Георг Альба

 

ПОРОХОВОЙ ЗАГОВОР

 

(историческая повесть)

 

ПРОЛОГ. Из рукописи, найденной в подвале Вестминстера.

 

«…По разным постановлениям парламента четыре принцессы: Мария, Елизавета. Королева Шотландская и Иоанна Грей, имели право на престол по смерти Эдуарда. Каждая из них находила в сих постановлениях доказательства на отвержение прав своих соперниц.

Герцог Нортумберландский отправился по повелению Совета с герцогом Сюфоклом для известия Иоанны Грей, что она должна взойти на престол по силе акта Эдуарда, которым он завещал ей корону. Будучи шестнадцатилетней, она уже была замужем за Гвильфордом Дюдлеем. В сих летах рассудок еще только начинает развиваться, но ее – уже был совершенен, что редко случается в такой юности.

Твердость рассудка и беспрестанное учение сделали ее чудом того века. Она в совершенстве владела французским, латынью, греческим и употребляла сии языки для изучения высших наук. С трудом, из одного снисхождения, согласилась она принять на себя то лицо, которое назначали ей представлять, и беспрестанно твердила, что она не рождена для престола.

С другой стороны принцесса Мария, дочь Екатерины Арагонской, первой супруги Генриха У111, была провозглашена королевой в Норвиче, а провинции Норфолкская и Сюфольская снабдили ее войском. Мария отправилась в Лондон, между тем как ее приверженцы провозглашали ее во всех главных частях оного, и заставляли петь в церкви Святого Павла – «Тебе Бога хвалим!» После сей церемонии, Совет велел объявить Иоанне Грей, что она должна сложить титул королевы и отказаться от своих прав. С радостью отреклась она от сана, которым пользовалась не более десяти дней.

Мария торжественно въехала в Лондон 3 апреля 1537 года в сопровождении Елизаветы, своей сестры, которая настигла ее на дороге с тысячами человек конницы.

Первое старание ее было – судить некоторых особ, коих почитала своими врагами, и коих хотела предать своему мщению. В числе сих несчастных была и Иоанна Грей, хотя та нисколько не препятствовала домогательствам Марии. Доктор Фекнам известил ее, что она должна готовиться к смерти, и, имея повеление уговорить ее перемене религии, почитал нужным дать ей время на размышление, и успел выпросить трехдневную отсрочку казни. Но Иоанна отвечала ему, что такая отсрочка не сделает ей ни малейшего удовольствия. Она знала очень хорошо, что новое правление не отменит ее приговора, и потому все время своего заточения употребила на приготовление себя к смерти.

Она была казнена в башне 12 февраля 1554 года, оказав великую привязанность к реформаторству, и чрезвычайно сожалела, что приняла корону, которая ей не принадлежала. Ее отец, тесть, муж подверглись одинаковой с нею участи. Новые ручьи крови заструились под предлогом веры. Усердие Марии к восстановлению католического богослужения обратилось в ужаснейший фанатизм, возбужденный склонностью ее к жестокостям, которым много помогли министры, пользовавшиеся доверием. Гардинер, епископ Винчестерский (один из них), был самым жестоким и лютым. Варварская его ревность употребляла только одни мученья к обращению еретиков. Он часто говорил Совету в присутствии королевы, что еретики имели черную душу, что обмыть ее можно было не иначе, как их собственной кровью.

Николай Ридлей, епископ Лондонский, один из славных начальников реформации, был отдан духовному суду, который присудил сжечь его живого. Многие убеждали королеву, чтоб она отменила сей приговор, но получили в ответ: «Я очень сожалею, что он столь упорен в своей ереси. Уважая просьбу вашу, я соглашаюсь, чтоб его удавили, а потом сожгли». Достойный ответ королевы, которая обыкновенно говаривала, что чем более погубит еретиков, тем приятнее будет Богу, и что кровь сих отверженных не дороже крови животных.

Она вышла за государя, чей строгий, грубый, неумолимый нрав весьма сходствовал с ее, и супружество едва не подвергло Англию игу инквизиции. Сей государь, узнав, что все препятствия, наконец, были уничтожены, выехал из Корунны 16 июля 1554 года и приехал 20-го в Сутгемптон. Едва ступил он на землю, как вынул шпагу свою и нес ее обнаженную некоторое время. Сие таинственное действие было различно толковано. Некоторые говорили, что он хотел показать тем назначение шпаги своей к защите Англии; другие думали, что это значило его требование мечом у Англии покорности.

Приближаясь к берегу, встретил он корабль королевы Марии, великолепно украшенный, и посланный государыней встретить своего супруга. Тут же ему поднесли от нее ожерелье ордена, стоящее 40 000 фунтов. В гавани нашел он 12 знатнейших придворных вельмож, в сопровождении ста дворян. Потом сел он на лошадь великолепно убранную, украшения которой ценились в 12 000 фунтов. Сутгемптонские судьи поднесли ему ключи от города. Он их принял и тотчас возвратил, не говоря ни слова. Сия важность не понравилась англичанам привыкшим видеть государей ласковых.

Он поехал в соборную церковь, где приказал петь «Тебе Бога хвалим».

На другой день по утру, король послал своего главного обер-камергера в сопровождении двух Гишпанских вельмож, поздравить от него королеву и вручить подарок, состоявший из драгоценных камней ценою в 70 000 пистолей. Королева приказала положить их на стол для показа всему двору великолепия и щедрости своего супруга.

В тот же день Филипп обедал в Собрании, где прислуживали только англичане. Присутствие его умножало более и более ненависть, которую народ уже питал к нему. Важность Гишпанского принца внушала одно только презрение народу, привыкшему к вольности.

Королева ехала пред ним до самого Винчестера, где Гардинер благословил брак их 27-го июля.

Большая часть англичан была недовольна этим союзом. Никто не мог иметь доступ к Филиппу и королеве, не испросив на то аудиенции, какие назначались прежде только посланникам. Церемония сия сделала Двор чрезвычайно пустым: английское дворянство оставило оный, не имея возможность привыкнуть к обхождению, столь противоположному, чем прежнее.

Сам Филипп вскоре не замедлил раскаяться в узах им заключенных. Он женился в надежде иметь детей и чрез то соединить Англию с Испанской монархией, но доктора говорили, что лета королевы (сорок) не позволяли ему на то надеяться, и он, наскучившись женщиной, которая была стара и нехороша собой, решился заняться другими делами.

Отец его, император Гишпанский, писал о своем намерении уступить ему владения свои, и он уехал 4 сентября 1555 года во Фландрию, оставя королеву оскорбленную холодностью, которую она давно замечала.

Герцог Гвизский осадил Кале 4 Генваря 1557 года, и, овладев крепостью, называемой Невнамбридж, которая защищала оный от нападения с суши, и укрепленную площадью, которая могла вспомоществовать неприятелям с моря, принудил губернатора сдаться на седьмой день после осады. Сделавшись обладателем места, он тотчас велел выйти всем англичанам, подобно Эдуарду У11, выгнавшему из сего города французов за 210 лет пред сим.

Трудно описать, какую горечь чувствовала Мария о потере такого места, с которым англичане менее, нежели в 45 дней и среди зимы потеряли все, что у них оставалось от прежних завоеваний во Франции. Мария так жестоко была оным поражена, что с того времени беспрестанно страдала. Придворные старались ее утешить, но она отвечала им: «Вы не знаете причины моей болезни и печали. Кале занимает столь сильно мое сердце, что ежели вы по смерти моей откроете его, то ничего более в нем не найдете, кроме сего города». Она умерла 17 ноября 1558 года, сорока трех лет, завещав похоронить себя в простом платье, похожем на монашеское.

 

Елизавета, будучи извещена о решении Парламента в ее пользу, выехала из замка Гашфилд 19 ноября и прибыла в Лондон с многочисленной свитой вельмож и дам. Народ изъявлял радость свою восклицаниями.

Тогда она была 25-ти лет, прекрасна собою, и имела важный и величественный вид. Но еще более делало ее любезной народу присущая ей ласковость, которая привлекала к ней всех. Когда она приехала в Лондон, духовенство вышло ей навстречу с крестной церемонией, и сопровождало ее до церкви, где воспело: «Тебе Бога хвалим».

13 Генваря 1559 года совершилось ее коронование с таким великолепием, каковому не было еще примера в Англии. Из Фландрии привезены были драгоценные каменья, какие только были найдены. Накануне королева отправилась в Тур, где провела всю ночь в приготовлении к церемонии, а на другой день по утру, торжество началось блистательнейшим конным шествием, в коем находилось 400 лошадей и 100 карет великолепнейших.

Елизавета сидела в открытой торжественной коляске, запряженной двумя лошадьми, на коих хомуты и чепраки были унизаны драгоценными каменьями. Вокруг коляски шли 40 молодых дворян, коих одежды были алые с белыми отворотами, вышитые золотом. 30 дам, украшенные драгоценными каменьями, в открытых каретах, сверкавших золотом, сопровождали королеву.

При въезде в середину города, с торжественных ворот маленькое дитя в виде ангела сошло с них, как бы слетая, и поднесло ей Библию, просто переплетенную, со словами: с одной стороны – «Слово Божие не требует украшений»; с другой – «Елизавета, наша королева, будет мне покровительствовать». Королева поцеловала руку ребенка, взяла Библию, и также поцеловав оную, положила себе на колени, и везла ее, таким образом, до церкви.

Елизавета была коронована католическим епископом, выбранным ею для того, чтоб не обнаружить слишком рано своей приверженности к новой религии. В тот же день темницы были отворены, и все заключенные были освобождены, не разбирая ни личности, ни религии.

Вскоре, после восшествия на новый королевский престол, Парламент послал депутатов просить ее, чтоб он выбрала наискорее супруга, дабы могла иметь детей, достойных царствовать после нее. Елизавета приняла очень ласково депутатов; они все допущены были к руке; касательно же их посольства, отвечала она им: «Я не могу иметь других детей, кроме моих подданных, и не боюсь того, чтобы я не имела преемников. После смерти моей желаю я, чтоб написали на моем гробе: - «Здесь почиет королева, которая царствовала столько лет, жила и умерла девицею».

У нее была «перепонка», мешавшая ей иметь отношения с мужчинами, шутили острословы.

 

Одним из первых указов молодой правительницы был следующий: запрещалось под угрозой большой кары служить обедню и отправлять какие-либо обряды Римской религии во всем государстве, исключая дома посланников. Но так как она очень любила великолепие и пышность, то оставила церковные церемонии, украшения алтарей, органы, музыку, духовные одежды, имена священников, дьяконов и прочих; она хотела даже оставить кардиналов и присвоить себе право раздавать сей сан. Тщеславие едва не заставило ее ехать в церковь Святого Павла с такой церемонией, с какой Папа входит в сей собор, то есть среди кардиналов. Епископ Паркер и канцлер Бэкон удержали ее от этого.

Молодая королева любила науки, и сама в оных упражнялась. Она посетила Кембриджский университет, где была принята с большой пышностью. После чего обратилась к собравшимся с речью на латинском, в коей уверяла университет в своем покровительстве, говорила о намерении споспешествовать распространению Наук. Она посетила и Оксфорд, который, не менее первого, заслужил ее благоволения.

Елизавета ничего не упускала, что могло бы содействовать и благополучию государства…»

 

* * *

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «ЕЛИЗАВЕТА».

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Урок. Базарный ученый.

 

- Великобритания есть самый прекрасный и большой остров в Европе, - старый учитель подавил очередной позыв мучительной икоты. Слава Богу, ученики уткнулись в свои записки, и не замечают его страданий. – Можно даже сказать, что он есть первейший из всех островов нам известных, что мало таких, которые могут с ним равняться по числу жителей, плодородию земель и приятностей жизни.

Учитель сделал паузу, предчувствуя новый позыв, но тот не последовал. Слава Богу, может, проходит?

- Остров Альбион или Бретань был почти неизвестен римлянам до времен императоров. Юлий Цезарь первый ознакомил их с оным, внеся туда, Римские орлы и описав подробно в своих записках. Кто читал его записки, дети?

Вопрос повис в воздухе, школяры лишь переглядывались и вновь уткнулись в «записки», но свои.

- Ладно, вам еще не время читать подобное… Слушайте дальше! Вид нашего с вами острова почти треугольный, и он имеет сто миль в длину и столько же в самом широком месте. О том, что у нас часты густые туманы и ветры, а зима продолжительна и неприятна, вы и сами знаете. Знаете?

- Знаем, знаем, знаем! – загалдели вразнобой ученики.

- Названия «Альбион» или «Бретань» так древни, что никто не знает их начала, откуда они появились. – Внутри снова екнуло, но не столь мучительно. Видно, проходит понемногу… Чего же такого съел? Вроде бы все, как обычно: яйца, бекон…

- Некоторые ученые считают, что первое из сих названий было дано одним знатным великаном, сыном Нептуна.

- Нептуна? – присвистнул кто-то на задней скамейке. - Бога морей?

- Вот видите, - обрадовался учитель не столь эрудиции учеников, сколь ослаблению икоты, - знаете даже, кто такой Нептун… Другие ученые производят имя «Альбион» от греческого слова, которое означает «белый», потому что берега кажутся, если смотреть с моря, таковыми.

- Правда? – усомнился опять тот же голос с задней скамейки, но тихо, зная, что учитель туговат на ухо и, наверняка, не услышит.

- Наконец, часть ученых по причине высоты берегов считает, что слово «Альбион» происходит от слова «аль», что на кельтском означает «высокий».

Икота и впрямь утихла, отчего на душе сразу просветлело и захотелось притихшим детям (как хорошо сегодня ведут себя, стервецы!) поведать что-нибудь еще об их удивительной стране.

- Что касается до происхождения «Бретань», то существует четыре мнения на этот счет: первое – оно (название) дано острову одним Троянским принцем, по имени Брут; второе – от бретанского слова «бридио», что означает «свирепость» (имеется в виду свирепое море, омывающее наши берега); третье, – что оно происходит от слова «брит», которое на бретонском языке означает «синильник» ибо древние бретоны имели обыкновение разрисовывать себе тело соком этого растения, отчего оно делалось голубым.

На лицах ребят засветилось веселье.

- Да, да, голубым, как у тебя лицо, Том! Где ты успел так вымазаться чернилами?

Все повернулись в сторону чумазого и захохотали.

- Я нечаянно, сэр! На перемене умоюсь.

Вспомнив о времени, учитель достал из бездонного кармана кафтана внушительных размеров «луковицу» и. щелкнув серебряной крышкой, сообщил:

- Осталось ровно столько, что я успею рассказать вам и о четвертом мнении по поводу интересующего нас названия. Оно состоит в следующем: ученый Башарт полагает, что финикийцы, плававшие к Альбиону покупать олово, дали острову название «Баранакт», что означает на их языке страну, изобилующую этим металлом. А греки в дальнейшем от этого названия произвели слово «Бретань», принятое и римлянами. Хочу в заключение заметить (покосился снова на стрелки часов – как раз уложился минуту в минуту), что все эти названия даны иностранцами. Сами наши предки никогда «бретонами» себя не называли, а именовали – кумрами или «кумбрами», отчего и пошло название Камбрия, которое и поныне сохраняет галльская земля.

Неумолимый, освободительный колокольчик затренькал, приближаясь по коридору. Ученики повскакали, грохоча отодвигаемыми скамейками и устремляясь к двери.

- Том, немедленно в рукомойник! – бросил учитель вслед убегавшему сорванцу и почему-то снова икнул.

 

* * *

 

Жаркий июньский полдень. Базарная площадь плавится под палящим солнцем и кишит людьми, лошадьми, повозками, фургонами. Из окрестных мест крестьяне везут в город молоко, муку, скот, хлеб (горожане и дворяне предпочитали – белый). Прилавки ломятся от всякой снеди и множества сортов мяса, птицы и рыбы. Продают даже оленье мясо, из которого делают паштет, считающийся особым лакомством. А какова соленая свинина! Баранина и говядина считаются лучшими в Европе, а ветчина… О, ветчина! Всем ветчинам – ветчина! Уступает только вестфальской, но не все с этим согласны.

Перебивая друг друга, кудахтают куры и гогочут гуси. Их откармливают на ниве после уборки урожая и они, как раз, поспевают подрасти к Троице.

Зайцами тоже здесь торгуют, хотя и считается, что они вызывают у многих меланхолию… Но если их едят, то так, как и оленину: и в жареном, и в вареном виде. Торгуют и кроликами, которые отменно вкусны, не в пример германским, похожим по вкусу на жареных кошек.

Недалеко от загона для овец собралась изрядная толпа, которая вовсе не интересовалась ценой блеющих от жары и тоски животных, а слушала какого-то странного господина в помятой одежде и съехавшем набекрень парике. Господин, отчаянно жестикулируя, рассказывал, не обращаясь ни к кому конкретно. Имел перед собой, по-видимому, в мыслях невидимого другим оппонента. Он злился, хмурился, улыбался, хохотал, бранился, грозил кулаком, доказывая что-то…

- Количество материи есть мера таковой, устанавливаемая пропорционально плотности и объему ее, - заявил «съехавший парик» и вызывающе взглянул поверх голов зевак.

- Что-что? – приставил ладонь к уху один из слушателей. – Плохо слышу!

- Природа тяжелых тел такова, что их вес связан с веществом. Каков вес, а значит, и его способность к действию, таково и количество вещества, а значит и сопротивление, откуда в результате и вытекают равные эффекты. – «Парик» выжидательно замолк и снова посмотрел поверх голов.

- Больно уж мудрено. Проще бы, - посоветовал обремененный огромным животом слушатель и громко рыгнул.

Сумасшедший ученый выхватил у стоявшего близко от него мальчишки прутик и стал интенсивно чертить на песке, приговаривая:

- Приложенная сила есть действие, производимое над телом, чтобы изменить его состояние покоя или равномерного прямолинейного движения.

- Эй, дядя, отдай прутик! – захныкал обиженный мальчишка, но ученый, не слыша ребенка, чертил очередную формулу.

- Сила проявляется единственно только в действии и по прекращении оного в теле остается. Тело продолжает затем удерживать свое новое состояние вследствие одной только инерции. Происхождение приложенной силы может быть различное: от удара, от давления, от центростремительной силы.

- Кто это? – толкнул в бок зеваку только что подошедший господин в камзоле. – О чем он толкует?

- Это местный сумасшедший. Он здесь целыми днями народ потешает. Говорят, раньше был большим ученым, да спятил, бедняга.

- А как его имя?

- Никто не знает. А, может, кто и знал, да забыли. Он ведь здесь не первый год разглагольствует…

А неистовый твердил свое:

- В дальнейшем я придаю тот же самый смысл названиям «ускорительные» и «движущие» притяжения и импульсы…

Народ приходил и уходил – долго никто не выдерживал, – больно умно выражался душевнобольной.

«А ведь дельные вещи говорит этот чудак, - подумал господин в камзоле, уходя. - Пожалуй, надо прислать кого-нибудь, чтобы записывали за ним».

- Я сим хочу определить самый характер действия или физические причины происхождения этих сил, - доносилось от овечьего загона, - я буду говорить о силах центров и о притяжении центрами…

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Снова урок. Страдания учителя. Конфликт на базаре.

 

- Сегодня, дети, мы продолжим прежнюю тему: происхождение первых жителей нашего острова. Вероятно, он был населен пришедшими из разных стран и в разные времена поселенцами, - сказав, учитель засомневался как в самой мысли, так и в форме ее подачи. ( «Я сегодня не в ударе… Неужели причина в запоре? В тот раз икота – теперь запор…») Известно, что Великая Бретань была населена кельтами и галлами, потомками Гомера, сын Яфета. Дети, вы помните, кто такой Гомер?

- Помним! Слепец! - Нет, не помним! - А кто это? - Он стихи слагал!

Из нестройной разноголосицы было трудно понять – помнят или нет. Но учитель довольный тем, что хоть кто-то «помнил», на миг, забыв о запоре, продолжил воодушевленно:

- Имя Кумры, которое галльские жители употребляют в своем языке, и другие многие причины, опровергают всякое в том сомнение. Впрочем, многочисленные колонии, которых галлы посылали в разные страны Европы и Азии, заставляют думать, что некоторые из них поселились в Великой Бретани, смежной с ними. – Язык вещал одно, а параллельно в сознании возникло другое: «Мой дед, доживший до ста лет, был аптекарем у Кромвеля. Он часто рассказывал мне, что, когда Кромвель приказал обезглавить своего короля, он неделю к ряду не ходил в нужник… Запоры, подчас, являлись причиной самых кровавых событий…» – Теперь, дети, коснемся нравов и обычаев древних бретонов. – Учитель отмахнулся от воспоминаний, как от навязчивой мухи, и окинул взором внимательно слушавших подростков. – Они вообще были статны и высокого роста, волосы имели рыжие, сходные с волосами нынешних ирландцев. Они были столь крепкого сложения, что по повествованию Плутарха, было много таких, которые жили по сто двадцать лет.

- Ишь ты! – присвистнул снова кто-то в задних рядах. – Какие живучие были, однако!

- Господин учитель, а вот он меня «рыжим» дразнит! – пожаловался на чернявого соседа веснусчато-оранжевый мальчик из третьего ряда.

- Сейчас получишь затрещину! Перестань его задевать! Дразнишь, а сам черен как трубочист. Ох, и мочалка по тебе плачет…. Слушайте дальше: умеренная и здоровая пища способствовала им столько же, как и воздух сей земли, к сохранению долговременной жизни. («А что у меня с желудком происходит? Отчего? Питаюсь как все, нормально…») Употребление одежды было почти неизвестно на острове. Только жители южных берегов прикрывали свою наготу звериными кожами без всякого покроя, более из скромности к иностранцам, торговавшим с ними, нежели для защищения себя от холода. Они имели также привычку, как и все дикие народы, накалывать себе кожу, на которой изображали цветы, деревья и животных, а потом намазывались соком синильника или вайды, отчего сии изображения получались голубыми и служили им вместо украшений.

Верзила в четвертом ряду, успевший разрисовать свою ладонь, теперь показывал ее соседу – вот, мол, я тоже древний бретон.

- Чем ты занимаешься? Будешь всю перемену стоять на коленях в углу, а я тебе еще свежего гороха подсыплю, чтоб больней… Бретоны терпеливые были – вот, и докажешь, какой ты бретон!

- Извините, господин учитель, больше не буду, - заканючил нарушитель, быстро терявший решимость становиться «бретоном».

- То-то же, смотри у меня, - слегка оттаял учитель и подумал: «Все знали, что нельзя было сердить Генриха 111 зимой, когда дул норд-ост. В такое время король справлял нужду лишь с превеликим трудом. Скопившиеся в нем нечистоты ударяли ему в голову, и тогда он был способен на любую жестокость…» - Жилища их были, - продолжил вслух, - шалашами в лесах, покрытые кожами, ветвями и дерном. Утверждают, что поныне в северной Шотландии есть крестьяне, которые не имеют других жилищ. В Ирландии есть также бедные люди, живущие в подобных шалашах с низкими крышами: они спокойно проводят жизнь в сих простых жилищах, питаясь молоком и некоторыми кореньями, кои называют «потато».

Учитель оглядел класс: школяры притихли и внимательно слушали. Что и говорить, интересный предмет история, нужный и полезный, не то, что какая-то арифметика или латынь: сплошная цифирь и зубрежка.

«Герцог де Гиз не послушался мудрого совета, - вспомнил снова о своем запоре учитель, - не беспокоить короля в известные периоды: и что же получилось? И он, и его брат были убиты…»

- Сей род жизни может дать некоторое представление о жизни древних бретонов. Пищей им служили обыкновенно молоко и дичь, которые находились в изобилии в лесах и полях. – Учитель перевел дыхание. – Что ж касается до домашних птиц, как то гусей и кур – он бросил взгляд в окно и увидел стайку кудахтающих иллюстраций к своим словам, - хотя они разводили их при жилищах, но не употребляли в пищу, а держали только ради удовольствия («Вот поэтому у них, наверное, и никаких запоров не было!») «Карл 1Х, предшественник Генриха 111, тоже страдал запорами да такими, как никто в королевстве – что называется «королевскими» (по длительности). Не это ли явилось одной из причин Варфоломеевской ночи?»

- Неужели они не ели ни кур, ни гусей даже по праздникам? – чей-то вопрос вернул учителя в реальность.

- Цезарь утверждает, что закон их запрещал им, есть оных. Они не ели даже рыбы, хотя реки и моря, коими они были окружены, могли доставлять им оную в большом количестве.

- Ну, и дураки! – послышался тот же голос.

- Что-что? – недослышал тугоухий учитель, но реплика в силу своей рискованности не повторилась.

- Города их или, лучше сказать, деревни были не что иное, как куча хижин, отделенных одна от другой без всякого порядка и без улиц. Они строили их обыкновенно на расчищенных местах в лесу, вход в который был окружен небольшим валом, или срубленными деревьями.

- Ой, кушать хочется! – завопил кто-то с задних скамеек. Крик пробил пробку в ушах учителя, и он полез за часами.

- Сейчас, сейчас, детки, немного осталось. Потерпите… Несмотря на то, что они вели простую жизнь, и столь отдаленную от всякой пышности других народов, они имели острый ум, были даже проницательней галлов, своих соседей, если можно положиться на свидетельство Тацита. А Диодор Сицилийский предпочитал их даже римлянам в непорочности нравов… Все! Урок окончен.

Подняв веселую кутерьму, школяры ринулись из класса. Неуемная живость, свойственная детскому возрасту и с таким трудом подавляемая в томительные часы учения, вдруг разражается, словно взорвавшись, криками, пением и проказами маленьких сорванцов, которые собираются на лужайке и, разбившись на группы, принимаются за свои состязания. Тогда все берегись, и не вздумайте мешать!

Учитель почувствовал некоторое облегчение, оставшись один. За день, оглушенный несмолкающим гулом голосов и, задыхаясь в спертом воздухе классной комнаты, он непрерывно сражался (один против целой оравы), пресекая озорство, побуждая к труду безразличных, силясь просветить тупоумных и укротить упрямых. Мысли его спутались и потускнели от того, что он выслушал сто раз подряд все тот же затверженный наизусть глупый урок, когда единственное, что нарушало унылое однообразие, - это различный вздор, изрекаемый отвечающими. Хмурый облик и монотонное скандирование того или иного хнычущего подростка стояли перед глазами и в ушах. Если постоянное напряжение умственных сил испытывает человек хрупкого телосложения (к такому и относился наш герой), наделенный душой, жаждущей более высокого поприща, чем мучительство школьников, то и становится ясно, что икота и постоянные запоры происходят не только от неправильного питания. Напротив, у людей полных, даже если они и учительствуют, каждое утро, сразу же после завтрака, бывает хороший стул, что стоит им не больше усилий, чем другому плюнуть. Стульчак настолько всесилен, что многое меняет в человек: даже «нет» в устах «нормальностульца» звучит не столь категорично, чем «да» в устах «запорострадальца». Надо ли пояснять, что наш герой, как о манне небесной, давно мечтал о… поносе!

 

* * *

 

- Абсолютное, истинное математическое время само по себе и по самой своей сущности, без всякого отношения к чему-либо внешнему, протекает равномерно и иначе называется – «длительностью», - больной так быстро тараторил, что стоявший в толпе писарь с дощечкой и грифелем, едва поспевал. – Относительное, кажущееся или обыденное время есть или точная, или изменчивая, постигаемая чувствами, внешняя, совершаемая при посредстве какого-либо движения мера продолжительности, употребляемая в обыденной жизни вместо истинного, или математического, времени, как-то: час, день, месяц, год…

- Можно, сударь, чуть помедленней? – взмолился господин с дощечкой, и безумец, как ни странно, внял мольбам, чуть сбавив обороты.

- Абсолютное пространство по самой своей сущности, безотносительно к чему бы то ни было внешнему, остается всегда одинаковым и неподвижным…

-Благодарю вас, сударь! Вот сейчас в самый раз.

- … относительность есть его мера или какая-либо ограниченная подвижная часть, которая определяется нашими чувствами по положению его относительно некоторых тел и, которое в обыденной жизни принимается за пространство неподвижное…

Эх, жаль – мало дощечек захватил, посетовал писарь, беря последнюю. В следующий раз нужно побольше захватить, а то хозяин опять будет недоволен: почему все на полуслове обрывается?

- Возможно, что не существует в природе равномерного движения, которым время могло бы измеряться с совершенной точностью.

- А как же часы? – перебил какой-то толстяк, запуская руку в карман за хронометром. - они у меня хорошо ходят: не отстают, не спешат… Так что это вы зря!

Безумец никак не среагировал на глупость, продолжая нести собственный бред:

- Все движения могут ускоряться или замедляться, течение же абсолютного времени изменяться не может…

- Не ври, не ври, не ври! – обиделся владелец часов и пошел прочь.

- … время и пространство составляют как бы вместилище самих себя и всего сущего. Во времени все располагается в смысле порядка последовательности, в пространстве – в смысле порядка положения…

- Заумь какая-то, - заворчал очередной недовольный, и от огорчения стал чесать за ухом.

- … по самой своей сущности они есть места, приписывать же первичным местам движения нелепо.

- Вот именно: нелепо! – согласился все тот же недовольный, и окончательно разобидевшись, ушел. Толпа постепенно редела (трудно было понять, о чем шла речь), и даже светило-солнышко, по-видимому, тоже отчаявшись уразуметь что-нибудь, как-то бочком-бочком стало незаметно заворачивать куда-то за крыши домов, изображая, будто бы дело к вечеру идет.

- … вот эти-то места и суть места абсолютные, и только перемещения из этих мест составляет абсолютные движения…

- Тут свободно, что ли место? – гаркнул подошедший крестьянин и толкнул ученого, посторонись, мол. – А то мне надо товар разложить с вечера! Завтра с утра поздно будет, торговать надо.

- … причины происхождения, которыми различаются истинные и кажущиеся движения, - безропотно продолжал больной, как бы и, не заметив грубияна, - суть те силы, которые надо к телам приложить, чтобы…

- Посторонись, говорю! – замахнулся на беднягу наглец. – Вот сейчас я к тебе и приложу!

- … чтобы произвести эти движения, - закончил фразу ученый.

- Чем он вам мешает, уважаемый? – вступился за обижаемого писарь, тем более что и последняя дощечка иссякла, и руки освободились для чего-либо иного.

- А тебя не спрашивают! Чего лезешь? – оскалился грубиян и попер на жаждущего справедливости.

- … истинное абсолютное движение не может ни произойти, ни измениться иначе, как от действия сил, приложенных непосредственно к движущемуся телу…

Крестьянин снимал с телеги корзины с овощами и ставил их бесцеремонно чуть ли не на голову ученому, а тот лишь отодвигался и пятился, сдавая территорию без боя. От такой несправедливости все в душе благородного писаря содрогнулось, возмутилось, взбунтовалось.

- … тогда как относительное движение тела может быть, и произведено без приложения сил к этому телу…

Пожалуй, и в правду, «без приложения сил» не обойтись, подумал герой-писарь и ринулся в атаку. Не долго думая, он огрел узурпатора по голове со всей присущей писарю (все же не борец и не воин) силой, сложенными вместе дощечками, – чтобы не сломались по отдельности. Эффект превзошел все ожидания – даже безумный ученый вздрогнул и улыбнулся.

- Чего, сударь, дере-е-е-тесь? – жалобно пропел нахал, оседая на землю. Порок частично наказан, и добродетель формально (надолго ли?) восторжествовала.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Дом лорда Монтраеля. Хозяин беседует с полоумным ученым. Приход графа и карты Таро. О политике.

 

Из рукописи, найденной в Вестминстерском подвале:

 

«… сей орган, представляющий народ, предлагал законы, назначал налоги и поддерживал в равновесии королевскую власть. Собрание это состояло из трех сословий: из духовенства, пэров и народных депутатов. Парламент делился на палаты: верхнюю и нижнюю, или общенародную. Верхняя – включала в себя 24-х епископов, архиепископов и пэров (герцоги, маркизы, графы, виконты и бароны). Они имели заседателей, знающих законы, и назывались «советниками», не имеющими подавать права голоса в собрании. Пэры в своей палате сидели на мешках, набитых шерстью, чтобы показать – это основная отрасль торговли. Нижняя палата называлась народной и состояла из депутатов от городов и деревень.

Один лишь король имел право созывать парламент. В его отсутствие, или по малолетству, замещающий созывал парламент именем короля. Сборы продолжались не менее сорока дней: по королевству рассылался циркуляр ко всякому владетелю, как духовному, так и светскому, явиться в такое-то время и в такое-то место для решения дел гражданских и церковных.

Что касается порядка созвания нижней палаты, то король посылал письма наместникам всех провинций (шерифам) для извещения народа, чтобы он выбрал двух кавалеров от провинции, двух мещан от всякого города и по одному или двум представителям от всякого замка или поместья.

По прибытии делегатов в Парламент и во все время их там пребывания, они и их семейства избавлялись от всякого преследования и заключения по какой бы то ни было причине, включая измены, вероломства и бунты.

Всецело зависело от короля и назначение места для проведения заседаний. Обычно собирались в старом Вестминстерском дворце: палаты размещались в двух залах, уставленных скамьями и мешками с шерстью (для пэров).

В день открытия король приезжал со свитой, одетый в порфиру, с короной на голове и скипетром в руке. Он садился на возвышение в палате пэров в кресло под балдахином, а сбоку размещались дети. По правую сторону от короля стояло бархатное кресло, на которое садился или король Шотландии, когда приглашали его в Парламент, или принц Валлийский. По левую сторону – герцог Йоркский. У стены ставилась скамья для двух архиепископов. Немного поодаль – две скамьи для епископов Лондонского, Дюргамского и Винчестерского. Далее шли скамьи для канцлера, президента королевского совета и хранителя печати.

Когда король отсутствовал, все вельможи, входя, кланялись его креслу, как будто он был там.

В отличие от Верхней палаты, в Нижней – всякий брал себе место без разбора.

Члены Верхней палаты и одевались по-особому – в алое платье; члены Нижней – кто во что горазд.

Прежде, нежели начинать говорить о каком-либо деле все члены Общей Народной палаты должны были учинить присягу в верности своей к королю. В присутствии придворного чиновника, вельможи Верхней палаты избавлялись от присяги, потому что они присягали уже при производстве их в Пэры.

Заседали в любой день, включая и воскресный. Исключались только самые торжественные праздники. Указы и билли тогда только принимали силу закона, когда они относились в Верхнюю палату, которая имела право их отвергнуть, а затем уж – на подпись королю, после чего государственный секретарь указывал внизу: «Король уведомил».

 

* * *

Стены этого дома снаружи украшали карнизы и пилястры в нравившемся всем классическом стиле. Внутри вилась большая лестница с широкими площадками и перилами, украшенными резьбой. Стены – в панельной обшивке, хотя кое-где оставались еще и гобелены, наследие минувшей, елизаветинской эпохи. При Иакове многое изменилось в домах вельмож. Высокие залы со стропилами выходили из моды. Столовые и гостиные строились теперь высотой в один этаж. Лепнина потолков по-прежнему изысканна и декоративна, но на полу изделия из камыша уступили место коврам и циновкам, отчего значительно меньше стало в домах блох и, соответственно, случаев заболевания чумой.

Хорошие ковры научились ткать и в самой Англии, а не только везти из Персии и Турции. Мебель теперь обита зеленым бархатом, а табуреты сверкают шляпками золоченых гвоздей. Столы на легких подставках уступили место массивным, на резных ножках. Кровати и буфеты из полированного, потемневшего дуба, поражали великолепной резьбой.

Одним словом, дом лорда Монтраэля ничем особенным не выделялся из множества других, принадлежавшим знатным лицам королевства. Дом, как дом – в меру богатый, но и в меру скромный, так как от завистливых взглядов, до интриг и злобных козней – один шаг.

 

- Я привел его, милорд, как вы и приказывали, - доложил слуга.

- Веди сюда! – гаркнул лорд Монтраэль. – Хочу побеседовать с ним.

 

В дверях появился человек с мятущимся взглядом, одежда его была несвежей, а парик по-прежнему не хотел сидеть, как подобает.

«Паричок явно мал, - бросил взгляд на гостя хозяин. – Придется подыскать что-то более подходящее».

- Так вы, сударь, ученый?

- Да, ваше све… сия… высоко… - запутался вошедший.

- Неважно, кто, - махнул рукой милорд. – Я пригласил вас побеседовать о науке, а не об иерархиях и сословиях… Мне интересно узнать, что в данный момент занимает вашу ученую голову. Какие мысли теснятся в ней? Поделитесь, прошу вас!

- До сих пор я излагал начала, принятые математиками и подтверждаемые многочисленными опытами, - начал скороговоркой гость. – Пользуясь первыми двумя законами и первыми двумя следствиями, Галилей нашел…

- Постойте, постойте! Галилей? Да, слышал о таком. Продолжайте.

- … что падение тел пропорционально квадрату времени, и что движение…

- Сударь, куда вы так спешите? – снова перебил милорд. – Разве за вами погоня? Говорите спокойней и медленней. Speak low.

- … движение брошенных тел происходит по параболе. Это подтверждается опытом, поскольку такое движение не претерпевает замедления от сопротивления воздуха… - Ученый действительно слегка сбавил темп, но чувствовалось, что вот-вот снова погонит.

- Какие интересные мысли! Вы сами до всего додумались?

- Не я один, - заскромничал ученый. – Из этих двух законов кавалер Христофор Рен, доктор богословия Иоанн Уаллис и Христиан Гюйгенс, величайшие геометры нашего времени, вывели законы удара и отражения тел и почти одновременно сообщили об этом Королевскому Обществу, причем их выводы во всем, касающемся этих законов, между собою согласны…

- Милорд, к вам, их сиятельство, граф Сализбури пожаловали, - объявил с порога слуга.

- Проси, проси! А господина ученого проводи пока в отведенные ему покои, да и парик ему подбери по размеру. – Милорд вспомнил, что граф прибыл точно, как и договаривались накануне, для совместных занятий… Граф в свободное время увлекался оккультизмом и магией (благо, времена инквизиции миновали!), а в лице лорда Монтраэля имел заинтересованного партнера. Встретившись, они продолжили то, чем занимались пару дней назад.

 

- Что же означает эта карта «повешенного человека»? – Милорд пристально вглядывался в одну из самых таинственных карт Таро.

- Существует несколько ответов, и все они сходятся в определенных общих моментах. Человек подвешен к перекладине виселицы за одну ногу. Другая нога согнута, и ее нижняя часть пересекает привязанную ногу под прямым углом, образуя подобие греческой буквы «тау».

- Достаточно странно, что на лице повешенного нет выражения страдания, а вокруг головы – золотое сиянье, - не переставал удивляться милорд.

- Есть мнение, - снова принялся разъяснять граф, - что это изображение является ошибкой изготовителей карт. Первоначально рисунок являлся символом Благоразумия – человек стоит на одной ноге и осторожно ставит на место другую.

- Ах, вон он что! – облегченно вздохнул милорд.

- Но на картах Карла У1, правда, изображен все же человек, повешенный вниз головой за одну ногу, как и в более поздних… А это было задолго до того, как карты начали печатать.

- Патрик! – крикнул милорд слугу. – Подай-ка нам чего-нибудь выпить. Не угодно ли, дорогой друг, отведать брэнди или чарку канарского, или кларета, а, может быть, элю?

- Я предпочел бы эль. Вы же знаете мои «простые» пристрастия, - улыбнулся гость. – Если, конечно, этот напиток и впрямь в близком родстве с Джоном Ячменным Зерном, хотя бренди, канарское и кларет – тоже вполне уважаемые мною напитки.

Патрик, изобразив молнию или что-то столь же быстрое, водрузил все на большой, покрытый цветастой мохнатой скатертью, резной стол.

 

- Так все же, дорогой друг, я так и не понял, что обозначает, сей подвешенный, - продолжал терзать гостя хозяин.

- Существует объяснение, - отхлебнул эля граф, - что на карте изображен Прометей, свободный и жертвенный, открывший нам страх смерти.

- Прометей? – удивился милорд, тоже делая глоток. – Но ведь, насколько всем известно, сей мифический герой был прикован к скале, а не подвешен за ногу? За что же Боги подвергли его столь унизительной каре?

- Ноги его достают до небес, а голова касается земли, - подчеркнул граф.

- Все это, конечно, так, но ноги подвешенного не на небесах, - уточнил придирчивый милорд, - да и голова едва не касается земли.

Вышла некоторая заминка, породившая неловкую паузу. Слово за слово – и совсем запутались…

- Давайте-ка лучше выпьем за здоровье его величества!

Тост, безусловно, был лучшим средством выхода из подобной ситуации.

- С удовольствием! – поддержал граф, и они сомкнули бокалы.

- Бог с ними, с этими картами, - повернул на другое милорд. – Меня больше волнует сейчас политика. В частности – те трения, которые возникли между пуританами и королем. Хотелось бы узнать ваше мнение, старина. Что вы думаете?

- Что я думаю?.. Вы, наверное, о посещении священнослужителями-пуританами короля?

- Да. Они ведь, насколько известно мне, просили монарха разрешить им не облачаться при богослужении в стихари, и вообще упростить некоторые обряды? При этом они даже и не помышляли отделяться от англиканской церкви?

- Известно, что пуритане недовольны нашим государем, потому что он не желает упразднения епископства. Так вот, государь их спокойно выслушал до того момента, пока кто-то из них не заговорил о пресвитерианстве… И тут его взорвало. «Шотландское пресвитерианство так же согласуется с монархией, как Господь с дьяволом! – воскликнул возбужденно король. – Всякие Джеки, Томы, Уиллы и Дики будут собираться, чтобы от души поносить и меня, и мой государственный Совет. Пока я не обленился, даже не помышляйте об этом»!

- Вы присутствовали на том совещании?

- Да, и слышал все собственными ушами. В итоге им было приказано либо подчиниться правилам англиканской церкви, либо сложить с себя священнические полномочия. Теперь знаете у короля, какой девиз?

- Не знаю.

- «Нет епископа, – нет короля!»

- Выходит, он подобно Елизавете, использует епископов для того, чтобы не допустить высвобождения священнослужителей из-под власти государства?

- Вы догадливы, мой друг. Но с призывами к веротерпимости обращались к Иакову не только протестанты, но и католики, и в первый год его царствования у них появились надежды: он отменил штраф за непосещение англиканских богослужений.

- Это очень правильный шаг его величества, - похвалил милорд.

- Да, но вскоре количество людей, посещавших церковные службы, заметно сократилось, и обеспокоенный король издал указ об изгнании из Лондона всех католических священнослужителей.

- А это шаг сомнительный, - заметил милорд, - но, несмотря на подобный просчет, снова предлагаю выпить за короля!

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Бретоны. Проклятый запор. Елизаветинская школа. Сын перчаточника. Друиды. Успехи в латыни.

 

- Цезарь уверяет, что бретоны весьма храбры, - продолжил на следующим уроке учитель все ту же тему, - и что они шли на сражение с великой неустрашимостью. Он говорит, что большая часть из них сражалась дротиками на колесницах, и скакала в пыли во весь опор. Когда же они имели дело с вражеской конницей, то сходили с колесниц и дрались мечами.

- Я вчера сделал много дротиков, - шепнул один сорванец другому, когда учитель отвернулся. – Вот поиграем от души!

- А я мечей настругал штук десять, наверно! – похвалился сосед.

- Эй, вы, потише! – возмутился кто-то сознательный.

- Так вот, Цезарь говорит также, что бретоны носили широкую шпагу и небольшой штык, имели дротик и метательное копье, кои они бросали с колесниц в неприятеля. Сверх того, пехота вооружалась коротеньким копьем, на конце коего был привязан маленький колокольчик, которым они звонили из всех сил, думая тем привести неприятеля в большой страх.

- Ты будешь пехотой, а я конницей. Идет? – снова зашептались на третьей скамейке.

- Согласен. Вот, если бы и колокольчик…

- Эй, вы, сейчас обоих выгоню! – наконец заметил непорядок учитель. Но спасительный колокольчик, хоть и не на копье, а в коридоре, зазвенел, и перемена вступила в свои права. Шумная ватага выкатилась из класса. Кому-то сделали подножку, и тот полетел на пол; другой влепил оплеуху своему застарелому обидчику, и потасовка началась; третий, таясь и поглядывая по сторонам, разворачивал сверток, принесенный из дома. «Ни с кем не делись! Ешь сам», - наставляли родители. Но несчастный замечен, и после короткого «дай мне», держит в руках одну лишь засаленную бумажку, а содержание свертка поедают другие, при этом, не переставая выхватывать, друг у друга…

 

- Теперь переходим к торговле, - продолжил учитель, когда после недолгого буйства все уселись по местам. – Хотя местоположение Великой Бретани весьма способствовало торговле, но неизвестно, что бретоны имели большие корабли, и отплывали от своих берегов далее Галии. Главнейшее их сношение - с финикийцами, которые, открыв сей остров, вывозили оттуда каждый год множество олова, коим они потом торговали с другими народами, скрывая источник, откуда черпали его. Но сколько не старались скрыть, дотошные греки прознали, и сами стали напрямую общаться с бретонами.

- Вот бы олова достать. Да где его возьмешь? – Справа от учителя объявились новые шептуны, но он их не слышал, так как «задняя» мысль занята все той же проблемой – опять этот проклятый запор. «Оно, может, и лучше, чем икота – хотя бы внешне незаметно, но уж больно раздражает…Одна напасть сменяет другую с завидной периодичностью. Известно ведь, что случается с человеком, страдающим запором: самые тонкие, самые нежные частицы его дерьма примешиваются к внутреннему соку и проникают, как в сердце самого галантного мужчины, так – и самой кокетливой красотки. Все тело, при этом, орошается насыщенным раствором кала…»

Несносные школьники, воспользовавшись тем, что учитель замолк и задумался, а взгляд его даже остекленел, начали вести себя кто во что горазд: кидаться, чем попало, толкаться и пихаться, норовя свалить друг друга со скамеек, смеяться (вернее, ржать), вскакивать с мест и…

«… если этот раствор, - продолжал размышлять страдалец, - затопляет плотные ткани, сосуды и железы человека желчного, его глаза воспаляются и темнеют, губы спекаются, лицо идет пятнами… и кажется, что он вот-вот кинется на всех. Интересно, как выгляжу я?» Простая мысль вернула в реальность, но зеркала поблизости нет, а есть превысивший всякую меру шум и гам. Видя такой бедлам, он принял неотложные меры, и кинулся на ближайшего сорванца. Смачная затрещина возымела магическое действие, отрезвив и остальных. На только что бушевавшем море установился полный штиль. Урок можно спокойно продолжать.

- Теперь о Вере. Нельзя ничего сказать определенного об исповедании древних наших предков. Известно только то, что бретоны имели тех же Богов, что и галлы. Нпример, Диас и Самот - равно почитаемые божества сими народами, но бретоны имели особенное уважение к Андате, богине Победы, и ей приносили в жертву своих пленников.

Долгожданное треньканье коридорного колокольчика освободило, наконец, «пленников ученья» и, обретшая свободу толпа, сметая все на пути, с улюлюканьем и свистом, вырвалась на простор.

 

«… не приближайтесь к нему в эту минуту, - продолжал думать о своем учитель, - и если он государственный министр (куда уж мне до него!), не вздумайте подавать ему прошение, он в тот момент смотрит на всякую бумагу с вожделеньем и лишь мечтает использовать ее по стародавнему и отвратительному обыкновению европейцев. Так что, прежде чем подавать прошение, осведомитесь у его камердинера, был ли у мистера такого-то сегодня стул… Впрочем, эта мысль не моя – вычитал у какого-то философа-француза…» Учитель закрыл журнал, оправил сюртук и вышел из класса. В коридоре еще стоял топот, не успевших покинуть здание школяров.

 

Школьники приступали к занятиям в семь утра зимой и в шесть – летом. После молитвы о том, чтобы стать хорошими и безгрешными мальчиками, учились до девяти, затем позволялся завтрак; после чего опять занятия до одиннадцати, и только после этого – благословенный двухчасовой перерыв на обед. Возвращались в школу к часу, пообедав соленым мясом, отвратительным элем и черным хлебом, - адская смесь бурчала потом в животе, так что, в претензиях к своему желудку, учитель был не одинок – и снова напряженные, утомительные занятия до пяти. Дважды в неделю полагались свободные полдня, а в год – сорок дней каникул…

Изучение латинского главенствовало и требовалось читать Овидия и Вергилия в подлиннике. Елизаветинская эпоха взирала на Римскую империю как на образец гражданских добродетелей: героями англичан были римские герои, и недаром считалось, что Брут являлся основателем Британии. Поэтому и латинский язык, помимо истории, был главным, а зубрежка латинской грамматики почиталась как доблесть. Римская культура впитала греческую, и узнать все о Трое и похождениях Уллиса, можно лишь из книг латинских авторов, – вот и учили латынь. Среди учителей царило мнение, что знания в детей надо впихивать, а то и вбивать, и учитель обладал «хлыстом власти», как в переносном, так и в прямом смысле.

Родители, хоть и нежно относились к своим детям, но излишней сентиментальностью не отличались, и романтического отношения к ним не питали. Возможно, потому, что чада часто умирали. Чем скорее дети становились взрослыми, тем лучше, и родители начинали одевать их как взрослых: в сюртуки, кафтаны, шляпы и тяжелые башмаки, – чтобы шалить и бегать в тяжелом наряде, было нелегко.

 

Красивый, розовощекий и кареглазый мальчик с каштановыми волосами, сын перчаточника, пошел в школу, когда настал тому срок: не раньше и не позже – как все сверстники. Подросток энергичен и гибок, импульсивен и любознателен – жизненная сила так и била через край, и он готов ко всем проделкам и забавам, как и другие, всегда сохраняя бодрость и улыбчивость, несмотря на все ушибы, шишки и царапины. Отец его типичный невежда, и вместо подписи ставит крест. Поэтому Джон, так звали отца, очень хотел, чтобы е отпрыск (сына звали Уилли), получив образование, имел бы более радостную судьбу.

* * *

 

- У бретонов, равно как и у галлов, Друиды являлись служителями веры. Имя «друиды» происходит от слова «деру», что на кельтском означает «дуб», коего сок почитали священным. – Сегодня учитель в приподнятом настроении, потому что накануне свершилось то, о чем о мечтал несколько дней: наконец-то, пронесло! Но как! Еле-еле успел добежать… Поэтому весь мир ему теперь казался самим совершенством: и погода славная (небо чистое и ветер не сильный), и ученики – паиньки, да и тема урока весьма необычна и интересна. – Они были в столь великом уважении у народа, что приобрели верховное начальство – ничего не делалось без их соизволения, не смели даже осудить к смерти злодея, если Друиды на то не соглашались. Религия давала им право не только брать участие в правлении, но даже входить в дела всякого частного человека под предлогом, что нет ничего, на что бы она ни имела своего влияния. Они приписывали себе право отвергать богослужения тех, которые не соглашались ни их решение или приговор. Таким образом, со временем, они сделались весьма опасными. Сей род отлучения от богослужения считался столь постыден, что никто не хотел иметь дело с тем, который оными наказан. Начальником Друидов являлся Государь Первосвященник, от которого зависели все прочие, и достигал он сего достоинства по выбору. Сей должности всякий столь домогался, что для окончания выбора нередко доходило дело и до оружия.

- Я вчера два меча сломал.

- А я а три дротика потерял.

Те самые школяры, что на прошлом уроке собирались играть в войну, отчаянно шептались теперь, вновь строя планы.

- Ну, сегодня я тебе покажу!

- Да я тебя не боюсь!

Учитель слышал краем уха болтовню, но замечания делать не хотел – случившийся с ним «стул» действовал на душу умиротворенно, и хотелось любить и гладить по головке весь мир.

- В Бретании и Галии имелся и другой род священнослужителей, называвшихся Евбагами, кои занимались философией и рассмотрением чудес природы… Барды у бретонов и галлов были жрецами не столь значительными как Друиды («Что же я про Евбагов-то так мало сказал? Да ладно, будет с них!») Барды занимались сочинением гимнов и песен, которыми под звуки арфы умилостивляли Богов и превозносили своих героев. Они продолжали свою деятельность даже после завоевания острова римлянами… Учитель неожиданно почувствовал, что в животе тоже зазвучали некие «песни и гимны» – неужели и там барды завелись? Требовалось немедленно бежать, не дожидаясь «вторжения незваных римлян» (итак, после вчерашнего «счастливого» происшествия с трудом портки отмыл…)

- На сим урок закончим! К следующему разу выучить двадцать заповедей друидов наизусть! Буду спрашивать каждого… Ну, а сейчас свободны, чертенята!

Коварные «римляне» на подступах, а «гимны» в кишках взвыли медными трубами, и учитель, расталкивая школьников, бросился вон из класса.

- Какая муха его укусила? – недоумевали ошарашенные нежданной свободой дети.

 

* * *

 

Уильям в семье - третий ребенок, однако старшие умерли еще в младенчестве. Сам Уильям тоже чуть не умер в год самого разгара буйства чумы. Его мать твердо решила, что этот третий ребенок, ее первый сын, должен, во что бы то ни стало, выжить, и увезла его из города на чистый воздух, подальше от зараженных мест.

Когда все опасности миновали, и жизнь вступила в мирную колею, семья увеличилась: у Уильяма появилась сестра Джоан, а позднее (One by one) – три брата, в последовательности: Гилберт, Ричард и Эдмунд. Итого, Мэри родила восемь детей, трое из которых умерли в раннем возрасте.

Родители, Джон и Мэри жили счастливо, хотя трудности быта - та ложка дегтя, омрачавшая их семейную «бочку меда» (« A fly in ointment», то есть нехорошо, когда встречается «муха в бальзаме».)

Каковы братья и сестра Уилли?

Джоан чумазая девчонка, большую часть времени, отмывавшая в холодной воде горшки, сковороды и тарелки, помогая по хозяйству матери. Гилберт с детства набожный и страдает падучей болезнью. Ричард самый заурядный, как все дети, хотя, может быть, излишне плаксив и капризен, а младший, Эдмонд, долго ползал на четвереньках и пускал слюни.

Старший брат смышленый и быстрый, чем отличается от младших. Он также очень наблюдательный - все «мотает» на еще не выросший «ус». В семь лет его отдали в школу, от посещения которой он, в отличие от большинства сверстников, отнюдь не страдал, а даже наоборот, любил учиться, и быстро увлекся книгами, частое чтение которых привело к близорукости (теперь постоянно щурился, глядя вдаль). Но это не беда, считал он, – чем хуже вижу, тем умнее становлюсь.

Учителя им довольны, также как и он ими. Его трудно заподозрить в нерадивости, да и поводов к тому он не давал. Уилл успешнее других справлялся с латынью, и много полезного для себя почерпнул именно из латинских текстов.

«Метаморфозы» Овидия быстро стали настольной книгой развитого не по годам ребенка, но нельзя сказать, что он беспорочный ангел – ни что человеческое (склонность к проказам) ему не чуждо.

«Энеида» Вергилия, переведенная белым стихом, тоже любимое чтиво мальчика.

- Не порть свои красивые глазки, сынок, лучше поиграй с ребятами! Они тебя заждались, - советовала добрая матушка, видя, как ее драгоценное чадо корпеет над очередным толстым фолиантом, заливая и себя и страницы воском (в пасмурную погоду, когда небо становилось свинцовым, а в доме делалась ночь, приходилось читать при свечах).

- Не хочу гулять! – огрызался юный умник.

- Что так упоенно читаешь, скажи на милость?

- «Жизнеописания двенадцати цезарей».

- Всех двенадцати? – задавала мать очередной глупый вопрос, бесивший сына. – И кто про них написал?

- Светоний! – рыкал отрок. – Отвяжешься, наконец?

- Не знаю такого, - завершала одной и той же фразой расспросы мать и спешила на кухню, где что-то начинало подгорать или «убегало».

Если бы видела, погрязшая в домашних делах женщина, какое дивное «облако» вьется вокруг головы ее сына! Это даже и не «облако», а целый «рой-хоровод»: тут тебе, взявшись за руки, «отплясывали» Овидий с Вергилием, Катулл с Лукрецием, Ливий с Тацитом, и Бог знает, кто еще с кем – всех не перечислишь…

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ученая беседа. Дедовское вино. Заповеди Друидов.

 

- Давненько, сударь, мы с вами не вели научные беседы, – лорд Монтраэль выразительно посмотрел на своего нового «жильца», отлично понимая, что этой неосторожной фразой как бы подносит «зажженный фитиль» своего невежества к переполненной знаниями «пороховой бочке» странного ученого. И взрыв произошел!

- Частица, находящаяся вне сферической поверхности, притягивается к центру сферы с силой, обратно пропорциональной квадрату ее расстояния от центра сферы.

Гостиная осветилось яркой вспышкой «взрыва мысли», правда, небольшого, но за которой незамедлительно последовала и следующая, а за ней и еще, и еще… И как будто бы само Солнце ворвалось в дом, но тут же неожиданно и скрылось…

- Отражение луча происходит не в точке падения, а постепенно непрерывным искривлением луча, происходящим частью в воздухе, ранее достижения стекла, частью в самом стекле, после проникновения в него. – Ученый неожиданно умолк и наморщил лоб, словно вспоминая что-то. Подобное замедление повествования ранее за ним не наблюдалось – до того были сплошные словоизвержения.

«Что это он так немногословен сегодня, - удивился милорд. – Может быть, плохо покушал? Надо узнать, что ему давали на завтрак».

- Патрик,- позвал милорд и заметил, что взгляд ученого скользит по оконному стеклу. – Вы, считаете, что окна плохо помыты и стекла недостаточно прозрачны?

- Нет, я так не считаю, - живо отреагировал чудак-ученый, - и вымыты хорошо. Просто корпускулярная структура света – не гипотеза, а результат экспериментальных данных!

- Да, милорд, - вырос у стола быстроногий слуга, - я весь во внимании!

- Чем ты, негодник, накормил нашего мудреца, что он так немногословен сегодня?

- Как обычно: овсянка, сэр!

- А ну-ка принеси нам бургундского да из старых запасов и побыстрей!

- Слушаюсь, милорд! – сверкнул пятками Патрик.

- Надеюсь, вы не откажете мне в удовольствии выпить с вами?

Гость согласно кивнул.

- В прошлый раз, если помните, у меня был граф Сализбури. Так вот он – любитель простых вин и деревенского эля, что, согласитесь, не типично для аристократа. Даже и в этом он большой оригинал, если не принимать в расчет его увлечения всяческими чудесами, картами Таро, и прочим подобным. Я его угощал, по его просьбе, по-крестьянски… А вас, напротив, хочу попотчевать по-графски!

Ученый снова кивнул, но испуганно. Тем временем, вытерев салфеткой запыленную пузатую бутылку, Патрик откупорил ее, и поставил на стол.

- Вино из запасов моего деда, - похвалился милорд. – Отведайте, не пожалеете!

Воздействие благородного напитка сразу дало результат: лицо бедного ученого раскраснелось, и он, как бы завершая мысль, произнес:

- … и в этом состоят главнейшие звуковые явления.

Милорд почувствовал приятное тепло, разливающееся по телу, понимая это, как своеобразный привет от предка (знай, мол, потомок – мы тоже были не лыком шиты!), и приготовился слушать чудака-ученого, надеясь, что под легким хмелем это будет даже значительно забавнее – все равно ведь ни черта не понятно! Но раскрасневшийся гость-жилец почему-то, не размыкая уста, уставился в недопитый бокал.

- Что с вами, сударь? Вам нехорошо?

- Нет, благодарю, ничего… хорошо, хорошо!

- А что же вы замолчали?

- …

- Я только, что приготовился слушать.

- …

- Налить еще?

- Нет, благодарю.

- Вам не понравился старинный напиток?

- Нет, что вы, милорд! Вино прекрасное. Просто я редко… Сейчас, сейчас, сейчас…

Он стал что-то судорожно чертить в воздухе, по-видимому, забыв и о милорде и о вине. Хозяин, выпучив глаза, ждал, что последует дальше.

- Я предлагаю систему мироздания, во многом отличающуюся от всех других, известных до сих пор, но во всех отношениях согласующуюся с общими законами механики, - погнал больной привычным галопом. – Такая система основана на трех гипотезах: первая – все небесные тела испытывают притяжение или тяготение к своему центру в том смысле, что они притягивают не только собственные части, препятствуя их удалению, как мы видим на Земле, но и другие небесные тела, находящиеся в сфере их действия...

«Ну, слава Богу, здоров, - подумал с облегчением милорд, принимая неистовую скорость болтовни за очевидный признак силы организма. – Не буду просить говорить медленнее, а то, не ровен час, опять умолкнет, не дай Бог».

- … отсюда следует второе: например, не только Солнце и Луна оказывают влияние на форму и движение Земли – а она, в свою очередь, влияет на их движение, - но Меркурий, Венера, Марс, Юпитер и Сатурн также влияют своим притяжением на движение Земли…

«Как хорошо на него подействовало старое бургундское, - радовался милорд, не понимая ни слова. – А то я, грешным делом, хотел обвинить предка в некачественной продукции».

- … третье: действие сил притяжения настолько больше, насколько ближе к центру притяжения тела, на которые они действуют.

«Уж, не с моей ли каши у него такой словесный понос? Когда воздух-то успевает брать, или задним местом дышит? Тараторит без умолку…» – Патрик подошел узнать, чего еще изволит милорд, но распоряжений не последовало.

 

* * *

 

- Ну-ка, Уилли, расскажи, какие такие заповеди оставили нам друиды?

Ученик встал и, оправив свой по-взрослому сшитый кафтан, начал:

- «Надобно учиться в священных рощах». Это первый догмат, сэр.

- Молодец! Продолжай.

- «Амела должна быть собираема с великим благоговением, и если можно, то в шестую луну; для чего должно употреблять золотой резец».

- Та-а-ак! Правильно. А следующий?

- «Все, что родится – родится от неба», - отчеканил ученик и посмотрел с мольбой: может, хватит?

- Правильно. Ну, давай еще скажи, - не заметил «мольбы» учитель, пребывая в благостном расположении, так как понос вроде бы утих, а запор еще не подоспел.

-«Таинства наук должны вверяться не письменам, но памяти».

- Ты умница, Уилли! Садись. Молодец. Кто продолжит?

Вопрос вызвал смятение: послышалось ерзанье задниц и шелест шпаргалок.

- А ну-ка, Том.

Насупившийся, полненький мальчик с тоской во взоре, нехотя поднялся.

- Молчишь?

- «О воспитании детей должно иметь величайшее попечение».

- Что, правда, то – правда,… Молодец! А дальше?

- «Непослушные должны быть удалены от жертвоприношений».

- Эх, непослушные… Правильно. Ведь про вас говорится! А дальше, дальше?

Том мучительно морщил лоб и ковырял грязным пальцем в носу.

- «Душа бессмертна», - сжалился и подсказал учитель. – Эх ты, всего два слова – и забыл… Давай, давай дальше! Мало сказал.

Бедняга краснел и сопел, силясь вспомнить слишком умные для детского разумения слова.

- «Души переходят»… - раздалось откуда-то сзади.

- Прошу без подсказок, – повысил тон учитель, – а то выгоню вон!

- «Души переходят, - ухватился за спасительную «соломинку» утопающий, - в другие тела по смерти тех, в которых они прежде обитали».

- Хватит, Том. Садись. Не буду тебя больше мучить. Может, кто сам хочет? Надбавлю балл за смелость.

Из-за спины Тома тянулась чья-то отважная ручонка:

- Я хочу!

- Ну, давай, Генри, раз такой храбрец!

Кудрявый мальчик решительно встал и задекламировал:

- «Если мир разрушится, то только от огня или воды».

- Молодец.

- А я и дальше знаю.

- Продолжай.

- «В чрезвычайных происшествиях надо приносить на заклание… - кудрявый посмотрел куда-то вниз - … человека, смотря на его тело, будет ли оно неподвижно или станет шевелиться после падения…»

-«… а, также смотря», - шепнул сосед.

- «… а, также смотря на кровь его, продолжил «спасенный» Генри, - потечет ли она, или рана его только откроется, предсказывая будущее».

- Неплохо, хоть и запнулся. Садись. Кто еще смелый?

Увы, больше смелых не нашлось, и учитель сам выбрал «жертву»:

- Вот ты. Да, да, ты, Николас!

Поднялся увалень, не знавший, куда от смущенья деть руки.

- Назови нам одиннадцатый догмат.

Увалень собрал лоб в гармошку, продолжая молчать и елозить руками.

- Там про военных, - подсказал кто-то.

- Тише, тише, без подсказок!

- Я и сам знаю, - обиделся Николас и вдруг заговорил: «Военнопленные должны быть приносимы в жертву…» Дальше не помню.

- Где «приносимы в жертву»? – задал наводящий вопрос учитель.

- Где, где… на алтаре, - снова обиженно пробасил Николас. – Ага! Вспомнил: «… или в ивовых корзинах сжигаемы в честь Богов».

- Ну, что же, совсем не плохо. Может и следующий пункт вспомнишь, а Николас?

- Сейчас, сейчас, сэр! – «Гармошка» лба заерзала в мучительном поиске. – Вот: «… не должно позволять чужестранной торговли». Все, кажется…

- Не так плохо. Признаться, я и этого от тебя не ожидал. Садись.

Опять замелькала над головами рука Уилли.

- Ты снова хочешь? Ну, говори.

- «Тот, который придет в собрание государственное после всех. Должен быть наказан смертью».

- Вот видите, как плохо опаздывать. Я с вами обхожусь более милостиво, а вы не цените… Ну, говори дальше, коль встал.

- «Дети должны быть воспитываемы до четырнадцати в разлуке с родителями».

- Вот и в этом стало милосерднее – никто вас теперь не отрывает от ваших пап и мам, а вы и это не цените… Продолжай, если не устал.

- Я совсем не устал, сэр! – выпалил Уилли. – «Деньги, данные взаймы в сей жизни, возвратятся заимодавцам в будущей».

- Выходит, пока жив, можно долги не отдавать? – засмеялся кто-то.

- Это не так надо понимать, - стал разъяснять учитель. - Они верили в смерть. Считали, что жизнь продолжается и потом. Поэтому очередной догмат и гласит, что «есть другой свет, и люди, кои умерщвляют себя, чтоб последовать за своими друзьями, живут там вместе».

- Вот, хорошо-то было, - тихо позавидовал тот же шутник.

- Ну, Уилли, поведай нам еще, коль помнишь!

- Помню! – дорвался Уилли, чувствуя на себе недоброжелательные взгляды товарищей. – «Непокорный изгоняется и не получает никакого правосудия, не принимается ни в какое общество и ни в какую должность».

- Молодчина! Садись. Ты подготовился лучше всех и заслужил высший балл. – Учитель заулыбался, довольный «плодом» своих усилий: значит не все лоботрясы! Встречаются и сознательные.

- Ух, выскочка! Ты у нас получишь, - зашикали на образцового ученика завистники.

- Кто еще нам что расскажет? Осталось всего четыре догмата. Кто смелый?

Но смелых снова не нашлось, и учитель, заметив маленького Джона, усиленно прятавшегося за спину товарища, выкликнул его:

- Ну-ка, ты расскажи!

Маленький Джон поднялся, ни жив, ни мертв, не отрывая глаз от парты, – шпаргалку вовремя подбросили – вдруг, осмелев, затараторил звонким дискантом:

- «Письмена, даваемые умирающим или… кинутые на костер с мертвыми, бывают в точности доставлены в другом свете».

- И вот еще одно свидетельство существования загробной жизни, - констатировал учитель. – Ну, а дальше?

- «Луна… исцеляет все, - с трудом читал хитрец Джон, - все отцы семейства… суть государи в своих домах… они имеют права на жизнь и смерть своих жен, детей и подчиненных…» Больше ничего.

- Ну, и достаточно! Кажется, все заповеди мы вспомнили. – Учитель заскрипел колченогим стулом, вставая. – По сим, перечисленным вами статьями, мы можем теперь иметь некоторое понятие о порой нелепых и кровожадных правилах жизни, принятых Друидами… Ну, что же! Будем считать, что эта тема исчерпана, а на следующем уроке поговорим о началах и основании Лондона. Сейчас все свободны.

Под хлопанье крышек парт, стук опрокидываемых скамеек, топот и гиканье, учитель почувствовал нечто внутри и прислушался: к какому состоянию склоняется чаша весов – ожидать икоту, запор или понос?

А в коридоре выскочка Уилли получил от кого-то оплеуху и, споткнувшись о чью-то ловкую подножку, полетел на пол. Попинав всласть лежачего, все разбежались.

- За что, за что? – утирал слезы и размазывал кровавые сопли отличник (кто-то и по носу успел звездануть).

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Древний Лондон. Продолжение урока. «Чудо» лорда Монтраэля. В коморке.

 

Из рукописи, найденной в подвале Вестминстера:

 

«… Елизавета ничего не упускала, что могло бы содействовать счастью и благополучию государства. Так как Лондон чрезмерно увеличивался в ущерб других городов королевства, государыня сочла за нужное прекратить это зло. Она издала в начале 1580 года указ, которым запретила строить, какой бы то ни было новый дом на расстоянии меньше 3-х миль, под опасением заключения и отобрания в казну материалов.

Желательно бы было для Англии, - поддержали ее многие, - чтоб сие запрещение в точности всегда соблюдалось, ибо город так увеличился, что сделался чудовищной главой посредственного туловища, с которым не имеет ни малейшей соразмерности».

 

Первоначально весь Лондон занимал приблизительно то место, где находится Сити, и представлял собой лабиринт перенаселенных торговых улочек, пропахших Темзой и ее дарами, главной артерии города. При Елизавете построили мост, а до того реку пересекали на лодках.

- Эй, кому на восток? – кричали до хрипоты лодочники. – А кому на западный берег?

Вдоль реки бурно торговали, по реке активно плавали, возя товары и людей; попадались и позолоченные барки знатных вельмож. У берегов, прикованных цепями преступников и их раны, омывали неизбежные приливы. Река была свидетельницей и других жестокостей: красовались на мосту головы казненных, словно, любуясь своими отражениями в мутной воде. Улицы были узки и скользки от помоев, но – мощены булыжником (правда, не все). Дома тесно жались друг к другу, оставляя для прохода узкие проулки. Ночные горшки и помойные ведра выливались прямо из окон; если же кого обливали – сам виноват, не зевай! При таких порядках и запах стоял соответствующий.

Помимо людей, населяло город и много разной живности: например, птиц, которые из всякого хлама и тряпья вили себе гнезда на деревьях, прямо над головами прохожих. Среди пернатых выделялись коршуны, как природные чистильщики, и воронье, подбирающее остатки, так что было, кому очищать улицы от портящейся пищи и выклевывать глаза у отрубленных голов на мосту. Помимо моста, для водружения голов, имелась еще над зданием суда пика или игла, куда тоже насаживалась отсеченная верхняя часть туловища приговоренного к смерти.

О полчищах бездомных собак и кошек мы умолчим – оно и так понятно: как же без сих друзей человека?

Запах разлагавшейся человечины вносил достойный вклад в зловонный городской букет, но в противовес эти миазмам струю свежести вливали сельские ароматы, особенно по утрам, когда розовощекие крестьянки везли молоко и зелень из пригорода.

Что и говорить, город был шумным: странствующие комедианты с их декларированием стихов и пением песен, грохочущие по булыжнику колеса повозок, крики торговцев, шумные ссоры подмастерьев, драки из-за нежелания уступить дорогу или хоть дюйм насиженного места в торговых рядах – все это сливалось в дикую какофонию «лондонских симфоний», ни одна из которых не принадлежала пока еще перу не объявившегося в городе великого Гайдна.

«Я тебя сброшу в грязную канаву! А я тебе глаза выколю!» - примерно такие слова часто можно было услышать в городской сутолоке. Даже обычный мирный разговор проходил на повышенных тонах, поскольку, почти все жители пребывали, по обыкновению, навеселе. Оно и понятно, потому что просто воду никто не пил; с чаем еще не познакомились, а эль был обычным напитком, и был он крепок. Эль с утра не только поднимал настроение, но и приводил к грубости и хамству, но что горожане не скупились. Эль в обед помогал наверстать то, что не успелось за утро. Эль вечером вызывал ночью дикий храп.

Люди более обеспеченные предпочитали вино, которое, помимо укрепления дружбы, приводило и к выяснению отношений на шпагах. Город никак не хотел становиться обителью трезвенников. Песни горланили и днем и ночью – это на улицах, а из окон часто слышались мадригалы, звуки лютни и верджиналя – это развлекалась просвещенная публика. Все знали, что верджиналь – любимый инструмент и королевы-девственницы, поэтому он был особо чтим в знатных домах (говорят, и сама она сносно играла).

Была и другая «музыка» – вопли и стенанья падших женщин, доносившиеся из исправительной тюрьмы; вой и рычанья медведя, травимого собаками у южных берегов Темзы, в районе, где выступали лицедеи.

Но, несмотря на все эти ужасы, елизаветинский Лондон был все же очень красивым городом. Это была настоящая столица, а отнюдь не провинциальная заводь Европы; это была столица не только протестантской Англии, но – всего протестантского христианства.

 

* * *

 

- Как я вам и обещал, негодники, сегодня мы поговорим о нашей столице, - торжественно возвестил учитель и тут же подавил незваную икоту («Опять начинается! Ни одно, так другое…») – Если верить древним записям, то Лондон был выстроен за 350 лет до основания Рима.

- Вот это да! – присвистнули некоторые, наиболее впечатлительные детишки.

- Вот вам и «да», - передразнил учитель и, уже икнув вслух (не успел подавить – расслабился), и, вызвав восторженное искрение в глазах, любивших все конфузы взрослых детишек, продолжил не менее торжественно: – Не подвержено, однако, никакому сомнению, что он – очень древний город и существовал гораздо раньше, нежели появление в Англии письменности.

Учитель ущипнул себя, мужественно подавив готовившийся вылететь «икотный дуплет», что, конечно, было замечено гадливыми сорванцами (улыбнулись многозначительно – мол, все поняли, и теперь их уже интересовала не столь история древнего города, сколь исход неравного поединка человека со своим недугом), и героически продолжил:

- Неизвестно, простирал ли свои завоевания Цезарь до Лондона. Оный город упоминается впервые в царствование Тиберия и, по описаниям Тацита, славился уже числом своего купечества и обширной торговлей. О величине города можно заключить из того, что десятитысячная римская армия не могла защитить его от нападения королевы Боадисен, которая сожгла его и велела умертвить всех жителей.

Полненький Том получил щелчок в лоб от Генри кудрявого и закричал:

- Ты чего дерешься?!

- Прекратить! – топнул ногой учитель, заглушив хоть этим проклятую икотину. – Неужели вам неинтересно?… Во время правления римлян в Лондоне показались первые дома, выстроенные из кирпича и камней. В 368-м году Лондон был обнесен стеною и украшен разными памятниками, которых и поныне есть остатки. («Почему-то никто не интересуется, о каких памятниках идет речь? Ну, и черт с вами!») В то же время дано было городу название «Августа», - императрицей Еленой, матерью Константина – заменявшее несколько лет имя «Лондон». Тогда он состоял из разбросанных домов без всякой правильности.

Увалень Николас больно ущипнул маленького Джона, и тот взвизгнул.

- Кому говорю, прекратить! – снова топнул ногой учитель, но на сей раз икота чуть запоздала и вырвалась на свободу уже в тишине, что вызвало у школяров затаенно-злорадные улыбки.

- Генрих У111 велел срубить Мидлесский лес, простиравшийся до стен города, и выстроил новый квартал вне города. Дома были воздвигнуты, по большей части, в лесу и покрыты соломой, что было причиной частых пожаров. Дурное расположение улиц, на коих дома были нагорожены без всяких промежутков и правильности, подвергали Лондон еще большему несчастью. Зараза часто делала великие опустошения, а в 1378 году похитила более ста тысяч жителей.

«Икать-то икаю, а вот стула опять давно не было», - с тоской подумал учитель и заметил, как образцовый Уилли внимательно слушает в отличье от остальных разболтавшихся негодников.

- Вот с него берите пример, как вести себя!

Уилли, став объектом всеобщего внимания, густо покраснел.

- Мы тебе покажем на перемене, как «хорошо вести себя», - зло зашептались за спиной отличника.

- Не надо меня хвалить, сэр, - заскромничал Уилли, с ужасом представляя расплату после урока, - я, как все.

Но учитель его уже не слышал, продолжив рассказ:

- Лондон весьма увеличивается сейчас, как вы и сами, наверное, замечаете. Царствование нашей славной матушки-королевы этому очень способствует. Где сейчас идет стройка, кто знает?

Вопрос повис в воздухе; слышно лишь было, как за окном скрипят несмазанные колеса чьей-то телеги.

- Ну, кто знает? – повторил учитель и конвульсивно дернулся, подавившись своей «проблемой». – Может ты, Уилли?

- Между Сити и Вестминстером, где прежде были поля и несколько деревень, - выпалил безотказный ученик.

- Молодец! Вот с кого надо брать пример, негодники. В следующий раз поговорим о Шотландии, а сейчас все пошли вон!

«И зачем он меня все хвалит, - подумал Уилли, вставая. – Придется и мне учиться, спустя рукава, иначе на теле ни одного живого места не останется…»

 

* * *

 

- Граф, я хочу вам показать свое чудо! – лорд Монтраэль интригующе улыбнулся.

- Какое еще чудо, мой друг? – заинтересовался гость, усевшись поудобней в мягком кресле.

- Я теперь имею своего домашнего ученого, - продолжал таинственно милорд.

- Ничего не понимаю! Откуда он у вас? – Граф Сализбури любил чудеса, но только те, что производил сам с картами или с химическими реактивами, имея тайную склонность к алхимии.

- Я нашел его на базаре.

- Купили? На базаре? Ученого? Ничего не понимаю!

- Не то, чтобы купил… - хозяин понял, что интродукция затянулась, и хлопнул в ладоши, давая знак слуге: - Патрик, введи его!

Сумрачный чудак появился в дверях: он был отмыт и откормлен, в новом камлотовом камзоле, обшитом серебряным позументом; манжеты рубашки и жабо украшали брабантские кружева; пышный новый черный парик был тщательно завит, как парик любого вельможи из Уайтхолла. Ученый был высок, худощав и смугл, точно цыган (как ни старалась прислуга оттереть его от базарной пыли, цвет кожи не изменился). Из-под прямых черных бровей смотрели спокойные, но пронизывающие глаза, удивительно синие для такого смуглого лица. И этот взгляд и правильной формы нос гармонировали с твердой, решительной складкой его губ.

- Тяготение существует ко всем телам вообще и пропорционально массе каждого из них, - заявил он с порога.

- О чем это он? – удивился граф и повернулся к милорду.

- Его голова полна различными идеями, они так и прут из нее, - не без гордости за свое «приобретение» ответил лорд Монтраэль. – Вы послушайте, послушайте!

- Если кто возразит, - продолжал тараторить больной, - что все тела, находящиеся у нас, по этому закону должны бы тяготеть друг к другу, тогда как такого рода тяготение совершенно не ощущается, то я на это отвечу, что тяготение к этим телам, будучи во столько же раз меньше тяготения к Земле, во сколько раз масса тела меньше массы всей Земли, окажется гораздо меньше такого, которое могло бы быть ощущаемо.

- Занятно, занятно, - улыбнулся граф. – Я чувствую, что он у вас взамен заморского попугая. Я прав?

- В какой-то степени, да! Но разве вы не находите, мой друг, что он великолепен? А в чириканье и стрекотанье этой птицы слышны крупицы истины!

- … скрытыми являются причины, приводимые теми, кто делает движение планет зависящим от неведомо каких вихрей некоторой части воображаемой Материи, совершенно непостижимой чувствами, - продолжал «попугай».

- Извините, но пока я нахожу, что это больше походит на бред! – Граф с пристрастностью врача разглядывал больного. – Какие планеты, какие вихри? Чушь, да и только!

- … движущиеся тела не испытывают сопротивления от вездесущия Божия…

- Вот это, пожалуй, единственно верно, - неожиданно согласился с ученым «попкой» граф.

- Бог пребывает всюду, также и в вещах.

- И это тоже верно, - улыбнулся граф, меняя свое мнение в лучшую сторону. – Согласен, милорд, что ваша «птица» бесспорно умна! Но, что толку в том? Может показать его ученым?

- Вы подали хорошую идею, граф! А вдруг, действительно, в его, кажущихся нам ахинеей словах, ученые мужи найдут что-либо полезное для науки? Надо будет подумать над этим, подумать… Патрик, проводи господина ученого в его апартаменты –на сегодня достаточно.

Слуга послушно увлек больного за собой, и граф с милордом остались одни.

 

- Так вот, в прошлый раз я вам не досказал по поводу той карты, - достал колоду граф. – Подвешенный человек на карте – это апостол на определенной стадии посвящения.

- А почему золото сыплется из его карманов?

- Это показывает, что он в действительности еще не отказался от мира сего и его душа пребывает в великой опасности.

- Но ведь существует возражение против такого объяснения, - заметил милорд. – В некоторых, самых ранних колодах, нет изображения золота, падающего из карманов, или, наоборот, изображен человек с сумой. И, если он нарушил клятву, то почему выглядит столь веселым?

- Вы находите его веселым, милорд? – пожал плечами граф. – Мне он таким не кажется… Как известно, карты соответствуют двадцати двум буквам алфавита древних кельтов. «Повешенный» соответствует седьмой букве D (“Duir”), которая означает “дуб”. Это может послужить ключом к разгадке, поскольку слово «дуб» во многих языках означает также и «дверь».

- Так он повешен на дубе вниз головой? – уточнил милорд. – Так, что ли?

- Нужно нам об этом спросить цыган; это они занесли Таро в Европу. Ваш ученый, случайно, не из их племени?

- С чего вы взяли?

- Он весьма смугл для европейца.

- Боюсь, что мои слуги его недостаточно отмыли, - рассмеялся милорд. – Бедняга проповедовал под открытым небом на базаре не один год – вот и стал похож на цыгана!

* * *

 

Старый учитель выглядел весьма колоритно: седые волосы благочестивого труженика прикрывала синяя шляпа необыкновенных размеров, его одежду составляли широкий, старомодного покроя кафтан, сшитый из грубошерстной ткани, такие же штаны и жилет. И хотя этот костюм выглядел вполне еще сносно, все же на нем были заметны отчетливые следы его долголетней службы. Все в заплатах, но еще крепкие башмаки, украшенные гвоздями с широкими шляпками, и черные суконные гетры дополняли его наряд.

Войдя в свою каморку, он запалил свечу и после нехитрого ужина из молока и зачерствевшего хлеба, принялся за любимое занятие – писание не то учебника истории, не то летописи, тайно надеясь, что этот труд уцелеет после смерти автора и кому-нибудь, да пригодится. Ни на какое издание он, конечно, не рассчитывал (кто же будет печатать писанину никому неизвестного школьного учителя).

Коварный желудок пока себя никак не проявлял – видно, он одобрял тайные занятия своего хозяина.

Учитель стал водить пером, низко склонившись над листами шершавой дешевой бумаги, старательно вырисовывая буквы – надо писать аккуратно, без исправлений и помарок, как требовал и от своих лентяев, и лоботрясов; нынче даже такая бумага стоит не дешево, а скудного заработка едва хватает лишь на самое необходимое.

 

«Елизавета помрачила славу свою жестокостью. Мария Стуарт, королева Шотландская, двоюродная сестра Елизаветы, по смерти Франциска 11, ее супруга, возвратилась в свое отечество, где выходила два раза замуж. Ее поведение возмутило весь народ. Будучи в опасности в собственных своих владениях, решила она уехать во Францию. Корабли, на которых она отправилась, были загнаны бурей в одну английскую гавань. Елизавета, имеющая многие причины ненавидеть сестру, велела схватить ее, и держала 20 лет в заточении. Наконец сия несчастная королева Шотландская, влияния которой опасались на религию, введенную в Англии, осуждена была на казнь. Смертный приговор был ей объявлен графами Кентом и Шафстбури, которые содержали сию государыню в замке Фродинья. Мария приняла сие роковое известие с веселым видом. Когда они уехали, то написала она два письма: одно – королю французскому, а другое – к герцогу Гвизскому. Потом прочла свое завещание, и, разделив, что было с ней, между своими людьми, села ужинать».

 

- Наверное, ее ужин был не богаче моего, – подмигнул учитель сверчку неожиданно выглянувшему из-за печки, - поэтому и мне грех роптать на судьбу.

 

«В продолжение стола пила она за здоровье всех своих людей, которые, утопая в слезах, благодарили ее на коленях».

 

- Эх, кто бы меня поблагодарил, - сказал учитель вслед скрывшемуся насекомому, привыкнув за долгие годы холостяцкой жизни разговаривать, если не со сверчком, то с тараканом; а случалось, что и с суетливыми мокрицами или вечно задумчивыми пауками. – От школяров благодарности не дождешься!

 

«После ужина велела она всем им подойти к себе, поцеловала девушек и женщин, а мужчинам давала руку. Потом исповедывалась, помолилась Богу, и легла в постель, не раздеваясь».

 

- Как все ясно стоит у меня перед глазами, будто бы я там присутствовал. Будущий читатель не поверит: откуда, мол, мог знать такие подробности какой-то неизвестный учитель? Ну, и не верьте! Не больно-то и обижусь…

«После кратковременного сна она встала, и начала опять молиться вместе со своим духовником. На другой день по утру оба графа вошли к ней.

«Добро пожаловать, милорды, - сказала она, – я нынешнюю ночь более бодрствовала, нежели вы». – И положила руку на плечо одного вельможи, ибо долговременное заключение произвело ломоту во всем ее теле, которая препятствовала ходить».

 

Учитель, отложив перо, и сам распрямил уставшую руку. Ныло и плечо – никак к перемене погоды.

 

«Она была одета в черное бархатное платье, на голове – покрывало, в руке держала Распятие, а корона была на поясе».

 

- Да, да, да! Хотите, верьте, хотите, нет (сверчок снова выглянул) – все это стоит у меня перед глазами. – Учитель погрозил любопытному, и тот привычно спрятался.

 

«Ее отвели в галерею, где судьи уже ожидали. Мальвио, оруженосец ее, стал перед ней на колени и со слезами просил последних приказаний.

«Не плачь, - сказала она, - но радуйся, что Мария Стуарт скоро избавится от всех мучений! Я тебя прошу только сказать моему сыну Иакову, королю Шотландскому, что я с твердостью умираю в католической вере и, что прошу его пребывать непоколебимым в вере его предков; чтоб он любил правосудие и тишину, и никогда ничего не предпринимал против Елизаветы».

 

Учитель приостановился и вытер рукой навернувшиеся слезы.

- Эх, жалко бедную королеву!

Потом боязливо обернулся, – не видит ли кто? Но подсматривал лишь сверчок: две маленькие тени от его усов шевелились на стене; да еще и добродушный, далекий от политики, домовой изредка выглядывал из своего темного и уютного закутка.

 

«Потом повели королеву в большой замок, который был обит черным сукном. Она села в кресло и ей прочли приговор. Прослушав, она обратилась к народу: «Вы видите, что королева умирает на эшафоте. Я не привыкла раздеваться прилюдно, а еще менее – иметь прислужниками палачей, но надобно повиноваться воле Божьей». Прочтя молитву, она сама все же разделась. Два палача были подле нее. Один из них хотел снять с нее Агнца Божия, которого она носила на груди, но королева запретила прикасаться к нему и сказала, что сего Агнца отдаст одной девице, которая ей заплатит то, чего он стоит. Она приказала другой девице из своей свиты себе завязать глаза тонким освященным полотном и, прочитав псалом «На тебя, Господи, возлагаю упование мое», положила голову на плаху и вскричала: «Господи, предаю дух мой в руки твои!»

Один из палачей держал ее, а другой двумя ударами топора отрубил голову и, показывая ее народу, кричал: «Боже, храни королеву!»

 

- Вот это-то, уж поверьте, я видел собственными глазами, будучи подростком и стоя в толпе, напиравшей со всех сторон.

 

«Лондонцы, услышав, что Марию казнили, осветили огнями город, как бы празднуя славную победу. Королева Елизавета, взглянув в окно, спросила: «По какому поводу сия иллюминация?» «По случаю смерти королевы Марии», - отвечали ей. «Как? – удивилась Елизавета. – Разве моя сестра умерла?»

 

- А ведь сама, коварная, подписала приговор, - сказал учитель, ставя точку. – Да и сынок-то Марии проявил себя не с лучшей стороны, - когда узнал о казне, то якобы сказал: «Какое безрассудство я проявил бы, если бы предпочел мою мать титулу!» - Вот она сыновья неблагодарность!

Учитель совсем расстроился: «Мне-то и подавно нечего благодарности ни от кого ждать, если уж в королевских семьях такое творится… А не сходить ли для успокоения психии своей в трактир, пропустить стаканчик-другой?» И тут же решил воплотить мысль в реальность: быстро собрался и пустился в путь по едва освещенным, сумрачным улицам.

Путь был недолгим. Вот и знакомое заведение. Радушное гостеприимство хозяина и шумная многолюдность.

Возведя к закопченному потолку, заменившему молящемуся небо, глаза и предпослав греховному делу священный слова, учитель осушил свой стакан в память о королеве-мученице. Приятное тепло поселилось в желудке, который всегда охотно принимал в свое лоно сей горячительный, способствовавший улучшению пищеварения, продукт. За первой чаркой последовала и вторая, а за ней и третья, и по мере того, как внутри все теплело, судьба бедной Марии уже и не казалась столь трагической – таков удел сильных мира сего. Другая беспокойная мысль заняла голову – завтра опять в школу, и нужно рассказывать этим чертовым бездельникам о Шотландии…

 

- Простите, ваше величество, что мы вынуждены уготовить вам смерть. Оба палача в масках стояли на коленях перед королевой. Так полагалось по протоколу.

- Прощаю вас от всего сердца, ибо в смерти вижу я разрешение всех земных мук, – сказала беззлобно Мария. – Вставайте и делайте, что вам велено!

Один схватил ее и пригнул голову к плахе, другой занес топор. Замах и… удар пришелся не по шее (волнение помешало), а по затылку. Жертва издала сдавленное хрипенье и стон.

- Что же ты! – укорил напарник, хотя и сам дрожал. – Позоришь!

Вторая попытка была более удачной, и из рассеченной шеи ударил кровавый фонтан.

- Ну, опять ты не до конца, - отстранился от брызг напарник. – Вот неумеха!

- Надо было тебе самому, - огрызнулся «дебютант». – Я же в первый раз, вот и “a hard nut to crack” (“Орешек не по зубам”.)

- “A bad workman quarrels with his toots” (“Плохой работник с инструментом не в ладу”.) Ну, ладно, - смирился наставник. – Делай еще попытку, а то народ заволнуется. У нее шея железная, что ли?

Третий удар - и голова, наконец, покатилась.

- Молодчина! – похвалил наставник и перестал удерживать теперь уже безопасное, хотя и продолжавшее содрогаться тело. – Хватай башку, а то укатится!

Неопытный заплечных дел мастер догнал круглый, брызгавший кровью, предмет на краю эшафота, схватил и поднял над собой, чтобы и дальним зрителям было видно. Но, что это? В толпе раздались возмущенные возгласы и свист: «Что ты нам показываешь? Где голова?» Палач посмотрел на свою руку и обомлел: дрожавшие пальцы удерживали лишь парик (то-то она показалась совсем невесомой, а ведь умная женщина была!)

- Эх, ты! – опять возмутился напарник. – Ничего нельзя доверить. Вон она покатилась по настилу, – лови, лови!

«Мохнатый мяч», оставляя багровый след, зацепился за неровность и сам остановился. То была выпачканная кровью, стриженая голова старой седой женщины, в остекленевших глазах которой читалось: «И казнить-то, как следует, не можете».

- Да здравствует королева! – взревела толпа, и… учитель проснулся и потрогал свой липкий от холодного пота лоб. «Ну, и привидится же, черт знает, что – видно лишнего в трактире хватанул накануне… Но почему-то никакой икоты нет», - радостно подумал учитель и мучительней обычного икнул.

- Остров Ирен, который римляне называли Гибернией, а англичане и шотландцы Ирендландией или Ирландией, был долгое время занят народом, вышедшим из европейской Скифии и приставшим к его берегам с намерением поселиться там. Это случилось, когда карфагенцы сделались завоевателями Испании.

Учитель ораторствовал, но никак не мог отделаться от ночного кошмара – кровавая седая голова вставала перед глазами, а виски ныли, да и затылок побаливал, будто туда пришелся удар топора неопытного палача.

- Число сих пришельцев было не слишком значительно. Жители местные не только их не устрашились, но охотно приняли и дали земли для обрабатывания. Такое гостеприимство пришельцев привлекало, и их число умножилось, и вскоре остров сделался чрезвычайно населенным этими двумя народами, кои, смешавшись, составили один, известный под именами «скоттов» или «шотландцев». – Учитель глубоко вздохнул, потрогал болевший затылок, потер нывшие виски, что не осталось незамеченным внимательными не на дело школярами. Многие из них понимающе переглянулись, потому что и винный дух, исходивший из учительских уст, подтверждал (а детские ноздри, ой как чутки!) их худшие предположения и догадки.

- Впоследствии недостаток земли заставил многие семьи переселиться на острова Гебридские, лежавшие на север от Ирландии, - учитель, взяв указку и, подойдя к висевшей на стене карте, ткнул в то место, – и сии малые острова со временем сделались столь же населены, как и первый.

Указывая, учитель заметил, что в нужном месте на карте был вырван целый клок («Какая же сволочь это сделала?»), но не стал проводить дознание, сознавая свое «небоеспособное» самочувствие. – Утверждают, что скотты заняли Ирландию вскоре после потопа, и что испанцы приплыли туда в 3380 году от сотворения мира.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

 

Из рукописи, найденной в подвале Вестминстера:

 

«Граф Эссекский, достигнувши верха величия, и став столь же могуществен в Англии, как и королева Елизавета, к несчастью своему ослабел памятью и быстро забыл, что все получил от ее милостей. Видя себя столь близким к престолу, он полагал, что до оного – один шаг. Укрепившись в своих надеждах, он часто говорил о том, хоть и тайно, с графом Тироном, главою недовольных ирландцев. И, так как все тайное со временем становится явным, разговоры эти достигли ушей королевы, – завистники постарались. Как следствие, граф заметил с ее стороны большую холодность и, поняв, что его подозревают, вместо того, чтобы законспирироваться и затаиться, пошел ва-банк и поднял забрало. Его высокомерие и бесшабашность приняли катастрофические масштабы, что незамедлительно и повлекло со стороны государыни ответные меры. Она приказала его схватить и предать суду как изменника. Королева не прощала измен своих фаворитов, и приговор был суров – четвертовать! Когда графу сообщили об этом, он улыбнулся, и сказал судьям безо всякого страха и смущенья: «Вы хорошо сделали, присудив мне такую казнь, ибо, если части тела моего тела не будут разделены, то могут причинить много зла Англии!»

После объявления приговора беднягу еще восемь дней продержали в башне. Все надеялись, что королева простит его – все-таки женское сердце не камень. И в самом деле, говорят, она имела такое намерение, ибо велела отложить его казнь, чтобы дать ему возможность просить помилования. Граф же был слишком горд и не захотел унижаться.

«Я лучше соглашусь умереть, нежели буду просить у нее милости, - сказал он своим друзьям, - и, что нет ничего постыднее для благородного человека, как жизнь, которой он обязан милости других».

25 февраля 1601 года было назначено днем казни. С утра Елизавета казалась печальной и нерешительной, она даже посылала приказ начальнику башни, чтоб отсрочить казнь, но спустя немного времени, очевидно, взяв себя в руки, приказала исполнить оную.

Сия притворная или истинная нерешительность, доставляет обильную материю для романов и театральных сочинений, в которых можно представить Елизавету, обуреваемую любовью и гневом, и долго избирающую, которой страсти предаться. Впрочем, она была в таких летах, в которых движения страстей не так уж пылки. Как бы то ни было, граф Эссекский умер в чувствованиях благоговения к вере, а голова его не прежде отделилась от тела, как с третьим ударом топора.

Елизавета все более и более страдала, потерявши человека, которого так уважала, и который заплатил такой неблагодарностью. В конце зимы 1602 года она впала в глубокую задумчивость, которая привела к лихорадке, и мало помалу изнурила ее силы. Она не хотела принимать никаких лекарств.

«Я никогда не призывала лекарей, - заявляла она, - они не похвастаются, что продлили мне жизнь доныне, но и не хочу, чтобы их обвинили в скорой моей смерти. Я чувствую, что конец мой приближается, для чего же буду призывать их? Разве для того, чтоб сказали, что они меня уморили».

Королева, будучи в возрасте 66-ти лет, ослабевала весьма приметным образом: ее разум, удрученный продолжительным царствованием, не имел более уже нужной остроты. Между тем тщеславие, свойственное ее полу, не оставляло ее. Она одевалась с таким старанием и щегольством, как будто в самой молодости.

«Она походит на павлина, чьи перья становятся прекрасней в старости», - язвили острословы.

«Ум королевы начал ослабевать, но крепость тела ее умножается, и, что она более необходима для нее, чтобы выдерживать тяжесть платья», - злословили посланники, доносившие своим государям о том, что происходило при английском дворе.

Ни одна женщина более ею не была обожаема за красоту, и ни одна теперь не могла соревноваться с нею в сумасбродстве ношения богатых украшений и разнообразных одежд. Она являлась ежедневно в разных платьях и подражала всем модам, которые ей более приличествовали; она столь была привязана к суетным своим украшениям, что не могла решиться отдать что-нибудь своим прислужницам из своего гардероба, в котором после ее смерти были найдены платья, кои она носила в течение своей жизни, числом около трех сотен.

Все полагали, что королева не оправится после своей болезни, и сначала еще почитали дурным предзнаменованием необходимость распилить кольцо, которое она носила на пальце и о котором обычно говорила, что она им обручилась со своим народом.

Когда дамы, которые прислуживали ей, подавали бульон или что-нибудь другое, она отталкивала их, говоря: «Оставьте меня умереть спокойно. Я англичанам так же в тягость, как и они мне!»

Кантерберийский епископ находился у королевы в последние минуты ее жизни. Он старался ее утешить, говоря: «Вы должны надеяться на милосердие Божие за свое благочестие, усердие и чудесное преобразование, которое вы столь тщательно выполнили». Королева прервала епископа и сказала ему: «Милорд, корона, которую я носила долгое время, внушала мне довольно гордости во время моей жизни. Прошу вас не умножать ее более в то время, когда я при конце жизни». После сего разговора дыхание ее сделалось трудным, и началось страдание, которое продолжалось 18 часов.

Она скончалась 3 апреля 1603 года, семидесяти лет от роду. По смерти ее нашли завещание, в котором она назначала после себя наследником Иакова, короля Шотландского, сына королевы Марии, которую ранее велела казнить. Корона принадлежала сему принцу, потому что он был внук Маргариты, сестры Генриха У111. Этот наследник и стал тем «наболевшим вопросом», которые многие захотели решить одним махом.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ «ИАКОВ».

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

 

О моде. Бородач. Монарх и театры. Хороший сюжет.

 

Вот Иаков и взошел на престол, вовсе не обнаруживая знаков благодарности к королеве Елизавете, но и не забыл, конечно, о смерти своей матери на эшафоте. Как все понимали, он даже не носил траур и не позволял, чтоб кто-нибудь к нему являлся в оном.

 

А одевались в те времена англичане, не считая, конечно, дней траура, не особенно разнообразно: носили, обыкновенно, очень короткое платье, похожее на то, какое носили и французы; шляпы были треугольные и круглые; башмаки с разрезами.

Наряды женщин тоже особым разнообразием не отличались: носили длинные платья на пышных фижмах или больших подушках; головной убор состоял из маленьких круглых шляп, а иногда и вовсе отсутствовал, будучи заменяем собственными завитыми в маленькие пукли волосами; на шее носили кружевной пышный оборок.

О женских нарядах стоит добавить еще, что были в ходу и шапочки из черного или алого бархата, украшенные по краям золотом, с белыми перьями. Верхнее платье было бархатное, обшиваемое и подбиваемое горностаем. Исподнее – шелковое с вышитой каймой внизу. Принято было еще не только украшать грудь цветами, но и носить букетики в руках.

Что касается молодых людей, то у них и вовсе было очень нехитро: помимо шпаги, панталон и чулок, неизменный щит довершал набор скромных украшений…

 

* * *

 

Прежде, чем войти в таверну, Уилли еще раз быстро оглянулся, как бы надеясь увидеть где-нибудь очаровавшую его красавицу, которая, может быть, еще находилась поблизости. Но публика, переполнявшая театр, разбрелась уже во все стороны, и здесь, на берегу Темзы, виднелись только женщины, стоявшие гораздо ниже ее по общественному положению. Уилли вздохнул и последовал за своими спутниками в таверну.

Они прошли через общий зал, чтобы попасть в комнату, где могли сидеть одни, без посторонних. Вдруг к ним подошел высокого роста человек с черной бородой, с грубыми и резкими чертами лица, средних лет, одетый в старую засаленную куртку красного цвета и коричневые бархатные штаны до колен, с жалкими остатками широкополой шляпы на голове, с длинным мечом и кинжалом, висевшим у него на поясе. Башмаки его были в таком состоянии, что почти не заслуживали больше этого названия, а коричневый шерстяной плащ имел вид оборванной тряпки. Лицо его было пасмурно и задумчиво, но, как только он увидел актеров, сразу же напустил на себя вид развязного человека, которому очень везет в жизни.

- «Актеры идут сюда, милорд!» – напыщенно произнес он слова, цитируемой пьесы. – Недурная трагедия, мистер Пирс, очень недурная! Прямо, даже превосходная!

- Несмотря на то, что ты сделал все со своей стороны, чтобы испортить ее, крикнув на весь театр во время поединка, - заметил толстяк Том.

- Гвидо Фокс, капитан, прошу вас помнить, милостивый государь, - ответил оборванец, принимая важный вид, - так, по крайней мере, меня звали в то время, когда я нес с поля боя сэра Филиппа Сиднея и вел свою команду за лордом Эссексом в Кадиксе.

- Как же ты поживаешь, капитан Фокс? – спросил Уилли, и в голосе его прозвучала грустная нотка.

- Прекрасно, как всегда, - ответил Гвидо, - марширую вот под эту музыку.

Он вынул кошель и потряс им в воздухе, чтобы заставить зазвенеть монеты. Пропустив вперед всех актеров, Фокс дернул за рукав Генри-кудрявого, проходившего последним. Когда они очутились вдвоем в отдаленном углу комнаты, отставной капитан сразу изменил тон, и сказал:

- Нет ли у тебя лишнего шиллинга или двух, только до завтрашнего дня, клянусь тебе в этом. Я должен скоро получить деньги и много, много денег! Мне нужно только иметь шиллинг или два, чтобы начать игру в кости. Я знаю, что сегодня мое счастье, мне чертовски повезет! Видишь ли, в чем дело, юноша, я не могу солгать тебе, – я не ел со вчерашнего дня.

- Но, что же звенело в кошельке?

- Это другое дело. Неужели ты думаешь, не в обиду тебе сказано, что я выкажу свою бедность перед вами, актерами? – Говоря это, старый вояка открыл кошель и показал несколько медных ключей на ржавой цепочке. – Это от одного подвала, о котором скоро все узнают… Но, чур меня! Говорю уже лишнее…

- Но, если тебе даже пообедать не на что, каким образом ты попал в игорную комнату?

- Ах, это пустяки, - ответил он, пряча ключи. – Видишь ли, когда происходит борьба между духом и телом, победить должен всегда первый. Ведь шестью пенсами я не мог удовлетворить и то и другое. Я долго колебался и думал, что лучше: съесть мяса и выпить эля или же посмотреть, не повезет ли мне в игре? Ты ведь знаешь Гвидо Фокса; хотя он участвовал в боях и перерезал немало испанских глоток, и хотя он любит и мясо, и эль, но потребности ума для него всего дороже.

Тронутый при мысли, что голодный воин пожертвовал последними грошами, только бы испробовать счастья в игре, Генри сейчас же полез в карман, достал все, что у него оставалось от жалованья за последнюю неделю (около пяти шиллингов), и отдал два с половиной вояке, говоря:

- Я могу тебе дать только половину, Гвидо; остальное я должен отдать другому, у которого занимал как-то раньше.

- Нет, юноша, - воскликнул Фокс, быстро оглядевшись кругом, чтобы убедиться, что никто не видит их сделки, - я вовсе не желаю тебя грабить, а возьму два шиллинга и ни одного пенса больше. У тебя золотое сердце, юноша! Завтра я отдам тебе деньги, хотя бы для этого пришлось заложить свой меч. Завтра отдам! Верь старому солдату.

- Дело в том, что я отвечаю за общую кассу, - начал Генри, но Фокс перебил его:

- Знаю, знаю! Поэтому к тебе и обратился.

- Мы должны с труппой отправиться на гастроли, а дорога дорожает с каждым днем, - стал жаловаться театральный казначей. – Вот, например, в Солсбери двое суток езды, а стоимость кареты 20 шиллингов; в Эксетер четверо суток езды – 40 шиллингов; в Плимут – 50 шиллингов…

- Верю, верю, что все дорого! – замахал руками солдат. – А я вот скоро получу в три раза больше, чем названные тобой суммы, вместе взятые! – И гордо выпрямившись, капитан быстро пошел прочь.

 

- Ну, что, Генри? – воскликнул увалень Николас. – Кажется, Фокс посвятил тебя в какую-то государственную тайну?

- Люблю этого старого бродягу, - улыбнулся Генри, избегая прямого ответа. – Ведь он, главным образом, и обучил меня фехтованию. Он в душе солдат и, кроме того, в нем масса самолюбия, что очень отличает его от других бродяг.

- Мне кажется, дела его плохи, - заметил маленький Джон, - несмотря на то, что он звенел своими монетами. Я видел сегодня, как он бродил вокруг театра, с завистью посматривая на сидящих в нем: он, казалось, стоял и ждал, не подойдет ли кто-нибудь из друзей, чтобы заплатить за него. Я позволил ему войти даром, вы бы видели, как он обрадовался.

- Я воображаю, наверное, лицо его сразу просветлело, - сказал Уилли. – Вот, если бы все так легко поддавались различным впечатлениям, как это человек.

- Кстати, Фокс не монетами звенел, а ключами, - выдал секрет Генри.

- Какими ключами? – удивился Джон. – От кладовых с сокровищами?

- От какого-то подвала, но от какого, не сказал.

- Точно, какая-то государственная тайна, – понизил голос Николас, – или заговор… Чует мое сердце. Вот увидите…

 

После того, как вино обошло три раза всех по кругу, актеры дружно встали и вышли из таверны, чтобы покинуть район театров и пивных, и отправиться в город; они предпочли сделать это пешком, чем плыть на лодках. Они долго шли и беседовали о насущных театральных делах, а мимо мелькали большие и маленькие дома и домишки, лепившиеся, словно от холода друг к другу. Пройдя мимо дворца епископа Вестминстерского, завернули в улицу, называвшуюся «Длинная Южная Дорога», потом повернули налево к Лондонскому мосту и пошли через него. До гостиницы «Русалка» было еще далеко, и поэтому решили зайти куда-нибудь по дороге выпить пива или вина для согревания, так как осень все более вступала в свои права, делая вечера и ночи холодными и колючими.

Войдя в первую встречную пивную, они вдруг вновь наткнулись на капитана Фокса, сидевшего за столом. Напротив него восседал молодой человек в светлой атласной куртке, в красном бархатном плаще и с самым независимым и вызывающим видом. Оба они были заняты едой и игрой в кости.

Запах пирога и душистый аромат жареной рыбы так соблазнили проголодавшихся актеров, что они готовы были остаться в этой таверне, чтобы за одно и поужинать здесь, но Уилли напомнил, что их ждут в гостинице. И поэтому, несколько времени спустя, они пошли дальше, значительно, однако разгоряченные уже выпитым элем.

Придя на место, сразу же прошли в приготовленную для них комнату. Камин ярко пылал, было тепло и светло, посреди - стоял большой дубовый стол и вокруг него – несколько кресел, скамеек и стульев. Обои на стенах были еще новые, так как изображенные на них сцены из испанской Армады произошли лишь с десяток лет назад, не более.

Пока актеры рассаживались по местам, принесли еще зажженных свечей, и один из них отправился на кухню, заказывать ужин. Он пожелал почечную часть быка, каплуна, различные соусы и драченое с яблоками, а для тех, кто не ел этого, немного рыбы.

Актеры сильно проголодались после представления и вовсе не были расположены питаться исключительно рыбой, хотя это и был постный день. Хозяйка «Русалки» смотрела на это сквозь пальцы и не видела ничего дурного в том, что они поедят немного мясного. После долгой прогулки по свежему воздуху все актеры единогласно потребовали подогретого хересу, и хозяин поспешил немедленно удовлетворить их потребность в горячительном.

- Времена изменились, - устало сказал Уильям Пирс, вешая свой плащ, шляпу и короткую шпагу и садясь затем на стул с резной спинкой.

 

* * *

 

Новый монарх решил взять под свой непосредственный контроль и театры. Он отменил право вельмож оказывать им покровительство. Отныне только члены царствующего дома могли патронировать актерские труппы. Этим последним были выданы новые патенты, разрешавшие публичные и придворные представления, причем труппы были переименованы. Самой высокой чести удостоилось актерское товарищество «слуг лорда-камергера», к которому принадлежал Уильям Пирс. Отныне оно стало труппой самого короля, и актеры получили звание «слуг его королевского величества».

Большое место в жизни Лондона тогда заняли два театра, в которых актерами были мальчики-хористы певческих капелл. Они составили опасную конкуренцию для трупп взрослых актеров, и Уильям Пирс не без горечи отметил это в одной из своих пьес. Вот этот диалог:

«- Столичные трагики теперь странствуют.

- Почему?

- Вследствие последних новшеств. Имеется целый выводок детей, которые кричат громче, чем требуется, срывая аплодисменты. Сейчас они в моде более чем обычный театр».

Одна из трупп мальчиков, играющая в театре Блекфрайерс, поставила пьесу «Эй, на Восток!» При дворе в ней усмотрели непозволительные насмешки над шотландцами, о чем было доложено королю. Иаков принял это за косвенный выпад против его персоны. Разгневался и приказал посадить актеров в тюрьму, и труппу распустили.

«Слуги его королевского величества», часто выступавшие при дворе, сочли, что при сложившейся ситуации они только выиграют, если поставят пьесу на шотландскую пьесу. Написание пьесы взял на себя главный драматург театра Уильям Пирс. Дело было тонкое, политическое. Надо было учесть многое. Во-первых - показать, что шотландцы отнюдь не только объект для насмешек; во-вторых, – польстить королю; в третьих – подчеркнуть давние исторические корни, установленной Иаковом унции между Англией и Шотландией; в четвертых – откликнуться на политику нового короля, выступавшего с «учеными трактатами о ведьмах и колдовстве».

И Уильям приступил. Но… ум диктовал одно, а сердце требовало другое, – и они никак не хотели примириться. Сердце подсказывало, что характер придворной жизни при первом короле династии Стюартов значительно ухудшился. Надежды, вызванные началом правления Иакова (заботы о просвещении, покровительство искусству) не оправдались. Двор стал ареной пустейших увеселений, либо – самого необузданного разврата. Единственным светлым пятном на нем оставалась Арабелла Стюарт, племянница короля. Но в качестве таковой, она обладала какими-то неясными правами на престол и по этой причине состояла под строжайшим надзором. На свою беду она влюбилась в Уильяма Симора, сына лорда Бошана, который также имел какие-то смутные претензии на трон. Иаков этой близости между молодыми людьми не сочувствовал, но они не захотели быть покорными и тайно обвенчались. Тогда Иаков велел арестовать обоих, но любящим удалось бежать. Однако несчастная случайность разрушила планы беглецов. Жених счастливо скрылся на континенте, но невеста слишком долго прождала любимого в условленном месте и, пойманная посланной погоней, была отвезена на родину и там умерла в заточении, сойдя с ума.

 

«Вот это сюжет! Вот о чем надо писать! – Волосы от восторга чуть ли не зашевелились на голове. – Но, как писать об этом? Впрямую ведь не напишешь? Нет, нельзя о таком…» - Сердце же настоятельно диктовало свою волю, а руки просто чесались, да и перо само прыгало в чернильницу. – «Была, ни была! Но имена? Их придется изменить. Надо все завуалировать, да и придать действию комичность».

Он, как и прежде, призвал на помощь великих старцев Плутарха и Овидия – не зря корпел над ними в школьные годы. Раскрыл «Хроники» Холиншеда – неисчерпаемый источник, из которого он черпал и в прежних своих пьесах.

«Начнем с имени короля… Ну, например, будет он у нас зваться … Кунобелин. Звучное имя, не то, что какой-то там Иаков… А племянница? Да и то, что она племянница, слишком понятно о ком речь. Пусть станет дочерью. А что?! И назову-ка ее… Имогеной. Какое тоже звучное имя! А? Не правда ли?»

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Сценическое действие. Сон милорда. Продолжение пьесы. Актёры отдыхают. Гадание на картах. Снова страшный сон.

 

Занавес шумно раздвинулся, обнажив следующую декорацию: бутафорские деревья и кусты изображали сад, на заднике, неровно натянутом, намалеван покосившийся силуэт замка, который, в свою очередь, еще и покачивался – на сцене сквозило.

По залу прошел легкий смешок, хотя и быстро погашенный явлением первых героев. То были два господина, выряженные вельможами. Из уст первого зазвучало:

- Кого ни встретишь, вид у всех унылый. Не столь покорен дух наш небесам, сколь королю придворные. Все тужатся монарху подражать.

Второй вельможа не замедлил с вопросом:

- Но что случилось?

- Дочь и наследницу свою король, за сына королевы прочит замуж, – король ведь на вдове женат, - а дочь другого полюбила. Он, хоть и беден, но человек достойный. Брак свершился, и вот она в темнице, он – в изгнанье… Все с виду хмуры, хоть один король скорбит глубоко.

- Только ли король?

-И тот, кто потерял ее, конечно; и королева, жаждавшая сына на ней женить. А те, кто носит печали маску на глазах у короля, в душе ликуют, радуясь причине своей притворной грусти.

- Почему же?

- Тот, кто принцессу упустил, так низок, что недостоин даже низких слов! А тот, кто овладел (ее рукою – хотел сказать я) и за это изгнан, - таков, что обойди хоть целый мир, и все равно нигде найти не сможешь соперника ему по совершенной, не знающей изъянов красоте души и тела.

- Похвала чрезмерна.

- Нет, только соразмерна. Я скорее преуменьшил достоинства его, чем переоценил.

- Кто он? Откуда?

- Я знаю род его лишь в двух коленах. Его отец Сицилий славно бился, когда Кассивелаун шел на римлян, потом служил Тенацию, который пожаловал ему за храбрость земли и Леонатом за нее прозвал…

- Его я чту. По одному уж вашему рассказу. А дочь у короля одна?

- Двух сыновей имел он, - коль угодно, я расскажу. Был сын трех лет, второй – еще грудным, когда обоих похитили из детской, и о них никто доныне ничего не знает.

- А сколько лет с тех пор минуло?

- Двадцать.

- Украсть детей у короля? Неужто так плохо стерегли их и искали, что не нашли следов?

- Да, как ни странно, как ни смешна подобная небрежность, но это так.

- Я верю вам вполне.

- Нам надо удалиться. Вон идут сам Постум, королева и принцесса.

 

* * *

 

- Елизавета попыталась устроить брак Марии Стуарт со своим собственным фаворитом Робертом Дадли, графом Лейстером. Мария сочла это предложение оскорбительным и год спустя вышла за его родственника Генри Стуарта, лорда Дарнли. Этот брак вызвал недовольство многих шотландцев. Выступил против него и граф Меррей, сводный брат королевы и незаконнорожденный отпрыск ее отца, короля Иакова У. Меррей поднял мятеж против королевской четы, но войска Марии заставили графа и его людей отступить и искать убежища в Англии. Очевидно, что протестанта Меррея подстрекало к восстанию английское правительство, но Елизавета делала вид, будто ей ничего не было известно о том, что назревало в Шотландии. – Граф передохнул и продолжил: - Второй брак Марии оказался неудачным. Ее мужем стал неотесанный, грубый и жестокий человек, к тому же ревнивый. Дарнли заподозрил, что его супруга влюблена в своего французского секретаря Давида Риццио, утонченного итальянца-католика, разделявшего светские увлечения королевы. Вскоре несчастный был убит ревнивцем и его сообщниками прямо на глазах Марии. Притворяясь любящей и верной женой, Мария с этого времени возненавидела мужа…

Под мерный говор графа лорд Монтраэль сладко задремал. Рассказчик, не заметив этого, продолжал вещать, отчего продолжение истории милорду уже привиделось, как наяву.

- … существуют улики, говорящие за то, что королеве был известен этот план, - донеслось, словно издалека, до ушей милорда. – Она приказала снять с кровати Дарнли новый бархат (зачем зря добру пропадать?) и заменить его старым, а из нижнего помещения убрать дорогой куний мех (тоже жалко!).

Милорд ощутил, что он присутствует в доме, но в виде бестелесной субстанции: он все и вся видит, а его – нет. Притом, мог видеть одновременно и то, что происходило в разных помещениях.

Вот королева входит в спальню к супругу, а в это время в нижний зал какие-то подозрительные люди вносят странные мешки. В то же время в спальне королевы камердинер поджигает матрацы и выбрасывает их из окна, после чего идет к хозяйке с докладом.

- Ваше величество, вам нельзя будет остаться здесь на ночь, так как ваша постель сгорела.

- Как так?! – воскликнула с притворным ужасом Мария.

- По небрежности прислуги, ваше величество. Уронили свечу… Я провожу расследование.

- Я тоже чувствую себя совершенно больным и прошу отпустить на сегодня, - взмолился и камердинер лорда Дарнли.

- Возьмите мои матрацы, любезный, - предложил Дарнли, - и даже мою кровать.

- Не волнуйтесь, дорогой! – успокоила Мария супруга. – Нету проблемы с постелями, а к вам я пришлю нового слугу.

- Вы останетесь, дорогая? – с мольбой посмотрел на королеву супруг. – Я недомогаю сегодня.

- Я никак не могу, потому что должна присутствовать на потешном маскараде. Я обещала, а слово королеве нельзя нарушить. Прощай, дорогой! – громко сказала она и добавила шепотом: - Навсегда.

Оба камердинера тоже откланялись.

Дарнли остался один. Открыл Библию и пытался прогнать с души страх молитвами. После того, как заколол любовника жены, животный страх поселился в нем, словно кто его сглазил или проклял – даже стал бояться оставаться один в доме.

«Где же обещанные слуги?» – думал он в тревоге, листая Библию.

 

Какой-то человек в гусарском плаще под покровом ночи через заранее сделанное отверстие в ограде пробрался к дому.

- Все готово? – спросил он другого, тоже закутанного по глаза в плащ.

- Все в порядке, - ответил мнимобольной камердинер. – Осталось поджечь фитили.

- Так за дело! – скомандовал пришедший с мрачной решимостью.

Заговорщики направились в ту сторону сада, откуда можно было видеть освещенное окно обреченного.

- Он там, - заверил камердинер. – Вон тень от головы на стене. Книгу читает.

- Ну, с Богом! – толкнул пришедший камердинера в спину, и тот бросился снова к дому.

- Готово, - с дрожью в голосе прошептал он, вернувшись через несколько минут.

Заговорщики затаили дыхание. Ждать пришлось недолго. Раздался страшный треск, словно переломили сотню досок. Город, поля, бухта так осветились этой ужасной молнией, что на мгновение можно было видеть корабли, плывшие по морю на расстоянии двух миль, не меньше. Затем все стемнело, а от дома остались одни тлеющие обломки.

- Вот так это было тогда, – услышал милорд последнюю фразу графа, считая, что разбужен взрывом.

- Ну, я, пожалуй, пойду, - заспешил граф, заметив, наконец, как «внимательно» слушал его милорд. - Чувствую, что утомил вас своим рассказом.

- Месть с помощью пороха? – никак не мог в себя придти лорд Монтраэль. – Ведь такого еще не было в нашей истории!

 

* * *

 

Когда вельможи покинули сцену, из кулис вышли королева, дочь короля и ее любимый. Красный бархат платья государыни был усеян белыми розами, в которых сверкали бриллиантовые росинки, белокурые волосы ниспадали на кружевной воротник, и были переплетены усыпанными бриллиантами шнурками, а на высоком челе сверкала диадема. Жених Имогены Постум был одет во французском вкусе: в короткий, открытый спереди камзол, из которого выглядывали великолепные кружевные брыжжи, был из белого атласа, затканного серебром, точно также, как и жилет, и плотно обтянутые панталоны, а серебряные пряжки, белые шелковые чулки и башмаки с красными отворотами и бриллиантовыми пуговицами довершали вместе с богатой шпагой, этот простой, но изящный туалет. Имогена была одета в белое бархатное платье с узкой талией и широкой юбкой, на плечах был накинут небольшой (только что вернулась с гулянья), вытканный золотом и опушенный горностаем, на голове узкая бархатная остроконечная шляпа.

Королева заговорила первой:

- Нет, дочь моя, поверь – хоть и клевещут на мачех часто, нет во мне и тени враждебных чувств; ты узница моя, но твой тюремщик сам тебе вручает ключ от темницы. Постум, я за вас ходатайствовать буду, как только смягчить сумею сердце короля. Сейчас он в гневе; право, вам бы лучше на время подчиниться приговору. Пусть разум вас вооружит терпеньем.

- Я еду, - отвечает молодой человек.

- Да, опасность велика. Терзаниям любви запретной вашей сочувствуя, я выйду в сад, хоть вас король вдвоем велел не оставлять, - сказав это королева уходит.

Имогена говорит ей в след:

- О, доброта притворная! Как нежно змея ласкает жертву, больно жаля.

Бросается к избраннику:

- Супруг любимый! Страшен гнев отца, но надо мной, хранящей долг священный, его бессильна ярость. Уезжай! Я ж под обстрелом злобных глаз останусь и силу жизни буду черпать в том, что я тобой, сокровищем, владею, что свидимся мы вновь.

- Моя царица, - отвечает юноша, - любовь моя! О милая, не плачь, иначе повод я подам к упрекам в чувствительности большей, чем мужчине не пристало. Буду самым верным я из всех мужей, святую клятву давши. Филарио, друг моего отца, мне в Риме даст приют, хоть лишь по письмам мы с ним знакомы. Мне туда пиши, владычица моя; я стану жадно пить слова твои, хотя б из желчи те чернила были.

Королева снова появляется и, крикнув – «О, скорей расстаньтесь! Падает его неистовая злоба» – снова уходит, шепча: - Я приведу его сюда сама; поссорившись со мной, он щедро платит мне потом за примиренье.

- Когда бы всю жизнь прощались мы, - говорит молодой человек, - разлуки горечь все возрастала бы. Прощай!

- Нет, погоди немного, - удерживает девушка. – Ведь даже на прогулку уезжая, со мною дольше бы прощался ты. Смотри – вот перстень матери моей. Возьми его, любимый, и храни, пока другой жены не изберешь, когда меня не станет.

- Что? Другой? – кричит Постум, надевая кольцо. – О небеса, мне эту сохраните! Ее одну! Пусть смерть меня избавит от ласк другой жены. Останься здесь, пока я жив, прекрасная моя! Когда свою ничтожность дал в обмен я за любовь твою, неисчислимый убыток понесла ты, - так и ныне я выгадал, подарками меняясь. Возьми на память и носи вот эти вот любви оковы; их надеваю я на узницу прелестную (надевает ей браслет).

- О Боги! Когда ж опять мы свидимся? – с мольбой вопрошает Имогена и что-то замечает в кулисах. – Вельможи и король идут сюда!

 

* * *

 

Вся комната теперь была наполнена табачным дымом. Почти все актеры закурили свои трубки. Один Уильям Пирс так и не пристрастился к зелью, и стоически терпел эту слабость товарищей.

- Ведь принц Гамлет жил, кажется, двести лет тому назад? – заговорил толстый Том, изрыгая сизые клубы. – Теперь он возродился к новой жизни, благодаря нам, не правда ли, Уильям?

- Да, многие покойные короли и герои обязаны своим возрождением нам, писателям и актерам, - согласился драматург.

- А между тем, мы, несчастные актеры, воскресающие мертвых, сами забываемся первыми, - посетовал маленький Джон, державший в зубах огромную трубку. – Кто еще будет помнить наши имена через триста лет?

- Почему же нет? – возразил вечно споривший верзила Николас. – Ведь если наши имена будут напечатаны в книгах, содержащих пьесы, которые мы играем, то они точно так же сохранятся для потомства.

- Ну, в таких книгах вряд ли сохранятся наши имена, - усомнился кудрявый Генри, поперхнувшись дымом и закашлявшись.

- Я, со своей стороны, вовсе не желал бы, чтобы пьесы, которые я написал, существовали слишком долго, – заскромничал Пирс, отгоняя ладонью дымные облака от лица.

- Но подумай, Уильям, - хлопнул его по плечу Том, - ведь, если бы кто-нибудь взялся напечатать все твои пьесы, и вначале книги выставил бы имена актеров, исполнявших в них роли, то в таком случае и мы сделались бы небезызвестными потомству!

- Какой ты тщеславный, Том, - ткнул в бок товарища Николас. – Давно ли мы с тобой дрались на деревянных мечах после школьных уроков! А теперь ты захотел прославиться?

- И сейчас деремся тоже на деревянных, но на сцене, - засмеялся Генри. – Подмостки для нас теперь продолжение детства.

- Жалкая участь предстояла бы моим пьесам и вашим именам, - сказал серьезно Уильям, - если бы толстые запыленные фолианты лежали бы где-нибудь в лавке старьевщика. - Да и к тому же, - добавил он уже весело, - в школе вы меня колотили за то, что я хорошо учился, а теперь, благодаря тому, что я хорошо пишу пьесы, хотите попасть со мной в вечность? Нет, баста! – Он нарочито громко стукнул по столу и поднял свою кружку. – Давайте лучше выпьем, а то скоро совсем задохнусь от вашего табака!

Друзья чокнулись и струи горячего хереса наперегонки побежали по их осипшим от частых спектаклей глоткам.

- Я уверен, - забасил Николас, поставив кружку на стол, - что твои пьесы никогда не заваляются в пыли Уилли. Это ты зря так думаешь!

- Может, ты и прав, - близоруко щурясь, ответил драматург. – Зачем им пылиться? Их употребят как оберточную бумагу, а то и еще похлещи.

* * *

 

- Вы меня сегодня, дорогой друг, обещали научить гадать на этих ваших волшебных картах, - обратился милорд ко вновь посетившему его графу. – Вы не забыли?

- О, конечно, не забыл! – осветил комнату своей лучезарной улыбкой гость и достал колоду.

- Выбирается карта, представляющая или человека, задавшего вопрос, или сам вопрос. В колоде Таро палка или жезл традиционно представляют блондина; кубки обозначают светло-русые волосы и ленивый характер; мечи – темно-русые волосы и энергичный характер; монеты – брюнета, и праздный характер.

Милорд приподнял парик, показывая своему визави, кто он по природе. Граф выбрал соответствующую карту и положил в центр стола, затем стал тасовать колоду, трижды предлагая милорду снимать крайнюю карту.

- Самый простой и быстрый способ гадания, - заговорил граф, - это использовать Великую Тайну – двадцать две козырные карты… Я прошу вас назвать пять чисел меньше двадцати двух.

Милорд стал называть, а граф, отбирая нужную карту, каждый раз энергично тасовал колоду.

- Кладем их крестом, - граф выложил на столе отобранные карты. – Одна в центре: это синтез; карта слева – подтверждение, благожелательные силы; сверху – разговоры; ниже – решение. Карта-синтез в центре должна рассматриваться в совокупности со всеми четырьмя оставшимися.

Милорд увлеченно наблюдал за пассами графа, а тот продолжал объяснять:

- Степень обоснованности гадания зависит от предположения, что подсознание может сделать нечто большее, чем кажется при поверхностном анализе. Оно знает скрытые от сознания вещи. В определенные моменты мира или катастроф эти интуиции могут сообщаться с сознанием, или, по непонятной причине, они делают это совершенно беспорядочно. Если возможно допустить, что странные происшествия, преследующие человека, не являются целиком плодом его воображения, а каким-то образом приведены в движение силой его собственного навязчивого желания, то недалеко и до следующего предположения, что на расклад карт при гадании оказывает влияние такое же желание.

Милорд начал слегка утомляться болтовней графа, но крепился и виду не подавал.

- Отсюда также следует, - продолжал неутомимый гадальщик, - что любой набор предметов может использоваться для гадания: часы, флакон духов, разбитое зеркало – при условии, что каждый предмет имеет определенное значение…

- Ну, так что вы можете, дорогой друг, нагадать мне на ближайшее будущее? – нетерпеливо перебил разглагольствования графа милорд.

- Сейчас, сейчас, - гадальщик понял, что несколько переусердствовал в теории, и решил, наконец, показать что-то на практике. Он стал делать руками таинственные пассы и шептать себе под нос волшебные слова. Милорд внимательно следил за всеми манипуляциями, ничего не понимая. – Вы в скором времени получите какое-то важное известие, мой друг, - заключил граф и в изнеможении откинулся на спинку кресла, словно устав от непосильной ноши.

- От кого известие? – удивился милорд. – Мне давно уже никто не пишет.

- От незнакомца, - медленно произнес граф, пристально рассматривая разложенные на столе карты. – К сожалению, больше они ничего не говорят. Только показывают: известие, послание, письмо…

- … не объяснять свойства света гипотезами, - донесся из глубины покоев приближающийся голос больного ученого, - но изложить и доказать их рассуждением и опытами…

- Вон летит мой «попугай», - улыбнулся милорд. – Давайте немного послушаем его милое щебетанье.

- О, прекрасно! Я давно уже не видел и не слышал вашего чудака.

- Под лучами света я разумею его мельчайшие части, - донеслось совсем близко, и взлохмаченный ученый вошел в гостиную. – Как в их последовательном чередовании вдоль тех же линий, так и одновременно существующие по различным линиям.

- А что означает «мельчайшая часть луча света»? – решил подзадорить больного граф.

- А то, что луч света – это уже не траектория в понимании древнегреческих геометров, а – наименьший свет или часть света,… - больной чуть запнулся, - … которая может быть оставлена одна, без остального света, или же не распространяется одна, или же распространяется одна, или совершает или испытывает одна что-либо такое, чего не совершает и не испытывает остальной свет…

 

Позабавившись немного, милорд и граф тепло распрощались, - граф отправился восвояси. Пришедший на зов Патрик увел не в меру возбудившегося ученого, а милорд остался один перед разложенными картами.

Символический крест ничего ему не говорил. Он так и не понял, что так долго объяснял граф. Как ни вглядывался в карты, как ни вертел их в руках, пристально рассматривая таинственные узоры – кроме приятное сонливости, они ничего в голове не вызывали...

- Необходимо, чтобы она снова вышла замуж, так как ей понадобится мужская рука для защиты против мятежных лэрдов; и желательно, чтобы этот шотландский цветок сорвал английский лорд, - приятный женский голос говорил где-то поблизости. – Он должен быть верным слугой Англии, и я выбрала для этого вас, граф Лейстер.

- Меня? – удивился милорд и, наконец, заметил, что разговаривает с самой Елизаветой, находясь в ее покоях. – Ваше величество, но я…

- Милорд, мне говорили, что ваше сердце еще свободно. Мария Шотландская красива, а вместе с ее рукой вам достанется и корона! – Взор Елизаветы впился в него, словно желая вонзиться в грудь и подслушать там, что говорит его сердце. – Или, быть может, ваше сердце уже не свободно? – добавила она тихо.

- Ваше величество, - удивился незнакомости собственного голоса милорд, - разве это важно? На ком прикажете, ваше величество, жениться мне, коль шотландская королева откажет?

- Лорд Лейстер!

«Какой же я Лейстер? Я лорд Монтраэль… или я сплю?» – подумал тревожно вельможа и бухнулся перед государыней на колени. – Вы можете потребовать моей головы, но не вправе разбить сердце. Это может сделать только прекрасная Елизавета Тюдор!

- Граф Лейстер, вы сошли с ума. Ведь вы говорите с вашей королевой…

 

Лорд Монтраэль проснулся в холодном поту, – говорил с самой Елизаветой! Привидится же такое! Все эти чертовы карты виноваты…

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Развитие сюжета пьесы. Драматург пишет. Замена спектакля. Принц сердится.

 

- Бесчестный, вон! Прочь с глаз моих! – кричит показавшийся из кулис король. – И если ты сей двор еще хоть раз обременишь присутствием твоим – тебе конец! Ты – яд в крови моей!

-Храни вас небо и всех достойных с вами! Я ухожу, - миролюбиво отвечает Постум и удаляется.

- У смерти муж ужасней быть не может! – кричит ему вслед Имогена.

- Ты лживая преступница! – напускается на дочь отец. – Могла бы ты и молодость мою вернуть, – так нет, меня ты на год старишь.

- Государь, - умоляет Имогена, - себе волненьем злобным не вредите, ваш гнев меня не тронет. Ведь скорбь во мне убила страх и совести укоры.

- И послушанье? И кротость?

- Тем, кто лишен надежды, чуждо послушанье.

- Принц должен был твоим супругом стать!

- О счастье, что не стал. Орла, избрав, я коршуна отвергла!

- Ты нищего взяла! Хотела ты ничтожество на трон мой возвести?

- Нет, новым блеском трон ваш озарить.

- И это дочь моя? Ах, негодяйка!

- Вы, вы виной, что Постума люблю я! Вы нас растили вместе. Он достоин прекраснейшей из всех на свете женщин. Я перед ним ничто!

- Она безумна!

- Почти! О небо, помоги! Ах, если бы отец мой был пастух, а Леонат - сын пастуха-соседа!

(Величаво выплывает из кулис королева.)

- Замолчи! – кричит король и, заметив супругу, жалуется ей:

- Они опять встречались! Мой приказ нарушили вы вновь! Убрать ее и под замок!

- Ах, успокойтесь! Тише, - прикасается к руке супруга жена. – Мой повелитель, оставьте нас одних, а сами вы развлечься постарайтесь.

- Нет! – взрывается король. – Пусть днем за днем от горя кровь иссыхает в ней! Пускай она, состарившись, умрет в своем безумье.

(Король в гневе удаляется, вздымая руки к небу.)

- Стыдись же, уступи, - поворачивается королева к Имогене.

(Входит слуга Постума и Имогены, Пизано).

- Вот ваш слуга. Что скажешь? – обращается к нему королева.

- Сын ваш только что напал на господина моего, - докладывает слуга.

- О небо! – ломает руки королева. – Надеюсь, что несчастья не случилось?

- Могло…, но хозяин мой скорей играл беззлобно с ним, чем дрался. Поблизости оказавшиеся люди разняли их.

- Ах, так! Я очень рада, - успокаивается королева. Имогена же, напротив, снова возбуждается:

- Ваш сын в ладу с моим отцом. Напасть на изгнанного… Нет, каков храбрец! В пустыне им сойтись бы, так с иглою я стояла б рядом и колола того, кто отступает. – И повернувшись к слуге, гневно спрашивает: - Почему ты господина своего оставил?!

- Он так велел, – оправдывается слуга, - и, не позволив в гавань его сопровождать, наказ мне дал, как вам служить, - коль вам угодно будет принять мои услуги.

- Он верным был слугою вам, - говорит королева Имогене, - и я могу поклясться, что будет им и впредь.

- Благодарю вас! – кланяется Пизано.

- Пройдемся вместе, - приглашает королева Имогену.

- Через полчаса поговорим! – кричит Имогена слуге, уходя. – Ты сходишь на корабль к супругу моему.

 

* * *

 

Драматург корпел над рукописью, напрягая воображение: как Арабела Стуарт познакомилась с Уильямом Симором? При каких обстоятельствах? Где это можно узнать?

 

… Солнечным летним утром мисс Арабела выехала верхом (она любила верховую езду) из красивого дядиного дома (загородной резиденции), расположенного на холме к северо-западу от Лондона. Ее, по обыкновению, сопровождали слуги, бежавшие за ней на почтительном расстоянии. Она направлялась к кому-то из соседей с визитом. Доехав до вершины отлогого, покрытого травой холма, Арабелла увидела идущего навстречу ей высокого человека в шляпе и парике, строго и хорошо одетого. Незнакомцы не часто встречались, – здесь все друг друга знали, и ей показалось, что она где-то видела этого человека. Мисс Арабелла остановила лошадь, будто для того, чтобы полюбоваться открывшимся видом: он был, в самом деле, достаточно красив, и задержка ее выглядела естественной. В то же время уголками карих глаз она пристально разглядывала этого человека, по мере того, как он приближался. Первое ее впечатление о костюме незнакомца было не совсем правильно, ибо, хотя одет он был достаточно строго, но едва ли хорошо: камзол и брюки из домотканой материи, а на ногах – простые чулки. Если такой костюм хорошо сидел на нем, то объяснялось это скорее природным изяществом незнакомца, нежели искусством его портного. Приблизившись к девушке, человек почтительно снял широкополую шляпу без ленты и пера, и то, что на некотором расстоянии она приняла за парик, оказалось его собственной вьющейся, блестяще-черной шевелюрой. Загорелое лицо этого человека было печально, а его удивительные синие глаза мрачно глядели на девушку. Он бы прошел мимо, если бы она его не остановила.

- Мне кажется, я вас знаю, – первой сказала Арабелла.

Голос у нее был звонкий и мальчишеский, да и вообще в манерах этой очаровательной девушки было что-то ребяческое. Ее непосредственность, отвергавшая все ухищрения ее пола, позволяла ей быть в отличных отношениях со всем миром. Возможно, этим объяснялось и то на первый взгляд обстоятельство, что в свои двадцать три Арабелла Стуарт не только не вышла замуж, но даже не имела поклонников. Со всеми знакомыми мужчинами она обращалась как с братьями, включая и сына королевы от первого брака, которого мачеха прочила ей в женихи, - такое непринужденное обращение осложняло возможность ухаживания за ней как за женщиной.

Сопровождавшие Арабеллу слуги остановились и присели на корточки, пока их хозяйке заблагорассудится продолжить путь.

- Позвольте представиться: меня зовут Уильям Симор, я сын лорда Бошана, и мы живем по соседству.

- Странно, что раньше я никогда не встречала вас в этих местах, - удивилась всадница.

- Меня и не было здесь, я учился в Европе, и лишь недавно приехал. А кто вы, сударыня?

- Меня зовут Арабелла.

- Какое красивое имя!

 

«Ну, и хватит, - прервался Пирс. – Пожалуй, в таком виде это не может иметь места – нужно изменить имена и переписать все белым стихом. Имена, имена… Ага! Она – Имогена, а он – Постум. Никто ни о чем и не догадается…»

 

* * *

 

Сцена была устроена прямо из досок, укрепленных на бочках и бревнах. Задняя стена ее была завешена огромным ковром, который скрывал вход внутрь гостиницы, где и поселилась приехавшие на гастроли «Слуги Его Королевского Величества». Прямо за ковром устроили и гримерную.

На балконе виднелось множество публики – сюда собрался, казалось, весь городишко. Но одна часть балкона, как раз сбоку сцены, оставалась пустой, так как должна была служить балконом для Джулии; вышина его была такова, что пол приходился наравне с глазами Ромео, но подобная несообразность никого не смущала, и никто не обращал на это никакого внимания.

Во дворе тоже столпилось множество народа. Тут были больше представители низшего класса, и поэтому шум и гам стоял невообразимый.

Двери в гостиницу были закрыты, и оставлена только крошечная боковая дверь, около которой стояло двое актеров, собиравших деньги у прибывающих зрителей. Час, назначенный для начала, давно уже прошел, но публика была очень терпелива, тем более, что будут давать нашумевшую в Лондоне «Ромео и Джулию».

Наконец терпение стало истощаться, зрители зароптали. Музыканты переиграли уже все, что знали и умели. Голоса из публики стали громко вызывать актеров. Знатная чета на балконе уже не раз меняла вначале принятую позу, начиная недоумевать – что, значит подобное промедление?

Но вот занавес, отделявший сцену от публики, слегка отодвинулся в сторону, и показался актер еще без грима, но уже одетый для роли. Публика сразу смолкла, оркестр тоже оборвал начатый было менуэт, исполнявшийся уже многократно за исчерпанностью репертуара, и все понадеялись, что сейчас начнется пролог. Но актер, видимо, и не собирался говорить текст пьесы. Он обернулся лицом к залу и громогласно объявил, что, к несчастью, один из исполнителей главной роли заболел, и «Ромео» будет заменен совсем новой пьесой «Кунобелин», так что, мол, даже и лучше – будете присутствовать на премьере. Пьеса прямо из-под пера!

Рев и свист возмущенных зрителей заглушил последние слова актера.

- Какой еще «Кубелин»? Хотим «Ромео»! Вы, наверное, все там перепились, вот и… Верните тогда деньги!

С мест полетели различные предметы, пущенные не по назначению, и сообщившему горькую новость пришлось спешно ретироваться.

- Подождем немного, - успокаивал коллег Уильям Пирс, - пускай побушуют, а потом и начнем…

 

* * *

 

- Принц, я бы вам советовал переменить рубашку, - сказал вельможа сыну королевы. – Вы так распалены горячим поединком, что пар валит от вас как от закланной жертвы.

- Сменю рубаху я, когда она намокнет кровью! – огрызнулся Клотен. – Поранил я его?

- Ей Богу, нет. И из себя не вывел, - шепчет первому второй вельможа.

- Коль ранили его, так он весь в дырах, - смеется первый.

- Должник как кредитора, боялась его шпага принца, - говорит полушепотом второй первому.

- Передо мной не мог он устоять, как ни старался! – похваляется молодой человек, изображая рукой, как фехтует.

- Ну, да не мог – когда бы ни стоял, а шел в атаку! – вполголоса ворчит второй вельможа.

- Кто устоит пред вами? – вопрошает гротескно первый. – У вас и так достаточно земель, а враг вам уступил и ту, что – под его ногами!

- Не больше дюймов в ней, чем у тебя морей, – говорит в сторону второй.

- Ух, как я зол, что нас вы растащили! – досадует принц.

- И я, - соглашается второй (в сторону). – А то бы вы, упав, нам показали сколь длинен дуралей врастяжку…

- И как это она смогла влюбиться в негодяя? – возмущается принц. – На что уж я красив!

- Да, если выбор – грех, ей не спастись от вечного проклятья, - бормочет под нос первый вельможа.

- Принц, я всегда вам говорил, - нарочито громко обращается к «герою» первый вельможа, - что красота ее и ум не ладят меж собой. Не светит он во тьме!

- Еще бы, - соглашается второй. – Она не светит потому на дураков – боится замараться отраженьем!

- Пойдем ко мне, - приглашает обоих вельмож принц. – Досадно, что так мирно обошлось!

- Не нахожу, - ворчит второй, отстав. – Убили бы осла, но разве то победа?

- Идете с нами вы? – оборачивается принц.

- Сейчас я к вам прибуду, - отстает теперь первый, - вот только дельце тут одно…

- Ну, нет уж! Все дела потом, - сердится принц.

- Извольте, коли так, - присоединяется к идущим отставший, и все скрываются в кулисах.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Симор и Арабелла. Пьеса о политике. «Я не простилась с ним…» «Мы должны с вами тайно обвенчаться».

 

Вначале молодые люди встречались изредка, и сам дядюшка Иаков, казалось, поощрял возникшую между ними взаимную склонность, не догадываясь о ее истинной сущности и не помышляя о ее естественных следствиях. Их любовь, как всегда в таких случаях, заимствовала у дружбы ее название, пользовалась ее языком и притязала на ее привилегии.

После возвращения в замок Арабелла, как это ни поразительно – в особенности принимая в расчет расстояние между дворцом и загородной резиденцией, - по какому-то странному и неизменно возникавшему стечению обстоятельств стала во время своих одиноких прогулок часто встречать Уильяма Симора.

Как бы то ни было, она ни разу не выразила своего удивления, – что было бы так естественно – по поводу этих постоянно повторяющихся случайностей, и их отношения мало-помалу сделались более близкими и задушевными, а их встречи стали похожи на заранее условленные свидания. Они обменивались книгами, рисунками, письмами, и всякая, самая мелкая услуга или любезность, оказанная или принятая, вызывала новые письма. Слова «любовь» они, правда, еще не успели произнести, но каждый из них хорошо понимал что с ним происходит, и отказаться от исполненного такого очарования встреч, трепеща при мысли о слишком вероятных последствиях, избегая решительного объяснения, они продолжали поддерживать эту нежную дружбу пока судьба не решила распорядиться по-своему.

Из-за всего этого, а также скромности, присущей характеру Уильяма Симора, его время от времени терзало неверие в ответные чувства Арабеллы. По своему положению она стояла неизмеримо выше его. Она была настолько богата, так красива, у нее были такие очаровательные манеры, что он жил в некотором страхе, как бы между ним и предметом его обожания не оказался какой-нибудь новый поклонник, взысканный судьбой больше его и более чем он, приемлемый для королевского семейства. Молва указывала на такого соперника; это был сын королевы от первого брака. Его происхождение, богатство, а также и постоянное присутствие во дворце давали основания предполагать, что Арабелле уготован жених. Нередко случалось, что увеселения, в которых принимал участие принц, препятствовали встрече влюбленных, и Уильям не мог не заметить, что Арабелла или старательно избегала говорить о королевском отпрыске, или говорила о нем смущенно и с явной неохотой. Эти недомолвки, вызванные в действительности нежностью чувств к Уильяму, были превратно истолкованы его природной неуверенностью в себе; к тому же ревность, которую они в нем разожгли, нашла для себя пищу в замечаниях, как бы невзначай бросаемых придворными.

 

* * *

 

- Дорогой друг, вы еще не посетили театра? – поинтересовался граф у милорда при новой встрече.

- А что там дают?

- Новую пьесу мистера Пирса. Занятная вещица…

- О чем же сия пьеса?

- Очень похоже, что она написана в честь нынешнего короля.

- Поясните, дорогой друг.

- Там намекается на резкий поворот в политике. В финале, например, есть призыв подчиниться Риму.

- Да, что вы!?

- Прямо так. Очевидна и роль злодейки-королевы во всех дворцовых интригах и опале на вельмож.

- Понятно. Те, кто боялись, что из Шотландии прибудет католик, больше не должны испытывать страх, а английские католики утратили последнюю надежду? – спросил, ничего не поняв, милорд.

- Когда некоторые из них устремляли взоры к дочери Филиппа Испанского, видя в ней новую претендентку на престол, обнаружилось, что многие их соратники по религии становятся в первую очередь англичанами, а только затем – католиками. Испания, хоть она и есть опора Папского престола, является угрозой нам.

- Елизавета, со своей стороны, возможно, была еретичкой, - заметил милорд, касаясь темы более знакомой, - но она не склонна была поносить слепой фанатизм. Ведь ее больше устраивала церковь, организованная в соответствии с положениями «Церковного государственного устройства» Хукера, где нашлось бы место для всех направлений христианской веры.

- Нетерпимость, которая омрачила жизнь католиков, исходила не от короны, - добавил граф, - возник новый тип фанатиков, и их насчитывается великое множество в Сити и в самом Тайном совете.

- А вы помните, что говорила королева, принимая парад армии? – спросил милорд.

- Меня тогда там не было по какой-то причине, - ответил граф.

- «Я знаю, что у меня тело слабой женщины, - начал цитировать милорд, - но у меня сердце и желудок короля, и при этом короля Англии, и я с презрением отвергаю саму мысль о том, что Парма или Испания, или другой европейский принц отважится вторгнуться в границы моего государства; я не допущу такого бесчестья, я сама возьмусь за оружие, я сама буду вашим генералом и судьей и вознагражу каждого, кто проявит мужество на поле боя!»

- У вас отличная память, милорд!

- Такое не забывается, мой друг.

- А где ваш «ученый соловей?» Почему не слышно его трелей.

- Это вы про «попугая»?

- Да, конечно.

- Хотите послушать?

- Охотно! Я уже даже нуждаюсь в этом.

- Сейчас, сейчас, - хлопнул в ладоши милорд и приказал явившемуся слуге: - Патрик, веди сюда наше чудо.

 

- Лучи, отличающиеся по цвету, отличаются и по степени преломляемости, - раздалось через минуту.

- Опять он про свой свет, - с досадой заметил граф.

- Он очень подолгу раздумывает над каждой темой, - пояснил милорд.

- Всякий однородный свет имеет собственную окраску, отвечающую степени его преломляемости, и такая окраска не может измениться при отражениях и преломлениях…

 

* * *

 

- Хотела б я, что врос ты в берега, и каждый вопрошал корабль. А вдруг напишет муж и не дойдет письмо? Потеря эта то же, что утрата прощенья узнику! Какое слово последним он сказал? – спрашивает Имогена слугу.

- «Моя принцесса», - повторяет Пизано слова своего господина.

- Махал платком он?

- Да, его целуя.

- Бездушный холст счастливее меня, – Имогена безутешно смотрит в окно. – И это все?

- Нет, госпожа. Пока я мог средь прочих различить его, на палубе стоял он и махал платком, перчаткой, шляпой. И по его волненью было видно, что так же рвался он душой назад, как несся вдаль корабль.

- Ты должен был глаз не сводить с него, - корит она слугу, - пока не стал бы он лишь точкой…

- Я так и делал, - как бы извиняется Пизано.

- А я, - отчаянно заламывает руки, - я проглядела бы глаза, и все следила бы за тем, как он становится все меньше, меньше, меньше и тончее кончика иглы – покуда он совсем бы не исчез, как мошка вдалеке – тогда лишь взор, рыдая, отвела бы (Плачет). Ах, когда же я о нем услышу?

- При первой же возможности, принцесса.

- Я не простилась с ним, а мне хотелось еще так много важного сказать. Когда мы расставались, не успела я ему поведать, как стану думать день и ночь о нем; ни клятву взять я не успела, что он мне в этом Риме не изменит с какой-нибудь лукавой итальянкой; ни попросить, чтоб на рассвете, в полдень, в полночь к небесам его молитва возносилась и встречала там мою; ни дать ему, слова любви прервав, прощальный поцелуй. Отец ворвался, подобно злому северному ветру, и почки сбил, готовые расцвесть.

- Вас ждет ее величество, принцесса, - извещает с порога придворная дама, входя в покои Имогены.

- Исполни все, что приказала я, - говорит принцесса слуге. – Иду я к королеве.

- Исполню все, - кланяется Пизано.

 

* * *

 

- Кажется, уже целый месяц прошел со дня нашей последней встречи, - сказала Арабелла, улыбаясь.

- Точнее говоря, двадцать один день – я считал, - ответил Уильям, нежно беря ее за руку.

- А я уже начала думать, что вы умерли или погибли.

- В таком случае, благодарю вас за венок.

- Какой венок?

- На мою могилу.

- Почему вы так шутите? – надулась Арабелла.

- Человек должен уметь иногда посмеяться над собой, иначе он сойдет с ума. Об этом, к сожалению, знают очень немногие, и поэтому в мире так много сумасшедших.

- Значит, и я сойду?

- Почему вы?

- Потому что я не умею смеяться над собой…

- Вы племянница человека, который ненавидит меня, - посерьезнел Уильям.

- Я не только племянница, но и пленница его, - стала серьезной и Арабелла.

- Тот человек, которому вас предназначает дядя, может считать себя счастливцем.

- Но я не позволю ему стать таковым! – сжала губы Арабелла.

Уильям был недалек от того, чтобы ощутить в себе муки ревности, которую испытывал всякий любящий по-настоящему, но которой особенно подвержены те, кто страдает из-за отсутствия дружеского участия или из-за досадных помех судьбы.

«Но что виною, - терзался он, - что виною тому, что я не могу предстать перед всеми, и открыто, как подобает мужчине, добиваться своего, а жду пока меня обведут вокруг пальца? Да что же иное, как не вездесущая и проклятая тиранию виною, которая властвует над нашими телами, душами и любовью! Этому королевскому отпрыску я должен уступить Арабеллу? Нет, не бывать тому, клянусь небом!»

Стремительный поток бурливших мыслей и длинная вереница воспоминаний обо всех обидах и унижениях со стороны королевского семейства вылились в одну лишь фразу, которую он произнес, нарушив затянувшееся неловкое молчание:

- Мы должны с вами тайно обвенчаться.

- Я согласна, - упала она в его объятья.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Собутыльники. «В доме Филарио».

 

- Во всем мире нет таких гостиниц как в Англии, - все больше распалялся от выпитого хереса вояка, увлеченно рассказывая партнеру по игре в кости о своих похождениях. – Как только путник появляется в гостинице, слуги бросаются к нему. Один – берет коня и прогуливает его, пока тот не остынет, затем чистит и дает корм; другой – отводит путника в комнату и разжигает огонь в камине; третий – стаскивает с гостя сапоги и чистит их. После этого приходит хозяин или хозяйка, и если гость хочет кушать с хозяевами или за общим столом с другими, то его обед будет стоить шесть пенсов, а в некоторых гостиницах – только четыре, но эти дешевые обеды считаются менее достойными, и джентльмен ими не пользуется. Если гость хочет есть в своей комнате, он заказывает блюдо по желанию. А когда он идет к столу, хозяин и хозяйка сами провожают его, если же у них много гостей, то, по крайней мере, навещают его. Считая за особую честь, когда их попросят сесть за стол вместе с посетителем. Пока посетитель ест, если он обедает в компании, ему предлагают музыку; он может по желанию или принять предложение, или отказаться. А если он одинокий, музыканты могут приветствовать его своей музыкой по утрам.

- Даже в собственном доме человек не может чувствовать себя свободнее, чем в гостинице. - Гвидо отхлебнул из кружки, оросив вином свою густую бороду.

- Ну, это уж, положим, вы загнули! – усомнился собутыльник и нервно одернул свою атласную куртку.

- Поверь мне, дружище, что это так, - настаивал Гвидо Фокс, - я уж много мест повидал на своем веку, и в вашей Италии был… Вот у вас не так!

Молодой человек не стал спорить и лишь повел плечами.

- При отъезде, если гость дает несколько пенсов слуге и конюху, они желают счастливого пути.

- Я вас понял, синьор, - сказал юноша, вставая. – Вот и вам несколько пенсов, но не забудьте во время прибыть к дому лорда Кэтсби, как мы договорились.

- А я пожелаю вам счастливого пути, - покачиваясь, приподнялся со стула старый вояка, и спрятал монеты в кошель с ключами от подвала.

 

* * *

 

Музыка кончилась. Вышел не сцену один из актеров и прицепил к занавесу бумажку, на которой было выведено крупными неровными буквами «Рим. В доме Филарио». Помедлив несколько минут и дав зрителям прочесть, занавес раскрылся. На сцене оказалось трое: итальянцы Филарио и Якимо, друзья Постума, а также некий француз.

- Поверьте, синьор, я знал его в Британии, - начал Якимо. – Слава его росла, и все ждали, что он оправдает те достоинства, которые ему теперь приписывают. Но я взирал на него без всякого восхищения, хотя уж и тогда рядом с ним вывешивали список его доблестей, так что я мог прочитать его по пунктам.

- Ты говоришь о временах, когда он еще не обладал всеми теми совершенствами души, которые украшают его теперь? – спросил Филарио.

- Я встретил его во Франции, но там было немало людей, которые не хуже его умели смотреть на солнце, не жмурясь, - сказал француз.

- А вся эта история с женитьбой на дочери короля! Его теперь судят скорее по достоинствам принцессы, чем по его собственным, потому так и превозносят, - сказал Якимо.

- И потом его изгнанье… - добавил француз.

- Вот-вот! Сторонники принцессы, оплакивающие ее горе и печальную разлуку, как раз и рады возвеличить этого Постума, - снова заговорил Якимо.

- Своей хвалой они стараются доказать, что она сделала правильный выбор. Выйди она замуж за нищего, не обладающего всеми совершенствами, такой поступок не выдержал бы и самого легкого обстрела. Но каким образом он поселился у вас? Как вы завели с ним знакомство?

- Мы с его отцом оба были воинами, вместе сражались, - сказал Филарио. – И не раз я ему бывал обязан жизнью.

(Слышны шаги, и входит Постум.)

- Вот идет наш британец, - указывает на входящего Филарио. – Примите его, как подобает людям вашего положения принять достойного чужеземца. Прошу всех поближе познакомиться с моим благородным гостем и другом. Он жаждет вашей дружбы, и время скоро убедит вас в его доблестях, поэтому сейчас, в его присутствии, я не стану воздавать ему хвалу.

- По-моему, мы с вами уже встречались в Орлеане? – спрашивает француз, пожимая руку британца.

- Да, и с того времени я ваш неоплатный должник. Вы оказали мне так много любезностей, что, сколько бы я ни старался уплатить свой долг, я так и не мог бы расплатиться до конца.

- О, вы преувеличиваете мою ничтожную услугу. Я рад был примирить вас с моим земляком. Было бы обидно, если бы такая пустячная ссора привела к кровавой развязке.

- Простите, сударь, тогда я был молодым путешественником и предпочитал поступать по-своему, а не руководствоваться мнением людей более опытных. Теперь – прошу не счесть это хвастовством, – я стал рассудительнее и все же считаю, что повод для ссоры в тот раз был не так уж ничтожен.

-Может быть, но, во всяком случае, не стоило решать спор мечами. Особенно таким противникам, как вы. Ведь ваш поединок мог кончиться только смертью одного или обоих.

- Не будет ли нескромностью спросить, - вмешался Якимо, - что послужило причиной этой ссоры?

- О нет! Ссора произошла публично, и нет никаких оснований о ней умалчивать. Это было очень похоже на наш вчерашний спор, когда каждый из нас превозносил красавиц своей страны. В те дни этот дворянин утверждал и был готов подтвердить свое мнение кровью, что его дама прекраснее, добродетельнее, умнее, а главное, неприступнее, чем самая прелестная француженка, - терпеливо пояснил француз.

- А теперь либо эта дама скончалась, либо ее рыцарь уже не настаивает на своем утверждении, - предположил Якимо.

- Я остался при своем мнении, также как она при своей добродетели, - сказал с достоинством Постум.

- Но не станете же вы утверждать, что она превосходит наших итальянок? – с обидой спросил Якимо.

- Если меня к этому принудят, как тогда во Франции, я не отступлюсь от своего мнения, - повторил Постум, - пусть даже меня сочтут не ее возлюбленным, а лишь поклонником ее совершенства.

- Как! – возмутился Якимо. – Сравнивать ее по красоте и добродетели с итальянками? Нет, это даже при игре словами слишком лестно для любой британской дамы! Пусть она даже превосходит всех дам, которых я знаю, как этот перстень на вашем пальце превосходит все перстни, которые мне доводилось видеть, - я и тогда скажу: она лучше многих! Но ведь я не видел самого лучшего в мире перстня, а вы – лучшей в мире дамы.

- Я оцениваю ее по собственным достоинствам, так же как и свой перстень, - насупился Постум.

- А как вы оцениваете?

- Выше всех даров вселенной.

- Значит, ваша несравненная дама умерла, если такую безделушку вы оцениваете выше ее?

- Вы ошибаетесь. Перстень может быть куплен или подарен. Куплен тем, у кого достаточно денег для покупки, подарен тому, кто заслуживает такого подарка. Дама, о которой я говорю, не может быть куплена. Она – дар Богов!

- И Боги поднесли ее вам в дар?

- Да, и по милости Богов она останется моей.

- Конечно, по имени вы можете считать ее своей. Но знаете, утки любят ловить рыбу в соседнем пруду. Перстень ваш тоже может быть украден. Итак, оба ваши бесценные сокровища ненадежны. Ловкий вор и опытный волокита могут лишить вас и той и другой ценности.

- Никогда! Во всей Италии не найдется такого искусного волокиты, который мог бы одержать победу над честью владычицы моего сердца. Воров у вас здесь достаточно, не сомневаюсь, и, тем не менее, за свой перстень я тоже не боюсь.

- Прекратите этот спор, синьоры! – вмешивается Филарио и строго смотрит на обоих.

- Охотно, - соглашается Постум. – Мне очень приятно, что этот достойный синьор не считает меня чужим. Мы с ним сразу сблизились.

- Вы в этом уверены? – спрашивает запальчиво Якимо. – Один разговор, раз в пять длиннее этого, и я отбил бы у вас вашу красавицу. Представься мне только случай поухаживать за ней, я бы мигом заставил ее сдаться.

- Ну, нет! – хватается за шпагу Постум.

- Я готов побиться об заклад на половину моего состояния против вашего перстня, хотя, на мой взгляд… - Якимо неожиданно замолкает (актер, играющий его роль, забыл слова), – …оно стоит… несколько больше… (И снова пауза).

Из суфлерской будки доносится: - «Но ведь я оспариваю…»

- Но ведь я оспариваю, - подхватывает Якимо, - не столько честь вашей дамы, сколько вашу уверенность в ней (И опять пауза).

Снова суфлер: - «А для того…»

- А для того, чтобы мое предложение не оскорбило вас, я готов попытаться соблазнить любую женщину в мире, а не вашу даму.

- Вы заблуждаетесь в своих чересчур смелых утверждениях, - отвечает Постум, по-прежнему сжимая эфес шпаги. – Я не сомневаюсь, что ваши попытки встретят то, что заслуживают.

- Что же? – вызывающе спрашивает Якимо, одними глазами посылая суфлеру запоздалое «спасибо».

Постум молчит. Он, кажется, тоже забыл текст. Суфлер чуть ли не по пояс высовывается из своей норы, потому что Постум стоит дальше, и шепчет неприлично громко: - «Отказ, отказ, отказ…»

- Отказ! – наконец расслышал актер и вспомнил как дальше. – Хотя подобная попытка, как вы ее называете, заслуживает не только отказа, но и наказания.

- Синьоры, довольно! – встает между спорщиками Филарио и тоже забывает текст.

- «Ваш спор возник…» – орет подсказчик. (Что это с ними сегодня? Никак с перепою!)

- Ваш спор возник внезапно, пусть он также и закончится. Прошу вас сначала познакомиться поближе, - вспоминает Филарио.

- Я готов ответить за свои слова не только состоянием, - петушится Якимо, - но и состоянием своих родных.

- Какую даму вы избираете для своей попытки? – ехидничает Постум, тоже глазами благодаря душку-суфлера. Тот довольно кивает, – он сегодня герой – спасает репутацию театра.

- Вашу, которую вы считаете такой недоступной и верной. Ставлю десять тысяч дукатов против вашего перстня! Но вы должны дать мне возможность проникнуть во дворец и, не больше чем после второго свидания, я вам привезу ее честь, хоть вы и считаете ее такой неприступной.

- Против вашего золота я тоже ставлю золото! – выходит из себя Постум. – Этот перстень дорог мне как мой палец – он часть его.

Якимо открывает рот, но молчит, – снова забыл…

- «И вы не боитесь…» – раздается спасительное из подполья.

- И вы не боитесь потерять ее? Но заплатите вы даже миллион за золотник женского мяса, вам и тогда не уберечь его от позора. Впрочем, я вижу, что для вас она святыня и потому вы так боитесь.

Постум багровеет, но молчит, – и он забыл. (Ну, просто, эпидемия забывчивости сегодня!)

- «Ваш язык…» – кричит будка.

- Ваш язык болтает по привычке! Я надеюсь, что намерения у вас не столь бесчестны. – Постум для острастки хочет вынуть шпагу, но она не поддается, – приржавела, видно, к ножнам (давно не проверял и не вынимал, а надо бы).

- Я хозяин слову своему, - бодро бросает Якимо, радостно заметив неполадки в «стане врага», - готов ответить я за свой заклад.

Хоть бы сразились, с надеждой думает суфлер, коль текста не помнят. А там бы, глядишь, и занавес… Но что это там со шпагой?

Постум, прекратив безрезультатные попытки выдернуть холодное оружие, уверенно заявляет (наступило просветление, и слова вспомнились):

- Да? Ну, что же, я готов отдать в залог мой перстень до вашего возврата! Подпишем договор мы. Добродетель моей дамы стоит выше всех ваших недостойных замыслов, ей нечего опасаться. Итак, я принимаю вызов. Вот мой перстень! – сняв с пальца (Слава Богу, хоть он поддался!) протягивает его Якимо, но перстень выскальзывает из рук, падает на пол и катится в сторону будки (хорошо, что не к зрителям!) – суфлер ловко, привычным движением (много чего еще падало) ловит фальшивый бриллиант.

- Я не допущу такого безобразия! – орет Филарио, с трудом сдерживая смех. Меж тем, среди не в меру наблюдательной публики уже раздаются ехидные смешки и реплики – давай, мол, его сюда бросай – нам сгодится!

- Клянусь Богами! – кричит Якимо, тоже подавляя улыбку, - заклад наш состоялся! Если я не привезу вам доказательств, что насладился вашей дамой, то десять тысяч будут ваши…

-… «вместе с перстнем», - договаривает суфлер и протягивает «драгоценность».

Якимо наклоняется к будке, смущенно берет перстень и, ничего лучше не придумав, как, сдунув с него пыль, повторяет за суфлером:

- Вместе с перстнем.

Затем, помедлив, вспоминая текст, добавляет:

- Но это при одном условии, что вы мне дадите рекомендательное письмо к ней.

- Согласен, - отвечает сконфуженный Постум (При всех уронить подарок дамы – ну, и ну!). – Если и вправду вы мне доставите доказательства, то мы не враги, ибо никакая дама не стоит нашей ссоры. В противоположном случае вы со шпагой в руке ответите мне за вашу наглость!

- По рукам, - согласился Якимо, злорадно подумав: «Если ты сумеешь ее вынуть из ножен».

Суфлер тоже довольный потер руки, –кажется, ладится пьеса, хоть и сыра еще, да и финал уже близок.

- Мы скрепим наш спор бумагой, - продолжает блистать памятью актер, играющий Якимо, - и я еду к вам на острова!

Оба героя уходят заключать договор за кулисы, а суфлер указывает коварно молчащему Филарио на француза – мол, спроси его, спроси!

- Как вы полагаете, - понял намек зазевавшийся, - они доведут спор до конца?

- Да, - радостно подтверждает француз (наконец-то партнер обратился к нему!)

- Занавес! – громко шепчет под сцену суфлер. – Что замешкались? Закрывайте, закрывайте!

Помятая бархатная занавеска покорно выползает из укрытия, скрипя точно железом по стеклу. Всепрощающая публика охотно аплодирует, а тем временем в гримерных начинается бурное выяснение отношений.

- Если б написал белым стихом, как обычно, - оправдывается увалень Николас, игравший Филарио, - то и запомнилось бы лучше.

- Пороху у него на белый стих не хватило! – снимает с себя виновность за незнание текста и кудрявый Генри, игравший Якимо.

- Ну, а я, глядя на вас, тоже забыл, - говорит Том, силясь, все же выдернуть противную шпагу из ножен.

Между тем, на авансцену выходит маленький Джон (он сегодня – от автора) и зачитывает, держа в руках клочок бумаги, содержание послания Постума:

- «Моя возлюбленная! К тебе прибудет с этим письмом мой поручитель. Окажи ему внимание. Он мой хороший друг. Горячо любящий тебя Постум». А сейчас, леди и джентльмены, антракт!

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Заговорщики. Снадобья. Цепкие объятья.

 

- Как вам нравится, джентльмены, этот королевский указ? – спросил Роберт Кэтсби присутствующих. – Наш король совсем спятил! Удалить из Лондона всех католиков – каково? А каков парламент, что одобрил это?

Сборище загалдело. Возмущению не было предела. Люди перебивали друг друга, в гневе предлагая принять немедленно самые решительные меры. Недовольные политикой короля собрались в доме сэра Кэтсби – дальше терпеть безобразия самодура ни у кого уже не было ни сил, ни желания. Все они, понятно, были католиками, и подобное гонение со стороны власти на их веру вызвало скрежет зубовный и решительность покончить с тираном.

-Джентльмены, прошу тишины, - призвал к спокойствию хозяин. – Такого короля, чинящего притеснение нашим единоверцам, нам не надо!

- Не надо, не надо! Свергнуть его! – снова забушевали собравшиеся. – Мы должны отомстить!

- Да, отомстить мы должны, - подхватил Кэтсби, - но как, джентльмены?

- Мы должны отомстить не только одному королю, - взял слово родственник герцога Нортумберленда, Томас Перси, - но и как можно большему числу членов парламента, одобривших гнусный указ.

- Но как, но как? – продолжал твердить Кэтсби, переводя взгляд с пола на потолок и обратно, словно ища там ответ.

- Надо покончить со всеми одним махом! – вскочил с места еще один родственник герцога Нортумбереленда, Джон Райт. – Надо и подумать о будущем монархии. У него ведь трое детей: сыновья Генрих, Карл и маленькая дочка Элизабет.

- Принцы должны разделить участь отца, - забасил кто-то, - а девочку нужно пощадить и, воспитав в католической вере, возвести на престол.

- Но как отделить зерна от плевел, если одним махом? – воскликнул Кэтсби, не найдя ответа ни на потолке, ни на полу. – Одно мне ясно, что проделать это надо в день открытия парламента, поскольку в сборе будут не только все члены, но и король с семейством. Не будем же мы стрелять в них из луков или мушкетов – нас всех схватят еще по пути.

Воцарилась тишина, – напряженно думали, и слышно было, как жужжит глупая муха, взлетая вдоль оконного стекла и ища выхода на волю.

- Ишь, как взлетает, - указал на отчаявшееся насекомое некто Томас Уинтер и хлопнул себя по лбу. – У меня хорошая мысль, джентльмены!

- Какая, какая, какая? – зашумели заговорщики, заглушив мушиное страдание.

- А что, если бы и король тоже… взлетел? – таинственно улыбнулся Томас Уинтер и сделал выжидательную паузу.

- Как это «взлетел»? – не понял Кэтсби. – На ковре-самолете что ли, как в арабских сказках?

- Зачем на ковре? – не спешил делиться секретом Уинтер. – Есть средство и получше…

- Да где же столько пороху возьмешь? – догадался бывший вояка и рьяный католик Гвидо Фокс, и понимающе улыбнулся.

- Взорвать?! – наконец в едином порыве спросили и остальные.

«Вот какой прекрасный сюжет для пьесы, - подумал драматург Бен Джонсон, тоже сидевший среди присутствующих, будучи приглашенным к Роберту Кэтсби, поклоннику театра, на ужин, но пришедший по ошибке чуть раньше и ставший невольным свидетелем этих мстительных замыслов. – Вряд ли у них, что получится, – только народ насмешат и кончат на виселице!»

- А как же королева-католичка? Хоть она и иностранка, но все же… - спросил Фрэнсис Трешем, которому наш лорд Монтраэль приходился шурином. – Да и те католики, что будут находиться вместе с протестантами… Все они погибнут?

- Если вы такой жалостивый, сэр, то покиньте наше собрание, - смерил гневным взглядом выступившего Роберт Кэтсби. – Но только вряд ли вы после своего ухода сможете рассчитывать на нашу лояльность!

- Я только спросил, джентльмены, - поспешил реабилитироваться родственник лорда.

«Как некстати я приперся раньше времени и стал свидетелем готовящегося заговора, - мысленно поежился Бен. – Похоже, что джентльмены шутить не собираются… Но, а если, и в правду, написать мне об этом пьесу – неважно чем затея кончится – тогда я тоже вставлю фитиль в одно место этому выскочке, счастливчику Пирсу!»

- А ведь король, будучи женат на католичке, обещал терпимо относиться к католикам, - запоздало посетовал кто-то, – и слово свое не сдержал.

- Джентльмены, мы должны продумать план наших действий в малейших деталях, - глаза Роберта Кэтсби излучали фанатическое сияние. – От этого зависит успех. Подать сюда перо и бумагу!

 

* * *

 

На занавесе была приколота бумажка, извещавшая, что дело снова происходит в Британии, в королевских покоях. После непродолжительных, но нетерпеливых рукоплесканий занавес, «разорвавшись» пополам, пополз в разные стороны. На сцене уже торчали королева, придворные дамы и врач Корнелий.

- Скорей, пока роса, цветов нарвите! – воскликнула государыня. – А у кого их список?

- У меня, - ответила первая дама.

- Ступайте! – сделала ручкой Анна.

Дамы, шумя роскошными юбками, удалились.

- Ну, доктор, ты мне снадобья принес?

- Да, государыня, - подает Корнелий ящичек. – Вот здесь они. Но умоляю вас, не обижайтесь на мой вопрос, – он совестью подсказан: к чему вам эти страшные составы, ведущие хоть медленно, но верно, к ужасной смерти?

- Доктор, твой вопрос мне странен. Не твоей ли ученицей была я долго? Не ты ль меня учил, как надо составлять лекарства? Их очищать, хранить… Король и тот хвалил мое уменье. Коль преуспела в этом я (ты ведь не считаешь, что я в союзе с дьяволом?), так не должна ли расширять свои познанья на опытах? Я силу этих зелий испробую, не бойся, не на людях – на тварях, недостойных и петли. Я действие состава изучу, противоядья применю, узнав все свойства их.

- Но опыты такие ожесточают сердце, ваша милость, - робко лепечет врач. – За действием отравы наблюдать и тягостно и вредно.

- Успокойся, - машет рукой королева.

Меж тем, входит Пизано, и она говорит, как бы про себя:

- А, льстивый плут! С тебя я и начну. Враг сына моего. За господина своего горой стоишь ты… Это ты, Пизано? Я в тебе больше не нуждаюсь, доктор. Ступай.

Корнелий, уходя, ворчит себе под нос:

- Нет, я тебе не доверяю. Но никому ты зла не причинишь.

- Хочу тебе сказать я кое-что, - обращается Анна к слуге.

- Я не люблю ее, - продолжает ворчать Корнелий, затягивая свой уход и, стараясь, чтобы его услышал зритель. – Пускай считает, что получила медленные яды. О никогда б такой душе коварной не вверил я столь страшную отраву. Начнет она, быть может, с псов и кошек, потом пойдет и дальше, но вреда от мнимой смерти никому не будет. Мои составы только оглушают, лишь ненадолго притупляя чувства. Настанет срок – и дух, почти угасший, вновь оживет! Я обману ее, служа обманом правде.

- Ты свободен, что же ты медлишь, - недовольна королева тем, что доктор тянет с уходом, и обращается к слуге:

- Ты говоришь, она все время плачет? Ужели уговорам не поддастся и разум в ней безумье не осилит? Так действуй же! Ты только дай мне знать, что мил ей сын мой, - и, поверь, тотчас тебя вельможей сделаю таким же, как господин твой и даже выше! (Нарочно роняет ящик. Пизано поднимает.) Не знаешь, что поднял. Но в награду за труд себе возьми его. В нем мой состав, пять раз от смерти короля спасавший, такого укрепляющего средства нет больше в мире. Ну, прошу, возьми в залог тех благ, что я тебе готовлю. С принцессой же поговорить ты должен так, ненароком как бы, как будто от себя – и я здесь не причем! Ей опиши, что ждет ее… Какое счастье выпадет тебе ты понял, наконец? Благоволенье сохранишь принцессы, любимцем станешь сына моего; заставлю короля тебя возвысить и сама по-царски награжу, – зови придворных дам. Слова мои обдумай.

Пизано резко уходит.

- Его не купишь, - говорит вслед королева. – Он раб и страж супружеского долга Имогены. Но я ему дала такого зелья, что если примет, то навек она посланца к другу милому лишится, а коль она не сдастся, то сама отведает того же.

Пизано и придворные дамы входят.

- Принесли? – спрашивает государыня. – Фиалки, примулы и анемоны… Снесите их ко мне. А ты прощай, Пизано! Подумай хорошенько.

- Да, да, - кивает слуга, - примусь за дело.

И добавляет, уходя, для зрителей:

- Мне господину изменить? Ну, нет! Скорей повешусь – вот вам мой ответ.

Занавес с душераздирающим скрипом закрывается.

 

* * *

 

Сын королевы, заискивающе улыбаясь, подошел к Арабелле. Но бледное ее лицо окаменело. Его неожиданный приход наполнил ее душу смятением. Она вспомнила про Уильяма, и на лице отразились ужас и отвращение к принцу.

- Ну, что ты, моя дорогая? Что с тобой? – спросил принц, приближаясь.

Сердце девушки болезненно сжалось, а он, продолжая улыбаться, подошел и с силой притянул ее к себе.

- Нет… нет! – задыхаясь, закричала она.

- Да, да! – передразнил он, смеясь.

Этот смешок показался ей ужаснее всего. Он грубо тащил ее к себе, умышленно причиняя боль. Отчаянно сопротивляясь, девушка пыталась вырваться из цепких объятий, но он, рассвирепев, насильно поцеловал ее, и с его лица слетели последние остатки благородства.

- Глупышка. Именно глупышка. Не забывай, с кем имеешь дело. Со мной так играть нельзя! Будь благоразумна, моя кошечка. – И он поцеловал ее снова, но на сей раз, чуть ли не с презрением и, отшвырнув в сторону, добавил: - Чтоб я больше не видел таких сердитых взглядов, а то тебе придется пожалеть об этом!

Мисс Арабелла Стуарт, прямая, искренняя, без малейшего жеманства и с почти мальчишеской свободой движений, конечно, не была той девушкой, на которой в лондонском свете остановились бы глаза разборчивого сына королевы Анны, молодого человека лет двадцати восьми, выше среднего роста, но казавшегося более высоким из-за своей худощавости. Длинное, бледное лицо его с чувственным ртом и тонкими чертами, обрамленное локонами золотистого парика, и светло-голубые глаза придавали ему какое-то мечтательное или точнее, меланхолическое выражение. Его изощренный и тщательно тренированный в таких вопросах вкус направлял его внимание к иным девушкам – томным, беспомощным, но женственным. Очарование Арабеллы было бесспорным. Однако оценить его мог только человек с добрым сердцем и острым умом, а принц Джулиан, хотя совсем не был мужланом, но вместе с тем и не обладал должной деликатностью.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Мудрое решение. Коллеги. Сеанс магии.

 

- Досадно, что римское исповедание не получило у нас никаких преимуществ, которые от него всеми ожидались, - скрипучим голосом изрек лорд Кэтсби на очередном собрании. – Ну, так, как подвигаются наши дела, джентльмены? Дата, намеченная на заседание парламента, не за горами… - Он окинул собравшихся слабо тлевшем взглядом и насупился.

- Я нанял дом, который отделяется от парламентской залы лишь одной стеной, - заговорил Томас Перси. – За этой стеной весь парламент и должен собраться. Вот потеха будет! – Он ехидно захихикал, потирая свои маленькие нежные ручки. – Мои люди начали пробивать в погребе стену. Во время работы они услышали за стеной стук, который причинил им большое беспокойство. Один из них пошел разведать и узнал, что стук сей происходил из погреба под Высшею палатой, наполненного каменным углем.

- Углем? Как? Там добывают уголь? – послышались удивленные возгласы.

- Да, представьте себе. Выяснилось, что эта каменоломня сдается внаем, и я купил ее вместе с добываемым в ней сырьем.

- Браво, браво! Какое мудрое решение! – послышались голоса.

- Слушайте дальше… После этого я привез из Голландии три десятка бочонков пороху и внес их ночью в погреб, присыпав углем и прикрыв хворостом.

Слушатели в восхищении затихли, – какой находчивый и изобретательный, – а Томас Перси продолжал:

- Теперь остается только поднести фитиль, и вся парламентская зала вместе с королем, его детьми, министрами и знатнейшими вельможами королевства взлетит на воздух. Исполнит сие почетное и деликатное поручение отставной капитан Гвидо Фокс. Прошу любить и жаловать, джентльмены!

Чернобородый ветеран смущенно поднялся, кланяясь по сторонам.

- Он не новичок в подобных делах. Не правда ли, старина? – интригующе улыбнулся Перси.

- Да, мне уже приходилось… - еще более смущаясь, согласился вояка.

- Вы все должны помнить, джентльмены, - продолжал Перси, - события в Шотландском королевском семействе, а именно, в особняке Кирк-о-филд близ Эдинбурга, когда муж королевы Марии, сэр Дарнли, отец нашего государя, взлетел на воздух вместе со своей кроватью… Так вот, то, что проделала мать Иакова со своим ненавистным супругом, проделаем и мы с ее непутевым сыном… - сэр Томас выдавил из себя подобие улыбки. – Потомки скажут, что взрывать друг друга – было их фамильным развлечением!

Раздались одобрительные смешки, а лорд Кэтсби, тоже пришедший в хорошее расположение духа, добавил:

- Как и в том, так и в этом случае, фитили запалит наш доблестный солдат.

Гвидо Фоксу снова пришлось подняться и принять новую порцию рукоплесканий.

- Пожелаем ему удачи, джентльмены! – сказал Кэтсби, вручая будущему подрывнику тугой кошель. – Вот вам задаток, а остальное – по исполнении.

 

* * *

 

- Ты смотришь на клубы дыма от своей трубки, словно наблюдаешь в них какие-то особенные видения, - заметил Уильям Пирс Бену Джонсону, встретив его случайно в таверне.

- Да, конечно, я вижу в дыме чудное видение, - таинственно заговорил драматург-конкурент из театра «Экватор», всегда соревновавшегося со «Слугами Его Величества», как в репертуаре, так и в подборе актеров (переманивать их друг у друга было любимым занятием обеих трупп).

- Я жалею, что не обладаю твоим поэтическим даром, Уильям, иначе я бы описал в стихах то, что видел и слышал недавно.

- Уж не влюбился ли ты, старина?

- Огонь горит в моей душе, но не любовный, а другой – знакомый тебе.

- Какой же это, знакомый?

- Хочу поскорей сесть писать пьесу. Вот, что жжет меня изнутри!

- Ах, вон что… Так, что же тому мешает?

- Да тема уж больно того… Как бы это сказать помягче? Скользкая, что ли… Но зато – захватывающая!

- Есть надежное средство временно пригасить пламя, чтобы не сгореть до того, пока начнешь, - улыбнулся Пирс и махнул прислуге: - Эй, несите сюда еще бочонок!

 

Бен Джонсон был огромным некрасивым человеком. И сейчас он развалился своим рыхлым, как весенний снег, телом в стонавшем под его тяжестью кресле. Помимо двух драматургов, за большим четырехугольным столом восседало и несколько актеров из обеих трупп, находившихся в разных стадиях опьянения, и до поры молчавших. Драматурги, несмотря на соперничество и разницу в возрасте (Джонсон был постарше) уважали друг друга.

- А в моей новой пьесе будет бочонков в тридцать раз больше, - понизив голос, снова таинственно заявил Бен и поставил на стол опорожненную кружку.

- У тебя там будет грандиозный пир? – поинтересовался Уильям, сделав объемистый глоток.

- Да, слишком грандиозный, – расхохотался рыхлотелый Бен. – Пир огня!

- И фейерверк будет?

- Еще какой, - если разом взорвутся тридцать бочек!

- Вино что ли скисло и бабахнуло? – не понял Пирс.

- Сам ты скис! – обиделся Бен и еще налил себе. – Порох! Да ты сам, и все остальные, скоро услышите…

- Выходит, пьеса про войну, - демонстрировал несообразительность Пирс.

- Ничего ты не понял. Подожди. Дай мне передохнуть, – потом снова объясню! - Он тяжело опустил голову на руки и, казалось, внезапно задремал.

Тем временем, до того молчавшие молодые актеры завели спор о достоинствах «Гамлета». Один из представителей «Экватора» стал насмешливо отзываться о пьесе; другой – из «Слуг Его Величества» - начал рьяно защищать ее. Слово за слово, и дело дошло до драки: оба вскочили на стол, давя посуду, и обнажили рапиры. Все бы кончилось кровью, не проснись вовремя Бен.

- Эй вы, сосунки! – взобрался и он на стол, встав между соперниками. – Да, что вы понимаете в ролях и пьесах, которые играете? Учитесь у старших, как себя вести! Надо сидеть тихо, помалкивать да слушать, что мы, взрослые, говорим. Скоро грядут большие перемены, а вы тут петушитесь… из-за ерунды.

- Мой «Гамлет» не ерунда, - притворно обиделся Пирс.

- Может и мы с тобой, старина, сразимся на мечах? – слез со стола миротворец, держа за воротники обоих забияк.

 

* * *

 

Граф, очертив на полу магический круг и встав в его центре, воскурил «фимиам Абрамелина» – смесь из мирры, корицы, оливкового масла и ароматического корня галингала, и начал произносить «имена силы», велев и милорду повторять их за ним. Лорд Монтраэль верил, что его закадычный друг когда-нибудь чего-нибудь добьется в области магии, и поэтому потворствовал инициативам графа, которые пока что его лишь забавляли.

- Тебя вызываю, о Нерожденный! Тебя, создавшего Землю и Небо, - взывал граф, стараясь придать своему голосу интонации волчьего воя, что ему вполне удавалось. – Тебя, создавшего Ночь и День, тебя, создавшего Тьму и Свет! Ты сделал себя Совершенным, тот, кого не видел никто из людей никогда!

Милорд все повторял как попугай, параллельно вспоминая своего «попугая» - ученого. (Что, интересно, он сейчас поделывает?)

- Ты, Истина во плоти! – неистовал граф, вгоняя себя в транс. – Ты, отделивший Правду ото Лжи! Ты, создавший Женское и Мужское начала! Ты, породивший Семя и Плод! Ты, сотворивший людей для любви и ненависти!

- Долго еще? – заканючил милорд.

- Потерпите, мой друг, - нормальным голосом буркнул граф и вновь взвыл по-волчьи: - Слушай же меня, ибо я есмь Ангел Пта-Апофрас-Ра…

- Пта… Апо… Сра, - запнулся повторявший.

- Да не Апо-сра, а Апофрас, - поправил граф и снова взвыл. – Таково Твое Истинное Имя, переданное пророками Хема. Вот он, Владыка Богов! Вот он, Владыка Вселенной! Вот он, кого боятся ветры! Вот он, чьим велением Голос стал Владыкой вещей! Царь, Правитель, Помощник! Приди же, приди и следуй за мной, и приведи всех Духов мне в повиновение, и всех Духов Небосвода, и всех Духов Эфира над Землей или под ней, на Суше и в Воде, Духов Смерча и Пожара, и всякие Чары, и всякий Бич Божий да повинуется мне!

И он пришел… Дверь в зашторенную комнату, где проходило таинство, приоткрылась, впустив луч света и того, кто заговорил быстро и сбивчиво.

- Каждый луч света при своем прохождении через любую преломляющую поверхность при продвижении луча возвращается через равные интервалы и располагает луч при каждом возвращении к легкому прохождению через ближайшую преломляющую поверхность, а между возвращениями – к легкому отражению.

- Я это Он! – выл граф, казалось, не замечая помехи, а милорд, механически повторяя за ним, замахал руками: мол, иди прочь, – не вовремя вылез! – Я тот, кто ненавидит Зло, творимое в мире! Я это Он, гремящий и мечущий молнии!

- Я довольствуюсь простым открытием, - твердил свое «попугай», не замечая всю торжественность и таинственность обстановки, - что лучи света, благодаря той или иной причине, попеременно располагаются к отражению или преломлению во многих чередованиях…

- Я это Он, проливающий ливень Жизни на Землю! Я это Он, чьи уста дышат пламенем! – не сдавался граф (сеанс никак нельзя было прерывать).- Я это Он, порождающий Свет!

- Вот и я про тоже, - обрадовался ученый.

- Па-а-а-а-трик! – завопил, наконец, милорд. – Кто впустил его? Убрать!

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Письмо от супруга. «Вы питаете ко мне отвращение?» Странное послание. «О как безумны люди!»

 

- Отец жесток, а мачеха коварна, - причитает вслух Имогена, будучи в своих покоях одна, - жених-глупец… посвататься ко мне, жене изгнанника… Ах, муж мой милый, венец моей тоски! Я так страдаю! Зачем меня, как братьев, не украли? Вот было б счастье! О, как тяжко бремя царского величья! Блажен бедняк, чьи скромные сбываются желанья…

Входят Пизано и Якимо.

- Кто там?

- С письмом от вашего супруга из Рима к вам прибывший дворянин, - докладывает слуга.

- Принцесса, отчего вы побледнели? – спрашивает Якимо. – Ваш благородный Леонат здоров и кланяется вам.

- Благодарю. Добро пожаловать, я очень рада.

- В ней все, что видно взору – совершенство, - бормочет Якимо, чтобы слышали только зрители. – Коль также и душа ее прекрасна, то, значит, предо мною чудо, и проиграл я… Дерзость, будь мне другом! Вооружи меня надежно, ложь! Не то и мне придется, как парфянам, сражаться на бегу – верней, бежать.

Протягивает письмо. Она вскрывает и читает вслух, словно не замечая никого: -«Он принадлежит к одному из благородных домов, и я бесконечно обязан его доброте. Прими его достойно, если тебе дорог твой преданный Леонат».

- А в том письме было по-другому! – кричит из зала какой-то внимательный (это надо же – запомнил!) и придирчивый зритель.

- Подумаешь, по-другому, - огрызается в зал, не растерявшийся слуга. – Сидите себе и смотрите, что показывают, и не мешайте!

- Халтурщики! – задирается тот же голос, и раздаются в его поддержку свист и улюлюканье.

- Я вслух могла прочесть вам только это, - невозмутимо обращается к гостю принцесса и добавляет в зал: - Все остальное лишь касается меня.

 

* * *

 

Принц Джулиан пристально посмотрел на нее, а затем, полузакрыв свои большие бесцветные глаза и слегка наклонив голову, мягко заметил:

- За что вы меня так ненавидите?

Он решил, что рассердил Арабеллу, потому что щеки ее вспыхнули, а в глазах загорелся гнев. Но взрыва не последовало, она тут же взяла себя в руки.

- Ненавижу вас? О, мой Бог! Как это могло прийти вам в голову? Я вас просто не замечаю.

- А напрасно! Вам следовало бы меня замечать. Я стою того.

- Вы так считаете?

- Считаю.

- Оставьте меня в покое. Мы с Уильямом помолвлены. В моем сердце нет для вас места.

- Жаль, чертовски жаль!

- У него теперь нет врага злее, чем ваш отчим!

- Да, мой отчим ничего не прощает. А надежда схватить и повесить вашего избранника его ни на миг не покидает.

- Благодарю за откровенность. О том же, наверное, мечтает и ваша матушка?

- Думаю, что да! А вы являетесь заложницей его безопасности: если вы выйдете за меня – ему оставят жизнь, в противном случае…

- Король Иаков уйдет, придут и уйдут другие, но Англия останется, чтобы ей честно служили ее сыны, не считаясь с этим озлоблением людей, временно стоящих у власти.

- Вы уже говорите крамолу, моя дорогая!

- Идите и донесите на меня! Я буду счастлива, если хоть тюремные стены укроют меня от вас.

- Напрасно на это надеетесь, – я и там вас не оставлю!

- «Люби не то, что хочется любить, а то, что можешь, то, чем обладаешь», - процитировала Арабелла Горация. – Вот этим и утешьтесь.

- Вы питаете ко мне отвращение? – перешел с угроз снова на мольбы Джулиан.

- За эти две недели я едва удостаивала вас взглядом, - поморщилась она. – О каком отвращении вы говорите?

- Чтобы видеть вас, я ежедневно торчу во дворце вашего дядюшки, - произнес жалостливо принц, - а вы проявляете нескрываемую враждебность.

- Если вы заметили, сэр, - презрительно бросила Арабелла, - то меня удивляет ваша настойчивость и настырность. На что вы рассчитываете? Вы хотите овладеть мною силой?

- Я хочу объясниться вам в любви, - упал на колени Джулиан. – Ведь только ради вас…

 

* * *

 

«Милорд! Любовь, которую я к Вам питаю, обязует меня просить Вас: ежели Вам драгоценна Ваша жизнь, уклонитесь от присутствия в Парламенте. Не пренебрегайте сим советом, удалитесь в свой загородный дом, где безопасно можете ожидать происшествий. В Парламенте произойдет ужаснейший удар, и никто не будет знать откуда. Все кончится в столь же короткое время, сколько Вы употребите, чтобы сжечь письмо мое. Я надеюсь, что Бог внушит Вам покорность, и вы воспользуетесь сим советом. Поручаю Вас в Его покровительство».

Лорд Монтраэль еще раз перечел странное послание и, нигде не обнаружив подписи, в гневе отбросил анонимку.

- Кто это доставил? – спросил он раздраженно.

- Какой-то незнакомец, милорд, - затрясся слуга, ожидая гнева. – Не назвался и просил срочно передать вам лично в руки.

- Каков хоть он из себя?

- Виноват! Было уже темно, и я не разглядел.

- За что же, бездельник, ты ешь мой хлеб, и получаешь плату? – милорд еще более рассвирепел и нервно заходил взад-вперед, пока не догадался бросить скомканную бумажку в пылавший камин, усесться в кресло напротив, вытянув к огню уставшие за день ноги и немного успокоиться.

Башмаки, хоть и были с разрезами (по последней моде), но немилосердно жали. Треуголка полетела в руки смущенного слуги, тихо каявшегося своей оплошностью в углу гостиной.

- Чего стоишь как истукан? Помог бы господину своему хотя бы снять обувь… И кого я только держу у себя на службе? Бездельники и лентяи – все до одного!

Совершенно сраженный Патрик бросился исправлять очередную оплошность, а милорд уже думал о другом: граф недавно нагадал получение письма… уж не его ли это шутка? Но уж больно страшная тема – «В Парламенте произойдет ужаснейший удар» (эти слова так и врезались в сознание). Какой такой «удар»? Что имеется в виду – взрыв, что ли? Это не похоже на чей-то розыгрыш – просто так подобные письма не приносят. Кто же этот доброжелатель, если это все-таки не проделки графа?

Несмотря на поспешное сжигание, лорд Монтраэль слово в слово запомнил весь текст, – на память еще не жаловался, да ведь и не часто приходится получать столь пылкие послания, чтобы мгновенно забывать о них. Автор предлагает сжечь письмо – значит здесь и вправду какая-то тайна… А не отправиться ли сию же минуту к графу? Он человек государственный, да и, к тому же, “four eyes see more that two” (“четыре глаза видят больше, чем два”). Он должен знать толк в подобных делах… А вдруг сознается, что все это лишь его шутка – сам нагадал, сам и прислал…

Милорд хлопнул в ладоши, и башмаки усилиями все еще терзавшегося угрызениями совести, пристыженного слуги, вновь водрузились на места, сжав тисками только что начавшие отдыхать ноги. Ну, прямо, «испанский сапожок», подумал милорд, натягивая шляпу.

- Немедленно карету!

Из комнаты ученого донеслось, как напутствие:

- Наибольшие колебания эфира дают ощущение красного цвета; наименьшие и наиболее короткие – фиолетовые, а промежуточные – промежуточных цветов…

 

* * *

 

- О, как безумны люди, - говорит Якимо. – Им Богами даны глаза, чтоб видеть свод небесный, раскинутый над морем и землей; чтоб различать сверкающие звезды, каменья на кремнистом берегу, - и эти же глаза не отличают дурное от прекрасного!

- Но, что так удивляет вас? – спрашивает Имогена.

- Нет, не глаза виною здесь. Ведь даже павиан из самок двух красивую избрал бы, с гримасой отвернувшись от урода. Тут неповинен ум: глупец и тот, красу такую видя, мудрее станет. Тут ни причем и чувственность – ведь страсть, которая такому совершенству предпочитала б грязь, была бы лишь бессильным возбужденьем, желанье неспособным утолить.

- Что вы сказали? – не расслышала Имогена, думая о своем.

- И лишь один сосуд бездонный – похоть, неутолимая в своих желаньях, пожрав сначала нежного барашка, на требуху кидается…

- Что с вами? Не больны ли вы? – удивлена она странными речами гостя.

- Благодарю. Здоров я, - отвечает Якимо и поворачивается к Пизано: - Прошу тебя! Слуга мой там остался, он никого не знает, да и робок, - найди его.

- Как раз желал я с ним знакомства, - отвечает Пизано и уходит.

- Что мой супруг? – спрашивает Имогена. – Скажите, он здоров?

- Здоров, принцесса.

- Весел иль грустен? Надеюсь, весел?

- Меж иностранцев первый он шутник и весельчак, поэтому его прозвали мы повесою-британцем.

- А здесь он больше склонен был к печали, порою даже беспричинной.

- Быть не может! К печали? Он? Поверить не могу. Есть в Риме у него француз-приятель, влюбленный в девушку своей страны. Он все вздыхает, а шутник британец – ваш муж – над ним хохочет, повторяя: «Со смеху лопнешь, глядя на мужчину, который из примеров, книг, молвы и собственного опыта узнав, что женщина собою представляет, во что ей превратиться суждено, в часы досуга станет тосковать по прочному ярму».

- Так говорит он? – не верит ушам Имогена.

- Да, да, притом смеясь до слез, принцесса! Быть с ним и слушать шутки над французом – потеха просто! Видит небо, все не без греха мужчины.

- Но не он!

- О нет! Но за дары небес он мог бы быть признательней, чем есть. А что до вас, доставшейся ему не по заслугам, - я столь же удивляться принужден, сколь и жалеть.

- Кого жалеть, скажите?

- Обоих – от души!

- Как? И меня? Вы так глядите… Что во мне такое внушает жалость вам?

- Весьма прискорбно! Ах! От сиянья солнца отвернуться и предпочесть ему ночник тюремный…

- Прошу вас, отвечайте откровенней: что вынуждает вас жалеть меня?

- То, что другие… Едва не вырвалось – владеют вашей… Но пусть уж Боги разберутся – не мне судить.

- Вам, вероятно, сударь, известно что-то обо мне; прошу, скажите. Ведь предвкушенье горя порой страшней уверенности в нем; коль зло непоправимо – с ним миришься, но, вовремя узнав о нем, возможно, предотвратить беду. Что вас толкает и сдерживает вместе с тем?

- О, если бы я мог к такой щеке прильнуть устами, взять эту руку, чье прикосновенье, одно прикосновенье призывает дать верности обет! Владеть всем тем, что жадный взор влечет мой, - неужели – проклятье мне! – слюнявил бы я губы, доступные любому, как ступени у Капитолия; иль руки жал шершавые от грязных, лживых ласк, как от работы; иль глядел любовно в бесцветные глаза, чей тусклый блеск не ярче, чем мерцанье фитиля, чадящего в зловонной плошке с салом? Достоин был бы я всех адских мук, когда бы грех такой свершил.

- Мой муж забыл меня?! – меняется в лице Имогена.

- Он сам себя забыл! Его б не выдал я, но ваша прелесть моей безмолвной совести велела открыть измену языку.

- Я слушать больше не хочу, - заслоняется она рукой. – Довольно!

- О, чистая душа! Мне ваше горе сжимает сердце жалостью до боли! Жену свою, красавицу такую, которая любого из монархов могла б возвысить, - приравнять к блудницам, продавшимся ему за ваши деньги, к подлейшим тварям, девкам, что способны корысти ради на любую мерзость! Их гниль опасней яда. Отомстите! Иль ваша мать была не королевой? Иль вы свой род забыли?

- Отомстить? Но как же мстить? Будь это даже правда, не так легко ушам поверит сердце. Не так поспешно… Если это правда, как мстить ему?

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Визит к королю. «Кого ещё чёрт принёс?» Всё прощено.

 

Справившись у графа, не его ли это розыгрыш и получив ответ, что ему такое и в голову бы не пришло, лорд Монтраэль пересказал другу содержание странного письма.

- Ничего не понимаю, - ответил государственный советник. – Надо незамедлительно доложить об этом Его Величеству.

Так и сделали, отправившись без промедления в королевские покои. В связи с неотложностью и важностью дела, они, несмотря на поздний час, были приняты и выслушаны. Проницательный разум монарха все расценил правильно (он хорошо помнил о взрыве в особняке в Кирк-о-филд).

Детство, пришедшееся на весьма непростой период Шотландской истории, зависимость от протекторов, манипулировавших Иаковом с годовалого возраста, наложили тяжелый отпечаток на его характер и душу. Новый король страдал манией преследования и страшно боялся, что к нему подошлют убийцу. Из-за этого он всегда носил одежду из простеганной плотной ткани, которую трудно было бы пропороть кинжалом. Любимым его цветом был зеленый. Иаков увлекался охотой и вместо шпаги носил на боку охотничий рожок. Вот и сейчас он был в соответствующем костюме, очевидно совсем недавно оставив любимое занятие.

- Я догадываюсь, - заключил он, - что дело состоит в подорвании на воздух Парламента. Я немедленно прикажу освидетельствовать ближние дома и погреба около парламентской залы.

Обер-камергер граф Сюфолк в сопровождении небольшого отряда лично отправился выполнять поручение короля.

 

* * *

 

Пирс и Джонсон шли по ночным улицам и беседовали, – им было о чем поговорить.

- Я не случайно больше пишу стихами, чем прозой, - тихо говорил Уильям своему подвыпившему спутнику. – Я обращаюсь, в основном, к простым людям, а они привыкли к поэзии, как к лучшему способу передачи сказаний, занимательных рассказов, историй, новостей о событиях и сенсациях. Ты же знаешь, что как на городских улицах, так и на деревенских лужайках вразнос продаются не газеты и романы, а баллады об Автолике и его товарищах, удовлетворяя общий спрос. Баллады переписываются и продаются сотнями штук; в них и библейские легенды, и греческие мифы, и средневековые сказания, а также описания нынешних и недавних событий. Например, об Армаде…

- Или о Пороховом заговоре, - добавил, внезапно как бы протрезвев, Бен.

- О каком это «пороховом»? Я о таком не слышал.

- Скоро все услышат, - лукаво улыбнулся драматург. – Ну, ладно, продолжай о своем! Я слушаю.

Он взял под руку коллегу, и они зашагали дальше. Пройдя несколько кварталов, остановились возле одного ничем не примечательного дома, и Бен постучал в дверь несколько раз. Стук пришлось снова и снова повторить, так как в окнах все не было света.

- Спят уже, - недовольно пробурчал Бен и стал стучать настойчивее.

Наконец наверху засветилось и распахнулось окно, и хриплый женский голос спросил:

- Кого еще черт принес?

- Неужели ты не поняла по стуку, (количество ударов было условленным) или по моему красному носу, что это я? – выказал обиду ночной гость.

- Мне в темноте не виден цвет твоего носа, пьянчуга проклятый! Подожди, подожди! – Женщина скрылась, оставив окно раскрытым.

- Вот видишь, - похвалился Бен, - для меня открыты двери даже и в самый поздний час. По правде, говоря, я немного опасался, что меня встретят здесь не особенно ласково, но, по-видимому, старые счеты уже забыты, и мы превесело проведем здесь остаток ночи.

- Мне кажется, что твои опасения не напрасны, - съязвил Уильям.

Вдруг в окне показались поднятые руки и ушат. Раздался неприятный плеск, и у ног кавалеров образовалась целая лужа вонючих помоев, после чего окно резко захлопнулось и свет погас. Бен разразился красочной бранью, хотя сумел отскочить, несмотря на свой хмель; Уильям же замешкался.

- Тебя замочило?

- Да, слегка, - отряхивал требуху и очистки коллега.

Бен принялся, что есть сил, барабанить, сыпля отборными ругательствами во все горло, пустив в ход и ноги. Ветхое здание сотрясалось от бурного натиска. Уильям пытался урезонить друга, но тот вошел в раж. В окнах соседних домов стали зажигаться огни и послышались крики: «Воры! На помощь! Позвать стражу»!

Бен подустал и поубавил рвения, – возлюбленная была непреклонна и не открывала. Раздавшийся вдалеке и быстро приближавшийся цокот заставил друзей поспешно укрыться в темной нише. Мимо промчалась кавалькада всадников.

- Смотри, во главе с самим графом Сюфолком, обер-камергером Его Величества, - указал вслед кавалеристам тяжело дышавший Бен.

- Не случилось ли чего? – насторожился Уильям. – Куда это они среди ночи?

- Кажется, я знаю, куда, - загадочно произнес Бен и потянул за рукав приятеля. – Пойдем-ка отсюда по добру по здорову!

 

* * *

 

- За ваш же счет он над вами смеется, - продолжал Якимо наговаривать на Постума. – Мстите! Я предлагаю вам себя, принцесса, взамен того, кто изменил вам. Хранить любовь я обещаю тайно и надежно!

- Что? – опешила Имогена и стала звать слугу: - Пизано, где ты?!

- Могу ль скрепить обет я поцелуем? – наседал Якимо.

- Прочь от меня! – оттолкнула его принцесса. – Я проклинаю уши тебе внимавшие, наглец! Будь честен ты, ты эту сказку рассказал бы мне из добрых, а не грязных побуждений. Порочишь ты того, кто столь же чужд всей этой клевете, как сам ты честен! И смеешь соблазнять его жену, которой ты как дьявол ненавистен! Сюда, Пизано! Король, отец мой, если это все узнает, – сочтет, что грязный иноземец держаться может во дворце его, как в Риме у себя, в публичном доме, и скотские намеренья свои нам излагать, - так двор ему не дорог, и дочь не уважает он. Пизано!

- Счастливец Леонат!- восклицает Якимо, потрясенный. – Скажу одно: уверенность в тебе твоей жены заслуживает постоянства мужа, а блеск твоих достоинств отвечает ее доверью. Долгих лет вам счастья, супруга лучшего из всех людей своей страны! Вы госпожа его - достойная достойнейшего мужа. Молю простить! Я лишь узнать хотел, сколь глубоко вы верите в него, теперь скажу, что есть на самом деле; он чистотою жизни всех затмил; он чародей, сердца к себе влекущий…

- Как! Вы раскаялись? – удивляется Имогена.

- … Он словно Бог, сошедший к смертным! Столь благородства в душе его, что над людьми высоко вознесся он. Великая принцесса! Не гневайтесь на то, что я дерзнул испытывать вас ложными вестями; ведь это только подтвердило вам, с какою мудростью в мужья избрали вы лучшего из лучших на земле! Я испытал вас из любви к нему, но вижу, что в отличье от других, соблазну неподвластны вы. Простите дерзкого.

- Всё прощено, - спокойно говорит Имогена. – Чем вам могу служить я?

- Благодарю. Хочу у вас просить услуги хоть и небольшой, но важной тем, что она имеет отношение к супругу вашему; и я с друзьями причастен к этому…

- А что такое?

- Двенадцать римлян и супруг ваш с нами (в крыле у нас он лучшее из перьев) купить подарок Цезарю сложились. По просьбе их во Франции купил я серебряную утварь и каменья огромной ценности. Я здесь чужой, и как сберечь сокровища не знаю. Не будете ль добры, их взять к себе на сохраненье?

- О да, охотно! Я честью поручусь за их сохранность. А так как и супруг мой тоже в доле, их спрячу в спальне.

- В сундуке они под наблюденьем слуг моих, - поясняет Якимо. – Осмелюсь к вам их на одну лишь ночь. Уеду завтра утром я.

- О нет, о нет! – восклицает принцесса.

- Я должен ехать, иль нарушу слово. Из Галии я плыл через моря лишь потому, что видеть вашу светлость обещал.

- Благодарю. Но завтра вы не едете?

- Обязан! Прошу вас, если можно, напишите сегодня же супругу. Я и так замешкался, а наш подарок должен быть на месте в срок.

- Я напишу. Сундук пришлите. Сохранен будет он надежно. Желаю счастья.

Якимо стал кланяться, пятясь к выходу, когда вдруг на сцену ворвался офицер с криком: «Кончайте ваш балаган! Государственный переворот! Всем оставаться на местах»! И скрипящий занавес пополз из кулис, оставляя напуганную публику в недоумении, – это по пьесе так надо или вправду что-то случилось серьезное?

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

- Именем короля… Место заточения. Драматург дописывает пьесу. Обыски и аресты.

 

Было уже далеко за полночь, когда люди графа Сюфолка подъехали к нужному дому. В свете факелов показалось испуганное лицо старого ключника.

- Именем короля покажи, что хранится в этом подвале! – грозно потребовал обер-камергер, спрыгнув с коня и обнажив шпагу. Старец трясущимися руками стал вставлять непокорные ключи в огромные навесные замки. Треск горящих факелов, шипенье и брызги искр явно мешали перепуганному старику делать его дело.

- Ну, поживей, старый осел! Ты, что никогда не имел раньше дело с ключами и замками? – шпага графа щекотала бока ключника.

- Сейчас, сейчас, джентльмены… - Наконец пружины звякнули, и двери в подземелье распахнулись.

– Иди вперед! – ткнул граф шпагой под зад старику. – Эй, посветите нам!

Каменные ступени вели в темную глубину, пахло сыростью, мышами и углем. На мрачных стенах поблескивали искорки отколотой породы.

- Что здесь у вас хранится? – прорычал граф, продолжая угрожать вертлявой шпагой.

- Здесь добывают уголь, ваше сиятельство, - дрожащим голосом пояснял ключник, - а принадлежит сия выработка достопочтимому сэру Томасу Перси, кавалеру…

- Слышал, слышал о таком! – перебил граф. – А ну-ка, покажи, что там, в углу прикрыто хворостом?

- Хозяин хранит там уголь… - голос старика предательски убыстрил дрожь.

- Убери хворост. Что под ним?

Ключник без видимой охоты подчинился и поднял пучок, – показался бок бочонка.

- Он хранит уголь в бочках?! – взревел граф и стал концом шпаги расшвыривать и ворошить хворост. – Впервые слышу о таком! Может он из угля вино делает?

Дружный хохот солдат был прерван шумом в дальнем темном углу. Гвардейцы ринулись туда. Дрожащее пламя факелов высветило фигуру чернобородого человека, державшего в руках погасший фонарь, мушкет и несколько фитилей.

- А это еще кто? На мышь или крысу не похож. Схватить!

Незнакомец пытался вырваться из цепких солдатских рук, но, получив прикладом по голове, осел на землю и выпустил все, что держал.

- Кто ты? – строго спросил граф, приставив острие клинка к горлу задержанного.

- Это… сторож, - тихо пролепетал ключник, пытаясь как-то спасти положение.

- Почему же сей «сторож» находился под замком? Не лучше ли было бы ему сторожить снаружи? Отвечай! Зачем тебе фитили? – Шпага переместилась к подбородку и стала щекотать его. – Что же ты молчишь или со страху язык проглотил?

- Если бы я смог, то тотчас бы запалил фитили! – дерзко выкрикнул стоявший на коленях. – Чтобы вас, королевских чертей, отправить в ад!

- Так, значит, в бочках не вино, а порох? – злорадно рассмеялся граф. – Выходит, мы тебе помешали, любезный, дождаться утра, когда за стеной соберется весь Парламент. Связать обоих негодяев! Сейчас вы нам быстро расскажите, чье задание столь рьяно выполняли…

 

* * *

 

Закутавшись в плед и скрыв в его складках лицо, Арабелла, опираясь на руку своей преданной горничной, торопливыми и нетвердыми шагами направилась к месту своего заточения. Это была тесная комнатушка в одной из замковых башен, выходившая в просторную галерею, по которой взад и вперед шагал часовой, может быть, испытывавший некоторое сочувствие к пленнице, в которой подкупали молодость, красота и благородное поведение. Сержант с мушкетом в руках прохаживался по галерее, утешаясь, время от времени, глотком эля из огромного кувшина, стоявшего на столе в одном из углов коридора, и мурлыча в промежутках шотландскую песенку:

- Из Джонстона путь в наш веселый Данди…

Красотка моя, за меня выходи!

- Я знаю, как нужно обращаться с солдатом, – сказала на прощанье горничная. – Он парень грубый, но добрый, и я познакомилась с ним, но вы с ним – ни слова, ни пол слова!

Оставив госпожу, она отворила дверь в галерею как раз в тот момент, когда часовой повернулся спиной к входу, и, подхватив песенку, которую тот мурлыкал, кокетливо, тоном грубоватой, но в то же время беззлобной насмешки, пропела:

- Солдатской женою негоже мне стать, -

Друзья огорчаться, рассердится мать;

А лэрд или лорд подошли б для меня!

Твоею женою не сделаюсь я!

- Недурно, черт подери! – круто повернулся часовой и продолжил:

- Придется, красотка, меня полюбить

И ужин, и ложе со мной разделить,

Под бой барабанов мы пустимся в путь,

Моею женою, красавица, будь!

 

* * *

 

Уильям низко склонился над столом, фитиль в сальной плошке отчаянно коптил, но было не до него. Драматург писал, чуть ли не носом – зрение ухудшалось, а надо было, во что бы то ни стало, к сроку закончить пьесу. Вот уже и четвертая, последняя сцена последнего пятого акта. Британская тюрьма, где томится Постум, охраняемый двумя тюремщиками.

1й тюремщик: - Тебя уж не угонят, ты стреножен.

Пасись, пожалуй, коль найдешь траву…

2й тюремщик: - … и есть захочется.

(Оба уходят).

Постум: - Привет вам, цепи! Вы путь к освобожденью моему! А все же я счастливей, чем подагрик, который предпочел бы век стонать, чем исцеленным быть наверняка врачом надежным – смертью, тем ключом, что отмыкает все замки. О совесть, ты скована теперь намного крепче, чем эти щиколотки и запястья. Даруйте искупленье мне, о Боги, и обрету я вечную свободу иль моего раскаянья вам мало? Печаль детей смягчает гнев отцовский, а Боги милосерднее людей; отрадней каяться в цепях желанных, а не надетых на тебя насильно. Возьмите жизнь в расплату за свободу! Я знаю, вы добрей ростовщиков, берущих с должников в уплату долга лишь четверть, треть иль часть шестую, чтоб те могли, дела свои поправив, платить им вновь. Мне этого не нужно! За Имогены жизнь – мою возьмите; она хоть и не так ценна, но все ж дана мне вами, Боги. Человек не взвешивает каждую монету и легкую берет, чеканке веря; возьмите жизнь мою – я ваш чекан, о всеблагие силы! Если вы с таким согласны счетом – рад я жизнью свой в долг вам уплатить. О Имогена, к тебе без слов взываю я!

Торжественная музыка. Появляются призраки: Сицилий Леонат, отец Постума, величавый старец в одежде воина; он ведет за руку пожилую женщину, мать Постума; перед ними идет музыкант. Затем, позади другого музыканта, следуют два молодых Леоната, братья Постума; на груди у них раны, от которых они погибли на поле битвы. Они окружают спящего Постума…

Автор выронил перо и, уткнувшись носом в написанное, тоже уснул.

 

* * *

 

Весь остаток ночи по городу проходили обыски (арестованный сторож под пытками назвал все имена). Заговорщики большей частью были застигнуты врасплох, но кое-кому, из наиболее прытких, удалось скрыться. В нужных местах были расставлены люди с лошадьми, а на Темзе стоял корабль, готовый немедленно пуститься в путь и перевести заговорщиков во Фландрию.

Арестованного Фокса доставили прямо в королевскую спальню. Иаков вел себя с редким самообладанием. Он лишь поинтересовался, как у Фокса хватило духу решиться на убийство такого большого числа людей. Бывший солдат был абсолютно спокоен и молчал; и лишь только после того, как, наконец, вышедший из себя король дунул из своего охотничьего рожка связанному пленнику со всей силой в ухо так, что тот, наполовину оглохнув, заорал осатанело: - Для лечения чудовищных болезней требуются и чудовищные средства!

Кэтсби и Перси были убиты при попытке к бегству. Томас Перси отчаянно защищался и даже ранил в руку самого графа Сюфолка, лично преследовавшего его. Большинство же было арестовано и водворено в Тауэр. Этим бурная ночь и закончилась.

Наутро Парламент собрался в полном составе. Король лично сообщил всем о том, что их ожидало, и как удалось избежать ужасной трагедии. Предложено было всему составу присягнуть на верность монарху, как самодержцу, независимому ни от какой другой власти на земле. Парламент учредил в тот день праздновать 5 ноября торжественным благодарением Бога за избавление от столь великой опасности.

Доброхот же, пославший ту записку, так себя и не обнаружил, очевидно, полагая, что за принадлежность к заговору, несмотря на доброе дело, все равно по головке не погладят; а лорд Монтраэль, граф Сализбури и обер-камергер граф Сюфолк, были щедро одарены благодарным монархом.

Казнь государственных преступников состоялась 15 января 1606 года. В числе казненных оказался и иезуит Генри Гарнет, впоследствии канонизированный католической церковью. Гвидо Фокс до последней минуты держался необыкновенно стойко и даже под пытками не выдал никого; остальные оказались не столь тверды и охотно предавали товарищей.

 

ЭПИЛОГ

 

Избегнув великой опасности, Иаков помышлял теперь только об удовлетворении своей склонности к расточительству. Он совершенно ни знал никакой меры в подарках своим любимцам. Казалось, у него были неисчерпаемые источники доходов, а между тем, сам он часто оказывался в нужде.

Однажды он, находясь в галерее вместе с кавалером Риком и Моксвелем, увидел, как Секретарю Приватной Биржи принесли три тысячи фунтов стерлингов. Рик начал шептать Моксвелю что-то на ухо.

- Что за тайны у вас от меня? – возмутился король. – Хочу знать, о чем это вы шепчетесь?

- Государь, кавалер Рик почитал бы себя очень счастливым, ежели бы сии деньги перекочевали к нему в сундук, - выдал «тайну» Моксвель. – Надеюсь, ваше величество, вы понимаете, что это безобидная шутка?

- Ну, зачем же так шутить? Я рад сделать приятное своему приближенному, - заявило их величество и хлопнуло в ладоши, призывая слуг. – Приказываю отнести эту скромную сумму моему дорогому кавалеру Рику на дом!

Облагодетельствованный опешил, не зная, как реагировать на столь щедрое подношение, но государь, видя его замешательство, сам пришел на помощь, заявив:

- Делая вам сей подарок, чувствую теперь более удовольствия, нежели тогда, когда бы я сам получил его.

- Так он скоро пустит на ветер всю казну, - заворчал кто-то в толпе придворных, наблюдавших церемонию до странности столь щедрого одаривания.

- А вы знаете, что их величество совсем недавно дали молодому Виконту Рочестерскому чек, подписанный собственноручно, на получение пяти тысяч фунтов стерлингов в казначействе? – сообщил одному придворному другой.

- Да, что вы говорите? – воскликнул тот. – Не может быть!

- Надо срочно что-то предпринимать! – вмешался в разговор граф Сализбури, недавно назначенный Главным Казнохранителем. – Надо отучить их величество быть таким транжиром. В итоге, во всем буду виноват я, – почему не следил, куда тратятся средства? А как уследишь, если король себя ведет как малое дитя, словно это не деньги, а песок в детской песочнице.

 

* * *

 

- Так вот я думал, думал, как поступить, - рассказывал граф милорду на очередной встрече за картами, - и, наконец, придумал. А, придумав, пригласил их величество к себе на обед. В комнате, рядом с обеденной залой, приказал на столах разложить множество куч на сумму в пять тысяч фунтов, предназначенную к выдаче по предъявлению чека Виконту Рочестерскому, и как бы ненароком заманил в комнату короля. Иаков, заметив кучи денег, не замедлил спросить, кому предназначаются сии сокровища.

«Эти богатства, ваше величество, вы поручили выдать Виконту Рочестерскому».

«Как! Столько много?» – поразился король.

- Одно дело чек – бумажка с цифрами – и совсем другое – кучи золота. Это производит иное действие, и в государе вдруг проснулся, если и не скряга, то рачительный хозяин, и он распорядился: «Это слишком много для одного человека! Прикажите отсчитать ему только две тысячи – хватит с него… Еще молод!» - Я внутренне возликовал, подумав: «Наконец, слышу слова не избалованного ребенка, но государственного мужа», и позвал его к обеду, - закончил граф свой веселый рассказ. – А теперь нам ничто не мешает, дорогой друг, продолжить наши изыскания.

- Действительно, наилучший способ раскрыть значение карт Таро, - сделал вдруг открытие милорд, - просто смотреть внимательно, как дети рассматривают рисунки в любимой книжке.

- Вы правы, - согласился граф, - тем более что самые ранние из колод были ярко раскрашены, и их можно было изучать как занятные иллюстрации. Еще лучше, если вы проникнетесь духом древности; получасовое разглядывание такого издания, как известная книга «Аромат средних веков» – прекрасная подготовка к изучению Таро.

- Вы мне ее обещали принести, но так и не несете.

- Все забываю, дорогой друг.

- Какие занятные карты, как, например, «Римский Папа» или «Священник и Дьявол», - милорд начал вынимать из колоды их одну за другой, - или вот с собакой, воющей на Луну, и с ползущим на заднем плане раком.

- Луна имеет женское лицо, - пояснил граф, - и изливает свет на капельки росы. А вон там, на заднем плане – две грозные башни.

- Если бы свет состоял в давлении и движении, распространяющихся в жидкой среде мгновенно или во времени, – донесся из дальних комнат знакомый голос, - он должен был бы загибаться внутрь тени…

- Это как же так? – удивился граф, и ответ уже более громко не замедлил последовать.

- … но относительно света неизвестно ни одного случая, чтобы он распространялся по извилистым проходам или загибался внутрь тени.

- Да Бог с ним! Не обращайте внимания, граф! – махнул рукой в сторону голоса милорд. – Пусть себе лопочет. “Can the Leopard change his spots»? («Разве может леопард избавиться от пятен?»)

- И то верно, - согласился граф. – Да, чуть не забыл! Я прихватил с собой список всех заговорщиков. Не угодно ли взглянуть? – Граф протянул свиток. – Вот полюбуйтесь!

Милорд развернул документ и стал медленно читать вслух:

- Роберт Кэтсби, дворянин; Оливер Мэннерс, брат графа Рэтлэнда; Томас Перси и Джон Райт, родственники герцога Нортумберленда; сэр Уолтер Рэли… - Милорд остановился удивленно. – А как сюда попал мореплаватель, писатель и ученый?

- Он к тому времени как раз вышел из Тауэра, - пояснил граф, - но, не смирив своего бунтарского духа. Один из любимчиков Елизаветы!

- Томас Уинтер и Гай (Гвидо) Фокс, капитан в отставке, - продолжил чтение милорд.

- Этот последний оказался крепким орешком, - снова заметил граф, - так ни в чем и не раскаялся, и был казнен.

- Бен Джонсон, лицедей и сочинитель пьес… А этот как затесался в их ряды?

- На следствии утверждал, что попал в дом случайно – пришел вроде бы на званый ужин, а оказался в центре заговора. Но отделался лишь легким испугом.

- Эдвард Бэйнхем, Амброуз Руквуд, Эверард Дигби, - продолжал перечисление милорд и запнулся на последнем имени. – Фрэнсис Трешем? Мой родственник? А он-то как?

- Не волнуйтесь, он бежал за границу и до сих пор не пойман, - успокоил граф.

- Так, может, письмо он и написал… из родственных чувств? – озарилось догадкой лицо милорда. – Выходит, он спас мне жизнь, да и не только мне!

- Наверное, и в правду, это он написал, - согласился граф. – Надо будет доложить их величеству. Он не преступник, а герой – спас, прежде всего, королевское семейство. Надо добиться ему прощения. Я обязательно похлопочу, даю слово!

- Да уж постарайтесь, мой друг! Я буду вам премного благодарен.

- Не действуют ли тела на свет на расстоянии и не изгибают ли этим действием его лучей? – раздалось совсем рядом, так что оба приятеля вздрогнули. – И не будет ли при прочих равных условиях это действие сильнее всего на наименьшем расстоянии?

- Прошу вас, не обращайте внимания. Я уже подумываю, что пора передать это «чудо» в другие руки, – например, на попечение монахам…

- Подарите лучше королю, в честь чудесного спасения! – осенило графа.

- Блестящая мысль! Во всяком случае, показать эту диковинку стоит.

- Явление окрашивания остается еще весьма таинственным из-за трудности объяснения этого разнообразия цветов с помощью какого-либо физического механизма. – Больной стоял в дверях, держа в руках сдернутый с головы парик, – волосы уже были с проседью.

- По-моему, болезнь усиливается, - насторожился граф, - и его надо срочно показать не королю, а лекарям – как бы не стал буйным.

- Па-а-а-трик! – завопил милорд. – Убери его!

Прибежавший слуга схватил в охапку ученого и поволок в дальние покои, но бедняга продолжал кричать:

- … что служит убедительным признаком движений, по крайней мере, для истинной философии…

 

1 января – 12 апреля 2003 года.

6 июня 2004 года

Георг Альба.