ПОТОЛОК

Сцены из жизни общества

 

1.Арест

Рассвета не будет. Но в положенный час зажелтеют заиндевевшие оконца и потянутся кверху дымки растапливаемых печек. В морозной темноте, скрипя по колкому снегу сапогами, валенками, ботами на кнопках, заспешат люди на рабочие места, какие кому достались: кто-то в контору бумагу марать, кто-то в заледеневшем морге свежие трупы ворочать. Не важно. Главное, чтобы все вернулись домой. И уже в вечерней темноте, не отличимой от утренней, закачались бы меж сугробов утомленные силуэты граждан страны советской.

Но это не скоро. Ночь только началась.

Небольшой городок у кромки леса спит, плотно прикрыв печные заслонки. Ярится суровая зима 1950 года. От мороза не вздохнуть, ни выдохнуть. Ночами в воздухе дрожат столбы блеклого света, по черному небу проходят тени. Холодно мерцают звезды. Стынет ледяным обломком луна.

Город спит.

Громко хлопнула в тишине калитка. В дверь расхлябанного временем домишка застучали. Замороженные по будкам собаки лениво промолчали. Оксана взглянула на часы: двенадцать. Поздновато для гостей. Накинув поверх сорочки овчинную кацавейку, пошла узнать. Заглянула на хозяйскую половину: «Спите, мамо, это ко мне, наверное».

- Кто там? – спросила в щелястые доски.

- Свои – Филимонов. Не боись, Ксанка, открывай.

- Сплю я.

- Да на минуту, дело срочное. Рассиживаться не стану.

Оксана с натугой вытащила из пазов доску, откинула крючки. Дверь распахнулась, и в темный коридор вдвинулись освещенные луной милицейские околыши. Кто-то ухватил женщину за запястья.

- Михайленко Оксана Алексеевна?- направили в лицо луч фонарика.- Капитан Скворцов. Пройдемте в комнату.

- Вы чего вламываетесь?! Что я сделала? Руки, слушай, отпусти!

- Закуренов, отпусти. Всё объясним. Не кричите. Пройдемте.

В коридор высунулась хозяйка с зажженной керосиновой лампой.

- Кто? Кто? Что надоть?

- Спокойно – милиция. Вы кто? Хозяйка? Будете понятой.

- Какой?

- Не разговаривать!..

В комнате пришельцы поставили лампу на стол и фонариками высветили углы.

- Без света живете?- спросил капитан.

- Дак с самой войны...

- Темновато. Лампа есть еще?

- Дак на кухне,- продолжала испуганно удивляться хозяйка.

- Сидоров, сходи. В общем, так.- Капитан расстегнул планшетку. – Вот ордер на обыск. Ознакомьтесь, Оксана Алексеевна.

- Понятно. Обыскивайте.… Присесть-то можно?

- Обязательно. Сюда, пожалуйста.

Принесли лампу. Не жалея чужого керосина, Скворцов подкрутил фитили.

- Приступайте.

Никелированную, с шишечками, кровать отодвинули от стены, сорвали лебединый коврик. Мужчины старательно рылись в теплой постели, вскидывали на кулаки подушку.

Россыпью вывалили то, что было в чемоданах и сундучках. Этажерку, чтоб не мешалась, выставили за дверь. На пол выгребли золу из печки.

Хозяйка изумленно смотрела на разгром. Комната, затоптанная оттаявшими сапогами околышей, напоминала притон, а не уютную каморку любимой жилички. Оксана сидела за столом и безучастно разглядывала свои ладони.

- Нет ничего,- подошел к столу Филимонов.

- А должно быть… Оксана Алексеевна, может, сами покажете?

- Что? – подняла та голову.

- Не притворяйтесь. Прекрасно знаете – что.

- Ошибаетесь: понятия не имею.

- Всё смотрели?- обернулся Скворцов к милиционеру.

- Всё, товарищ капитан. По два раза…

- Что ж.… Как говорится – извините за беспокойство. Служба.

Капитан поднялся, застегнул планшет. Постоял, будто в раздумье, вдруг лихо крутанулся на каблуках и схватил Ксению за плечо.

- Филимонов! Вскрой под койкой половицу!

- Слушаюсь!

Пока рвали доски, Скворцов всё держал Оксану за плечо: попалась, птичка! – смеялись его глаза. Да подавись, собака – отвечала она взором проигравшего недруга. Из тайника достали металлическую коробку и водрузили на стол.

- Он, гражданка Михайленко? Он, любезный! – Скворцов потер ладони.- Понятые! Подойдите к столу и засвидетельствуйте содержимое!..

Через месяц следствия медицинскую сестру, 27-летнюю Оксану Михайленко, осудили на пять лет строгого режима по статье 140 пункт «Б» Уголовного кодекса РСФСР за подпольную операцию аборта с применением ворованных хирургических инструментов. Потерпевшая: Потапова Эльвира Николаевна, 28 лет, не замужем, работает учительницей химии в средней школе.

Накануне ареста гражданке Потаповой была вызвана карета медицинской скорой помощи по причине обильного кровотечения. Фельдшер констатировал факт криминального прерывания беременности. В больнице гражданке Потаповой произвели чистку матки. Потерпевшая призналась, что день назад воспользовалась услугами обвиняемой. Преступление было совершено на дому у обвиняемой. Следствие предполагает, что подобные операции производились неоднократно, в результате которых Михайленко О.А. могла получать крупные денежные суммы. Но арестованная давать показания отказалась, а кроме Потаповой, других потерпевших и свидетелей выявить не удалось. Дело №…. закончено и передано в судебные органы. По письменной просьбе родителей потерпевшей, судебное заседание решено провести в закрытом порядке.

Еще через неделю Оксана ушла на этап.

«Столыпинец» долго и тряско вез ее вместе с другими осужденными по просторам родной страны. Ночью ехали, днем стояли на перегонах и в глухих тупиках. Никто не знал ни маршрута, ни конца пути. Судя по пролетающим дням, везли куда-то за Урал. От скуки, безнадеги и голода в вагоне среди женщин случались драки. У Оксаны украли свитер и бурки, а однажды она увидела, как мимо ног по загаженному полу поползла струйка крови. Встрепенулась было узнать, но сзади с угрозой зашипели – не рыпайся… Оксана подняла ноги на шконку и уткнулась лицом в колени.

 

2. Кобра

Шум времени Эльвиру Николаевну раздражал. Конечно, она ничего не знала про смуту в Новочеркасске; краем уха слышала что-то про Манеж, но возмущалась окопавшимися там художниками-тунеядцами; про Карибский кризис ей рассказали газеты, после чего она еще раз с облегчением подумала: как повезло родиться в СССР, а не в каких-нибудь жутких Штатах. Раздражали ее, главным образом, все эти новомодные летки-енки, сладкоголосые робертино лоретти и киношное сопровождение целинных подвигов. Хотелось всеобщей тишины. И чтобы страна работала молча и сосредоточенно.

Конечно, музыкальные пристрастия у Эльвиры Николаевны были. Дома, по вечерам, она иногда ставила на проигрыватель тяжелую пластинку Майи Кристалинской и, слушая ее низковатый голос, уносилась в иную реальность собственного существования. Под пытками Эльвира Николаевна не согласилась бы признаться, о чем мечталось ей в такие минуты. Криталлинская расслабляла. Поэтому слушала она ее редко.

Заканчивалась первая четверть учебного года. Эльвира Николаевна Потапова, заместитель директора по внеклассной работе, сидела в своем кабинете со вчерашними контрольными восьмиклассников. Второй час ее сухой, с бороздкой по кончику, нос вис над ребячьими каракулями. Наконец она размашисто поставила последнюю отметку и положила тетрадь в общую стопку. Сняла очки в толстой черной оправе, потерла уставшие глаза. Теперь вокруг школы и – домой.

Вокруг школы был порядок. Прогульщики и курильщики или попрятались, или сидели на уроках. Надо бы задержаться, подождать: обязательно поймаешь одного-двух. До следующего раза. Этой заботы ей хватит еще надолго. Домой – отдыхать. Завуч вернулась в кабинет, собрала портфель. На полпути к двери ее остановила телефонная трель.

- Завуч у телефона!- сердито взяла она трубку. Завуч была педантом и не любила, когда что-то нарушало строгое расписание самых обычных дел. Ее рабочий день подошел к концу. Но эти родители!.. Если это по поводу исключения из пионеров Саши Стрельниковой – трепку она сейчас задаст! Распоясались! Обнаглели хуже некуда: бойкот по сбору макулатуры! Сказано – из дома несите, значит несите! Сопли не подотрут, а все туда же – принципиальность! Вот исключу из пионеров, всем наука. Как шелковые станут. Слушаю!.. – Ох, это вы, Иван Сергеевич…- нашарив под собою стул, завуч села. Строгое лицо сморщилось и стало похоже на залежавшееся яблоко. – Да, конечно, помню.… Послушайте, я столько лет без элементарного отпуска. Нет, мне не все равно, но я немолодая женщина. Отпустите меня, а?.. Извините, конечно – забылась. Долг превыше всего. Все будет хорошо. Все остается по-прежнему. Ага.… Спасибо. И вам того же. Служу Советскому Союзу… С-суки,- прошипела она, возвращая на рычаг вспотевшую трубку.

Посмотрела на календарь. Сроки, будь они неладны. Опять ничего не получилось. В прошлый раз – когда это было?- разговор прошел столь игриво и весело, ее осторожно оброненные просьбы не вызвали, вроде, ни у кого неудовольствия, она и понадеялась… Напрасно. Придется тянуть лямку пока жива.

Эльвира Николаева Потапова, 38 лет отроду, состояла тайным осведомителем районного комитета госбезопасности. Завербовали ее в день суда над Оксаной Михайленко.

- Подумайте хорошенько,- втолковывал майор с глянцево-розовыми височками. Приговор был вынесен, они сидели в кабинете позади зала заседаний, и в окно Эльвира видела мышиного цвета воронок с распахнутой дверцей и Оксану, поднимавшуюся внутрь по приставной лесенке. Узковатая юбка мешала, Оксана задрала ее выше колен, показав толстой вязки рейтузы. Голова была закутана в необъятный шерстяной платок. Майор тем временем продолжал, и гнусавая речь была гораздо важнее заоконной картинки.

- За аборт вы также уголовно наказуемы. Мы же вас не привлекли. Почему? Пожалели. Родители у вас люди почтенные, вы сами молоды. Все впереди! Но если вы не захотите помочь, не станете относиться к нам по-дружески – не обессудьте. Лагерь, уголовники, баланда, о школе придется забыть. Да что школа! Кроме заплеванных полов где-нибудь на вокзале вам вообще ничего не светит. Вам нужна такая жизнь? Я даже не понимаю, о чем тут думать! Состоялся закрытый суд, никто ничего не знает. Завтра вы, как всегда, пойдете на уроки. Все осталось по-старому. Пока. Но все зависит от вас, только от вас, понимаете?- майор пригладил височки, выжидательно замолчал.

- Что от меня требуется?

- Ничего, дорогая!- оживился майор.- Ну напишите нам… докладную, так скажем. Пришлете почтой. Через время еще какую-нибудь записку. Пустяки! Пару строк на ученическом листке – трудно ли!

- О чем?

- Дадите письменное согласие – я все объясню и снабжу инструкциями. Да и не сегодня это будет!

- Я согласна.

Она понимала, что майор просто пугает, но согласилась, потому что поняла главное – за все нужно платить. За глупость – тем более. Но об этом ли ей думалось еще полгода назад!.. Эльвира посмотрела в окно. Воронок с Оксаной уже уехал. Красивая, что ни говори, была женщина.

 

До того, как судьба выпала встретиться, медсестра и учительница ничего друг о друге слыхом не слыхивали. Эльвира всегда была в стороне от людей. Дочь фронтовика, подполковника танковых войск, вышедшего в отставку по причине неизлечимых ранений, Эльвира жила совсем в другом мире – без необходимости решать насущные проблемы, без потребности налаживать с кем-либо отношения. Любовь? Придет в свой срок. И, конечно, не из соседнего двора, где, что ни день, пьяные дебоши. А ведь тоже – фронтовики. Ни чести у людей, ни гордости. Но однажды ей пришлось зайти в этот презираемый двор: пропал ученик, учителя разыскивали его по всем городским притонам.

Боря Стреляный – так звали парня, открывшего ей дверь в каморку. Эльвира ничего не успела спросить, да и вошла только на шаг, как увидела распахнутую постель с голой женщиной. Баба лежала, раскинув ноги, и смеялась – Борька! Бесстыдник! Дверь-то, дверь!... Лишь миг, показалось Эльвире, она смотрела на женщину, но успела увидеть капли на буйной шевелюре ее лобка. Со двора она неслась бегом, а следом догонял Борька:

- Эй, дамочка, погоди! Да погоди ты – поговорим!

- О чем?!- Эльвира остановилась.

- Ласковая… - свернули глаза у парня.- Чего испугалась?..

Никаких свиданий не было – это исключено. Но пару раз Борька приходил к ней в школу: ладный, причесанный, в чистой рубахе с просвечивающей тельняшкой. Она запирала класс изнутри стулом и принималась делать вид, что наводит порядок – передвигала горшки, перевешивала плакаты. Тот болтал какую-то ересь, потом подходил, сгребал ее ручищами и валил на пол.

Потом каждый раз спрашивал:

- Может, тебя проводить?

- Только не это!- испуганно отвечала она.- Извини, я пойду.- И тут же уходила по освещенной тропе, чувствуя за спиной его непонятный взгляд.

Скоро он ходить перестал. Эльвира, честно говоря, вздохнула с облегчением. А когда поняла, что забеременела, удивилась и обозлилась: с каким-то хмырем, для пробы, безо всякого удовольствия – это надо же! Да будь проклят тот день, когда в ее груди захолонуло от вида той бабы в Борькиной постели!

Аборты в стране уже лет двадцать, как были запрещены. Но даже если бы власти призывали женщин делать аборты повсеместно и непременно, даже если бы награждали за это, Эльвира не обнародовала свой позор, и все равно избавилась бы от плода тайно. Так она вышла на Оксану Михайленко. Так она стала осведомителем.

Во всем виновата спешка.

Эля прибежала по адресу сразу после уроков. Просила – сделайте быстро, к вечеру бы оклематься! Как было больно, ужасно, нестерпимо. Оксана сунула ей в рот подушку, приговаривала – терпи, дорогая, терпи. Предлагала заночевать – мало ли что случится, ведь в первый раз, но Эля, положив на стол отрез ситчика на платье, ушла. Через сутки залила постель кровью. Как сказали врачи, внутри была двойня, чего повитуха в спешке не заметила.

… Метка на календаре под оргстеклом взывала: пришла пора очередной докладной. Сколько их уже было, за эти тринадцать лет? Эльвира Николаевна не знала о результатах своих донесений, но иногда душу охватывало холодом: а если те, кому она пишет, показывают арестованным все эти писульки? Как доказательства их вины? В том, что арестованные случались, она почему-то не сомневалась.

Когда Эльвира передала органам свою первую докладную, ее действенность проявилась сразу же: поселившийся у соседей дальний родственник с гитарой и подозрительными песнями исчез через неделю. Как его звали? Вроде бы, Николай? Вот уж не жалко!...

И все таки, занятие Эльвире не нравилось. Поганая служба. Принюхивайся, прислушивайся. Да плевать она на всех хотела! Какое ей дело, к примеру, до отца Саши Стрельниковой! Мудило-жучило на пустом месте, как и все отцы недисциплинированных учеников. Но он так нехорошо смотрел на нее в учительской, так ощеривался в серые усы, что у завуча потяжелел желудок. Кто такой? Вот и выясним, кстати.

Эльвира Николаевна прихватила портфель и вышла из кабинета.

 

3. Бунт

Не очень-то и боялась Саша Стрельникова химозу. Из пионеров вылететь, конечно, было страшновато. На ее памяти, в их школе еще никого никогда не исключали. Даже балбесы-двоечники, хулиганы и переростки сидели за партами в красных галстуках. А тут – Саша, лучшая ученица и активистка во всем.

Успокоить химозу можно было только одним: каждому принести из дома по пять килограмм бумаги. Но позволить это классу Саша как раз не могла. Во-первых, противно. По ее мнению, сбор макулатуры – это ответственная работа: надо ходить по помойкам, пустырям, освобождать от бумажного хлама конторы. Недаром же в школе объявлено соревнование! Саша хотела победить честным трудом. А химозе, получается, плевать. Главное, перед роно отчитаться и школу в передовики выдвинуть. Но все должно быть по-честному! Есть бумага – есть победа. Нет бумаги – значит, ее просто нет. А во-вторых, Саше было жаль одноклассников: ну где та же Оля Малышева одна наберет столько макулатуры! Пять килограмм! Ее мама работает крановщицей на стройке. Газет они не выписывают, книжек не покупают. Бумажные кульки уходят на растопку. Воровать, что ли? Нет! Поэтому Саша Стрельникова, как председатель совета отряда, запретила ребятам искать бумагу самим. Только все вместе, по воскресеньям и вечерам. Сколько соберем – все наше. Протокол собрания она отнесла химозе лично.

Та вначале рассмеялась. После переспросила – всё ли верно поняла? Потом собрала класс и сказала: если к сроку 150 килограмм макулатуры не будет лежать в этом вот углу – ткнула пальцем за доску – Стрельникова, как нарушитель дисциплины и зачинщик беспорядка, будет исключена из пионеров перед всей школой. Но Саша все равно ребятам запретила. Потому что нечестно!

Папа, посмотрев дневник с надписью красными чернилами: «Немедленно явитесь к директору! Ваша дочь занимается дезорганизацией и смутой в школе!», промолчал. С мамой Саша пробеседовала весь вечер.

- Ты хорошо подумала?

- Да.

- Плакать не станешь?

- Нет.

- Надеюсь. Взялся за гуж, не говори – что?...

- Что не дюж.

- А почему вы завуча зовете химозой?

- Потому что она химию преподает. Вообще-то, у нее другое прозвище: кобра. Это старшеклассники так назвали. Но нам интереснее химоза.

- Ты придумала?

- Не помню.

Здесь вошел папа и сказал:

- Кобра? Интересная кличка. Я ее уже где-то слышал.… Не боись, дочка, отстоим мы твою макулатуру. Преступника нашли…

 

4. Служба

- Оксана Алексеевна, срочно! Дядя Миша умер!

Санитарка вскочила с жесткой кушетки, сунула ноги в тапочки. Что взять? Грязную простыню – вон они. Выхватила из кучи полотнище и побежала в палату. Возле дядимишиной кровати уже шевелилась медсестра. Молча, освещаемые лишь луной из окошка, вдвоем они подняли сухонькое тело старика и переложили на каталку. Накрыли простыней.

- Спускайтесь в морг. Игорь Львович сейчас подойдет. – Шепнула Елена. – Матрац сама сверну.

Катакомбными туннелями Оксана повезла дядю Мишу в цоколь. В этом месяце уже третий труп. И почему-то обязательно в ее дежурство. Что творится?! В прошлый раз дошло до смешного: в морг свезли сразу четыре каталки со всех отделений, кроме челюстно-лицевого. Пришлось выстраиваться в очередь и везти покойников друг за другом, минуя наваленные на пол неизвестные окоченевшие тела.

- Смена власти,- мрачно пошутил Игорь.- Остатки хрущевцев находят последний приют. Освобождают места для новой советской формации.

- Игорь Львович!- укоризненно посмотрела Ксения.- Уши кругом!

- Их уши, равно как и рты, сковало судорогой смерти. В морге, мы как у Христа за пазухой, Ксюша. Даю гарантию: прослушек нет. Брезгливость свойственна даже феликсам.

Оксане не нравилось, когда на Игоря нападало желание вслух пощекотать себе нервы. Если бы она не знала его всю жизнь, то решила, что врач ее провоцирует.

Невысокий, лысый и крепкий, как полешек, Игорь иногда впадал в желчное состояние и тогда все, что попадалось на глаза, подвергалось злому осмеянию. Даже больные, что хуже всего. В таком состоянии он мог выписать из больницы любого, кто накануне не по делу жаловался или капризничал. Особенно это касалось тех, кто требовал повышенного внимания, поменьше соседей в палате или тумбочку без качающейся дверцы. Если в такие дни рядом не оказывалось Оксаны – беда. Случалось, домой за ней прибегали: Игорь Львович разбушевался! Оксана поступала просто: заглядывала в палату, где в этот момент главврач наводил порядок, приниженно-извиняющим тоном, как положено санитарке, обращалась:

- Игорь Львович! Можно вас на минуточку!

Игорь замолкал и освобождено вздыхал:

- А, это вы, Оксана Алексеевна. Пойдемте…

Затем в его кабинете разливался по стопкам спирт, а Оксана долго и возбужденно, будто невесть что, рассказывала о домашних делах. Главным образом, мелких – какой новый суп изобрела да какое платье решила сшить к новому году. Душевное равновесие Игоря Львовича постепенно восстанавливалось.

Они познакомились вскоре после войны, в новенькой больнице, выстроенной пленными немцами. И до самого ее ареста простояли рядом у операционного стола: он кромсал, резал и зашивал, она помогала. Сделать предложение о женитьбе Игорь не успел, как она не успела стать врачом. Когда Оксана вернулась, то узнала, что Игорь все эти годы ее ждал. Но вернулась она не одна, да и, честно признаться, в отсидке ни о каком Игоре не вспоминала. Мало ли в жизни было влюбленностей! Все прежнее осталось за лагерными воротами.

Главный врач Игорь Львович Стельмах нажал нужные точки и настоял, чтобы Оксане Стрельниковой разрешили работать в больнице. «Под его ответственность» она снова занялась привычным делом, теперь в качестве санитарки. Иногда помогала при операциях. В новое здание уже центральной больницы, где было создано пять узкоспециальных отделений, Стельмах, конечно же, взял ее с собой. Операционная без Стрельниковой – это не операционная!- подвыпив, иногда заявлял он, Оксана при этом краснела и бросала извиняющие взгляды на персонал. Хорошо еще, что жена Игоря врачевала в другом отделении.

… Покончив с дядей Мишей, Оксана принялась мыть коридоры. Скоро подъем, надо, чтобы высохло.

- Оксана Алексеевна, вы Евдокию Никитичну не вымоете?- жалобно спросила Лена.

- Она же спит.

- Встала уже. Пожалуйста. А-то расплачется опять: больно, больно. Где больно – сама не знает.

- Ладно. Пусть собирается.

Из-за Никитичны дежурство затянулось более чем на час. Виктор ждал во дворе.

 

5. Правда

Утро было по-ноябрьски раздраженным и ветреным. По небу ползли черные облака, готовые обрушиться дождем. Новый микрорайон, нарезанный властью для расширения города, еще не успел обзавестись улицами и домами, и трехэтажные больничные корпуса одиноко торчали на краю огромного поля. Голая земля с нашлепами снега и редкой порослью нечаянных озимых, была похожа на заплесневевшую горбушку.

По двору гулял махорочный аромат Викторовой самокрутки. Сам он, в подпоясанной солдатским ремнем телогрейке, похаживал возле порожней тачки.

- Сразу в деревню?- сошла с крыльца Оксана.

- А чего тянуть? Справимся до обеда. Или устала?

- Спала мало. Ничего, на ветру развеюсь.

Толкая тачку перед собой, Стрельниковы двинулись по размытой тропе через поле. Там, за лесом, жила в деревне тетя Стеша, у которой они каждую осень покупали три мешка картошки. Брали бы больше, только негде хранить. Поэтому весной возвращались и волокли от Стеши остатки проросшего урожая. Мятые мягкие клубни, жареные на рыбьем жиру, если привыкнуть, были и вкусны, и питательны. Аппетит сбивал только запах. Но девочке нужны витамины. Саша с недавних пор стала во сне вставать с постели и бродить, а затем еще и облысела. Крайний авитаминоз с нервной перестройкой организма – сказал Игорь Львович. Кормите рыбьим жиром. Двенадцать капель на кусочек сахара и сосать, еще можно добавлять в пищу. Придумали, вот, жарить витаминную картошку. Удавалось иногда достать порошки глюкозы и аскорбинки, но это редко. Зато всегда по весне в доме появлялась трехлитровая банка с жиром. Потчевались всей семьей, иначе дочь не уговорить.

Молча добрались до деревни. Затоварились картошкой. Двинулись в обратный путь. Три мешка – невелика тяжесть. Но раскисшая земля так облепляла колеса, вязко погружая в себя нагруженную тачку, что провезти ее через поле стоило больших усилий. Оксана, склоняясь в три погибели, напирала на тачку сзади. Виктор тащил груз навроде мерина. Красные, потные, задыхающиеся, время от времени они останавливались, выпрямляли спины, ту же вновь сгибались и трогались дальше. Отдыхать нельзя: в минуту груз увязал в землю, как в топкое болото, не вытащишь. Наконец выбрались на грунтовку. Опустили тачку, сели рядышком на мешки.

- Я тут узнал кое-что… - Виктор свернул цигарку, выпустил из ноздрей сладкий дым.- Про нашу учительшу.

- Какую учительшу?

- Ну, эту – химозу, Эльвиру Николаевну… Ее, правда, коброй кличут. А знаешь, кто кличет?

- Дети, Саша же говорила.

- Куда там – дети. Звон слыхали, вот и разносят без понятия. Да и незачем такое им понимать…

- О чем ты, в конце концов?

- Ты, мать, сама-то в курсе, что это та самая Потапова, что в лагерь тебя засадила?

- Знаю.

- Знаешь?!- цигарка упала в грязь.- Ни хрена себе! А почему молчишь, почему дочку в ее школу определила?!

- А куда ее было определять? К железнодорожникам, за тридевять земель? Да и ничего страшного. Саша здесь при чем?

- Та-ак! – Виктор поднялся с мешков и возмущено посмотрел по сторонам. – Вот так дела! Благодетельница, значит, выискалась. Ее по лесоповалам гноят, а она всяким предателям в пояс потом кланяется. Не знал! Думал, ты у нас женщина гордая, честная, а ты – смотри-ка!..

- Что – я? Что? Мне ее, вернувшись, убить, что ли, надо было? Ну, сдала она меня ментуре – так я сама виновата. Недоглядела. Поспешишь – людей насмешишь. Ты хоть знаешь, какие порядки тогда были?! За подпольный аборт, если попадутся, отвечали обе женщины. Эльвира так бы и сдохла на операционном столе, если бы не выложила следователю карты. Из нее вместе с кровью жизнь уходит, а врачам подходить запрещено: вначале признание!... Видела я вас, мужиков, как вы на более легких делах ломались.… Так что не надо. Было – сплыло. Тем более, она не знает, кто Сашина мать. Думаю, знала бы – из пионеров исключать побоялась…

- И тебе не жалко дочь?

- Послушай – это жизнь! У девочки складывается характер. И мне нравится, как он складывается! Мне не стыдно, а главное не скучно смотреть, как Саша формируется. Все у нее будет нормально. Это я, как мать, чую.

- Ладно, оставим Александру. Тут еще кое-что имеется.

- Выкладывай… Побыстрей только. Застудимся.

- Твоя Эльвира – сексотка. На органы работает. Кобра – ее кодовая кличка. Так по документам значится. Не знаю, откуда в школу просочилось, ну да, шила в мешке не утаишь. Почему не спрашиваешь – откуда знаю?

- Старые связи сохранились?

- Вот и нет. От отца ее знаю, Николая Ивановича. Мы же с ним воевали вместе. Случайно как-то встретились, пива попили. Потом за компанию в баню стали вместе ходить. Однажды он стакан поднял – за то, говорит, чтоб по русской земле никакие кобры не ползали. И заплакал. Я тогда не понял. А недавно прощупал, вытащил старика на откровенность… Он же в чинах, ему, наверное, положено об этом знать… Чего ты молчишь!

- Поехали. Воспаление легких схватим.

 

6. Встреча

- Здравствуй, Эля,- сказала Оксана и удивилась, потому что называть завуча Элей вовсе не собиралась. – Это я, Оксана Михайленко.

Эльвира Николаевна молча смотрела снизу вверх.

- Помнишь?

Завуч сняла запотевшие очки. Тонкие губы зашевелились, что-то беззвучно проговаривая. Наконец выдавила:

- Здравствуйте… Оксана Алексеевна… помню, вы… понимаю…

Оксана присела рядом на скамейку. Неделю бушевавшая метель стихла. Слепило солнце. Парк остекленел от мороза и слегка позванивал. Ели едва удерживали в лапах снежные караваи. Невдалеке мальчишки с криком и смехом чистили каток. Заваленные снегом лавочки в этот январский день были пусты. Зная, насколько красив городской парк после зимней непогоды, Оксана решила после дежурства пойти домой этой дорогой. Наметенные сугробы не помеха. Проваливаясь по колено в сыпучую твердь, она чувствовала себя, как девочка, сбежавшая от родителей. Эльвиру углядела сразу. Та в одиночестве сидела на заснеженной скамье и кидала воробьям крошки. Вездесущие голуби толкались здесь же, затаптывая хлеб обмороженными лапками. Увидев, не удивилась, словно знала, что – встретит, для того и притащилась, не убоявшись холода.

- Не зябко в ботиках?- Оксана похлопала ногами, обутыми в валенки.

- Нет… Они меховые.

- Хорошо сегодня!

- Оксана Алексеевна, вы хотите со мной о чем-то поговорить?

- О чем? Нет, ни о чем не хочу. Я просто так в парк зашла, по пути. Смотрю – ты. Столько лет в одном городе, а словом не перемолвились. Как жизнь-то?

- Как у всех,- пожала плечами Эльвира Николаевна.- Хвастать нечем.

- Это ты зря. Жизнь у всех разная.… Успокойся, Эльвира. Чего ты боишься? Не враг я.

- Простите…

Замолчали. Воробьи, не дождавшись крошек, упорхнули. Неожиданно Эльвира достала платочек и сунула под очки.

- Поздравляю вас с днем рождения,- всхлипнув, произнесла она.

- Ой, правда! Надо же – забыла, что сегодня мой день рождения. Спасибо. Спасибо большое…. Странно, что ты об этом знаешь.

- Оксана Алексеевна, вы – простите меня, пожалуйста. За то… в пятидесятом… Я тогда сама не своя была.

- О чем ты! Что старое ворошить. Сама виновата. А тебя – понимаю. И зла никогда не держала. Не плачь. Лучше скажи: я тебе там ничего не напортила? Ты беременела потом?

- Я… не знаю. Случая не представилось проверить,- усмехнулась Эльвира Николаевна.- В старых девах хожу.

- Нда…

Дохнуло ветром, женщин обдало густой снежной пылью.

- Пойдем, прогуляемся. Как бы нам к скамейке не примерзнуть.

Улицы были по-утреннему безлюдны. Шли, бок о бок, не торопясь, перекидываясь словами, словно семейная пара на прогулке. Эльвира выделялась высоким ростом. Обернутая в цигейковую шубу, с муфточкой, в очках под меховой шляпкой-таблеткой, она неизменно, как вечнозеленая елка, была похожа на учительницу, и никого более. Взглянув на нее, Оксана впервые за много лет застеснялась своего пухового платка. Когда-то она тоже игриво носила этакую милую кубаночку, которая не столько грела, сколько дополняла красоту локонов ее черно-южных волос. Но, привыкнув в лагере укутываться в огромные толстые платки, она и на воле осталась верна теплому удобству, только уже не байки, а оренбургского нежного пуха.

- А вы все та же,- грустно произнесла Эльвира Николаевна. – Красивая.

Оксана засмеялась:

- Брось!

- Правда. Очень красивая. Помню, когда мне вас порекомендовали, то инструктировали: выйдет женщина с высокими скулами; губы такие, что их хочется поцеловать; глаза карие, веселые и грустные одновременно. Она будет держать руки в карманах халата, рукава закатаны валиком до локтей, на затылке чудом будет держаться марлевый беретик. Так и было. Я в вас сразу влюбилась.

- Почему ты тогда не осталась! Чай бы вместе пили, разговаривали. Глядишь, ничего бы плохого и не произошло.

- Стыдно было, что такая женщина исправляет мои ошибки. Да и торопилась я.… А вы как поживаете? Семья, дети?

- Спасибо, все хорошо. Моя дочка, кстати, в вашей школе учится.

- Вот как? Почему я не знаю? Кажется, я никогда вас в школе не встречала.

- Некогда ходить. Это у нас мужнина обязанность. Зачем учителям лишний раз напоминать, что мать Саши Стрельниковой судима.

- Саши… Стрельниковой?! – Завуч остановилась и с изумлением уставилась на Оксану.

- Да, Эльвира. Саша – моя дочь. Непростая девочка, верно? Я рада, что конфликт с этой дурацкой бумагой закончился. Ты мужа моего прости – погорячился он. В роно пошел, стал доказывать… Он тебе очень навредил?

- Кто?

- Виктор мой.

- А.… Нет. Просто отменили сбор макулатуры и все. Кто хотел, тот собирал. По помойкам и конторам… Мне надо идти. Приятно было… встретиться. - Не дожидаясь ответа, Эльвира Николаевна развернулась и пошла обратно. Прямая и строгая, как и положено школьному руководителю.

Оксана долго смотрела вслед.

- Не везет ей с нами, - подумала она.- Бедная, бедная….

 

7. Отказная

Вернувшись домой, Эльвира, не снимая шубы, прошла на кухню и села за стол.

- Эличка, что с тобой?- заглянула в дверь мама.

- Налей мне чаю, пожалуйста.… Теперь иди. Мне нужно подумать. И принеси писчей бумаги!- прокричала вдогонку.

Мама положила перед дочерью аккуратную стопу желтоватых листов. Поставила непроливайку. Подумав, раскрутила толстую ручку и сама заправила ее чернилами. Не произнеся ни слова, тихо удалилась.

«Районный комитет безопасности… Майору.… В связи с ухудшением здоровья, учитывая многолетнюю добросовестную службу на благо Родине, убедительно прошу освободить меня от обязанностей осведомителя КГБ. Обязуюсь ни при каких обстоятельствах не разглашать известных мне государственных секретов и не раскрывать особенностей службы в органах безопасности. В просьбе прошу не отказать, поскольку полноценно исполнять свои обязанности не имею физической и моральной возможности. Подпись. Дата».

Эльвира вышла из дома, опустила конверт в ближайший почтовый ящик. И неожиданно увидела недавнего своего посетителя – родителя Виктора Стрельникова. Тот стоял и наблюдал за Эльвирой.

- Здравствуйте,- растерянно поздоровалась завуч.

Стрельников хмыкнул. Медленно приблизился. Спросил:

- Пишем? – и прошел мимо.

 

...- Ксения!

- Ой! – Оксана выглянула из кухни. Обращение «Ксения» значило, что у мужа плохое настроение. В гнев он впадал редко и не особо страшно. Пара молний с грозовыми раскатами Оксану напугать не могла. Она знала, что за мрачными окриками каждый раз скрывается какая-то боль за нее, любимую женщину. С тех пор, как они вместе, он вечно боится, что уведут, спрячут, унизят, обидят, вообще уничтожат его жену. Кто? За что? Почему? Власть. Это чудовище с нервными щупальцами. В утробе которого они вместе побывали и вырвались, полуживые, только потому, что чудовище сдохло. Но сдохло одно, другое голову поднимает. И Оксану сожрет непременно, потому что – особенная. А там и Александру, вслед за матерью. Одна у них защита – он. И Виктор знал, что выгрызет всё и всех, по кускам себя расчленит и в глотку любому затолкает, но баб своих сбережет. Уф-фф!..

- Что случилось?

- Знаешь, кого я сейчас встретил? Кобру. Письмишко в ящик опускала. Понятное дело, что за письмишко, уж больно воровато по сторонам оглядывалась. Ну, с-сука! Задавлю!

Оксана подошла к окну. Вон черный пес, кружится по земле, пытаясь ухватить с хвоста блоху. Вон снегири суетятся в черных ветках. Такая обещалась хорошая погода, а теперь, гляди, снег собирается, редкие хлопья скоро превратятся в белую завесу. Грустно.

- Думаешь – очередной донос?

- Конечно! Она, как меня увидала, аж побелела вся. Ты чего, Оксан?... Ну, чего ревешь? Из-за этой суки? Больно надо. Недолго ей писать осталось.

- Не смей!- отшатнулась от мужа Оксана. – Не смей ее трогать! Не бери греха!

- Не боись – другой способ имеется. Мы эту сучку по-другому прищучим. По-семейному…

- Витя-я!

- Ладно, не твоя забота. И не моя мыслишка. С ней отец решил поговорить. По-мужски, как на фронте делали. В общем, руки отобьет, но жить оставит. Тоже, чай, любит дитя свое…

Ужинали, как приговоренные. Мать с отцом в четыре глаза смотрели на дочь и думали одну думу: уберечь…

 

8. Линия жизни

Зимой 50-го года сержант-сверхсрочник Виктор Стрельников в составе дежурного взвода встречал партию осужденных.

Год назад он демобилизовался из армии. Но возвращаться было некуда, не к кому и, не думая, Виктор подался во внутренние войска. Служить ему определили конвоиром-охранником на женской зоне.

Ряды бараков, огороженных бревенчатым частоколом, посреди снежной пустыни, стали его местом службы, быта и житья. Хмурые арестантки, бесформенными куклами топчущиеся на плацу, нагоняли злость. Когда он конвоировал очередную группу в лес на обрубку сучьев, то клял судьбу за обман и прочую нелюбезность. После опостылевшей военной грязи, думалось, отогреться бы в семейной благодати, а вместо этого – из огня да в полымя. Соблазнился, что скрывать, бесплатным довольствием и хорошим приработком, который некуда было тратить.

Зря он сюда торкнулся. Душа – как цепями обмотанная. И жалко, вроде, баб, и избить каждую хочется – куда полезла! Что дома-то не жилось! Ребятишек рожать надо, щи варить, а не по нарам, как крысе, прятаться!.. Случилось ему и по-настоящему плакать.

В лагерь привезли бабенку – то ли сумасшедшую, то ли смертельно отчаянную. Режим нарушала в наглую по всем статьям. В наказание ее раздели до платья и поставили на замерзшую навозную кучу: набирайся ума, дескать. Вспомнил – Шуркой ее звали. И вот эта Шурка часов пять орала на всю зону песни. Блатные, народные. Без передыху. Сняли с кучи, когда она уже не пела, а хрипела обмороженной глоткой. В санитарном бараке Шурка провалялась недолго – отправили на большую землю. Говорят, ей ампутировали ноги. Впрочем, про дальнейшую судьбу Шурки что только не болтали. Даже то, что она, став «самоваром», верховодила бандой на каком-то базаре. Трепотня, конечно. Разве может баба верховодить?! Но жалко ему было тогда эту дуреху до жгучих слез. Долго он боялся, до самого ухода из армии, чтоб опять кого-нибудь не поставили на говно. Больше такого не выдержал бы: пострелял или бабу, или зону.

Так он и валандался на зоне – будто сам арестант.

Зимой 50-го лагерь принимал очередное пополнение. Дул сухой ветер, вихрил по насту снежные бурунчики. Транспорт с этапом ожидали долго. Команда по очереди бегала греться в подготовленную для личного досмотра теплушку. Наконец машины прибыли. Задним ходом подкатили вплотную к гостеприимным воротам настежь. Осужденные в плохонькой, своей покуда, одежонке, спрыгивали с грузовиков на землю. Их тут же выстраивали в плотную шеренгу. В ожидании бабы топали ногами, терли заледеневшие лица, пытаясь согреться. Этап прибыл солидный – не меньше сотни человек, сквозь ветер и лай овчарок прорывались женские выкрики, даже смех. Для кого-то это наверняка была не первая ходка, но и те, кто не отошел еще от шока ареста, радовался окончанию утомительного пути. Пусть лагерь, бараки – лишь бы остановиться, и начать отсчитывать часы.

Виктор углядел Оксану сразу. В темной суете кузова он вдруг уловил лицо. Белое от мороза, очерченное бровями-дугами, с усмешкой из-под крутых хохлацких скул. Выбившиеся из платка пряди лежали на щеках черными пятнами. Женщина неловко спрыгнула на снег, и привиделось ему, что это ангел смерти явился в обличии затюрханной уголовницы, чтобы наказать. Его? Или всех вокруг?.. Кто-то подтолкнул ее прикладом: «В строй! Быстро! Не хлопать зенками!». Оксана зыркнула на Виктора коричневыми глазищами и втиснулась в шеренгу.

До войны случилось ему побывать проездом в столице. Добирался из Кирова к брату, на Беломоро-Балтийский канал. Тот писал, что работы у них прорва, а еще можно лес валить или в рыбаки податься. Виктор тогда надумал жениться и решить деньгу забашлить под такое дело. Невесты не имел еще, но не сомневался в скором ее появлении. Себя считал парнем бравым, видным: высок, жилист, все при нем. Драчун немножко, так это по молодости – пройдет. Правда, посиделки, где кандидаток присматривают, не любил, танцы посещал редко и танцевал, только если девки сами приглашали.

Явился Виктор на канал, самую его оконечность. Вокруг все изгваздано, истоптано, в ямах воды полно, вывороченные кряжи торчат корявыми обрубками. Работу предложили стрёмную: мусор лесной жечь, валуны откатывать. Рядом в тачке инструмент: кирка, лом, кусок веревки и ношеные рукавицы.

- Мне б на тракторе!

- Нам, брат, подсобники нужны, простые рабочие. Повымерли люди, пока канал тянули. А вдоль шлюзов все чисто должно быть, аккуратно. Объект!

Впрягаться в тягловую силу Виктор не стал. Решил податься в море с рыбаками. Не заметил, как три навигации одолел.

До глубокой осени их МРБ-шка болталась в студеных волнах Белого моря. По малости судна и команды – шесть человек, рыбачили в основном в прибрежных водах, бороздили Кандалакшский залив. Там же, на берегу, в деревушке Пулонга, жили, когда путина заканчивалась. О невесте оставалось только мечтать. Свободных девок в деревне не водилось, да не захотел бы он на рыбачке жениться. Семействовал, конечно, с одной местной вдовушкой, так это пока деньги копились. Зимой одолевала скука. Подледный лов Виктора не привлекал, сутками он валялся на кровати и читал затрепанные книжки. На лед ходила сожительница. Выглянув в окно, он неизменно видел, как она, нахохлившись, сидит над лункой или перетягивает сеть из проруби в прорубь – организовывает продуктовый запас. Рыба приелась ему уже во всех смыслах. Хлеб, чай, крупы, конфеты-подушечки привозили в Пулонгу раз в две недели, а то и реже, если метель забивала снегом дороги. Картошки до весны всегда не хватало, на гарнир к рыбе соленой, вареной, сырой и жареной шла моченая брусника. Охотничий промысел у поморов был не в чести, хотя ружья имелись во многих избах.

Война прекратила опостылевшее житье-бытье на побережье, и Виктор с готовностью ушел в армию.

Но и в Пулонге, и на фронте он никогда не забывал, как сходил в Москве, пока ждал мурманского поезда, в привокзальный ресторан.

До этого Стрельников никогда в подобных заведениях не был – стеснялся зайти, боялся, что не пустят. А на вокзале, решил, какой-такой особенный ресторан может быть! Он здесь, понимаете, пассажиром, так что извольте обслужить. Зашел. И с порога попал в царство мрамора, зеркал, гулких голосов под огромной люстрой, лестничных балюстрад, сверкания мужских рубашек и оголенных женских плеч. Навстречу тут же ринулся распорядитель, затарандел о чем-то.

- Я это… посидеть хочу, отдохнуть. Перед поездом.

- Пожалуйста, милости просим, значит вы ненадолго, вот здесь у двери, пожалуйста, вам будет удобно, Миша обслужи товарища!...

Он просидел в ресторане несколько часов, до паровозного гудка. Никто в углу его не тревожил, никому он не мешал, зато видно было все. После пары рюмок водки из графинчика боязнь быть изгнанным прошла. Что на затоптанном, пусть и московском, вокзале могут быть такие дворцы – изумляло. В высокое узкое окно он видел, как по привокзальной площади снуют отъезжающие-приезжающие, носильщики толкают тележки, и благодарно думал о том, кто надоумил его сюда войти.

- Сижу, как барин. И-ех!

Люстра вспыхнула ярче и посетители ресторана захлопали. Откуда-то сбоку на маленькую площадку стали подниматься музыканты. Расселись, приладили инструменты. Появилась певица. Зал снова захлопал. Артисты дружно поклонились публике и начали свой концерт.

Таких баб Виктор видел лишь пару раз, в кино. Но тех настоящими он не посчитал, красивость артисток не сильно тронула мужскую душу. А тут, завернутая в синий бархат, с приспущенной чернобуркой, перед ним стояла живая, русская краса из плоти и крови. Он с удивлением и радостью смотрел на розовые плечи, сверкание камней в ушах, посчитал складочки на полной шее, мысленно потрогал тяжелый узел волос на затылке. Глаза-то – крашенные, и ногти тоже! Ай ты, озорница! И поет, гляди, не про степь да лучину, а про гитары какие-то, кареты, осень у дверей. Виктор так громко бил в ладоши после каждой песни, что певица нет-нет, да посматривала в его сторону. Вначале вроде как недовольно, а потом улыбнулась и даже ручкой помахала. Королевна.

- Нравится?- спросил пробегавший официант.- Так купите для дамы шампанского!

- Как это?

- Просто: купите бутылку, я передам. Как подарок.

- Возьмет?!

- Конечно. Так все делают, если выступление нравится.

- Неси!.. Стой! Мне шампанское неси!

Под шипение официанта Виктор подошел к эстраде и протянул певице бутылку. Она густо и устало посмотрела на него. Наклонилась.

- Спасибо, миленький,- перед его глазами мелькнули розовые половинки грудей. – Что для тебя спеть?

- А?..

На сцену выскочил мужик в накрахмаленном жабо, перехватил у певицы бутылку:

- Друзья! Для нашего гостя… м-м… Аделаида Андреевна?... Исполняется романс «Я ехала домой»!..

Старший над официантами крепко взял Виктора под руку и повел назад к столу, а вслед сочно неслось: «…душа была полна неясным для самой каким-то новым счастьем…»

… С ощущением неясного счастья Виктор так и прожил все эти годы. Со временем оно уже чуть теплилось, но все равно он чувствовал это счастье, а иногда оно наплывало, как облако наплывает на солнце, и тогда, даже в самые неподходящие минуты, он становился блаженным до радостных слез. В последний раз такое беспричинное райское чувство он испытал в конце войны. Шел артобстрел, он лежал на дне окопа, сверху лепешками бухалась жирная земля, как вдруг в груди сладко разлилось. Словно на краю окопа кто-то появился – прекрасный, нездешний. А Виктор даже головы не мог поднять, чтобы посмотреть. Лежал, уткнувшись улыбкой в грязь…

И вот нынче, принимая очередной этап осужденных, он вновь ощутил тонкий зум приближающегося счастья. Следя за построением, куда отмаршировала женщина-ангел, Виктор слушал, как нутро наполняется восторгом и грустью одновременно.

Тут его пихнули в спину – чего столбом встал! – он одернул бушлат и заподгонял мешкающих баб. Перекинув автомат за спину, подставлял трусливым руки и арестантки падали с машин в его объятия. Схлопочу за нарушение устава – весело подумал Виктор.

Наконец построение завершилось. Замполиту подали папки с личными делами. Началась перекличка.

- Михайленко! – рявкнул лейтенант.

Ангел выкрикнул из строя свое имя, статью, срок, и радость ушла из сердца Виктора Стрельникова.

 

9. Остров ИТК

Общий режим, назначенный Оксане в наказание, предоставлял зэчкам некоторую свободу передвижений по лагерю и возможность использовать время до отбоя, как пожелается. В рамках установленного режима, самой собой. Для Оксаны это стало еще одним испытанием, которое следовало вытерпеть.

Оторванная от воли, женщина готовилась прожить пять лет заключения вроде куклы деревянной. Без особых страхов и радостей, обид и желаний. Лучше – наобособинку. Никаких тебе дружб и привязанностей. В уголовной колонии создавать подобие нормальной жизни?! Нет! Вы ее это дерьмо жрать не заставите. У вас своя свадьба, у нас – своя, даже если закончится поминками смёртными. Но с первых же часов она видела рядом и добрые глаза, и участливые улыбки, невольно хотелось самой кого-то утешить. Даже презрение к палачам, даже с увлечением прочитанная книжка сбивали с толку. Это были эмоции, от которых она так хотела отказаться. Невероятно, но уже через месяц после ареста небо вновь стало прозрачно-голубым. А двум огромным печкам в бараке она сумела обрадоваться, как новым туфелькам из магазина. А тут еще – личное, почти безнадзорное, время. Что с ним делать, куда девать? Уют на нарах создавать? Дружной компанией чифирь варить да за жизнь разговаривать?.. Не хочу впускать в себя лагерную заразу! Не желаю, чтобы темница стала домом родным!.. Но как трудно равнодушничать, когда тяжелый, измотавший работой, день наконец кончился, когда вертухай не стоит за спиной, а ненавистный опер пьет свой чай в служебной каптерке. Борись-не борись, а улыбка все чаще появлялась на ее лице.

Оксане повезло, что с ее этапом колония значительно обновилась. Прижившиеся по баракам старые рецидивистки права хоть и качали, но абсолютных порядков навести не могли. И какое-то время, пока определялась лагерная иерархия, укреплялись новые законы зоны, Оксану не трогали ни плохие, ни хорошие товарки. Но когда шконки распределились, к ней подвалила известная блатняжка Райка-кувалда и, внимательно посмотрев, молвила: «Красючка… Моею будешь». У Оксаны похолодело в животе. Отказать Райке сейчас – значило подписать себе приговор, хуже смертного. Безропотно, на авось, перенесла она матрац к Райкиному закутку и приготовилась ждать беды.

К счастью, кувалда то и дело попадала в БУР, а едва усиленный режим для нее заканчивался, Кум с приспешниками начинали гонять бабу в хвост и в гриву: ухайдакать кувалду непосильной работой значило уберечь зону от чэпэ. Притащившись в барак, кувалда ничком падала на нары. «Расскажи что-нибудь»,- просила Оксану. Та пересказывала прочитанные раньше романы, вспоминала больничные истории, покуда кувалда не засыпала.

Однажды, задолго до подъема, кувалда откинула с зазнобы одеяло и села рядом.

- Не надо,- попросила Оксана.

- Хочу.

- Пожалуйста, не сейчас. Я буду любить тебя, правда, но только если ты меня не тронешь.

- Так не бывает.

- Бывает. Потерпи, ты узнаешь, что это такое. Обещаю.

- Потрогать-то можно?

- Рая.… Верь мне. Если навру – тогда хоть разорви.

Кувалда выдохнула густым табачным перегаром. Натянула одеяло Оксане до подбородка, нависла лицом.

- Я не понимаю, что ты говоришь. Хрен с тобой. Может, сама скоро захочешь покабалкаться. Подожду. Но смотри – увижу с кем, голову проломлю.

От неизбежных Райкиных рук спасло первое мая.

На вечерней поверке объявили, что к празднику в колонии будет организована художественная самодеятельность. У кого есть какие таланты – шаг вперед!

- Что умеете?- посмотрел Кум.

- Петь! Со сцены выступала, гражданин начальник колонии,- с готовностью отрапортовала Оксана. – На гитаре играю еще.

- Добре.

И заключенная Михайленко поменяла лесоповал на концертные подмостки. Артистов отселили от остальных зэков, чтобы те не мешали репетировать. На работу, конечно, гоняли, но уже на территории лагеря: кому свинарник чистить, кому белье стирать. Оксану Кум поначалу определил уборщицей в офицерское общежитие, но после скандала с женой прогнал на кухню посуду мыть.

Под расписку она получила от начхоза шестиструнку с расщепленным корпусом и разрешение на репетиции в пустом клубе: на певицу была вся надежда, требовалось подобрать обширный репертуар. В личные надсмотрщики ей приставили спокойного, не падкого до бессловесной поживы, сержанта Стрельникова.

- Заодно, чтоб дурью не маяться, сцену подремонтируй,- приказал начальник.- Там половина досок провалена.

Так состоялась вторая встреча Оксаны и Виктора. Первая произошла, когда сержанта, потерявшего ангела из поля зрения, назначили конвоировать бригаду в лес. Вообще-то, его повысили службой по зоне, но среди солдат начался тогда падеж, косила всех какая-то болячка. Пока ждали смену, пришлось самому идти в конвой. В составе бригады лесорубов находилась зэка Оксана Михайленко.

Утрамбованная множеством ног поляна была завалена поваленными елями. Мохнатые чудища лежали вдоль и поперек, торчали в небо колючими лапами. Вминали в снег под себя собратьев. Пряно и свежо пахло живой древесиной. От заключенных требовалось, спилив сучья и ветки, сложить стволы в штабель. Работали парами, норма – три дерева в смену. Бригада формировалась от количества елей на поляне. Еще один человек для оттаскивания веток в костер.

Распределив солдат по периметру, сержант составил пары и приказал разобрать пилы.

- Михайленко собирает сучки!

Косо поглядев на ветхие брезентовые рукавицы Михайленко, сержант вынул из-за пазухи варежки.

- Отморозишься. Надень-ка, под низ.

- Спасибо…

Костер запалил сам. Сам же набрал лапника, уложил вокруг широкой лежанкой.

- Шевелись, бабы – пайки не будет! – прокричал незлобно. – Перерыв через три часа!

Монотонно завжикали пилы, отплевываясь желтыми опилками. От себя – на себя, от себя – на себя, от себя – на себя… День-ночь, сутки прочь, ближе к смерти иль свободе!

- Молодец майор: добился зимнего обмундирования,- думал сержант, наблюдая, как копошатся в снегу бесформенно-ватные фигуры. Оксана, уложив горкой на раскидистую ветвь сучки и ветки, за хвост тащила кучу к костру. Аккуратно, чтоб не затушить огонь, сбрасывала, шла назад. Пока она возилась рядом, сержанту всё хотелось сказать ей что-нибудь, не лагерное. Но кроме «здравствуй» и «не замерзла?» ничего на ум не приходило. Наконец осенило:

- Постой! Отгреби-ка чуток золы, ага.… В мешке картошка – напеки бабам.

- Не положено,- удивленно посмотрела Оксана.

- Делай знай.

С удовольствием смотрел, как Оксана достает картофелины, считает их, укладывает в горячую золу. Прикрыла сверху сырыми ветками.

- Смотри, чтоб не сгорели!

- Товарищ сержант, можно обратиться? – не вставая с корточек, насмешливо посмотрела Оксана.

- Не положено,- передразнил он.

- Вы на фронте были?

- Само собой. Первый Белорусский. На Курской дуге чуть Героя не получил. Напился дуриком от радости, что жив остался, набедокурил немного. А что?

- Так, интересно.

- Тоже, что ли, воевала?

- Пришлось. Санинструктором, на Карельском, у Мерецкого.

- То-то смотрю, картошку умело запекаешь. Ничего себе там не отморозила?

Хохотнули.

- Ну, это счастье вы для меня здесь приготовили.- Оксана поднялась.- Пойду шабашить, гражданин начальничек, с вашего разрешения. Без нормы жрать не дадите ведь.

Больше она к Стрельникову не подходила. Работала отчужденно, замкнуто. О приварке от сержанта думать забыла. Он сам повытаскал клубни на протаявшую грязь. Позвал бригаду передохнуть. Обуглившуюся картошку она ела молча, едва размыкая черный от сажи рот. От такой собачей трапезы у Стрельникова сердце повело. Срамно сделалось, будто не подкормить баб он хотел, а унизить.

С тех пор, вспоминая короткий их разговор, Виктор мучительно думал, что как же так: вот дамочка, красивая, умная, войну прошла, спасла, наверное, многих. А теперь, вместо радости после всех передряг, здесь сидит. Терпит всякое. А он, фронтовик, стыдно сказать, ее винтовкой – в спину, колючей проволокой вкруг огородил. Как шалаву последнюю. Как подстилку бандитскую. Какого хрена! Да у нее и статья-то – медицинская! Этак всех, за промашки, можно по лагерям сгноить. А жить кому? В кои-то веки, к сорока годам, встретил ту, на которой жениться хочется – и где!? Бросить все к чертовой матери, тикать из зоны! Кто он для нее? Тухлый мент, сапог вохровский. Не лучше фрица. В люди – одно спасение. Нормальным мужиком опять стать, может, и обратит тогда внимание. А иначе, как в песне – дороги разные им суждены. Только что ему одному на той долбаной дороге делать!?

К концу марта сержант Стрельников подал рапорт об увольнении в запас. Сослался на старые раны, на то, что от неподходящего климата спина чирьями покрылась, аж гимнастерка липнет. Лечить замучился. Майор, досадливо поохав, обещал к осени рапорт удовлетворить.

 

10. Песня

Разговоры поначалу не складывались. Оксана опасалась приставаний, надоевших на зоне, где надзиратели от мала чина до велика цеплялись к заключенным, пользуясь их бесправием. Дозволенного не преступали, Кум был строг, «но за баней, не стоит писать, что творится ночами за баней…» Лагерный репертуар она знала уже вдоль и поперек. От его скудости, тупой давиловки на жалость, сводило зубы. Становилось особенно гадко, когда блатные сочинения наводили чувствительность на персонал ИТК. Используя случай, Оксана придумала заглушить песенную похабень. И потому к концерту готовилась истово. Вспоминала лучшее, что пела когда-то сама, слышала от других. Охранник? Пусть только попробует помешать!

Он же в это время соображал, как расположить к себе хмурую красавицу. Чтоб страх и презрение не висли в воздухе, словно непросохшее белье. Первые дни прошли в скованной тишине.

Они встречались у выхода из кухонного барака. Стрельников, нарочито без автомата, сопровождал артистку в клуб. Михайленко, как специально, шла, сцепив за спиной пропахшие хлоркой руки. Сержант еще раз утвердился в решении кончить с поносной службой: и не вспомнить, когда он рядом с бабой по-человечески шел, а не по-волчьи, след в след.

Клуб в колонии построили недавно. Навезли откуда-то потемневших бревен и сложили домушку: без сеней и лишних закутков. Комната со сценой в полметра высотой – вот и все помещения. Оксана, осмотревшись, потребовала карандаш и бумагу.

- Отнесешь начальнику заявление. Хотите красоты – стройте кулисы и комнату для переодевания.

Майор требования одобрил. Велел сержанту переквалифицироваться в плотники. Теперь Стрельников все дни проводил в клубе. С утра строгал-стучал, вечером, доставив Оксану, шебаршился тихонько в углу. Не столько работал, сколько прислушивался к ее подготовке: как она меняет струны, подкручивает на гитаре колки, вспоминает аккорды, напевает невнятно. Наконец прозвучало:

- Что, сержант, начнем репетировать? Не провалюсь я на твоих подмостках? Эх, где наша не пропадала!.. – локтем она пристроила гитару к груди. - «Я ехала домо-ой, душа была полна-а!..»

Стрельников, чувствуя, как лопается сердце, медленно опустился на стул.

- Эй, что с тобой?

- Песня… знакомая,- скривился в улыбке Виктор. Чуть живой, дослушал романс до конца. Второй раз за жизнь. Вернулось, значит, к нему синее платье.

День за днем солдат и зэчка свыкались друг другом. Однажды нормальный чай вместе попили. Стрельников тогда, зайдя на кухню, сказал:

- Сами доберетесь? Я следом, дело есть.

И принес в клуб полный чайник горячей заварки. Постелил на табуретке тряпицу, высыпал ржаных обломков.

- Присаживайтесь. Погреемся чуток.… Не откажитесь,- смущенно протянул Оксане кусок сахара. Она благодарно улыбнулась.

- Я когда-то без сладкого обходиться не могла. Варенья всякие обожала. А в войну приучилась пить «чай с дуем». Не знаешь? Это просто! – Оксана взяла кружку, подула и сделала глоток.- Вот так. Попробуй, тоже получится!

Оба засмеялись, но теперь Оксана не встала и не отошла, а смачно захрустела подарком, и взгляд от сержанта не отвела. Она поняла уже, что бояться Стрельникова не надо, что он – простой мужик, одинокий и бесприютный, которому никто вовремя не подсказал, где в жизни право, а где лево. И что мечется, не зная, как найти самого себя. Когда Виктор рассказал, что решил демобилизоваться, обрадовалась.

- Правильно! И обязательно присмотри хорошую женщину. А-то затянет опять холостяцкое житье в непутное место.

- Присмотрел уже.

- Ну! Так там же, за воротами, вроде нет никого.

- А я в воротах нашел.

- Кого?!

- Вас, Оксана Алексеевна.- Стрельников встал по стойке «смирно», одернул гимнастерку.- Вы, пожалуйста, не пугайтесь и с ответом не спешите. Я, может, и не подхожу, но времени впереди много. В общем, я решил, как уволят, здесь остаться. В соседней деревне. Вас, значит, дожидаться буду…

Оксана молча смотрела.

- А потом, если вы согласитесь, мы уедем, куда пожелаете…- почти шепотом закончил сержант.

- Виктор, у меня пять лет отсидки.

- Дождусь. Не гоните только…

Она подошла, взяла Стрельникова за обе руки.

- Милый, ты же свободный человек. Это главное в жизни. Брось привычку связываться с уголовниками. Лепись к вольным, там – настоящее.

- Оксана, вы для меня самая вольная женщина на свете. Не гоните. Стерпится – слюбится. Я постараюсь.

- Дурной…- и поцеловала его горячими губами.

 

А в 53-м страна разродилась повальной амнистией. Над тайгой повисло облако радости, слез, ожидания, ненависти, жажды мщения, растерянности, всепрощения валом освобождаемых зэков всех мастей. Бывалые подзуживали: торопись, братва, пока лавочка не захлопнулась! Немногие верили в «лавочку». Хотелось думать, что бесовщина вконец издохла, подавившись человечиной.

Михайленко амнистировали сразу, как фронтовичку и отличившуюся примерным поведением. Вместе с личными вещами вернули два года недогулянной молодости. Остальным можете подавиться – лихорадочно ликовала она, собирая котомку. Рядом шмыгала носом кувалда.

- Не реви, Раиса. С кем-нибудь другим перепихнешься. Совет даю: ищи любовниц под стать, по взаимности. Тогда поймешь, что такое счастье. А песен моих не забывай. Они строить и жить помогают. Без понтов. Согласись – сладко было, хоть я под боком твоим и не леживала. То-то же. Бывай, подруга!

Виктор встречал будущую жену у лагерных ворот. Партию освобожденных рассадили по грузовикам. Сопровождающий смущенно крякнул:

- Эта… женщина, садись в машину.

- А это ты видел?!- махнул Стрельников по ширинке.- Херачь отсюда! – прилюдно обнял Оксану за плечи, закинул за спину ее вещмешок и повел по дороге к себе домой.

Через полгода Стрельниковы вернулись в городок у кромки леса. Больше ехать было некуда, а в Сибири оставаться противело душе. С вокзала сразу направились в расхлябанный временем домишко, где поджидала старая хозяйка, славшая в лагерь полюбившейся жиличке письма. Там и остались до конца.

 

11. …И баста

Что же это было? Зачем случилась вся эта жизнь, где грязи и тягостей оказалось во сто крат больше, чем света и радости? Заплачено ли по счетам, или на пороге смерти припасут еще одно, последнее, испытание? Кто мне остался должен? Эльвира?... – Оксана посмотрела на нее.- Нет. Ничего не должна эта несчастная, любимая женщина. Жаль, что она не знает, как я ее люблю. Чаще, чем о дочери, чем о покойном муже, я думала о ней. Всегда. Наверное, дня не проходило, чтобы мысль не зацепилась за Эльвиру – что с ней сейчас происходит? Господи, как болело сердце, когда узнала, что Эльвира служит осведомителем. Я представляла нечеловеческие муки, когда ей приходилось браться за перо и строчить донесения. Врагу не пожелаешь такое испытать: заставить себя всех ненавидеть. А душенька торкается внутри, плачет, что на волю не пущена. Бедная моя.… Никакой отрады не имела. Аборт – тьфу, стоит ли говорить, но если бы она тогда осталась! Всё по-другому бы повернулось. Жили бы две семьи, две задушевные подруги – с застольями, разговорами. Дети бы обитали на оба дома, забывая, где мама вторая, а где мама первая. А вместо этого, я даже не знаю, любит ли она, к примеру, зеленые щи? И что делала по вечерам, в одиночестве, отгородившись от темноты торшерным светом? Стихи писала?.. Никто не знает. Теперь не спросишь и не поговоришь. Лежит безъязыкая старуха, гладит коричневыми пальцами мою ладонь…

Оксана тяжело поднялась. Опираясь на палку, прошаркала на кухню. Бульон почти остыл. Можно кормить. Соседка, с трудом доставшая ей эту курицу, намекнула, мол, зря вы, Оксана Алексеевна, из последних средств хлопочете. Диагноз известен, срок определен. Неделя, которую врачи дали Эльвира, истекла. Что греха таить! Всё уж давно припасено: гроб, могильная тумбочка со звездой, смертное. Даже тапочки они выбирали вместе. Оксана, пользуясь старыми больничными связями, сумела достать две пары: войлочные и кожаные. В каких любо в домовину лечь, Эльвирочка моя? Та выбрала кожаные. Характер. А не кормить – это уж не дело. Хоть ложку бульона, да съест. Голодной ей Оксана помереть не позволит. Пора возвращаться. Не дай Бог, уйдет без нее. Не раз старухи уже попрощались, на всякий случай. Но все равно. Страшно смерть-то в себя впускать. Я хоть за руку подержу.

Три года уже Эльвира бревном лежит на диване. И не словечка. Глазами пытается говорить. Жаркие они у нее, будто огонь внутри пышет. И глядит всё, глядит, не отрываясь. Исстрадалась, бедная душа.

Оксана поднесла Эльвире дрожащую ложку бульона. Та чуть заметно покачала головой.

- Надо, девонька. Это вкусно, я пробовала. Потом книжку тебе почитаю. Чем там кончилось, помнишь? Джулия вернулась в Лондон и забыла про Тома. Эх, бабы-бабы, всё-то нас тянет кого-то любить. Да чтобы с муками, переживаниями. Что, Эля? Что с тобой?

Эльвира судорожно елозила рукой по одеялу. Зрачки задрались вверх, но это не агония. Что-то ей очень нужно.

- Элинька!

Оксана стала показывать Эльвире все, что находилось поблизости. Платок? Воды? Лекарство? Книжку? Книжка! Ну, дальше…

- Я поняла, Элинька, поняла!

Забыв про палку, Оксана ринулась к столу, схватила тетрадку. Всунула в коричневые пальцы карандаш – пиши! Придерживая, чтобы карандаш не выпал из остывающей руки, Оксана смотрела, как на бумаге появляются раскоряченные, с трудом похожие на себя, буквы. «Люблю» - вывела Эльвира и улыбнулась. Так и померла, уставившись счастливыми глазами в потолок.

 

----