Она жила одиноко и довольно уныло. Жизнь всегда была серой: расплывшиеся от долгих стремлений радости и приглушенные смирением печали. Хотела выучиться – не вышло, мать болела, нужны были деньги, - и Зоя пошла на фабрику. Хотела иметь семью- тоже не получилось: жених был один, долго ходил за ней, затем уехал,обещал вернуться, обещал любить до гроба - но любил всего один сезон и вскоре сообщил, что женился на другой.. Письмо было серым-серым, объяснения мертвыми, а слеза, упавшая на исписанный листок, размыла тушь в серую унылую кляксу.

Мужчины не приносили ей ни радости, ни цветов. Убогость взаимоотношений, тупая боль разлук, похожая на зубную, вереница бесцветных дней – так она жила. Зоя не знала, то такое усталость, скорее, не представляла, что может быть другое состояние – приподнятости, ожидания чуда. Больше всего она избегала фильмы о любви. Яркие, красивые женщины и полные достоинства рыцари-мужчины, глубина чувств, самоотречение – всё это вызывало в ней раздражение и непонимание. Неужели так бывает? Неужели она никогда этого не узнает?

Жила Зоя в коммуналке, с соседями ладила, меняться не хотeла. Два раза в неделю приходил к ней на ночь сосед Иван Иванович, аккуратно вешал пижаму на стул и, натягивая одеяло по самую шею, долго, как чайник, сопел, а затем дарил ей пресную и опять же серую близость. Позже он засыпал,обернув голову полотенцем – привычка, которая её раздражала – а она долго лежала без сна, не ропща, не протестуя. Свои взаимоотношения они скрывали, поэтому днём Иван Иванович заходил редко – «по делу». Зоя не любила его, просто терпела, как терпела собрания на работе, очереди в магазинах, хамство в транспорте. Терпела, потому что думала: так надо!

Ей часто снился странный сон: она беременна. В испуге, что вот-вот родит, идёт в лес, там долго и мучительно бродит, чувствуя схватки. Внезапно выходит к маленькому заросшему пруду. Здесь, на берегу и рождается ребёнок, а она, едва прийдя в сознание, бросает его, красного и плачущего, в воду и с ужасом смотрит, как тот тонет, как вода рябит и пузырится, а потом вновь становится зеркальной гладью, которая никогда не расскажет о произошедшем здесь преступлении.

Она просыпалась в холодном поту, сердце дробно-дробно билось, но главное – состояние ошеломлённости не только ужасом сновидений, но поразительной яркостью,так не похожей на вялые будни!

О, если бы во сне она переживала любовь, жаркое пламя страстей, но нет! Весь парадокс заключался в том, что самым значимым в её жизни был этот жуткий, так не похожий на её будни, сон.

Зоя, бывало, хотела иметь ребёнка, но обречь ещё одно существо на такую безвкусную жизнь – любовь без радости, труд без вдохновенья, обиды без мести? Она не смела, не решалась, не могла. И вновь наступало утро - будничное или праздничное, хмурое или солнечное – всегда одинаковое, всегда бесцветное.

 

* * *

 

Неужели ему когда-то так не хотелось идти домой? Нырять в скуку, под названием "семейный уют", вновь и вновь слышать дребезжащий, как телефонный звонок, голос жены и в который раз лгать и изворачиваться. Так сложилось: они жили «ради детей». У него было три сына ( боже, зачем столько!- часто вздыхал он). Когда дети были ещё маленькими, он ушел из дома – влюбился страстно и впервые в жизни. Жена сначала стала в позу – «убирайся, я никогда тебя не прощу, мерзавец!»,- затем начала подсылать родственников, мол, дети, столько лет прожито, отцовский долг,- всё это он выслушивал, с шумом вздыхая и чувствуя себя неловко. Но не вернулся.

Тогда жена стала сама его выслеживать и искать встречи. Её оскорблённая покорность и губы, напоминающие перевёрнутую подкову, вызывали в нём жалость, смешанную с отвращением. Она являлась в ярких аляповатых платьях, сшитых наспех, чтобы, наверное, сразить его и показать, что она только и расцвела после его ухода, - но всё это напоминало ему плохие репродукции с плохих картин. Жену он не любил, даже не вспоминал о ней, хотя прожили они вместе двенадцать долгих лет, заполненных вечным стремлением «заработать побольше, да поесть получше». Никуда не ездили – дорого, никого не приглашали – хлопотно, никого не любили - завидуют. Ему казалось, что завидовать нечему, да и само чувство зависти было ему чуждо! Но жена, накручивая на ночь волосы на бигуди и намазываясь немыслимым кремом, желчно ворчала, рассказывая о соседских сплетнях, о «дурном» глазе дворнички тёти Даши, об упрёках в родительском комитете школы. Она шлёпала себя по обвислому подбородку и подолгу давила что-то на носу, готовясь на работу.И наступало завтра, похожее на вчера, пресное, как меню печёночника.

Когда в партком завода пришло письмо жены с просьбой « разобрать его аморальное поведение», он почувствовал, как внутри что-то скисло и забродило. Он искал защиты у той, которую любил и ради которой, ему казалось, готов был на всё. Но его мечта, его избранница, быстро сосчитав, сколько он будет отдавать детям после развода, уехала на курорт, откуда пришла открытка «Привет из Алушты» с припиской «прости, мы разные люди». Он горевал. Очень горевал – ведь ему было уже 40 – возраст, когда ошибаться так больно, терять так невыносимо, а приобретать так сложно! И он явился домой – стреноженный конь, беззубый хищник, пчела без жала. Пропала вера в себя, в лучшее, вобщем, пропал вкус к жизни. Он было запил, но был предупреждён тёщей, что если, дескать, отдельные отклонения перейдут в хроническую привязанность, прийдёт ещё одно письмо на работу, а этого он бы не вынес. Он молча покорился и ещё больше возненавидел жену, равно как и всё, что было с ней связано.

 

И вот теперь она. Рыжая, хитрая, с изумрудными глазами и мелкими, как у грызуна, зубками. Некрасивая, но очень властная, повторяющая его жену в молодости, что удивляло и удручало его. Но он ничего не мог с собой поделать – его понесло. Встреча за встречей с той влекли ссору за ссорой дома, упрёки там и ревность здесь, - жизнь нельзя было назвать однообразной, однако, и радость была какой-то краденой. Попадая во всё большую зависимость от своей любовницы, он чувствовал дикую беспомощность. Он не знал, что делать, что предпринять, как вырваться из этого кошмара. Он искал выхода, согласен был даже на мираж этого выхода, чтобы хоть на минутку почувствовать облегчение. Увы! Упрёки сменялись угрозами, угрозы слезами, а слёзы, подсыхая, превращались в дробь, которой больно стреляли в него попеременно то жена, то любовница. Только во сне он находил покой – он представал галантным и юным, остроумным и богатым, словом, героем бог весть какого романа, но очень симпатичным самому себе человеком. Раскрыть глаза утром, вновь ощутить щемящую безысходность было всё труднее и труднее. Рыжая прихоть его становилась настойчивей, всё заметнее была их связь, а жена...о боже! И круг замыкался.

 

Сердце стало пошаливать, появился металлический привкус во рту – верный признак желудочных заболеваний – и порой ему казалось, что он заживо гниёт. Старший сын женился – ему было всё равно. Средний закончил институт и уехал работать на Алтай – счастливого пути, - он становился равнодушным к окружающим и очень внимательным к своим внутренним болезням. Да. Он старел, старел физически и мученически реагировал на это. Постоянно прислушиваясь к себе, он ещё больше нервничал и от этого невероятно пугался приближающейся старости. Находясь в семье, он чувствовал, что его терпение прогнивало – долгие годы, вытягиваясь в струнку перед женой, он, очевидно, что-то нарушил в себе, и запас кроткости и смирения уменьшался с каждым днём как шагреневая кожа.

С любовницей тоже стало худо – она ждала от него решительных действий, тем более, как оказалось, у неё не было прописки, и он понял, что осаждён противником, которому нечего терять и который готов бороться долго и упорно. Она ублажала его, требовала, пугала разлукой, пугала ребёнком, интриговала, намекая на соперника, истерически ласкала его, то становилась груба и цинична, словом, арсенал средств был достаточным, а результат – неудовлетворительным. Его перетянутые нервы больше не реагировали, все усилия, направленные на подавление своего «я» как бы соскакивали с резьбы и вот однажды...

Однажды он нашел выход. Решение упало на него как перезревший плод – упало и расползлось по всему его сознанию. Бросить к чёрту всё – жену, детей, любовницу – и жить одному. Он стремился к одиночеству, стремился осознанно и целенаправленно. Два года он жил как в бреду – развод, размен квартиры, объяснения, выслушивания претензий, соболезнование и понимающие кивки сотрудников, бурные сцены любовницы, неизменно заканчивающиеся слезами и угрозами: «ты ещё пожалеешь» - всё это сложилось в два долгих года, в 730 дней борьбы за независимость, и вот теперь Иван Иванович был по-настоящему счастлив.

Нужно долго быть одиноким, чтобы познать радость совместной жизни. Нужно долго жить вместе, чтобы ощутить ни с чем не сравнимую радость одиночества.

 

* * *

 

Зою похоронили в её любимом сером платье – финальный серый аккорд в её тихой, серой незаметной жизни.

Дома Иван Иванович долго сидел на стуле, по-детски положив руки на коленки. Он не плакал, он даже не думал – просто сидел и нежданная тяжесть утраты казалось парализовала его.

Хуже было в Зоиной комнате – из раскладного дивана он вытащил её подушку и одеяло, лёг на постель и стал нюхать подушку. Зоя как будто вошла в комнату и он отчётливо ощутил скрип половиц – в ужасе осмотрелся, но страх был напрасен. Иван Иванович жадно вдыхал то, что осталось от этой незаметной женщины, которая жила тихо-тихо да и радовала как-то застенчиво. Её можно было бы сравнить с подснежником – каким-то нереальным цветком среди тающего льда. Подушка жила, вобравши энергию хозяйки, а он, вдыхая родной запах, казалось, умирал.

Ночью соседи, испугавшись дикого воя из Зоиной комнаты, всё-же не решились позвонить в милицию. Они понимали,что Иван Иванович горевал, и словно стайка гусей тревожно поднимали головы, столпившись а коридоре. Что-то непоправимо-звериное слышалось в его голосе. Это был не плач и не стон, а просто сухой бесслёзный вой. Они всё-же не совсем понимали, откуда же такие страсти. Не понимал этого и Иван Иванович. Он, так боготворивший свою дорогую свободу, вдруг сломался, и как больной ребёнок в панике ходил из угла в угол и протяжно выл как от зубной боли.

В ванной комнате он посмотрел в зеркало и ужаснулся – на него смотрел уставший и растерянный старик. За ночь Иван Иванович поседел, и серебро, прошившее его виски и бороду, поблёскивало под слабым светом коммунального светильника.

На работу он пойти не смог. Но даже не позвонил. Он не выходил из Зоиной комнаты, всё лежал там в её кровати и вдыхал запах прошлого.

Ночью ем приснился странный сон: ему снилось, что он- женщина, беременная, вот-вот должна родить. Схватки и мучительные роды происходят в лесу, на берегу какого-то заросшего мутного пруда, а мать бросает едва родившегося ребёнка в воду и , озираясь, чтобы никто не появился, наблюдает, как маленькая жизнь захлёбывается в мутной, зелёной, поросшей водорослями, воде. Последние пузыри разгоняют кувшинки лилий, вода разглаживается и принимает то, что было брошено в её объятья. В ужасе Иван Иванович просыпался.. Мокрый и взлохмаченный, он настолько был озадачен яркостью сна, что даже на мгновенье забыл о том, что Зои нет. И не будет. А ребёнок? Как-то глупо спрашивал он пустоту.

Тьфу – он пришел в себя. Что за глупость? Какой ребёнок - «Куда ночь, туда и сон, куда ночь, туда и сон,»- истерически, по-бабьи причитал он.

 

Жизнь – это вдох и выдох. Вдох и выдох.. Зоя была робким, еле слышным вдохом, а Иван Иванович – шумным, обожжённым жизненным опытом, выдохом. Как огнедышащий дракон, он не просто выдыхал – он извергал свои обиды, встречи, связи, слёзы, унижение от компромиссов, стреноженную покорность - весь гной воспалённой гордости и задушенное смирение прошлого. И вот вдруг его выдох лишился вдоха. Иван Иванович стал задыхаться. Без Зои он задыхался. Ему не хватало той тени, в тиши которой он жил последние годы. Ему не хватало того смирения, которое он подсознательно боготворил. Ему не хватало Зои. И он, ошеломлённый таким открытием, вдыхал по ночам запах её подушки и как лунатик бродил по крохотной комнате. Иван Иванович задыхался от своей свободы. Как механическая игрушка он всё твердил строки из Евтушенко « .. но мстительно свободу ты даёшь,....» и не знал, что с собой делать.

Сон стал повторяться с неумолимостью приступов эпилептика. Он то и дело возвращался в своих ночных кошмарах к маленькому нераспознанному тонущему человечку и всерьёз испугался. Он уже понимал, что этот сон – послание, не простая ирония сновидений, а какое-то важное сообщение. И он чувствовал себя глухонемым идиотом, который не в состоянии разгадать содержание сна. По вечерам он стал играть в карты с самим собой. Загадывал: если выиграют бубны, он заснёт спокойно не увидит опять жутких грехов навязчивого сновидения. И очень старался, чтобы игра пошла на пользу загадываемого.

Но сон повторялся, и ему казалось, что он уже сумел разглядеть лицо младенца. Он его узнавал изо сна в сон, и глухой протест против собственных сновиденческих действий очень беспокоил его. Но как поделиться этим и с кем? Ведь абсурдность повторяющихся сновидений сводила с ума лишь его, Ивана Ивановича.

 

* * * *

 

Он узнал это место сразу. Лесная поляна, заросший пруд, цекот стрекоз, - да, это место того самого преступленья. Это – декорации его навязчивых сновидений. Это – оно. Погребальное место рождёных малышей. Его бросило в жар. Сыновья, пригласившие его на пикник, шумели вдалеке. Обычно он от их приглашений отказывался. Но в этот раз мгновенно согласился. «Да, я поеду в лес, на шашлыки, отчего же нет?» И удивлённые дети приехали за ним на 2 часа раньше договоренного времени.

Иван Иванович стоял на берегу малюсенького лесного пруда. Сердце азбукой Морзе разрывало грудь. Вокруг – ни дуновения ветерка, ни шороха, ни звука.

Осторожно, стараясь не нарушить тишины и покоя, он вступил в воду. Тина заволокла белизну его кроссовок, позеленила носки и маленькой пыльной вьюгой обернула лодыжки. Было тепло и мокро. Когда вода была уже по горло, он ощутил спортивный азарт – а как там, под водой? Где они, младенцы? Он их увидит? Открыв глаза под водой он почему-то подумал о Мартине Идене по Джеку Лондону и вспомнил, как было трудно тонуть главному герою. Но его просто влекло в зелёную глубину. Иван Иванович был готов. Он казалось ждал, когда вода заполнит его, и он станет частью маленького лесного рая.

 

Младенцев он не увидел, Зою тоже, но раскрылась какая-то тяжелая дверь и он нырнул в новый мир, где вдохи и выдохи не просто жили, но и светились, играли и пели. Иван Иванович стал Ванюшей, пел лилово-розовые песни и был абсолютно счастлив...