Мой будильник, мой старый хриплый будильник сначала кашлянул, а потом затрещал как

испуганная простуженная стрекоза. Я просыпаюсь и сразу злюсь. Ох, уж этот будильник! Я его ненавижу и боюсь

одновременно. Мне кажется, он всё знает. Знает, как я не люблю рано вставать. Знает, как я жалок по утрам, когда

гадливо подсматривая за собой в зеркале, понимаю, как безнадёжно старею. Его зеленоватые стрелки напоминают

мне покрытые плесенью усы .Я давно пытаюсь купить себе новый будильник – модный, надёжный, тихий, но как

только отбираю из моря будильников один или два – всё, тут я понимаю, что я -закоренелый однолюб- никогда не

поставлю рядом на тумбочку просто робота. Принести домой электронный эрзац моего будильника?!! Пусть

надёжного, но совершенно равнодушного к моей жизни? Бред. Но какой же это рациональный- мой бред, мой

каприз.моя крепость! Раздражение закипает. На себя, на будильник, на утро. Пора вставать. Привычным жестом

отбрасываю одеяло, нащупываю шлёпанцы – вперёд! Утро начинается: быстро-быстро душ, кофе, газета (если очки

найду), боковым зрением подсматриваю телевизор, и вот в какой-то момент мои глаза раскрываются, отходит сонная

пелена, и мозг с тормоза переключается на первую скорость. Я почти готов к рабочему дню и ко всему, что за ним

последует. Надеваю плащ, подхватываю портфель,привычно открываю дверь и ... там пропасть. Нет, серьёзно – там

пропасть! Вижу только две ступеньки и всё. Какая-то бездонность, а я смотрю в неё не снизу, а сверху, смотрю в

какую-то дымку, в серую марлю с дырочками. Что за чертовщина! Возвращаюсь, сердце громко бьется о

захлопнутую дверь. Спокойствие!!! Вроде бы не пил вчера, откуда эти видения? Ведь я – реален, не умер, не сошел

с ума, пойду-ка на кухню, успокоюсь. Опять кофе, опять газета (где же очки?) Газета, конечно, больше для рук,

чем для души. Когда я её раскрываю, то, конечно, не вижу ни страниц, ни текста, лишь только слышу «старый

барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик» своего испуганного сердца. Глоток кофе, медленный и

испытанный – отпускает. Что же мне привидилось? Пойду проверю, а который час? Восемь сорок пять. Ну, восемь

сорок пять и есть!. Значит- всё реально, мне на работу, бывай, дружище Будильник, вернусь к вечеру! И на

накрахмаленных ногах я веду себя к двери. Резко её открываю и уже неспеша разглядываю представшую предо мной

бесконечность. Тёмная бездонная дыра. Как небо, но только снизу и какое-то дымное...Две ступеньки. Ага!

Ступеньки-то -мои! Вот они, я их хорошо знаю. По этим ступенькам я всегда сбегаю к лифту. Память успокаивающе

цепляется за тот факт, что ступеньки, мои ступеньки, обязаны иметь продолжение... А что же сегодня случилось? И

почему – бездна? И куда теперь я должен «сбегать»?

Пытаюсь успокоиться, мне НА РАБОТУ! Тру голову дрожащими пальцами, и виски, кайфующие от массажа , вдруг

нажимают на какую-то чудо-кнопку и я: снова – Я!

Утро начинается вновь, в который раз: ведь я уже это сегодня делал: быстро-быстро принимал душ, пил кофе, - и

газета (если очки найду)! И одежда, продуманная не вчера, но испытанная и вчера, и раньше; масса непонятных для

непосвященного, но так необходимых каждый день церемониальных движений, проталкивает меня к выходу. Дверь

открывается. И я, крохотно-ничтожный, стою опять перед пропастью, которая откуда не возьмись вонзилась в мою

жизнь.

Ребята, Ну, уже не смешно. Я что- в скворешнике? Кто-нибудь, ущипните меня! Тихо-тихо повторяю свой утренний

обряд, тем самым пытаясь что-то восстановить в своей отброшенной как ненужный букет, жизни. Говорят, паника –

помощница прокурора.

Но мне-то никто никаких преступлений не вменял, моя паника... и эта дырка под ногами – кому нужна? Глупее не

придумаешь. И вдруг – телефоннй звонок. Про телефон я вовсе забыл! «Алло?» И там, на другом конце - тихий, но

очень мощнй голос мне спокойно приказывает: «Прыгай!».

 

Вечер. Я смотрю на голую, бесстыдно распахнувшуюся передо мной, чуть уже подряхлевшую, курицу. В

холодильнике, кроме этой варёной порнографии, я нашёл поседевшие от плесени маринованные помидоры, банку

шпрот, йогурт малиновый и ещё полпакета продрогшего черного хлеба. И водку. Запотевшую в ожидании. Обычно я

предпочитаю есть «аут», то есть не дома, где-нибудь в кафе, ресторанчике или на худой конец, в МакДональдсе. Я

вообще люблю быть вне дома – шататься по улицам, сидеть в парке с книгой, просто на время застывать, улавливая

гул чужой жизни. Всё это после работы, или в выходные, - когда, как бы, наступает награда за труд. Но сейчас моя

жизнь так щедро дарившая мне впечатления, вдруг застыла. Из окон своей квартиры я вижу, вернее, наблюдаю за

пешеходами, маршрутками, дождём, но я ничего не слышу и никто не слышит меня – мои окна наглухо забиты. Я

пытался открыть окно – тщетно, хотел выбить стекло, но ни молоток, не окаменевший от элости и отчаяния кулак,

результатов не принесли. Я стою у окна и тихо плачу, мне не больно и ещё не страшно, мне – пусто. Телефон не

работает – он замёрз на последнем звонке, когда мне приказано было прыгать.

Когда трубку повесили, я нажал на определитель номера и увидел: 000-0000. Больше никаких действий я из

телефона выжать не смог. Он был «глух и нем», и как партизан, скрывал всю накопленную информацию, ранее так

легко из него извлекаемую. Телевизор тоже вёл себя странно: он показывал футбол, и уже несколько часов подряд

две абсолютно незнакомые мне команды гоняли мяч без всяких коментариев. Звука не было. Других каналов – тоже.

Эта совершенно нереальная ситуация сейчас для меня стала абсолютно реальной – и ничего ещё не понимая, я

пытался приспособиться к новому существованию. Мне вспомнилась мама, моя родная мамочка, и то, как она тяжело

вздыхала, глядя на меня маленького – ведь я был похож на папу, а она, сногсшибательная красавица, не находила в

моём курносом профиле своего царского великолепия. Побродив по квартире, я уселся писать маме письмо. Я просил

её прощения за все нерассказанные истории своей жизни, за все тайны и ложь во вред иль во спасение – за то, что

не хотел или не успел разделить с ней, а мог бы. А мог бы...

Когда я писал ей и мучал себя воспоминаниями, ревностно перечитывая список своих прегрешений, я хотел быть

виноватым, и это было несложно.

Водка пилась как вода. Ни крепости, ни характерного обжигающего вкуса – ни-че-го!

Отчаяние вползало в меня очень медленно, как бензин в луже, расплываясь разноцветными кругами страха. Я

мечтал заснуть и проснуться нормальным обыденным утром и пойти на мою нормальную обыденную работу. Без

прыжков и каких-то сумасшедших телефонных приказаний.

Но сон не шел, и свинцовая усталость сковывала мой мозг. Я просто «был», - как овощ. Не жил, не роптал, не

ругался. Даже не спал. Следуя чьему-то нереальному капризу, став пленником в 47 кв. метрах жилой площади, я

превращался в парниковый продукт. У него, овоща, есть еда, почва, всё минимально необходимое, чтобы «быть».

Вот я и был, вызревая в своей теплице. Будильник дергал мутно-зелёными усами и время от времени «вытикивал»

мне что-то на своём будильничьем языке. Мало-помалу я всё-же забылся.

Утром, едва открыв глаза и отметив про себя, что я «обогнал» будильник на 15 минут, помчался к двери. Я не сразу

открыл её. Остановился, перевёл дух. Да. Я боялся. Абсурд происходящего въелся в мой мозг, и я, не понимая, всё

же действовал соответственно ситуации. Медленно, дрожащими руками, я повернул ключ. Дверь не поддалась. Я

резко дёрнул её – она не поддалась. Та-а-а-к! Дрожь противно дёргала моё обмякшее тело, я опустился на пол и

потерял сознание.

 

Когда я очнулся, ярко светило солнце. Дождь прошел, тряпьё облаков неторопливо и радостно домывало небо. Я

сидел опершись о входную дверь. Хотелось попробовать ещё раз открыть её, но почему-то знал, что она не

откроется. Я медленно поднялся и на варёных ногах подошел к холодильнику. Откусив от куриной подмышки кусок

мяса трупного цвета, я пытался поесть. Но жевать-то я жевал, а глотать не смог. Тогда я пальцем протолкнул мясо в

горло. Запил водкой – чего никогда раньше не делал. Я с утра не пил. Никогда. Но сейчас «никогда» ничего не

значило, вообще ничего уже для меня не значило. Я вновь заовощевал. Тупо побрёл в ванную, медленно умылся,

медленно вернулся в кухню и стал слушать закипающий чайник. Я прислушивался к любым звукам и был им рад.

Подошёл к окну, с бесстрастностью памятника смотрел на улицу, на людей и машины и случайно автоматически

приоткрыл окно. Оно поддалось и в комнату ворвался шум улицы. Кровь хлынула в голову, проглоченный кусок

курицы радостно свалился вниз и всё внутри ожило. Как я обрадовался! Я получил доступ к свободе! Открыв окно

настежь, я заорал петушиным криком, а люди, подымая головы и помахивая мне руками, улыбались и кричали в

ответ: «Прыгай» . Я орал и орал, а они всё кивали и, по-соседски улыбаясь, уговаривали: прыгай, прыгай! Я рванул

в прихожую. Дверь по-прежнему не открывалась, но окна, впускавшие солнышко, свежесть вымытой дождём листвы

и звуки улицы, были открыты настежь. Я постоял, потом принёс табурет, влез на него, встал на подоконник и замер.

Очень тянуло прыгнуть, но ужас происходящего ледяными змеями ползал под одеждой. Я решил, что прыгну, но

позже. А пока я очень деловито вернулся на кухню, помыл посуду, принёс бумагу и уселся писать всем, кто мне был

сейчас дорог.

 

«Милая Оленька!», - начал я. Я писал не останавливаясь: бывшей жене, моей любимой девушке, моим нелюбимым

девушкам, моему школьному учителю, совершенно не представляя, жив тот или нет, я писал и плакал. Описывая

свою жизнь и проходя через неё как через туннель, я к своему неудовольствию понял, что жил мелко, глупо и

совершенно бесполезно. Зачем обижал тех, кто был рядом со мной и любил? Как можно было получать удовольствие

говоря своей милой жене: «Ты – некрасивая полустаруха, мне с тобой скучно, зачем я душу тобой свою жизнь?» И

тихо мерзко радоваться , наблюдая её вздрагивающие плечи. Я же говорил то, что думал! Я же не лукавил, что же

она плачет? Почему обидеть или унизить было приятно? Почему, когда я уходил от одной женщины к другой я не

думал, больно ли это могло быть для той, оставленной? Почему лгал друзьям, обманывая их за спиной с их же

жёнами? Почему не хотел детей, и обременял себя лишь удовольствиями? Почему грубил матери и отказывал ей в

любой просьбе? Мне впервые стало стыдно за себя. Стыдно и гадко. Я – дрянь. И как ни пытался я винить в этом

жизнь, воспитание, обиды - даже мне было понятно, что это жалко и нечестно. Поздно заполночь я закончил писать,

и хоть рука ещё тянулась к новому чистому листу бумаги, я понимал, что выплеснул все свои внутренности на суд

Правды .

 

Я прозрел. Мне действительно стало страшно. Выходит, я прожигал жизнь, не давая света другим. Горел без света,

вот это-да! Значит, я был мёртв давным-давно! Чего же я так дрожу и трушу? Прыжок – это выход. Мне не искупить и

не исправить того, что натворил.

Чего же я давлюсь несвежим мясом и водкой, трясусь от мысли о том, что закрыт в собственной квартире без права

на возврат к своей бесполезной жизни?! Прыжок – это уход от своей мерзости. Меня просто несло к подоконнику.

Быстро-быстро табуретка, окно, взгляд на улицу. Я боялся остановиться, передумать. В ушах пели птицы, в груди

пели птицы, в животе щебетали птицы. Я на мгновенье остановился, и глубоко вдохнув, прыгнул..... и проснулся.

 

Тьфу-ты! Я резко сел в кровати, посмотрел на настенные часы и ТАК обрадовался. Я смеялся как ребёнок, что не

нашёл на тумбочке старого будильника с зелёными стрелками. Всё! Ох, как хорошо, всё мне это только приснилось!

Сейчас – как всегда- душ, кофе, ароматный и бодрящий, газета (если очки найду), и не позже 8.45 – на улицу, на

работу, в жизнь!

Кофе был крепок и вкусен как никогда. Я посмотрел в зеркало и очень понравился себе. Немного просевшие, но

изрядно блестящие глаза, очень аккуратная стрижка, красивые плечи, ровный загар, упругое тело интересного

мужчины. Почти вне возраста. Вдруг я захотел проверить, а откроется ли входная дверь? Я подбежал к ней и

повернул ключ. Всё как и должно было быть. Ступеньки к лифту, такие родные! Синяя краска на стенах, уставшие

перила. Запах яичницы из соседней квартиры, - я был на вершине блаженства. Времени у меня – предостаточно! Ещё

можно телевизор посмотреть... На телевизоре лежали мелко исписанные листы бумаги. Я узнал этот нервный почерк.

«Милая Оленька!»... Это были мои письма, мои робкие просьбы о прощении, мольбы понять то, чего я сам-то так

понять и не смог. Жестокость и подлость моего характера опять влетели в мою жизнь чернильными крыльями. Я

читал и становился всё спокойнее. А когда закончил, отложил листы, подровнял рукой их края, оделся, подошёл к

окну, взобрался на подоконник и шагнул в никуда.