Похвала Керчи (маленькая поэма) Посвящается жителям Керчи, а также людям, чья судьба, как и судьба автора, пересеклась с этим городом. Исаков Олег. Часть I Дорога до Керчи Сижу за чаем, после сна, один, в полупустом вагоне. За окнами в тумане тонет уединенная страна. Вот неба, дремлющий откос, пронзили огненные спицы: на небо вывел колесницу, бог солнца - древний Гелиос. Я вижу огневержца стан и вожжи длинные в ладонях. Храпят блистательные кони, прибив копытами туман. И мне открылась ширь полей. Я вижу сквозь туман молочный, дороги черный позвоночник, и поезд посреди степей, где наяву – или во сне? - избыв 16 лет разлуки, под сердца радостные стуки, двойник мой отражен в окне. Горизонт судьбы Смотрю за серые столбы на горизонт судьбы неяркой. Как драгоценные подарки алеют дикие цветы, пробив угрюмый травостой, сожженный колесницей Бога. В полях, желтея вдоль дороги, подсолнух крутит головой, глазами тысячи семян, следя, подъем светила в гору. Полыни светлые узоры, чересполосица, бурьян. Мелькнет хозяйский островок под одинокой водокачкой, дома в садах и теле мачтах - и прочь умчится хуторок. И снова выжженная степь бежит за горизонт лазурный, где бог Папай, погонщик хмурый, холмов безлесных движет цепь. Как будто древний караван шагает по степи ковыльной, слагая, над плитой могильной, высокий насыпной курган; под каждым царственный мертвец укрылся от жары и стужи… Белеют на горбах верблюжьих стада пасущихся овец. Степных народов долгий путь пролег здесь по камням замшелым. Пластают ящерицы тело, неуловимое, как ртуть. Сидят в засаде пауки под треск кузнечиков надсадный. Степную, слушая эстраду, беспечно пляшут мотыльки, как души мертвых, средь полей, найдя от Времени Укрытие. Пред щедрым очагом Табити пирует Вечность царь степей. Амброзию вкушает скиф из бычьего резного рога. Лаская уши свои слогом, его жена следит мотив: к ногам царицы положил слуга – флейтист сердечны руны, перебирая арфы струны из бычьих жил. До дальних звезд несет волну, мотив из камеры любовный. Луну раскачивают волны, и волки воют на луну. Под рокот музыкальных струн, и псов озлобленных рычанье, им отвечает долгим ржаньем коней встревоженный табун. Все кони в золотой узде, и ждут наездников на седла: идти, готовы шагом бодрым, стелиться в бешеной езде… Под крик толпы и звон цепей, забитый, на прощальной тризне, служил табун в загробной жизни царю предвечному степей. Вслед за царем в загробный мир, в лучах его посмертной славы, (задушен кто, а кто отравлен) спустились слуги - кончен пир! Хозяйский конюх и слуга ретивых опекал лошадок, в конюшне наводил порядок и защищал всех от врага. В соседней камере возлечь ему даровано судьбою. С искусной по кости резьбою широкий, длинный, скифский меч на расстояние руки лежит как инструмент подручный. Река времен течет беззвучно сквозь войлочные потолки. В заботах конюха простых прилег табун коней счастливых: у всех подстриженные гривы, и заплетенные хвосты. Загробная им жизнь мила и сочным кормом полны ведра. Я вижу: войлочные седла, уздечки, сбруи, удила, и слышу мелодичный звон, от бубенцов на расстоянье, и вижу золота мерцанье на чепраке и из попон. Часть II. Скифы. О степи грезит царь степной с тягучим запахом полыни: под солнцем, (в виде спелой дыни) войска царя живой стеной, замкнули флангами кольцо у побережья Каргалука, боспорцев, потчуя, из лука. Смерть смотрит недругам в лицо. Скиф по рождению солдат, который не привык сдаваться. С царями скифскими считаться вмиг научился Митридат. Лучную потчуя дугу стрелой из своего горита (колчана), скиф ест с отменным аппетитом, и льет вино на скальп врагу. В его колчане больше стрел, чем лет дарованных судьбою. Привычный к войнам и разбою скиф молод, волен, весел, смел… Но и ему припасена стрела, заправленная ядом, прилежным лучником в засаде, в последний путь устремлена, стрела сразит мишень в седле... Царь обретет свою кончину. Царю, как водится, по чину курган поставят на Земле. Археологическая быль от Крымских гор до стен Китая… Телега едет расписная,- пока качается ковыль… Но любознательной душе недостает одной здесь вещи: я, занятый, вопросом вещим, здесь места не найду душе. Куда ушла, покинув плоть, душа царя со всею свитой? Хранит ли жизней прошлых свитки на Сервере своем Господь? Или как мухи на стекле мы сгинем в Прошлое бесследно? Трубы дождемся ль Все победной в бездонной, беспробудной мгле? Я твердо верю, что мой сак, могильное покинув ложе, найдет родное Семи Божье - да будет вера ему знак! Пусть атеисты, без надежд, сошлют царя в песок зыбучий. Я различаю скрип уключин и слышу весел мерный плеск. В пироге, словно перст судьбы, маячит горбоносый кормчий. Забывши про земные корчи, покинув утлые гробы, в пироге дюжина князей вершит последнюю дистанцию… На вывеске читаю станции: платформа “Семь колодезей”. В семь окон и дверной проем, в классические забран формы, на плиткой крытую платформу, казенный выплывает дом. Отец, два сына, как с бедой здесь начал с засухой бороться, в мученьях, вырыл семь колодцев, и Бог наполнил их водой. Под благодарный стук сердец район быть перестал пустыней. Познавши Божью Благостыню, исчез вдруг сказочный отец. Куда рачительный герой ушел неведомой дорогой? Известно одному лишь Богу да Небу с Дымчатой Звездой. И снова степь в мое окно дохнула горькою полынью. Под солнцем (в виде спелой дыни) струит дорога полотно. Феодосийский серый тракт, вслед за татарским бездорожьем, стремится в город Семи божья (Феодосия) на азиатский, скифский лад. Пирамидальных тополей сухие, тонкие вершины навстречу ветреным машинам несутся посреди полей. И наконец, лучи дорог сошлись на дальнем горизонте. На Киммерийском, древнем Понте, повозка замедляет скок. Душа парит как дельтаплан, От предвкушенья скорой встречи. Мой городок лежит, прочерчен, внизу как генеральный план. Я вижу море, корабли, широкой гавани подкову, и город древний и портовый на рубежах степной земли. Он словно вышел из степей, пропахших запахом кумыса. Руками известковых мысов, обняв слияние морей упал как захмелевший скиф в тени раскидистой софоры, образовав собою город, домами вышедший в пролив. Часть III. Дом отдыха Прибой Как не воспеть его в стихах?! Да улыбнется мне удача! На побережье, в Подмаячном, меня качала на волнах стихия гладью голубой, короткий, как мгновенье, отпуск! Я вспоминаю блочный корпус, пляж дома отдыха “Прибой”, и отдыхающих наплыв с гостями со всего Союза. С балкона, где гостила Муза, был виден керченский пролив. С Тамани дальней, где дозор несет в степи казацкий хутор, раздвинув щель из перламутра,- как будто раковины створ, восходит сонная заря в хитоне розовом лениво, над тихим, керченским проливом, примерить бусы янтаря. Тишайшим зеркалом пролив лежал распластанный пред Эос, пока прекрасная, гляделась, в воды мерцающий наплыв. А вскоре на небес откос, пока заря сплетала косы, на золотой своей повозке взобрался мощный Гелиос. Светила, жесткие лучи пролив врачуют от бактерий. В пучину погружен мистерий, он слышит, как звенят ключи. Ручьи и реки как бальзам в пролив текут по разным трубам: с улыбкою широко губой подземный слушает орган... А вскоре море, пляж и степь накрыли дождевые тучи. Последний проводила лучик холмов задумчивая цепь. Курган с замшелою губой, обремененный тайным кладом, глядит на море, где распадом тяжелых волн, гремит прибой. Идут ряды мятежных волн, даль, наполняя, грозным гулом, походной строясь манипулой, заставив вздрогнуть каждый холм! Гремя мечами о щиты, под белым гребнем распростерты, шагают римские когорты, в единство грозное слиты! Похоже, снова грозный Рим идет войной на Митридата... Бить будут батьку, супостаты, топтать и грабить Киммерий! Шесть суток бился мутный вал, травою, покрывая пляжи, и грустью безысходных граждан, гремя в ночи, как самосвал. Легенда о северном ветре - Борее Одни бакланы за едой, летят над вздыбленной пучиной, - разбить, пытаясь черным клином все в тучах небо над водой. Суда, снимая с якорей, вдоль побережья, над Азовом, гремит серебряной подковой бог ветра – северный Борей. По выжженной траве степной на зовы скифской кобылицы, роняя беглые зарницы, несется дикий ветер-конь. Брюхатых туч идут стада, из-за холмов, склоняя гривы… На корпуса тяжелым ливнем, упала талая вода. За сутки дождевая цепь в земле разгладила морщины. В дрожащем серебре маслины, в пахучих травах грезит степь. А поутру утих прибой: устав, как труженик, от шторма, стихия, выполнив две нормы, лежала гладью голубой, в размывах водорослей - кос, журча в песок волной приливной, в ногах дремучего обрыва, под танцы брачные стрекоз… Июльским рядом жарких дней, над золотистым, сонным пляжем, летит по небу, экипажем, четверка пламенных коней, дробя небесную эмаль, ее состав огнеупорный. Дельфины стаею проворной ведут вдоль берега кефаль, и отдыхающие срок блаженно тянут на песочке, где тихо бродит на носочках прозрачный ветер-ветерок… Часть IV Сельские скрижали А вот и вечер. За холмы шар опускается багровый; спустилась по холмам лиловым коней четверка в царство тьмы; но свет прощальный не потух, течет вечерняя прохлада; идет в село коровье стадо, и с папироскою пастух. И я за ними - в магазин - спешу в отличном настроении, и, как корова пред доением, теснюсь стихами без причин. Но тут меня от лишних слов уводит памятник военный, что просит цепи многозвенной, от любознательных коров. За ним - гранитная стена, и списки тех, кто с честью пали; на сельской, каменной скрижали бойцов читаю имена. Врага засевшего оплот, на полуострове был прочен. С Тамани плыл осенней ночью азовский маломерный флот. От взрывов вздыбилась вода, ходило море валунами. Враг освещал прожекторами в проливе лодки и суда. Десант отчаянных парней степные штурмовал высоты, где их встречали щели дотов и цепи вражьих батарей. И некому закрыть глаза… Вон шпиль из светлого металла, где Богородицы упала на берег чистая слеза, над братством памятных могил, над полосой пролива красной… Вдоль Глейки и села Опасного покрыл ребят дремучий ил. Харон принимает души солдат А души принимал на борт паромщик с крючковатым носом, и в небо, со степных откосов, отчалил тяжкий его плот. Но на холме остался флаг, - как символ мужества, - бетонный. Суда встречает и паромы с холма соседнего маяк. На вековом своем посту, в бетонной меловой рубашке следит, как волн идут барашки, над морем высясь, как пастух. А вот и море. Корабли в поход идут от переправы. Где левый берег, а где правый – Скрывают чудеса земли… Часть V Празднование Дня Победы в Городе - Герое Керчи Душа парит как дельтаплан от предвкушенья скорой встречи: мой городок лежит, прочерчен, внизу, как генеральный план. Я вижу море, корабли, широкой гавани подкову, и город древний и портовый на рубежах степной земли. Он словно вышел из степей, пропахших запахом кумыса; руками известковых мысов обняв слияние морей, упал как захмелевший скиф в тени раскидистой софоры, образовав собою город домами, вышедший в пролив А может, это грозный тавр прилег под зонтиком акаций? А может, грек - краса всех наций, - стяжав в веках победный лавр, поднялся на одну из гор в лучах Таврической Авроры, воздвиг акрополь и агору, и древний заложил Боспор? Широкой лестницы ступень ведет на холм былой державы. Венчанный обелиском Славы, я вижу град Пантикапей. Сияет штыковая грань, от моря, охраняя сушу, и зачехлены дула пушек, и в дымке розовой Тамань… Поодаль плещется огонь в широкой монумента чаше… На высоте души парящей я к сердцу приложу ладонь: тебя, мой старый Митридат, я вижу с высоты сердечной, огонь и памятный и вечный по душам павших здесь солдат, и мола генуэзский меч, и крейсеры стоят у мола, в софорах тонущую школу, и под горой родную Керчь… Сияет солнцем майский день. Блестит булыжная дорога. По склону вверх скользит пирога, бросая на заборы тень. В пироге царственный Харон вершит подъем урочный в гору, и мальчик в пионерской форме идет на митридатский склон. Я узнаю себя: стратег по битвам легендарной Трои, я шел с портфелем, полным двоек, и мыслил в Турцию побег. Иду сквозь тихие дворы, меж стен, увитых виноградом. Булыжных улиц эстакады на бюсте Митридат – горы как бусы извлекали шум, из плит ракушечных заборов, в тени раскидистой софоры, волнуя неокрепший ум. И памятник, и мавзолей с широкой полосой раскопок, здесь дремлет на покатых сопках мой старина Пантикапей. Мечей далекий слышу звон. Дышу полыни увяданием. Средь мшистых валунов собрания в глубокий погружаюсь сон. Праздник 9 мая на горе Митридат И вижу: склоны в скатертях, и праздник на горе народный, и толпы жителей свободных и пушки в праздничных цветах. Девятым, майским, синим днем, пройдя по лестнице широкой, людей нарядные потоки спешат на митридатский холм. В шпалерах стройных тополей и пене кружевных акаций, встречает городок рыбацкий Победы Славный Юбилей. В булыжник скользкий мостовой, в широкой лестницы ступени, текут, сменяя поколения, потоки памяти живой. Войною обожженный склон достался им по эстафете. На переправе через Лету хлопочет царственный Харон. В его огромный дирижабль вошли бойцов немые тени, к местам, не вставшим на колени, спешит из прошлого корабль. И старец смотрит сквозь ладонь: гора, как стол многоэтажный, веселых наблюдает граждан и слышит звонкую гармонь; за ним, отдавшие живот, стоят шеренгами солдаты, и облака плывут, как вата, и тает их небесный флот… Идет заря на небосклон, роняя в ночь, степные маки. Из под воды огромный факел влюбленный поднял Посейдон. Тебе, мой город, часослов из сел слагаю я прибрежных, где варят сталь из руд железных и консервируют улов, и строят мощные суда, со стапелей спуская в воду. Тебе, любимая в угоду я буду петь хвалу, всегда! | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
