Заключительная часть трилогии о Зихере

 

«... Не можете ли вы, а осмелитесь ли вы,

взирая в сей час на меня, сказать утвердительно,

что я не свинья?»

«Преступление и наказание», Ф. М. Достоевский

 

Какое солнце! Несносное солнце! Раскаленное огненное око... Зачем ты так уставилось на нас? Зачем ты сжигаешь наши души?.. Перестань! Не смотри! Наши слабые души и без того давно уже мертвы... Пощади нас, солнце!.. Лето! Ты окутываешь зноем и плавишь наши тела, ты принуждаешь стремиться нас к холодной воде, ты принуждаешь пить нас пиво из холодильника... Отпусти нас Лето, ведь мы же сибиряки, а не жители ближнего востока! Вернись к нам святая и родная мать – Зима.

Песок на пляже Н-ска был умопомрачительно жарок в тот день; он горяч был подобно тому песку, на котором турки варят кофе. Ногам было просто немыслимо долго задерживаться на одном месте, поэтому люди стремились бросить скорее покрывала свои на любой свободный клочок суши и упасть под пронзающий взор солнца. На пляже было настолько многолюдно, что, казалось, невозможно пройти его от начала до конца, не наступив на чью-нибудь голову. Однако, не смотря на этот факт, народ упорно не желал покинуть этот песчано-водный оазис, который так неловко затесался среди ворчащего и гудящего, как паровой котел, города. Люди наоборот непрерывным потоком рвались сюда, и никакие силы, казалось, не способны были остановить это рвение. Они всё стекались и стекались на раскаленные ладони береговой полосы, которая тщательно усеяна была пустыми бутылками, окурками и прочим всяким мусором. Чуть-чуть в стороне, над пляжем, громадной вытянутой глыбой камня и металла гремел автомобильный мост. С его высоты пляж выглядел подобно небольшому поселению муравьев, за коим наблюдаем мы, приподняв в лесу с земли какую-нибудь корягу, с той лишь разницей, что маленькие черные, или крупные красные, муравьи заняты всегда важнейшими делами своими, целенаправленным трудом, тогда как здесь людские муравьи только отдыхали от повседневных своих забот. На что, впрочем, имели полное право. Они купались, бегали, играли в волейбол; а в основном пили пиво и курили, курили, курили... И таким образом пляж жил каждый божий день с того самого момента, когда теплая погода снизошла все-таки и до дикой необузданной Сибири.

В самом углублении пляжа, вдали от воды, отрешенно и в полном спокойствии жил разлапистый клен, под которым, в спасительной прохладной тени, уткнувшись в песок чугунными своими ногами, помещалась скамейка. Единственный человек сидел здесь в этот день. Между пальцами его рук медленно тлела сигарета; дым прерывающейся струйкой поднимался в воздух и растворялся в легком летнем ветерке. Ветерок в свою очередь обдувал некогда длинные волосы человека, которые ныне были подстрижены в спортивном стиле. Человек этот был мужского пола, был он достаточно молод и худощав, одет был просто... Если сейчас под этим кленом внезапно вдруг появилась бы Зинаида – героиня прошлого моего повествования, - то она наверняка узнала бы молодого человека, и даже назвала бы его по имени... Но ее здесь не было, да и, собственно говоря, быть не могло.

Лениво разглядывая пляж и всю толпу, что культурно отдыхала перед его глазами, человек обнаруживал в голове своей странные мысли. Он ловил себя вдруг на том, что пытался увидеть практически каждого человека из всех, кто был здесь и рассматривал при этом каждого крайне внимательно. Можно было подумать, будто бы он чрезвычайно умен и хочет понять, имеются ли на пляже подобные ему; можно было подумать и еще что либо иное... Однако думать об этом и гадать вовсе не стоит, так как доподлинно известно, что выявить он хотел тех людей, коих часто зовут необычным словом «растаманы», или, по-русски, просто травокуры. С необъяснимой постоянностью ему попадались люди, на вид, вовсе не знающие даже о существовании субъектов, увлекающихся этим, впрочем, совершенно безобидным делом; и с пугающею уверенностью он видел среди всех их одного лишь зависимого от конопли человека, и с ужасающей грустью осознавал, что человек этот есть никто иной как он сам... Глаза травокура, всегда спокойные, уверенные и укуренные, выражали теперь неуверенность, рассеянность и еще одно странное чувство, подобное тому, будто разгадывал он всю жизнь исполинских размеров японский кроссворд и сейчас вдруг понял, что в самом начале сделал очень глупую и грубую ошибку (забыл зарисовать клетку), которую исправить теперь не имеется никакой возможности. Мысли с остервенением принимались атаковать его мозг, пытаясь вырвать из него большой и сочный кусок этого пресловутого серого вещества, подобно тому, как чайки, белые и кровожадные, кружат мерно над водной равниной и, ни с того ни с сего, кидаются внезапно в глубокое зеркало, хватают пораженную и растерянную совершенно рыбку и стремглав несутся прочь... Черт возьми! Как больно!.. И в тени не спрячешься от этого злого огненного ока. Хоть и в центре Земли оно достанет тебя... Умираю!.. Умираю.

Не раньше, чем два дня назад, Зихер задумал вдруг бросить все свои дела, точно пока не осознавая зачем. На тот момент, когда сел наш герой под разлапистый клен, он не курил траву уже более суток. Почему же так тяжело, ведь ничего не болит и день такой чудесный? Но что-то все равно не то. Чего-то не хватает. Эх...

Однако вскоре Зихеру действительно сделалось плохо. То ли от жары, толи еще от чего-нибудь, голова вдруг страшно загудела, перед глазами все заерзало, и сознание стало стремительно ускользать от бывалого растамана. Стихло все вокруг, ветерок замолчал, и тишина эта была столь пугающей и лютой, что Зихер невольно вскрикнул и тут же очнулся. Но что-то изменилось теперь в окружающем мире, какая-то помеха в самом крае правого глаза... Вздрогнув, он понял, что на скамье кроме него сидел еще кто-то, совершенно неизвестно откуда взявшийся, и резко дернул свой взгляд вправо... И действительно, рядом с ним сидел теперь далеко не молодой человек бандитской наружности и одетый почему-то совсем не по сезону. На нем было длинное старомодное осеннее пальто серого цвета, под которым просматривался строгий костюм; ноги его были обуты в лакированные черные штиблеты, а на голове небрежно сидел котелок, подобный тем, что носила сицилийская мафия в Нью-Йорке начала XX века. В общем, весь его вид создавал такое впечатление, будто он задействован в главной роли в каком-нибудь «Крестном отце», или «Однажды в Америке», а теперь отлучился лишь на некоторое время, дабы посидеть в теньке и развеяться. Сидел он как-то вальяжно, но в то же время респектабельно, сложив руки на груди и устремив свой тяжелый бандитский взгляд на отдыхающих. Зихер совершенно бесцеремонно было уставился на незнакомца, но вовремя собрался с мыслями и отвел взгляд, стараясь вернуться к своим размышлениям. Однако собраться окончательно ему не пришлось, а пришлось снова испуганно вздрогнуть, так как новоявленный сицилийский сосед по лавке внезапно заговорил хриплым басом. Было совершенно непонятно, есть ли у него какой акцент, или нет.

- Не правда ли, поганое сегодня солнце, дружище?

Зихер тщательно протер глаза, дабы убедиться в подлинности существования этого странного субъекта, и, не убедившись, ответил, пытаясь скрыть волнение:

- Поганое...

- Сигарету? – человек в котелке протянул Зихеру пачку каких-то импортных сигарет, таких, про которые наш герой никогда и не слышал, однако взял одну и сунул себе за ухо.

- Интересное место, не так ли? – продолжал бандит, - Живописное, я бы сказал, место! Пляж, мост, город на том берегу... Людишки копошатся.

В этот момент Зихеру померещилось, что все небо затянуло тучами и одно лишь солнце – зловещее солнце – уставилось прямо ему в глаза. Травокур затряс головой и вновь увидел опаленный зноем пляж и чистое небо.

- Знаете ли, - вновь заговорил сицилиец, - я ненавижу всех этих людей, - он указал взглядом в сторону пляжа, - Редкостные свиньи!

Зихер почувствовал, что согласен с незнакомцем полностью, однако осознал вдруг всею душой, что и он сам не меньшая свинья, а потому промолчал.

- Вы совершенно правильно думаете, уважаемый Зихер! – торговец вздрогнул пуще прежнего, а бандит прибавил, - Свинья вы не меньшая, а, быть может, во многом и большая, чем они. Мало того, что на внешность вы далеко не Марлон Брандо, так и поступки-то ваши свинскими назвать можно только из нежелания прибегнуть к использованию всяческого рода нецензурных выражений!.. Один только Вася, чьи мозги вы размазали по соседской двери так не принужденно, полное право имеет заявить не только о том, что вы свинья, но даже и скотина... Однако заявить он никак не может, и все вашими стараниями! Каково же вам, сударь, после этого?.. А вам, сударь, видно, попросту плевать...

Сицилиец замолчал, изобразив на лице своем сильнейшее презрение, сочетаемое с другой совершенно не подходящей сюда ноткой какой-то заботы. Всю эту тираду Зихер впитывал, беспомощно глотая воздух, словно молодой подлещик, которого выбросили на берег.

- А про Зинаиду я и вовсе молчу, - продолжал безжалостный с котелком на голове, спустя десять секунд. - Не говоря уже обо всяких там высоких чувствах, хочу спросить вас, помните ли вы вообще, что с девушками еще можно делать, кроме того, чтобы пить с ними пиво и курить траву?.. Зря вы сели здесь, многоуважаемый Зихер, удалились ото всех и вообразили из себя некоего лорда Байрона! Поверьте мне, у вас нет ничего с ним общего. Более того, вы — нижайшее звено! Нижайшее! И место ваше именно там, - незнакомец снова указал в сторону пляжа, - среди себе подобных!.. Что вы смотрите на меня так?.. Вы надоели мне, Зихер, и теперь ваша карта бита! Да, гражданин свиное рыло, вы попались с потрохами, и никуда теперь не денетесь! – бандит, казалось, выходил из себя, но, после последней фразы, внезапно стал совершенно спокоен, как в самом начале разговора, будто бы этот взрыв попросту был частью его роли.

То сумасшествие, что происходило в это время в душе бывшего торговца коноплей, описать крайне сложно. Страх перед расплатой здесь гнездился вместе с осознанием правоты собеседника и с каким-то потаенным, почти не слышным желанием все исправить.

- Но у вас, - многозначительно произнес сицилиец, - У вас есть все-таки еще один шанс спасения души вашей. Если можно так назвать того мелкого червя, что праздно обитает где-то в дебрях вашего хилого тельца.

- Какой вариант? – почти беззвучно прошептал Зихер, и глубоко в сердце его заклокотала надежда.

- Вы, уважаемый Зихер, должны будете выполнить одно мое маленькое поручение.

- Какое?..

- Можно сказать даже миссию!

- Миссию?.. – эхом отозвалось в мозгу Зихера.

- Прекратите меня перебивать!

Готовый раскаяться растаман покорно умолк.

- Итак, миссия!.. Честно говоря, я очень сомневаюсь, чтобы вы за нее взялись, однако послушайте. Вы должны будете отправиться в Египет! – Зихер остолбенел, - Отправиться обязательно пешком! И не вздумайте ослушаться: за вами будут следить! Слышите: пешком!.. вы должны будете достигнуть пирамиды Хеопса; вы должны будете проникнуть в нее и отыскать там золотое изображение этого самого Хеопса. Вот это-то изображение вы и должны будете отдать мне! Вам ясно, уважаемый Зихер? – здесь сицилиец пристально взглянул на собеседника, который выражал лицом своим полнейший и тупой испуг. В глазах бандита снова промелькнула непонятная нотка заботы вперемешку с каким-то чувством собственной ненужности. Он отвернулся и, подняв взор куда-то в небо, тихо и с благородной злостью пробормотал: «Я все равно его замучаю! Замучаю! Ведь если не я, то больше уж никто ему не поможет... Никто!»

Бывший торговец этого не услышал, он оторопел совершенно от самой «миссии». Он не верил собственным ушам. Чушь какая! Какой, к чертям, Египет, какие пирамиды?! Что за бред?.. Он так переволновался, что ему снова сделалось плохо, круги поехали перед глазами. Зихер тряхнул хорошенько головой и очнулся... Что за чертовщина?! Незнакомца и след простыл!.. Что же это такое было? Кто это – шутник какой, или обладатель лакированных штиблет действительно пришел его арестовывать? Но куда же он пропал? Не галлюцинация же!.. Молодой человек вскочил со скамьи и судорожно огляделся. От такого резкого телодвижения сигарета, что покоилась за его ухом, выпала на песок, серый и прохладный в кленовой тени. Зихер остановился и уставился на сигарету. Какое-то тягучее, ужасно тревожное чувство накрыло его всего с головой. Медленно травокур наклонился и поднял сигарету. Как ни странно сигарета теперь оказалась вовсе не импортной, а самой, что ни на есть, отечественной. Какой ужас! Неужели он стал шизофреником?.. Или просто во всем виновато злосчастное солнце? Дьявольское солнце!.. Не смотри! Душа итак вся уже сожжена, прокурена и пропитана ленью и прочей дрянью...

Все грехи Зихера вдруг скопом накинулись на его уязвимый рассудок. В памяти всплыл Вася, убитый Вася с совершенно нелепой улыбкой на устах; затем показалась Зина, вспомнился тот жаркий поцелуй... Нет! Прочь! Прочь, воспоминанья! Зихер стал судорожно размышлять по поводу случившегося сегодня видения. Тут он вспомнил, что не далее как вчера он смотрел передачу об известной пирамиде Хеопса, что вполне объясняло странное требование галлюцинации. Точно! Ведь совсем недавно он начал читать великий роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» и как раз первую именно главу, в коей явился двум героям незнакомец, не то иностранец, не то сам сатана... Все замечательным образом вставало на свои места: вчерашний травокур просто перегрелся на убийственном июльском солнце, и ему привиделся незнакомец... Странно однако, что был он в старомодном одеянии и гангстерском котелке. Сомнения ни на секунду не покидали молодого человека. А что если это все было? Что если его теперь ждет справедливая расплата? Или бежать скорее и выполнять поручение сицилийского бандита в котелке?.. Бред! Какой бред... Что же делать?.. Совершенно ошарашенный и растерянный Зихер отправился домой.

 

***

Воистину, тот песок, что мирно расположился на Н-ском пляже, был детским лепетом по сравнению тем песком, который обитал здесь! Этот не просто сжигал ноги, он плавил их, и, наступая на него, человек мог подумать, что идет он по тлеющим углям или раскаленной сковороде. Зихеру постоянно казалось, что ног его уже в помине не существует, а остались на их месте одни только обгоревшие головешки... И солнце здесь было во много раз более зловещим, чем в родном Н-ске. То ли место такое заколдованное, то ли небо здесь ниже, Зихер не мог определить точно. Но солнце это испепеляло все на своем пути, слегка лишь прикоснувшись... Прошло десять дней с тех пор, как путешественник оставил последний оазис на пути к пирамиде Хеопса и отправился в путь. Три дня назад запасы воды исчерпались, и теперь силы с неумолимой быстротой оставляли худощавого человека, затерявшегося в огромной пустыне, обросшего и не бритого. Он полз на четвереньках и бессвязно что-то бормотал... В его затуманенном мозгу то и дело всплывали какие-то образы, имевшие в его жизни крайне важное место. Перед ним возникала вдруг Зинаида, грустная, с заплаканными глазами и растрепанными волосами. Он говорил ей: «Здравствуй, Зина!», а она поворачивалась к нему спиной и убегала. Тогда он совершенно отчаивался и кричал ей, чтобы она вернулась... Однако страшнее всего он кричал, когда на его пути появлялся молодой парень с отчетливой дыркой во лбу. В эти моменты Зихера пробирал страшный озноб, он останавливался и, стоя на коленях, называл свое видение Васей и, горько рыдая, просил Васю простить его... Когда все видения отступали, он продолжал ползти. И вот, когда глаза путешественника стали уже закрываться, вдали, там, где небеса странными волнами вплавляются в раскаленный рыжий песок, показался искаженный, еле узнаваемый пик пирамиды... Той самой, к которой, в тот злосчастный и столь далекий теперь день, назначил Зихеру идти необыкновенный незнакомец с котелком на голове. И наш герой нашел все-таки в себе силы, чтобы ползти дальше.

Ладони Зихера стали сплошными ожогами... Тело более уже не слушалось его, горло пересохло, даже глаза высохли. А смерть угрюмыми стервятниками уже кружилась по поднебесью, ожидая своего часа... Небо выглядело бесконечным, и в то же время очень низким, настолько, что, казалось, стоит лишь протянуть руку, чтобы коснуться его. Но сил на это уже не было... Зихер упал на живот. Нет! Нет! Он не может умереть так! Он должен взглянуть в небо! Собравши остатки своей воли в кулак, бывший травокур, который не курил уже, наверное, вечность, рванулся и лег на спину... И небо, глубокое и прозрачное, опрокинулось на него и разлилось по нехоженым дебрям его слабой души. О, какая красота! Какая синяя вечность! Зихер плавал в ней и тонул... Потом он начал умирать. Тело его почти все высохло; ноги и руки болели пронзительной болью; он не мог уже дышать... Но он был счастлив! Вот она, пирамида! Он почти дошел! Пусть почти, но он старался, стремился. И теперь он велик в своем подвиге и с решительной готовностью способен принять любые муки за все свои грехи...

Тем временем стервятники, осторожно кружась, стали спускаться с небес, голодные и безжалостные, все ближе и ближе к Зихеру. Тогда он испустил дух... И в тот самый момент, когда первая птица тяжело приземлилась рядом с телом и вцепилась своим трупоядным клювом в еще недавно живой человеческий глаз, Зихер проснулся в своей постели, весь в холодном поту и беспомощно цепляясь руками за воздух...

Было шесть часов утра, но уснуть он уже никак не смог бы, а потому отправился на кухню пить кофе и курить. Зихера всего колотило, то и дело перед ним всплывали стервятники, сменяясь Зинаидой, Васей и, наконец, престранным вчерашним незнакомцем. Даже кофе его с трудом успокоил. Однако к обеду несостоявшийся путешественник вовсе разозлился на свой сон... К черту все! Так и с ума сойти не долго. К черту все мысли, книги, поэзию и прочую дрянь!.. Какая-то лютая злоба нашла вдруг на травокура, не курившего больше суток. Он вдруг в гневном порыве собрал все книги, что скопил за последние пол года, скидал в пакеты и отнес на улицу в мусорный бак. Зихер хотел даже поджечь все это скопище зла, но испугался возможного наказания и передумал. Расправившись таким образом с тем, что так бесцеремонно внесло хаос в его жизнь, он вздохнул совершенно спокойно. Возвращаясь домой, он заметил толпившихся у соседнего подъезда людей. Всего было человек семь, из которых большая часть были пенсионерки, а кроме них пара зевак мужского пола, лет около тридцати, однако с довольно детскими выражениями лиц. Пенсионерки что-то усердно обсуждали и причитали достаточно громко, чтобы Зихер смог различить нечто вроде: «Мертвый! Убили наверно». Зихера всего передернуло. У него вдруг протяжно засосало где-то в груди, и очень тревожно ему сделалось. По какой-то причине он наверняка решил для себя, что обстоятельство это произошло теперь не случайно, и, что все это определенно имеет некий зловещий смысл, непременно как-то связанный со злополучными книгами. В душе его бешеным приливом возник даже мощный позыв к тому, чтобы немедленно бежать, куда глаза глядят. Но в следующий уже момент он совладал с собою и даже, как бы уверяя себя в несостоятельности своих предчувствий, сделал несколько шагов в сторону причитающих пенсионерок. Те немного расступились, и Зихер увидел, что на тротуаре, рядом с грязными и липкими от пролитых кем-то помоев ступеньками подъезда лежал человек; лицо его было передернуто судорогой отчаяния, взгляд широко раскрытых глаз был устремлен к небу, будто с каким-то немым вопросом, но и одновременно так, словно ответ на этот вопрос давно уже известен был хозяину взгляда, и потому гримаса отчаяния на его лице как-то очень уж щемящее и гармонично сочеталось с выражением полной и неоспоримой безысходности. И в тот момент, когда Зихер, подходя поближе, заглянул в лицо умершего, произошло вдруг то, чего очевидно никто не ожидал, и что крайним образом испугало и удивило не только пенсионерок, но и двух зевак. Молодой человек и бывший торговец вдруг судорожно дернулся, загородил свое лицо рукою, как бы защищаясь от невидимого нападения, и, неестественно, по-звериному вскрикнув, бросился стремглав прочь в свою квартиру. Несясь по лестнице, он пару раз чуть было в дребезги не разбил себе нос. Попав в квартиру, он, не думая, юркнул в свою скомканную, грязную постель и, укрывшись одеялом с головой, стал судорожно бояться и дрожать. Спустя минут пять он внешне успокоился, вылез из постели и, встав посреди комнаты, недоуменно оглянулся кругом. После он сел на кровать и стал думать. Дело же заключалось в том, что он явственно узрел в мертвеце этом вчерашнего сицилийского незнакомца, и поэтому-то и был теперь так испуган. В самый момент, когда понял Зихер, что это тот самый незнакомец, в сознание его впилась уверенная мысль, что это именно он – Зихер – и повинен в смерти человека с котелком на голове. Он настолько четко это себе представил и искренне в это поверил, что теперь, сидя на кровати, внимательно глядел на свои ладони, стараясь понять, почему на них нет крови. Он вспомнил вдруг одну фразу, которая еще давеча, когда выкидывал он книги, промелькнула в его воспаленном мозгу. «...А если незнакомец и действительно был вчера, и на самом деле существует, то теперь наверняка уж помер». Тогда Зихер решительно не понял, к чему, ни с того ни с сего, этакая мысль мелькнула в его голове; теперь же он жадно привязался к ней, будто стараясь что-то осознать, разыскать разгадку. Он ясно чувствовал глубоко в душе, что нечто это все непременно значит. Нечто даже очень для него важное. Но что?.. Голова Зихера вдруг сильно закружилась, как вчера еще, когда явился ему покойный ныне незнакомец, и сделался тут с героем нашим бред.

Он распластался на своей кровати и пролежал так в тревожном забытьи до следующего утра. Много, много грез и снов пронеслось в это время в зихеровской голове, и разными, казалось, были все эти сны, однако все они единомышленно строились вокруг вчерашнего незнакомца. Снились ему, как и в прошедшую ночь, Зинаида с Васей, но тоже всё рядом с сицилийцем. Особенно часто видел он свою комнату. Свет в ней был каким-то тревожно тусклым, как будто от свечи. Зихер стоял на пороге и смотрел внутрь. В комнате царил ужасный беспорядок, всюду валялись окурки, прожженные пластиковые бутылки, пакеты с травой, стреляные гильзы, пустые обоймы. В правом углу, рядом с входом на кухню, стояло железное ведро, в котором небрежно напиханы были книги. Видно было, что их безуспешно пытались сжечь. Другие книги валялись также в беспорядке на полу. Среди этих книг сидела Зинаида и держала в руке вырванный откуда-то, измятый листок, испещренный печатными буквами. Глаза ее отливали безжалостным блеском. Слева, на кровати, лежал Вася, весь вытянутый, с руками сложенными на груди и какою-то нелепой улыбкой на устах. Дырка в его лбу была прикрыта пятирублевой монетой. В самом центре, между Зинаидой и Василием, на деревянном старом табурете с облупившейся белой краской сидел незнакомец. Вместо вчерашнего одеяния на нем были темные рваные, заношенные и засаленные совершенно вещи. Сидел он, уперевшись локтями в колени, смотря прямо перед собой. Выражение безысходности так и царило в его взгляде... В комнате стояла жуткая, тоскливая тишина. Изредка лишь принимался бормотать Василий что-то вроде: «Какие, на хрен, менты, Зихер?!», потом замолкал и снова изображал на лице своем неподдельную тупость. Вдруг Зинаида как-то встрепенулась, глянула резко на Зихера, потом поднесла к глазам листок, что держала в руке, и принялась читать: «...Губы шевелятся, будто хотят произнесть какое-то давно забытое слово, – и неподвижно останавливаются... Бешенство овладевает им; как полоумный, грызет и кусает себе руки и в досаде рвет клоками волоса, покамест, утихнув, не упадет, будто в забытьи, и после снова принимается припоминать, и снова бешенство, и снова мука...» Остановившись, Зинаида прибавила: «Николай Гоголь!», и строго, прямо в глаза, уставилась на Зихера. Пока она читала, незнакомец смотрел на героя нашего с какою-то надеждою, но когда Зихер постарался изобразить на лице своем обиднейшее безразличие, случилось неожиданное и страшное. Сицилиец вскочил вдруг неловко, исступленно завопил и, дрожа, как эпилептик рухнулся на пол. Тогда вид сменился. Вся мебель в комнате исчезла, а посреди ее очутились три гроба. Комната наполнилась голосами, все вокруг – стены, гробы и даже книги, лежащие на полу вдруг закровоточили. Зихер был страшно испуган, однако же, приступил к гробам и увидел, что их уже не три, а всего только один. И в гробу этом лежал сам Зихер. В следующее мгновение труп привстал, взглянул в глаза дрожащего торговца и глухо прошептал: «А вот я щас пойду за травою. Только денег возьму и пойду. А ты как думаешь, может плану лучше взять, а?» Всё закружилось. Зихер сам очутился вдруг в гробу и принялся судорожно искать деньги, чтобы идти за травой. Он стал рвать внутреннюю обшивку гроба, а оттуда посыпались деньги. Он принялся их пересчитывать, и в этот момент на полу вновь появился незнакомец, на том же месте, где упал прежде. Зихер сидел в гробу и складывал деньги себе на колени, бумажка к бумажке. И при каждой сосчитанной банкноте незнакомец вздрагивал и дико стонал. Когда же деньги были окончательно сосчитаны, на лице Зихера выразилось непоколебимое спокойствие. Сицилиец же вскрикнул в последний раз, весь извился как змея и умер. Тело его немедленно исчезло, комната сделалась обычною, книги исчезли, и герой наш проснулся около десяти часов следующего утра совершенно исцелившимся. Все сомнения, терзания, противоречия душевные как-то скоро вдруг отхлынули от его сердца, словно кто выстроил их всех к стене и разом расстрелял. И вздумалось вдруг Зихеру, что совершенно это и хорошо все вышло, а особенно смерть незнакомца. Без него, пожалуй, во много раз лучше, чем с ним... Мысли торговца затвердели и притупились. Окончательно воскреснув, он отзвонился своим поставщикам, достал из ящика тумбы деньги, спокойно и терпеливо сосчитал их и, безо всяких мыслей отправился за товаром... Так до сих пор доподлинно и не известно, был ли тот мертвец зихеровским незнакомцем, или нет. Известно лишь, что Зихер больше ни разу не видел его, да и не вспоминал. И совсем легко было ему от этого...

И копошился город, и ворчал, и пыхтел, словно котел с ухой над разгоревшимся танцующим костром. И все вокруг шло, ехало, бежало и неслось куда-то. Одно только огненное око молчаливо и грозно наблюдало за каждым шагом человечества, верным ли, ошибочным ли; и рыдало оно жаром от наших поступков, и вспыхивало святым гневом от нашей грешности... А человек жил, стараясь не поднимать своих глаз, дабы не сгореть от стыда под праведным взором солнца.

 

12 июня 2005— 7 февраля 2006 г

 

ЧСВ