Белый вальс

 

Когда красный от усталости и натуги бас-гитарист сорвавшимся голосом выкрикнул в зал: "Белый танец! Прощальный вальс!" и электроорган сверляще проурчал первые тягучие такты, Владик неожиданно для себя вспыхнул - но тут же изобразил на лице скуку и, оглядываясь, сказал приятелю:

- Ну ты... Завал. Вальсочек. Сейчас какая-нибудь приклеится. Шлюшки на охоту выходят.,

- Н-не вальсируем, - кивнул Валера. - Побоку их.

- Слушай, пойдём отсюда.

- Пшли, - с готовностью хмыкнул приятель. - Ловить нечего. Этих увели, на проспект ехать вроде неохота.

Он вздохнул и осторожно добавил с обидой:

- А всё ты. Подождём да подождём. Вот дождались кадетов.

- Заткнись, фуфло.

И замолчал, насупясь.

Да, увели суворовцы девчонок. А ничего были, чистенькие.

В общем промыкались они с Валерой весь вечер попусту.

Сначала ничего ещё было, и сердце прыгало от предчувствия игры, удачи и смутно воображаемого продолжения всего этого - долгих голодных ласк в тёмных подъездах, и как она будет отпихиваться и упираться, а потом раскиснет...

Пришли они в клуб весёлые, говорливые, смеялись по пустякам до одури, хотя немного и на зрителя, чтобы выказать свою уверенность и крутизну, лихо и дерзко перешучивались со знакомыми, такими же взвинченными, поддатыми и нагловатыми парнями. Задирали девчонок, совершенно незнакомых, и некоторые из них, тоже нарочито громко смеялись давно всем знакомым хохмам. "Д-дочки! Потрем пупочки!" - шутовски гаркал Валера в тесноте очереди в гардероб. "Дурак", - не сердились девушки, а одна сказала: "Ещё посмотрим кто кому". Девушки тоже были полны ожиданий и на такие мелочи внимания не обращали, разве что некоторые из них, жеманно пряча горячие лица в вороха одежды, фыркали, вроде бы смущаясь, но эти милые вещи приключались с ними редко и против их желания - среди общей грубоватой и пьяной непринуждённости новенькие стыдились своей глупой чопорности - и быстро перенимали стайную манеру общения и поведения. Однако, Владик мгновенно выделял таких, новеньких: "Смотри, Валера, морковочка какая. Ату её?" - "Где, где? - бестолково крутил головой Валера. - А, вон! В шёлковых юбочках? Замётано. Клеим на первой пляске, да ты?"

Жутко и сладко возбуждали знакомые угарные мелодии - казалось, всё существо, до последних глубинных фибр, ликуя и хмелея, отзывается на забойный ритм; чудовищ- ные пульсации децибелов напрочь и навсегда вышибали из души остатки вязкой тягомо- тины однообразных будней, и так хорошо было обсуждать ножки, волосы, походки и наряды, вдохновенную игру соло-гитариста, этого хрипатого, обожаемого всеми коротышку и гения-виртуоза, когда он, весь сжимаясь и закручиваясь, бледнея и кривясь лицом, словно в любовной судороге, извлекал из своей сверкающей багровым перламутром гитары немыслимые импровизы... Хорошо ловить взгляды, улыбки, и подмечать жесты - знаки расположения и симпатии, и потом плыть и качаться, забывая всё на свете, в кратком полуобморочном полумраке медленного танца, смело и крепко прижимая брякающееся поначалу девичье тело, но лучше - самозабвенно балдеть в путёвом потном роке, демонстрируя партнёрше свою ловкость и лёгкость, свою незави- симость, силу свою - всем! И потом обсуждать, горячо шепча друг другу на ухо впечат- ления, перебивая, недоговаривая, радуясь, что с полслова понимают друг друга. "Владик, гли какой товар! Сексуха, Владик, т-точняк тебе говорю!" - "Кайф ломовой?" - "Ты чё! Рандевушка пять баллов, кем хошь буду". - "Жмётся?" - "А то..." - "Ну я и не отлипаю, и ты не отлипай".

Валера с девушками разговаривал лихо, бог весть что молол. Удивляясь себе, легко вспоминал и ввёртывал в речь где-то слышанное, затейливое и загадочное: "Да вы шо жа думаете, что я есть какая-нибудь аутодафеня? Ломом подпоясан, лакаголик из дурдома? Ми йесть окей, наша жизнь арфа, две струны на арфе той, на одной играет счастье, грусть играет на другой. А? - восторгался он сам себе. - Железобеконно, скажешь нет? Списать слова?" - "Списать, списать!" - смеялись девушки, а потом говорили подружкам, кивая на Владика и Валеру, что у них "классный трёп и по фене запросто". "Ой, такие прям артисты, артисты, особенно вон тот, беленький, заикастенький".

Владик разговаривался с трудом и от этого казался немного надутым, некоторым - робким, иные же видели в нём гордеца, оно так и было - дискотечные тусовки Владик в душе тихо презирал за всю их показушную, натужную резвость. Вообще у него вызывала раздражение эта дураковатая приблатнённая манера трепаться друг с другом, словно один пытался изо всех сил поразить другого паршивыми словами, слободские особенно отличались. А когда понравившаяся девчонка произносила пакостное словцо, Владику хотелось тут же ей нагрубить, но он редко грубил, только сжимал зубы и досадовал на себя, на свою нерешительность. Но сегодня его почему-то постоянно тянуло хамить; непонятное напряжение было внутри, как перед неизбежной дракой.

Заводной Валера предлагал остановится то на одной, то на другой паре,

но всё это были перемазанные косметикой, разбитные или подчёркнуто высокомерные девки, от многих припахивало вином, и большинство из них были мгновенно отзывчивы на любую примитивную тему, легко позволяли тискать себя. Владик тосковал: он искал, высматривал что-нибудь беленькое, тоненькое, чтобы была простая, естественная, весёлая, общительная без понтов , и ни сколько не выпендривалась.

И вот в середине вечера приятели присмотрели двух школьниц из новеньких .

Кажется, это было что нужно.

Девочки танцевали редко, часто отказывали, и даже - как заметил Владик с ревнивой радостью - одна из них с половины танца отшила парня, позволившего себе какую-то вольность. "Не хами с ними, - сказал Владик другу, когда они решили пригласить девочек в первый раз. - Полегче со своим блатняжьим. Снимаем этих. Постепенно". Потанцевали, постояли в уголке, побеседовали. Кажется, все друг другу понравились - теперь надо было кадрёж форсировать. Владик радовался, что друг слегка преобразился: перестал непрерывно хохмить на слободском языке и юлить как шут. Валера и сам как-то притих, угомонился, и всё чаще выискивал в толпе этих девочек .

Довольные, что вечер пройдёт не зря, они ходили в буфет пить не очень желаемое пиво, скрывая друг от друга нетерпение и радость хорошего выбора, ревниво думая, что девушки беспокоятся - не ввязались ли они в драку, не ушли ли с другими, и - ждут! В смрадной от запаха дешёвого вина и дыма курилке при звуках начавшейся музыки не спешили, как другие, в зал, давая тем самым понять, что у них-то "всё давно на мази и в большом поряде, шустрить уже не надо". Отойдут в уголок и снова обсуждают что- нибудь из предстоящего, уже совершенно обязательного. "Г-главное, говорил некрасивый Валера, не скрывая своих сияющих глаз, - узнать где гёрлы живут, вдруг они со старого города? А то упрёмся как тогда, помнишь? Полночи потом домой чёкали". - "Ништяк, - сурово говорил и уверенно кивал Владик. - Жили бы в одном месте или хотя бы близко друг от дружки, остальное фигня. Копейки у нас есть. У тебя есть? Дать пару тугриков на всякий случай?" - "А если на Пески или в Слободку? Пойдём? Слободские да песочники

знаешь какие? За своих д-девок потроха вынут". - "Не сикай раньше времени, - сердился Владик. - У тебя с собой что-нибудь такое есть?" Валера закрывал глаза и со значением медленно кивал: "Всегда". - "Ну и всё. Оторвёмся, случай чего. У меня тоже кенжик в рукаве на липучке. Пусть сунутся". Когда к ним подходили знакомые и спрашивали с подмигиванием и блудливой ухмылкой: "Ну как клёв?", суетливый Валера поспешно отвечал: "Порядок. Рандевушка пять баллов. А у тебя сухо, да ты?" - "Невпротык пока", - защищались матерно от чужой удачи иные. "Ну так и вали давай шершей ляфамить!" - глумился Валера. Владик же лениво, словно предстоящее провожание было для него делом обычным и довольно-таки поднадоевшим, вздыхая, говорил в сторону: "Лады... Надыбали. Видал, наверное, два малька рыженьких в белых юбочках шёлковых?" - "Да ну? Это те-то? Кажись, это сестрички со старого города, они тут впервые, Оля и Юля, я слышал, у них батяня какая-то шишка важная. Смотрите, как бы чего..." Перемигивались, Валера удовлетворённо кивал: значит, живут рядом, а в старом городе шпаны не водится. Приятели хлопали по плечам, желали успехов и, увеличив завистью своё невезение, спешили в зал. Один всё же задел: "Пухлявенькая тёлка твоя, Валерик? Будешь мять, не загноись смотри, они вообще-то в Доме офицеров ошиваются, а тут ты..." Валеру переко-сило, он было дёрнулся, схватился за задний карман джинсов, там был кастет, но Владик резко и крепко сжал плечо друга: "Ти-ихо, Валёк. Тихо. Не рыпайся пока. Мы ему припомним. Давно нарывается, падло... Спокойно. Их тут четверо сегодня". Валера кусал губы и, страшно заикаясь, ругался по-чёрному, чтобы скрыть слёзы и ярость. "Да хватит тебе материться!" - вдруг крикнул Владик, сам весь белый и дрожащий.

После затянувшегося перекура они не нашли в поредевшей толпе своих девочек.

Растерявшись, побежали в раздевалку. Валера помыкался около женского туалета, сходил в буфет. Владик вышел наружу - недалеко от входа, в свете фонаря стояли суворовцы. Владик знал, как это у них, кадетов, делается: один в гражданском заходит в зал, высматривает новеньких и свежих, просит их выйти на минутку наружу, а там поджидают с шоколадом и цветами кадеты. Этих гадов тут били не раз, но они крепкие, сплочённые, рослые и наученные, трудно справиться. Оля и Юля стояли в световом круге, смеющиеся, с цветами...

Остатки хмеля моментально и окончательно выветрились из головы. Стало скучно и пусто. Захотелось пить.

- Во фигня какая, д-да ты? - обиженно, растерянно, едва ли не жалобно произнёс Валера. - Чего это они? Почти ведь договорились, а, Владь?

- Вон, смотри, - тяжело и часто дыша, показал Владик на группу высоких, почти одинакового роста суворовцев около раздевалки. - Додул? С-сикухи, понял... - жутко процедил он, бледный. – Что-то надо делать с этими рембами.

Валера понял. Малейшая надежда обнаружить коварных школьниц развеялась окончательно, слишком клёвые кадры были эти девочки в маленьких беленьких шёлковых юбочках, чтобы кадеты могли их упустить.

И вот, в который уже раз, с неумолимой и горькой очевидностью стало ясно - кто ты есть такой, заикастенький поселковый шибздик с окраины, слесаришко с непромыва- емыми заскорузлыми ногтями, и - кто все они, эта непобедимая банда, холёные и самодо- вольные хари и те, никогда недосягаемые чистенькие девочки из хороших семей, и, может быть, Оля или Юля играет где-нибудь в тепле среди ковров и хрусталя, на пианино полонез Огинского, я тоже знаю эту музыку, она хорошая, а суворовец слушает и разговаривает с её папой и мамой, не будет же Оля стоять в холодном подъезде с суворовцем... Никогда тебе не быть в их удачливом, светлом и весёлом мире, где всё сияет и полированное, никогда не испытать спокойной уверенности в себе, и снисходительное презрение к другим, особенно к таким, как я, кто в три смены... никогда не станет твоей возвышающей, утверждающей радостью - никогда.

Зависть, опустошающая и обессиливающая, а потом уже и злобная, вырастет в тебе и, словно железная плесень опутает неприкаянное сердце и одинокую твою душу, и будет непреодолимо требовать выхода, удовлетворения, у как бы я сейчас размазал всех этих кадетов по стенке, но мало нас, Владик, ты видишь, вон мент, смеясь, разговаривает с ними, а с нами - никогда. Мент охраняет кадетов, Владик, от нас с тобой.

 

Вяло, не зная зачем, вернулись приятели в полупустой зал.

Вот тут-то и объявил бас-гитарист дамский вальс. И Владик, которому стало противно от слабости друга, зная, что Валеру девушки приглашают редко, предложил уйти.

Они молча топтались в холодном фойе, с поддельным интересом разглядывая фотографии почётных людей района, спортивные вымпелы, кубки, грамоты. Под стеклом на зелёном бархате лежал допотопный отбойный молоток, полированный: "Этот отбой- ный молоток подарил нашему клубу..."

В последней надежде Владик и Валера всматривались и прицеливались - к кому бы подойти, познакомиться, привязаться. Но недавнее счастливое возбуждение сменилось вязкой заторможенностью, и всё, что так недавно казалось лёгким и забавным, стало нелепым, безнадёжно дурацким. Да и к кому было подходить? Девушки, не нашедшие провожатых, перестарки и дурнушки, с гордым видом нарочито поспешно одевались и, презрительно поглядывая на разборчивых парней, стремительно уходили, прижимая к уху мобильники, словно в недалёком месте их ждал жених и весёлая компания. А приставать к занятым было опасно, недолго и "полпера промеж крыльев схлопотать", с этими делами тут было строго.

Валера, уныло прислонясь к обтёртой колонне, курил над урной, источавшей ядовитый запах недобитых окурков.

Прощаясь, целовались в углу немые, почему-то всегда отлично одетые парни. Зачем они лижутся, как гомики, когда расстаются? Но сейчас Валера завидовал им. Постоянно они вместе, большой сильной компанией, а тут... Говномесы, кадеты и шпана всегда вместе.

Владик делал вид, что кого-то высматривает среди одевающихся: приподнимался на цыпочки, вытягивал шею, щурился и косил. Девушка, которой сияющий румяный суворовец помогал надеть пальто, случайно задела голодный взгляд Владика и, томно полуобернувшись к своему мгновенно переломившемуся в талии спутнику, с лукавой гримаской что-то пролепетала, указывая в сторону Владика подбородочком и поднятым к нему оттопыренным мизинцем с чёрным длинным ноготком; суворовец присел, закрыл один глаз, глянул вдоль её пальчика, словно прицеливаясь, и Владик уловил обострив- шимся слухом: " Пук-пак, и нету мальчонки!" Журя обольстителя и дуэлянта, девушка хлопнула его ладошкой по щеке, но ещё раз обернулась и через плечо подмигнула Владику. Кровь бросилась в голову: почему кадет, а не я? "Посмотрим, гад, кто кого пук-пук, - прошептал Владик. - Встретимся ещё". Суворовец удивлённо вскинул одну бровь: "Ты на кого писку дрочишь, мухомор?" Владик похолодел: неужели этот услышал? Но, собравшись с духом, сквозь зубы цыкнул слюной прямо перед собою - вроде пальнул в выпендривающегося курсанта. Тот склонил голову набок и ухмыльнулся уголком рта. Владик прикрыл глаза, чуть не застонав.

- Чего телебенькаешь промежду тут? - обернулся Валера.

Подошли знакомые.

- Ну что, Влад, где гёрлы-то? Отшили, что ли?

- Ну их, - беспечно сказал Валера. - Живут далеко.

- Пипи-кака, - натянуто улыбнулся Владик, и приятели тоже хотели посмеяться, но получилось плохо.

Когда народу в фойе осталось совсем мало, и одиночество Владика и Валеры распухло и воспалилось, они выволокли его на улицу, к остановке трамвая, под ветреную дождевую пыль.

Валера сник.

- Лажа, да ты? Ну их всех. Поехали домой.

Владик вновь почувствовал, как в лицо бросилась кровь, даже лоб заломило, и уши словно бы увеличились. "Да что за чёрт, - зажал он зубами постный фильтр потухшей сигареты. - Ладно хоть темно".

- А? - сунулся Валера. - Где темно?

- Не утомляй, а? - буркнул Владик.

- Валим к шалашу? - смирно проговорил Валера.

Владик молчал. Он засмотрелся на волнистые отражения женских ног в луже у трамвайной остановки. Сильный ветер короткими зигзагами гнал по воде согнутые листочки; расползшиеся окурки, окончательно погибая, пухли в бурых пятнах табачного сока. По краям лужи вниз головой свисали извивающиеся отражения людей, и дальше, в головокружительной чёрной бездне зыбились два фонаря, световые этажи домов...

Всё раздавив и расплескав, тихо рокоча, проехала милицейская коляска, пожилой старшина зорко всматривался в толпу - там могли зреть драка и поножовщина, зачем суворовцы опять пришли сюда, сколько раз говорил им, не лазайте по окраинным клубам, разве своего Дома офицеров мало, так нет, всё устраивают рейды, свеженьких девочек вылавливают, а потом скандалят, что поселковые им перья в бока втыкают, вон вчера одного с шилом в жопе увезли, так нет, опять припёрлись, я что, к каждому кадету мента приставлю?

Почувствовав взгляд, Владик обернулся.

Семеня в ногу, шли румяный суворовец с девушкой. Курсант уже прочно держал приникшую спутницу за талию и, согнувшись, почти касаясь её лица большими губами, что-то непрерывно говорил и говорил гнусавым тенором. Еле донёсся тихий, такой естественный смех счастливого и беззаботного существа... Владик приковано смотрел в тонкий профиль курсантовой жертвы, ждал продолжения её взгляда... Воображение и ревность переносили его на место длинного суворовца, Владик зажмурился - несколько мгновений существовало блаженство... великолепные духи, свечи, полонез Огинского...

Очнувшись, Владик забрёл в своё отражение, промок и сказал сухопутному Валере:

- Валер, а. Валер, поехали завтра на рыбалку, на Тверцу. Может, поймаем , что-нибудь. Или грибы. Как ты на это?

- Ты что? - не сразу ответил приятель. - Опух? Какие тебе грибы, не клюёт уже ничего, ты что. Во даёшь. Завтра же в дэка дискотека, Пиксик петь будет, забыл?

"Где, где Пиксик петь будет? В каком дэка? У швеек, что ли, в текстильщиках?" - спросил кто-то из толпы, и возник девичий смех, вообще произошло значительное оживление. "Ну? У швеек, где же ещё. Он не поёт больше нигде, только в дэка "Текстильщик", - неведомо кому, с гордостью за Пиксика ответил Валера и радостно посмотрел на Владика. "Пиксан нормальный хард-рок-певец, что надо, и выпиливает отлично", - серьёзно сказал соседний парень. "А бэби-бэби алабама-а... а бэби-бэби баломама-ма-ма", - похоже изобразил кто-то Пиксика. "Ага, это у него коронка, - возбуждённо сказал соседний парень. - Он сам сочинил, называется "Моя девочка живёт в Алабаме и у неё есть одна маленькая штучка". Алабама в Америке."

- Во, видал чокнутого? - тихо сказал Владик Валере.

- Да брось ты, чё ты лаешься? Пиксана все любят.

- Пиксик, лажа какая-то, придурок лагерный, - сказал Владик прямо в лицо Валере. - Потаскун твой триперный Пиксик, понял?

- Чего это на теб-бя н-нашло? - заморгал обиженный Валера. - Всем нравится, ты сам его хвалил, всём нравится.

- Ну и канай к своим дебилам? - огрызнулся Владик.

Осмотрелся и - слабея от наглости - неожиданно для себя шагнул к стоящей вблизи девушке в красном плаще:

- Можно вас проводить? Можно я вас провожу домой, давайте, а?

Девушка засмеялась с чуть заметной сиплостью и ответила сразу, словно давно ждала обращения: "Можно, чего же нельзя. Ох, как это вы быстро, проводить и готово. А зачем вот в луже стоите? Промокните и потекут сопли". "Что - готова?" - удовлетворённо подумал Владик, только про сопли ему не понравилось, и он снова почувствовал короткую дрожь и уже знакомый прилив жара. "Так как? Гуляем?" - сказал он. Девушка смотрела с интересом, Владик различил белое лицо с негладкой кожей, большие глаза, какие- то странные, почти чёрные полуоткрытые губы, нос - с горбинкой, что ли... "Не больно-то она..." Чувствуя внезапное, какое-то лишнее беспокойство он силился вспомнить, где же видел её, лицо казалось знакомым. На танцах? Или сейчас, в фойе? Некоторые специально подваливают только к концу вечера, если в другом месте ничего не получилось.

Медленно подошёл трамвай и роскошно отразился, весь сияющий как пароход, в луже. "Сейчас она уедет". Но девушка не двигалась, только махнула рукой кому-то близкому: "Пока, Валь, ты ехай. До завтрева. Зайду вечерком?" И тут же обернулась: "Я на Песках живу, недалеко тут, на Вторых Песках, знаете?" - "На Песках? - неприятно поразился Владик, потому что район был знакомый - мрачные путаные улочки одноэтаж- ных домов, заборы, старый монастырь, пустыри, да и ребятки там те ещё, эту поселковую шпану так и называли - "пески". - На Песках? А где это, что-то вроде знакомое". "Ну влип, подумал он, - надо же какая невезуха". " У стадиона, там сейчас через пустырь, потом стадион, а можно через старое кладбище, тогда совсем близко". - "Ничего себе близко." - "Погода вот только... Наверное, по кладбищу грязюка такая". - "У жуть! - с усилием посмеялся Владик. - Кладбище, ветер свищет. А там всё спокойненько, призраки водятся?" - "Я не часто на танцы хожу, редко даже. Работаю в три смены, так устанешь, что никуда неохота бывает. Я в кино больше люблю, чтобы заграничное, где красивая жизнь. И со смехом". - "На механическом, что ли?" - "А? Ну да, работаю на механическом, в буфете. А что? Буфетчицей, в столовой". - "В столовой, значит. Поваришь". - "Завтра мне хорошо, в вечернюю смену, спи, сколько хочешь. А ты?"

"Всё понятно, - подумал Владик, вспоминая, что если пойти через старое кладбище, то в самом деле до Вторых Песков близко и можно никого не встретить, всё обойдётся тихо. И насчёт второй смены нормально. Намёк понят." И соврал: "Мне тоже в вечернюю завтра". Девушка сбоку и снизу глядела на него. "От "дневного света" такая бледненькая?" - мелькнуло с сожалением. Носком ботинка он отодвинул прибившийся к тротуарному бордюру лист, тот, задорно задрав кривенький черенок, ринулся в плавание по беспокой- ному дождевому озеру. "Как всё равно живой какой, - коротко глянув на Владика, произнесла девушка. - От счастия бежит, а ты ему помогаешь от счастия бежать, да?" "Интересно, - подумал Владик, - правда, как живой... Вперёд, варяги и корсары, наперекор стихиям и тра-та-та" Где же я её видел?»

- Валера! - позвал он. -В общем, по утрянке подваливай. Едем на шестичасовой, понял? Я удочки и червей у бати смою. Лады? Мы пошли.

Валера, без интереса наблюдавший за приятелем с противоположного берега лужи, прошлёпав по мелкой воде, подошёл и, косясь на девушку, прогундосил заговорщически:

- Понято, понято. В семь ноль-ноль. Форма одежды - зэк на воле, пузырь один. Так, да ты? Приём.

И подморгнул, придурковато раскрыв рот с выпученным языком:

- Т-товарищ не опоздает?

- Не в семь, а в шесть, - сердито сказал Владик. И смягчился: - Ну, вали, пока трамваи бегают. Всего. Копейки надо?

Немного отойдя, Валера тихо свистнул, кивнул в спину девушки, брезгливо потряс поднятыми к груди кистями рук - мол, "невжилу, креветка", но потом хорошо улыбнулся, сделал кулаком "но пасаран" и потрусил неизвестно куда.

Владик обернулся к девушке:

- Поплыли, золотая рыбка?

Меня, между прочим, зовут Зина, кокетливо сказала золотая рыбка. А тебя Владик, а твоего друга Валера, а меня Зина. Какая я тебе золотая рыбка? Интересный у тебя друг, потешный такой. Чудненький мало-мало? Заикастенький. Или он этот, комик жизни?

Владик остановился.

Чего вот они все сегодня просят, и эта сучка тоже нарывается. Что им Валера сделал?

Он уже решил повернуться и уйти молча, догнать друга. Но Зина дотронулась до плеча, даже как бы слегка погладила: ладно, ладно, не обижайся. И не стой давай. Пойдём... Я же просто так, пошутила чуток. Он у тебя добрый, настоящий друг. Забавный мальчик, а что заикается немножко, так это ерунда, даже интересно. Я же всё понимаю, Владик. Не сердись зря, а то когда надо будет сердиться, не рассердишься, не потрачи- вайся. Пойдём вон туда. Владик оттаял. Облегчённо вздохнув, он всё же непроизвольно оглянулся в тесную темноту незнакомой окраинной улочки. Зина заметила и засмеялась: что, Владик, у тебя плохое настроение? Увели кадеты ваших девочек... Это офицера всем надоели, спасает только, что они косяками ходют, а то бы… Или ты темноты боишься? Всё ещё темноты боишься, да? Где ты работаешь? Или уже в технаре? Откуда ты знаешь, что увели? - с удивлением сказал Владик. Да уж зна-аю, я всё знаю. Шпаны у вас тут... Какие-то Базаны, Манаи, Попики... Гад буду. Девки на Песках, и то шпана. Ладно, Владик, ладно тебе. Манай в армию пойдёт, он теперь тихарит. Базан завязал вроде. Давай о них не будем говорить. Ты вот любишь, когда такую погоду, ну вот когда моросит, моросит. У нас на Пролетарке и то меньше, - сказал Владик. Смотри-ка, всех знаешь. И Гроба с Витошей тоже знаешь? Не бойся, кто со мной, не тронут. Своя, что ли? А я и не боюсь, чего мне бояться. Без цепки от велика не плаваю, - похлопал он по заднему карма- ну джинсов. Учёный. Не боюсь я ваших. Весь в швах и шрамах? - хрипло сказала Зина.

Тоска, тоска скользкой холодной змеёй заползала в грудь. Смеётся эта шлюха, что ли? Кто с ней, того "пески" не трогают. Надо же...

Зачем своя? Никакая я им не своя, зачем так говоришь? Вообще-то они добрые мальчишки, я их жалею, они это знают. Только им в жизни совсем не повезло. Вон у Базана батя опять сел, уже в третий раз. По мокрухе, это надолго. Добрые, как же! Чухнуться можно, какие добрые. Твой Базан брательнику моему котелок молотком чуть не проломил, ничего себе добрые. Ладно, Владик, когда это было... Знал бы ты, как мне всё это надоело. Сил никаких нет. Ты кто? Чего - кто? Вот где работаешь, учишься. Так, вообще. Мне всё про тебя интересно, рассказывай. Я шофёр, - сказал Владик. Учусь ещё. Скоро в армию. На курсах учусь, заспешил он испугавшись, что Зина подумает - школьник. На шоферских. А работаю токарем. Сначала мы с Валерой в морском клубе учились, военкомат послал. Морзянка там, подводное плавание, комплект номер один, комплект номер два... Знаешь, как здорово! На шверботе ходили под парусами. Знаешь швербот? Откуда мне знать? Выгнали нас. За самовольное погружение. Ну чего они, издалека только показывают, а в руки не дают. Скоро в армию. Я умею отлично стрелять из мелкашки. Теперь послали в шофёрскую школу. Скучно там, а мать говорит, шофёрская лучше, специальность будет. Служить когда, в этом году уже? Отсрочку пока дали. Из-за матери. Болеет, а братан уехал в тундру. Но я всё равно в подводный флот пойду. На атомную лодку. В загранку чтобы ходить. А ты-то где пахаешь? Я же говорю, в ларьке. А чем у тебя мама болеет? В каком ларьке? На рынке, что ли? У нас на заводе буфет так называют, там мало что продают, как в ларьке, которые ну в зоне, в тюрьме. Для смеха прозвали. Зава-ал, - скучно протянул Владик. Ларёк какой-то... Какой ларёк? Он снова оглянулся - показалось, сзади шум, шаги. Слушай, у тебя что, тоже кто сидел? А я шофёр. Скоро в армию. И попытался насвистывать мотив древней песенки "Ветер за кабиною носится с пылью". Ве-етер за кабиною-ю-у носится с пылью, скоро поворо-от, осторожно шофёр, тихо, низко и хрипло пропела Зина. Может быть, протянет последние мили-и, - фальшиво, но мужественно подхватил Владик, - твой надёжный друг, забыл слово, мото-ор... Получилось совсем невпопад, засмеялись, и стало как-то свободнее, словно наконец-то лопнула внутри пружина отчуждения. Хотели ещё спеть, но слова не вспомнились. Владик осторожно взял Зину под руку и с мелькнувшей досадой почувство- вал, как привычно и быстро, словно автоматически, Зинин локоть прижал его ладонь. Зина благодарно глянула, высвободилась, и сама удобно и уютно взяла его и вся стала ближе, ощутимее.

За тёмными купами деревьев угадывались дома с редкими и подслеповатыми огоньками в окошках. Пахло дымом от невидимого костра, вдруг эти базаны сидят в роще... Тишина между порывами ветра стояла уже совсем ночная, непроглядная, ужасная. Казалось, уши шевелятся как у кошки, ловя непонятные шорохи, какие-то шмыги и скрипы. Никак не удавалось расслабиться. Ладно, всё равно хорошо, затаённо подумал Владик и неожиданно для себя громко и развязно начал рассказывать какую-то историю про ненавистного певца Пиксика и его лабухов, которые жмурика, покойничка, значит, сволокут на жидовский погост, по стольнику на нос, если жмур из белых, и к швейкам в общагу, а там... и споткнулся на этом "а там", и бог весть куда бы его унесло, не пере- хвати он недоуменный, показалось - слегка насмешливый взгляд Зины. И Владик, не переводя дыхания, принялся пересказывать недавно виденный фильм, радуясь, что получается смешно и складно. Подумайте! - восторгалась Зина. Умопомрачение просто. Надо же, а я не смотрела ещё. Неужели он её так и не простил? Хорошо бы сходить, улыбаясь приникала она, ты прям так здорово рассказываешь, говори ещё, говори, и как же она потом его нашла в Италии, да?

Проходя по краю кладбища, где особенно плотно толпились тёмные кусты, они стали беседовать тихо, как дети невольно прижались друг к дружке. Тропа глинистая, кочковатая. И напрасно вспомнили оказавшегося общим знакомым мальчишку из бараков, случайно приколотого шилом на танцевальной площадке в парке. Владик взял чёрствую ладошку Зины, в его горсти почти поместился маленький её кулачек - упругий, худенький и холодный, он был похож на лапку мёртвого цыплёнка. А когда Зина оступилась, ойкнула, и Владик свободной рукой поддержал её за талию, Зина, немножко поднявшись на цыпочки, хрипло сказала:

- Поцелуй меня, Ладик, тихонько.

В отсветах далёких фонарей спокойное лицо её казалось красивым и таинственным, чуть улыбающийся рот невыносимо влекущим, она высвободила руку из ладони Владика и, как слепая, кончиками холодных пальцев провела по его лицу - лоб, висок, подборо- док... зачем-то потрогала губы, погладила крылья ноздрей, где-то за ухом; её ладонь распласталась на шее; живыми, отдельными друг от друга существами зарылись пальцы в волосах - по лопаткам сыпанули мурашки, сладко стеснилось дыхание, Владик чуть ослаб, вдохнул, и дернулся обнять Зину, но она медленно и плавно вывернулась, и сама поцеловала, как клюнула в приоткрытые губы. Моло-оденький какой... пропела она тихо. Какая у тебя кожица-то гладкая, гладенькая-гладенькая, - опять касались её поспешные пальцы лица Владика, - нежная такая, как у девочки, волосики кудрявенькие, мя-ягонь-кие... усики чуть-чутошние... Владику стало не по себе: что это она как матушка в детстве, совсем как мамка... А подбородок-то у тебя какой, колючий-преколючий, - пыталась она схватить в горсть подбородок. А зачем тебе вот эта ямочка на подбородке, а? Чтобы девочки с ума сходили?

И - внезапно заторопилась: пошли, пошли скорее, близко осталось, на лавочке посидим, посидим, да, мы с тобой на лавочке, ты же ещё не собираешься бежать домой? У меня там такая лавочка чудесная есть, вот увидишь, и есть большое дерево, прямо под окнами, это моё личное дерево, я тебе покажу. К-какая лавочка? - плохо соображая, выдохнул набухающий желанием Владик.

 

Слегка запыхавшиеся от быстрой ходьбы и непрерывных прыжков через камни, канавы, канавки и лужи, они вскоре сидели на сырой шаткой скамейке у деревянного дома.

Поредевшая крона огромного тополя просвечивалась фонарём, ветер дёргал и раскачивал тарелку рефлектора, и трепетные листья похожи были на мятущийся рой бабочек с блестящими тёмными крыльями. Пищал и бухал ставень на окне. Между порывами ветра сипел в листьях дождик, тогда становилось уютно и вроде бы теплее. Витая струйка текла с водостока крыши; не дожив до земли, распадалась, и часто-часто шлёпали большие капли по земле и чистеньким окатышам кирпича.

Похожий на громадный шлем богатыря, возвышался над кладбищенской рощей единственный и дырявый купол храма; иногда на нём, как живые, шевелились лохмотья толя.

Ну вот моя лавочка, а это моё дерево, вон роща и церковь, её скоро чинить будут, говорила. Зина. Нравится тебе моё дерево? Нормально, - никуда не глядя, сказал Владик, потому что ничего особенно не нравилось, даже наоборот, всё окружающее казалось мрачным, чужим, угрожающим. Как в деревне, никакой жизни не видно. Нравился только нежный и тихий, хрипловатый голос Зины, остро волновала близость её, Зина приникала, иногда клала голову на плечо Владику, ему очень хотелось целоваться, он всё порывался, посапывая, но та, тихо посмеиваясь, увёртывалась, отстранялась, прижимая к его губам влажную ладошку, её белое лицо освещалось ниспадающим светом болтающегося фонаря, лицо было в резких тенях. Она протяжно шептала: не надо, Ладичик, не на-адо, хороший мой, значит, не понравилось тебе тут, ой, куда это ты лезешь? Не нравится, а мне так очень даже, вот сам увидишь, как тут весной роскошно, кругом жёлтые цветы, просто кругом, в палисаднике черёмуха, цветы всякие... 0-о, лезет и лезет, ну куда ты лезешь-то, а? Тут потом сирень, курочки по траве бегают, а на кладбище белая малина. А гуси? Гуси бегают? Какие гуси? А, ну да, как же, тоже бегают, бегают. Да не мацай ты, кому говорю! - засмеялась Зина неожиданно громко и резко. Не надо меня за дойки дёргать. Почему н-не надо-то, чё не надо, - чуть заикаясь и смутно злясь на себя, спрашивал Владик. Чё не надо-то, чего ты из себя, ну-ка, - силился он пропихнуть ладонь под туго застёгнутое пальто; проник к горячей мягкой груди - вспыхнул и затаился, затих, замер, боясь шелох- нуться и напугать Зину лишним движением, но непослушная кисть шарила, мяла, сжима- лась самостоятельно. А Зина, откинув голову, вдруг крепко схватила руку Владика, и сама прижала что было мочи к собственной груди: сильнее! И - отодвинулась. Расскажи мне что-нибудь, Владик, кончай мять меня. Есть у тебя мама? Расскажи про маму. Болеет, да? Ну что же ты не рассказываешь ничего, у тебя такой хороший голосок. Ла-адик, Ладичик, словно будя, еле-еле потрепала она воспалённое ухо. У какое горячее, как огонь. У меня батьки не было, если хочешь знать, - неожиданно грубо сказал Владик, тут же пожалел о сказанном. Ну и что? Чего такого-то? Всё нормалёк. А и ничего, милый, ничего, после долгой паузы прошептала Зина, целуя его, отстраняющегося, в лоб и в висок. Зачем на меня-то сердишься? У меня нет фигуры, у меня нет лица, меня мамка родила без посредства отца! - лихо продекламировал Владик. Но ничего смешного не получилось, наоборот, какое-то новое зло подступило к сердцу, даже целоваться внезапно расхоте- лось. Всё же он заставил себя произнести бодро и весело: хочешь дальше песенку расскажу? Не надо, нет, не надо мне такую песенку, сказала Зина и погладила по щеке. Какой ты весь тёплый, горячий, а уши-то, уши-то! У дураков уши холодные, проговорил Владик.

Что-то спешащее было в движениях и жестах Зины. Резки, как бы и не ласковы касания, цепкие пальцы могли больно дёрнуть за волосы, защемить кожу на шее и тут же нежнейше приласкать. Владик волновался всё сильнее. Вопросы, слова её казались бессвязными, взгляд был неуловим. Досадливо ощущая липкую влагу между своих пальцев, он протиснул в её рукав изъятую из-под пальто ладонь. Оё-ёй, как щекотно, говорила Зина. Вот ты про собаку рассказывал, расскажи ещё про собаку, она лаять умеет? Гаф-гаф смеясь, глянула она. Умеет так? Конечно, умеет, - отвечал какой-то другой Владик; опомнясь, смеялся вместе с Зиной над своими словами, но всё же начинал рассказывать про собак, о которых ничего не знал. И вскоре замолк. Замёрз Ладик, огорчённо вздохнула Зина, замёрз? Да не, всё нормально. Холодно ему и в самом деле не было, но непонятно откуда взявшаяся дрожь не унималась. Ага, замёрз, замёрз, всё равно замёрз, я вижу, - поднялась Зина и Владик испугался, что она сейчас уйдёт. Но Зина, сжав колени, присела, тронула его щёки ладонями, повлекла подниматься: вставай, пойдём, согреешься, и отпущу тебя, отпущу я тебя домой, красота моя. Пойдём в дом, только

ти-ихо, ты умеешь тихо, несчастье моё?

Бряк щеколды, шаткие кирпичи на дорожке, крыльцо, слегка взвизгнувшая дверь, ещё дверь, - они пробирались на кухню. Половицы в сенях оглушительно скрипели. Владику казалось, что он вот-вот заденет пустое ведро, и оно, гремя и грохая дужкой, покатится, сшибёт, уронит что-нибудь пустое и тяжёлое, и тогда надо будет рвануть отсюда во все лопатки.

Пробрались наконец.

Зина усадила его на табуретку: сиди смирно. И пропала во мраке. Послышалась осторожная возня с одеждой, щёлкнули какие-то кнопки или застёжки, два раза протяжно зыкнули молнии на сапогах. Плеснула вода...

Еле заметно стали проявляться предметы: окно, самовар, ведро у двери, светлая зыблющаяся занавеска, из-за которой неожиданно вышла и обозначилась перед ним Зина - неясная в очертаниях, светлеющая, вся призрачная какая-то, медленная - Владик замер: совсем разделась? - подсунуло воспалённое воображение. Но она была босиком, в короткой мужской, что ли, рубашке, волосы распущены по плечам... Обняв её за бёдра, с сожалением почувствовал неровную ткань рубашки, терпкий аромат духов и близкого женского тела - он восторженно и скованно оробел и не знал, что делать теперь, но тут же, забыв обо всём, и, схватив покорные Зинины руки, сильно прижимаясь губами, жадно и коротко стал целовать шершавые ладони тихо ахающей, приникающей... задохнувшись, прижался пылающей щекой к запястью, услышал как туго и часто там бьётся пульс, и ткнулся как щенок в тесное гнездо ладоней, поражённый возникшим где-то далеко в груди слышимым, звучащим всё явственнее теплом, Зина расстегнула рубашку, и приложила голову Владика, его губы к обнажённой груди. О как мало, милый, как мало и тебе досталось тепла и ласки, ну что же ты, Владик, обнимай меня не пугайся, обнимай крепче, красота моя, что же ты у меня такой робкий, смелее, милый, смелее и крепче... Мешались и путались слова друг с другом, и Владик уже не различал, кто из них двоих что произносит. Шепча, Зина медленно скользнула вниз между его ладоней, задела грудью колено, опустилась на корточки, и, расстегнув пуговицы его рубашки, по-кошачьи пробралась к телу, к напряжённому ожиданием, томящемуся телу; в забытьи целовал Владик белое лицо её, сильные губы Зины ускользали, и она сама, сама... Владик неожиданно почувствовал на губах и языке пресный вкус грима и помады. Какой ты хороший, какой лучший самый, нежный мой, милый, бормотала Зина между поцелуями, не надо больше, подожди немножко, тихо и счастливо смеялась она, смиряя руки Владика, ах, ещё, ещё, все равно ещё, а теперь сюда, и сюда... - нетерпеливо дёргала она лацкан плаща, сними же ты плащ-то, господи, несчастье моё ! 0-о как больно, как хорошо... Владик! - после странной паузы, когда не было слышно даже её дыхания, тихо крикнула Зина, тебе всё можно, понимаешь, всё! боже, как хорошо мне с тобою, если бы ты понимал только, я сама ничего не понимаю, Владик, тебе хорошо, да? скажи, скажи да! - отпрянув, неожиданно громко, и требовательно сказала Зина. Не дождавшись ответа, припала к его коленям, шепча, сильно и грубо лаская, обжигая дыханием сквозь материю, - целуй меня, целуй, целуй... меня много надо целовать, понимаешь? пойми же ты, неужели никто, всхлипнула Зина, никто не может понять... Владик растерялся: показалось, что Зина всхлипнула ещё раз, и правда - через мгновение на бедре стало мокро и горячо, и желание стало совершенно невыносимым. Хороший мой, неужели и завтра, неужели ещё и завтра, и потом... Владик покачнулся. Надо, надо, сжималась Зина, меня никто так... понимаешь, никто так хорошо не целовал меня, не ласкал, никто и никогда, обними ещё... мы ещё побудем с тобою, ну недолго, останься ещё, хоть ненадолго, Владик!

 

Сухо и громко, словно выстрел, щёлкнул выключатель, и сквозь щель кухонной двери на Владика и Зину, как жёлтый бич, узкой полосой упал свет. Спиральными путями поплыли в нём мириады золотых пылинок.

Заломило в висках.

Владик почувствовал, как вздрогнув, одеревенело напряглась Зина.

С еле слышным стоном поднявшись, она крепко поцеловала не чувствующие губы Владика и отошла к окну, не таясь, шлёпая босыми ступнями. Рубашку запахнула на груди, но не застегнула.

Дверь в кухню отворилась с протяжным визгом.

В ослепительном проеме, держась за низкую притолоку рукой, стоял длинный мужчина в куцей меховой поддёвке на голое тело. Косматые волосы, торчливая белёсая шерсть на тощих ногах, куст подмышкой - всё просвечивалось.

Он молчал, Владику стало страшно. С жуткой ясностью он увидел себя со стороны - в нелепой позе сидящего на табуретке посередине кухни: рубашка расстёгнута и вылезла из-за пояса, плащ сполз с одного плеча... Владик подобрал под сиденье ноги, начал застёгивать рубашку, безуспешно ища пальцами другой руки пропавший в складках вход в рукав плаща. Надеясь найти Зину, повернул голову не в ту сторону и встретился нос к носу с собственным вытянутым лицом, узко отразившимся в самоварной перспективе.

Мужчина пошарил по стенке, снова треснул выключатель, вспыхнул верхний свет, и в кухне запахло известью и помоями.

Мятое, в беспорядочных красноватых полосах, как в рубцах, лицо мужчины было заспано и отёчно.

Он сложил руки на груди.

- Та-ак, - протянул он, в упор глядя на вытянувшего шейку Владика. – Так-та-ак.

- Что - так? - хрипло сказала Зина.

Владика повернуло на её голос.

Зина, скрестив на груди руки с глубокими бороздами между напрягшихся мышц, по-мужски расставив голые ноги, стояла у занавешенного фиолетовой тряпкой окна. Свекольные волосы жёсткими крупными завитками обрамляли бледное лицо: узкий нос, губы с размазанными остатками яркой помады, запавшие глаза с тёмными кругами под ними... под бровями зеленоватые тени.

- Что - так? - сквозь сжатые зубы повторила Зина, и угол рта у неё длинным тиком дёрнулся вверх.

- Ну и чего тут? - кашляя, мужчина дрыгающей походкой приблизился к Владику; его трусы с чудовищным выбуханием спереди, оказались около моего лица. Подслеповато щурясь, он долго разглядывал меня.

- Пацанёнок, значит. Ладна.

Пахнуло бражным перегаром, табачищем, чем-то кислым, тошнотворным.

- Ты откуда пришёл, малёк? Отважный, да? Я же сейчас тебя постригу и кудри по ветру развею, я же тебя... я же из тебя кишочник вытряхну и на ём же тебя подвешу. Хочешь, глаз на жопу натяну?

У Владика сжалась кожа на голове.

- Зачем? - чуть слышно проговорил он.

Мужчина вяло, словно нехотя, прошёл к окну и раскрытой ладонью издалека сильно ударил Зину по лицу, голова у неё мотнулась, как у тряпичной куклы. Блеснув, упала и крутой дугой покатилась по полу клипса.

"Он её... он её бьет", - заторможено подумал Владик и хотел встать, но не смог, только дёрнулся пустым обессилившем туловищем. "Свинья", - донеслось словно сквозь вату. Владик с маленькой злой радостью дрогнул: "Это Зина говорит".

- Чего? - сказал мужчина. - Кто свинья? Я? Ты чей хлеб жрёшь, чей, я спрашиваю, ты хлеб жрёшь? Как чужое барахло толкать, то хороший и пригожий, - зашипел он, часто дыша. - Я тебе счас мозги-то вправлю! Он стукнул ещё раз, кулаком.

Зина истерично вскрикнула.

- Вот тебе, вот тебе, сучка паршивая... В-вот!

- Я-а... - пошевелился Владик.

- Ты? - обернулся мужчина. - Ты... - он подёргал губами, словно нащупывая слово. Ты меня будешь избивать. Я понял. Цыплак.

Выдохнув, он несколько мгновений молчал, тупо и тяжело, не моргая, глядя на Владика. - Выматывайся быстро. Пока я добрый. Я тебя боюсь.

Подошёл к ведру, ногой с грохотом сбросил с него крышку, ткнулся лицом. Длилась вечность, и слышно было, как он глотал воду кусками. Охая и поругиваясь, распрямился, кое-как утёрся полой поддёвки. Клипса, молочно-белая, лежала у большого пальца его ноги, тусклый блик с её камня притягивал взгляд.

- Деньги, две шубы, - произнёс мужчина, икая. - Отрез и две шубы. Где башли?

- Под бельём в комоде, - прерывисто произнесла Зина.

- Мало. Проводи мальчика и быстро назад. Говорить надо, - пробурчал мужчина и ушёл, аккуратно притворив за собою дверь. Тут же вернулся в кухню, бормоча что-то, подошёл к поганому ведру у двери и начал шумно в него мочиться.

- Ы-и, ы-и, - простонал он с наслаждением. - Пердон, господа. Невмоготу мне, никакого терпежу нету.

- Гарька! - вдруг дико рявкнул он, даже стакан с чайной ложкой зазвенел и чуть съехал. - Она тут цыплачка привела. Чего с ним? Хочешь?

- Отстаньте, отстаньте вы от меня, волки-собаки! - донеслось из недр тёмной комнаты. - Выброси ты их обоих, пить тащи!

- О! Слыхал, чего Гарик рекомендует? - осклабился мужчина. - Но я тебя пощажу. А то сдохнешь на улице без нашей ласки.

Он снова подошёл к ведру с водой, горстями плехнул в лицо и на грудь, принялся растираться, подвывая, укая. Ядовитые капли достигали рук и лица Владика.

Вытянув косматые ручищи, кривляясь, он на полусогнутых стал молча и медленно приближаться к Зине,

- Нет! - страшно крикнула она, налезая на подоконник.

Зина, измятая, сцепив под горлом пальцы с остро торчащими бледными суставчиками, как выпь вытянувшись, стояла у окна.

Из-под зажмуренных подрагивающих век по искажённому судорогой лицу текли серые от ресничной краски слезы. Она вытирала их оторванным рукавом рубашки.

В заоконном сумраке качался свет. Где-то гулко капало в пустую жестянку. Собираясь перегореть, сипела над головой лампочка.

Почувствовав незнакомую лёгкость, Владик встал - мучительно закололо отсижен- ную получужую ногу - шагнул к Зине:

- Зина!

- Пойдём, пойдем, - глухо и поспешно проговорила она на выдохе и, растягивая лицо, плотно провела ладонями по щекам и под глазами.

От застлавшей всё сыпучей густой мороси ночная мгла казалось вечной. Молочно-серые пятна редких фонарей, покачиваясь, призрачно маячили в кривой перспективе улицы Вторые Пески. Всё скрипел и бухал ставень, утробно погромыхивало железо на крыше. Донёсся слабый гул удаляющегося трамвая. "Барсик, Барсик, Барсик, - звал женский голос. - Иди домой, кис-кис-кис... Барсик!"

Прижавшись щекой к своему дереву, в расстёгнутом пальто на голое тело стояла Зина.

- Ну вот, - по слову выговаривала она, - и суббота прошла... Как ты себе девочку нашёл, Владик? Веселенькая такая девочка, молоденькая и весёленькая. А? Где ты, Владик? Как мы с тобой провели вечерочек, понежились, поговорили, поигрались маленько, поласка-ались... бедный Владик...

- Они свет погасили, Зина!

- Свет. Погасили. Они давно всё погасили, хороший мой. Наплевать на них, Владик, наплевать на них всех. Вот ты возьми меня завтра на рыбалку. Не возьмё-ошь… А ты возьми, возьми, всё равно возьми, я помогать буду рыбу вытаскивать, уху варить, вам надо же чего-нибудь варить и помогать?

От резкого порыва ветра качнулся за деревом фонарь; короткая тень Владика и огромная дерева неслаженно метнулись в сторону, и он вспомнил, как сто лет тому назад, когда он был совсем маленький, папа пел под гитару странную песню: "И тени их качались на пороге... Как же дальше? И тени их качались на пороге, беззвучный разговор они вели..." - возникал и звучал только вальсовый мотив песни, а слова не приходили, но они были где-то рядом, совсем рядом.

- Вот пошла я на танцы, - шептала близкая Зина. - Не ходила, не ходила, а тут вырвалась, Валька подружка уговорила. Ты слушаешь меня, Владик?

"И тени их качались на пороге, пороге... беззвучный разговор они вели, - в который раз перебирал слова Владик. - Безмолвный разговор они вели, вели, вели... как же там дальше?"

- Пришли мы на эту дискотеку. Кажется - все, ну все глядят, шушукаются .

Зина долго молчала, с презрительной и горькой усмешкой покачивая головой.

- А я видела тебя, Владик. Сразу заметила. Даже как-то один разочек подошла и постояла около тебя. А что такого? Вдруг, думаю, пригласит потанцевать. Ты посмотрел сверху так, словно меня и нет на свете, и побежал со своим ненормальным Валериком в буфет. Девочки такие там две были, ничего так девчушки, свеженькие, вы всё за ними таскались, а кадеты их взяли и увели, вот так, у как я была рада. Я на тебя, Владик, всё время смотрела, просто глаз не спускала.

- Я не видел тебя! - дёрнулся Владик и тут же вспомнил - у колонны, рядом с эстрадой, потом в буфете, потом в фойе видел её. - Запахни, застегни пальто, ты же простудишься.

- Не видел, не видел, я и говорю, не видел, - по-детски мелко кивнула несколько раз Зина и всхлипнула. - Я же скромненькая такая, тихая вся из себя, незаметная.

- Тени их качались на пороге, безмолвный разговор они вели, - прошептал Владик.

- А? Какие тени? - без интереса спросила Зина и вытерла под глазами. - Теперь всё? Размылись... Заграничные не размываются, а вот всё равно потекли... А потом...

И замолчала, потому что Владик коснулся её.

Замирая от нежности и жалости, он осторожно повернул нисколько не сопротив- лявшуюся голову Зины к себе и, чувствуя ладонью на ее мокрой щеке жёсткие рубцы от коры дерева, тихо поцеловал тёплые и распухшие, словно не живые, не ответившие ему губы. И вспомнил с ослепившей радостью: "И тени качались на пороге, безмолвный разговор они вели, Зина, вспомнил, слышишь, я вспомнил как там дальше, безмолвный разговор они вели, красивые и мудрые, как боги, и грустные, как жители земли.

- Не надо теперь дотрагиваться до меня, Владик. Что ты вспомнил? Меня вспомнил?

- И тебя! Я песню вспомнил, Зина, почти про нас с тобой, вот слушай как там - он повторил куплет.

- Му-удрые... - перебила Зина. - Красивые и мудрые. У какая серьёзная песня. Это не про нас с тобой, Владик, не про меня, я весёлые песни люблю и смешные, грустные не люблю, Владик, надоели грустные, не про меня ты вспомнил.

Она откинулась к стволу.

- Ну вот. Ты только не трогай меня теперь, ладно? А потом... Что я говорила? А потом и подумала, дамский вальс объявят, приглашу тебя, разговорю, хоть потанцуем немножко. Заиграли вальс. Я гляжу, а тебя нету. Нету, и всё тут. Ни тебя, ни твоего Валерика. Вы своих пацанок искали. А потом у лужи познакомились. А потом я оступалась. Нарочно. А ты хотел меня поцеловать. Ведь хотел, да? - с какой-то жалкой просительной надеждой сказала она, повернув к свету ожившее лицо.

Владик жалобно улыбнулся, кивнул, и продолжил, спеша:

- А потом бежали и разговаривали, и на лавочке сидели, а ещё песню про шофёра пели, и всё дождик шёл, а ты спрашивала, люблю ли я, когда моросит, моросит...

И - с испугом заметил, что Зина, прикрыв глаза, с еле уловимым стоном оседает.

- Что, что ты? - почти крикнул он.

- Ничего, Владик, ничего, просто ослабла немножко, - проговорила она тихо и прерывисто.

И вдруг, прижав кулаки к распяленному в истерике рту, глухо взвыла, зашлась рыданием:

- 0-о-о…, вот как живу-то, мамонька моя родимая, за что только мне судьба эта паскудная, за что, когда она надо мной измываться-то перестанет, Владик, милый, не уходи, не бросай меня, подлую...

Владик неловко подхватил Зину подмышки, пытаясь поднять её с земли:

- Встань же ты, я тут, всё хорошо, я тут, с тобой.

Зина оказалась очень лёгкой, почти невесомой.

Поднявшись, она, улыбаясь и не открывая глаз, опять качала сползать, скользя подложенными под щёку ладонями.

- А какой ты сильный, какой же ты у меня сильный, красота моя.

И - затихла у подножия дерева бесформенной кучей, уже почти неотличимая от темноты, земли, дерева.

До слезы закусив дрожащую губу, он с неудержимо растущей, уже не умещаю- щейся в нём самом ненавистью оглянулся на чёрные бельма окон - тут же сердце ошпарило немым повторением всего недавнего, унизительного, страшного, никогда не забываемого теперь. И - придавило постыдное непреодолимое бессилье, и всё вокруг снова, как недавно на кухне, куда-то поплыло, теряя контуры.

Качнувшись, он шагнул к Зине.

Но она уже поднялась сама.

И - глядела спокойно и ясно. Старательно и деловито отирала лицо, запахнула пальто, подняла воротник.

- Иди, Владик, иди родной мой. Красота моя.

И положила мокрую маленькую голову ему на плечо.

- Теперь всё... Уже совсем всё. Вот последнюю минуточку постою так с тобой. Какой ужас, что ты есть, лучше бы не было ничего, как хорошо когда нет ничего, совсем ничего.

Голым нервом ощутил он на шее ровное её дыхание.

- Иди, родной. Тебе же рано вставать. Промок, наверное, весь? Замёрз?

И отошла недалеко, остановилась в зыбкой тени кроны, словно слилась с мраком и дождём, становясь постепенно бесплотной, недосягаемой уже никогда.

- Тебе же рано вставать, на речку завтра поедете, рыбок ловить. А помнишь, как ты меня назвал золотой рыбкой? Никто уже так не скажет. Никто и никогда. А ты тоже не очень-то ласково сказал тогда. Не от сердца. Я знаю, перед товарищами красовался, признайся.

Всё тело Владика стянуло незнакомым напряжением, оно как бы наливалось силой, и внутри, в груди, что-то нарастающе гудело, росло, готовое разорвать всё его существо… Он сжал кулаки и с тёмной радостью ощутил, как впились в ладони ногти.

А в голове, мешая собраться с мыслями, никак не давая вспомнить что-то

единственно важное и так сейчас необходимое, вновь и вновь возникал образ косматого, вонючего кухонного чудовища, и вертелось, вертелось медленное: красивые и мудрые...

Владик шагнул к Зине.

И всё забылось и отлетело на несколько последних мгновений. И, слыша пугающую пустоту вокруг, слыша сипящий, затихающий дождик в замершей листве кроны Зининого тополя, он шептал в мокрые и холодные, ничем не пахшие волосы Зины: « Я что-нибудь придумаю, Зина, я придумаю что-нибудь...»