«…И тогда соблазнятся многие,

и друг друга будут предавать,

и возненавидят друг друга;

и многие лжепророки восстанут,

и прельстят многих;

и по причине умножения беззакония,

во многих охладеет любовь…»

 

Матвей. 24, 10-12.

 

«Чертова маршрутка, трясет-то как! Вот мне уже под шестьдесят, а все езжу, как посоленная, между домом, работой, матерью и магазинами. Все по-прежнему на мне, и края этому не видать. А не дай Бог сердце схватит, помру, тогда – что? Мать просто погибнет без меня, семья запаршивеет. Ужас один – и ни просвета…»

Так думала о своем 57-летняя Ангелина Ивановна, женщина трудящаяся, даже очень. Будучи школьной учительницей на полную ставку (а скажите – ну разве это деньги?), Ангелина Ивановна умудрялась еще успевать практически полностью вести все домашнее хозяйство да глядеть (то есть, по-нашему, осуществлять полную опеку) за своей престарелой 84-летней матерью. Мать ее, Галина Богдановна, жила в собственном доме, совершенно от всех отдельно. В том самом доме, из которого давным-давно разлетелись по собственным квартирам ее повзрослевшие дети – старшая Ангелинка и младший Игоречек. В том самом доме, из которого вот уже с десяток годков тому благополучно отвезли на кладбище ее почившего от очередного инфаркта 78-летнего мужа Ваню. Как раз на пятидесятом году их счастливого, в общем, брака (хоть, конечно же, всякое бывало) это не столь уж неожиданное несчастье произошло.

« И ведь еще неизвестно, что мать на этот раз изволила учудить. Слава Богу, что она теперь хоть природный газ своими силами открыть не в состоянии. Общий вентиль теперь высоко стоит, не дотянуться ей. Хорошая это мысль оказалась с общим вентилем, ведь готовить на газе ей теперь все равно никак не под силу. А так ведь она уже пару раз едва весь дом на воздух не подняла. Просто чудо какое-то, что не вылетел дом в тартарары. А еще, помню, пару раз она по чистой случайности природным газом не отравилась. У нее теперь все не жизнь, а сплошные сводки с фронтов. Вернее, это у меня теперь вот такая распрекрасная жизнь пошла… Что же на этот раз произойдет? Верно, и на этот раз что-то будет…»

Маршрутка, наконец, неуверенно причалила к обшарпанному бордюру надобной остановки, и Ангелине Ивановне стоило превеликого труда выпростаться из «газельки» на свет Божий, на покрытый древними трещинами (с социалистических времен еще!) тротуар. И совершенно, ну совершенно ни к чему будет нам описывать вполне заурядную внешность Ангелины Ивановны. Женщина она хоть и крупная, пожилой уже человек, школьная учительница истории; не была она особенной красавицей и ранее, а после пятидесяти на лице и на теле ее стали постепенно, но все более отчетливо проявляться очевидные следы обычайной среднеукраинской жизненной трепки. К тому же лет тридцать замужем, слегка полновата и на героиню какого-нибудь некрупного и неразухабистого любовного водевильчика никак не потянет. Так что не будет вам нынче ни малейшего любовного водевильчика. Не тот случай…

Да, и еще одно! Историком Ангелина Ивановна стала по совершенному стечению обстоятельств. Всем ведь доподлинно известно, что при социализме в великую марксистско-ленинскую историю брали одних блатных. И вдруг потянуло восемнадцатилетнюю Ангелинку поступать на истфак педвуза за компанию со своей наиболее блатной одноклассницей. И ведь поступила-таки. Видно уж бывали в природе такие отдельные светлые социалистические годы, когда некоторое количество абитуриентов принимали на отечественные истфаки не по комсомольско-партийным квотам, и даже не по махровому подстольному блату, а чисто тебе по знаниям. А уж тут Ангелинка выучивала все назубок – от и до, от и до! – как истинный мастер ни на чем особенно не основанной и ничем особым не блещущей элементарной школьной зубрежки.

Стоит ли объяснять, что никем околономенклатурным не засватанной и совершенно безблатной Ангелине по успешном, в общем-то, окончании истфака была только одна широко протоптанная дорожка – рядовым учителем истории и прочих общественных наук в самую что ни на есть окраинную заштатную среднюю школу; даже не прямо в родном городе, а в недальнем поселке окрестного сельского района. Так она там и отпахала, подымая на ноги оголтелых местных шалопаев, более тридцати лет… Но как-то мы с вами все-таки несколько отклонились от главной цели нашего повествования.

Дом мамы Гали располагался в тихом и неприметном переулке, даром, что почти посередке не мелкого, но и не крупного среднеукраинского областного центра. Десять соток земли вокруг дома преимущественно были засажены плодовыми деревьями, у фасада была разбита хилая по теперишним временам цветочная клумба. Эх! Поглядели бы вы на эту клумбу годков эдак с пятнадцать тому. Да где уж, кончились дни золотые, давно уже кончились… Отдельные грядки в промежутках между плодовыми деревьями по большей части пустовали не то третью, не то четвертую весну кряду. Зато сам дом, пускай кое-где и облупился чуток, на самом деле являлся совсем не старым и выглядел, прямо скажем, совсем еще ничего.

Дом был одноэтажный, с просторным подвалом, с пятью жилыми комнатами, кухней и весьма недурно оформленным санузлом. Никаких евроремонтов, но все ухожено, без всякого сомнения, почти исключительно стараниями самой Ангелины Ивановны. Жить можно… Короче говоря, наследство у мамы Гали было, по местным меркам, весьма немалое. В сущности, она-то свое жилище именно как наследство в основном и рассматривала. Все делила, кому, чего и сколько должно достаться по ее смерти, но продавать дом и переезжать на остаток дней к кому-нибудь из детей категорически отказывалась. Меж тем, и одной ей жить в большом пустом доме (а хоть бы и в маленьком!) становилось все более и более невмоготу. Не наезжай к ней каждый Божий день ее старшенькая Ангелинка, ни поесть, ни помыться толком стало бы ей никак невозможно. Шутка сказать: вот уже пять годков, как старушка ни накормить, ни обстирать сама себя не могла…

Только еще приоткрыв дверь из прихожей-предбанника в комнаты, Ангелина Ивановна сразу учуяла пренеприятнейший запах испражнений и вмиг уяснила не столь уж редкий по нынешним временам расклад. Ничего не попишешь, у матери в последние года полтора постепенно развивалось недержание мочи и кала. Ну, с мочой, допустим, все тоже достаточно неприятно, но как-то с этим попроще, а вот с калом – с калом вещи случались весьма и весьма нехорошие. Так и сегодня весь путь от спальни к туалету (через два ковра-то!) был отмечен жидковатыми светло-коричневыми испражнениями вперемежку со слизью. В сумме их получалось так много, что, по всей видимости, до туалета мать толком ничего так и не донесла. «О горшке она, конечно, запамятовала, а в туалет в таком случае и вовсе не стоило идти», – только и подумала немного расстроившаяся и, опять же, немного усталая с дороги Ангелина.

Вопреки произошедшему с ней накануне, мать пребывала в достаточно бодром настроении. Более того, она даже самостоятельно подмылась, чего уже с ней давно не случалось, но убрать самостоятельно обильные следы своего опрометчивого похода была она совершенно не в состоянии. Ангелина Ивановна сходу принялась убирать следы очередного маминого «эксцесса». Пока убирала, чтобы заглушить невольно подступавшую к горлу тошноту, вспоминала мать молодой; нет-нет, ну совсем еще молодой, какой помнила ее уже хорошо, во всех мелких деталях. Почему-то образ молодой матери прочно связывался в памяти Ангелины Ивановны с первым сентября 1955 года. Собственно, как же не понятно – отчего да почему!.. Мама, такая красивая, статная, такая заботливая, одетая в нарядное, еще летнего кроя платье, отвела ее в первый класс местной районной школы – ровно за два квартала от их прежнего, довоенной постройки дома. Ну да! Это ведь еще в старом-то доме было. Новому, нынешнему, в этом году сорок три года всего исполняется.

Тогда мать – красивая, молодая! – словно бы впервые выводила ее в свет, стояла рядом с ней на торжественной линейке по поводу первого звонка. С ней маленькая Анжелочка чувствовала себя куда уверенней, и на линейке ей было совсем не страшно. Даже напротив, теперь Ангелина Ивановна явственно вспоминала, что та, маленькая Анжелочка вполне осознанно замечала про себя, что явившиеся - не запылившиеся отцы иных первоклашек по временам не без интереса (а то даже и с очень большим интересом!) поглядывали на ее мать – так она была хороша. Ангелинка тогда не то чтобы очень уж возгордилась, но было приятно.

Надобно ко всему заметить, что в молодости (то есть годам к тридцати) Галина Богдановна была явно поинтереснее Ангелины Ивановны в ту же пору. Видно уж так в ответственный момент на небесах рычаги какие-то повернулись, что Ангелина Ивановна почти целиком пошла внешностью в свою бабку по отцовской линии, а та, как ни крути, никогда не числилась среди записных красавиц.

«Ну вот, теперь-то мой черед настал, теперь-то уже матери без меня совсем никуда», – заканчивая пренеприятную процедуру уборки и слегка даже ударяясь в патетику, выспренно подумала Ангелина Ивановна.

После она принялась кормить мать поздним обедом из принесенного с собой по кастрюлькам. Завтрак и ужин приходилось оставлять без горячего, просто складировать необходимое в холодильнике, чтобы мать всегда могла сорганизовать себе нехитрую трапезу в одиночку. Нынешний обед маме Гале отчего-то пришелся не по вкусу, и, обычно совсем немногословная со своей старшей, сегодня мама Галя неожиданно бурно стала проявлять свое неудовольствие.

«Плохонький суп у тебя сегодня, плохонький – да недосоленный ишо. Эх, нешто я тебя так готовить учила?! Могла б мать родную и повкусней на старости-то годков нагодувать-то. Эх! Вот кабы Игоречек за мной следил да приухаживал, не была бы я в таком запустении да непотребстве…»

«Да кто ж ему, лоботрясу, мешает-то!» – в сердцах воскликнула не на шутку рассерженная Ангелина Ивановна.

«Так ведь не может он, мой Игоречек родненький. Больно занят, работа у него ответственная, семья, дети. И не то ведь, что дылды твои взрослые, а пацаны, пацаны ж у него совсем. И как это только они с Олюшкой его управляются?! Не было бы у них так тесно в квартирке, ушла бы к ним жить. А дом бы продала и тебе бы, слышишь, ничего бы не дала из того, все бы деньги Игоречку родненькому отдала… Потому что он добрый, потому что он мамочку по-настоящему любит. А ты, вот, только и глядишь, чего бы поцупить у меня…»

«Да что ж я у вас, мамо, такого поцупила?!» – аж прямо чуть не села в ответ на услышанное будто кипятком ошарашенная Ангелина Ивановна. Сказала, и прямо встрепенулась вся.

«Да уж знаю, чего! Ох, знаю! Да… Душевный он человек, Игоречек-то. Всякий раз доброе слово родной матери скажет. А ты у меня – чистое недоразумение, недоразумение одно – зачем только растила… Эть ведь мало того, что неумеха изрядная, так еще ведь за москаля, за москаля замуж вышла… Не дочка, а недоразумение одно…»

«Зря вы так, мамочка», – с неподдельной досадой, как бы уступая под воздействием существенных аргументов, возразила Ангелина Ивановна, а про себя добавила: «Вот горе-то какое, уже совсем мать не соображает. Где ж тот ее Игоречек?! Чисто пропала бы без меня – а ей хоть что! Эх, не дай мне Бог такой старости, уж лучше сразу…»

«Знаю-знаю! Чуть только мои глаза закроются, знаю, как ты бегом побежишь дом мой захватывать, а любимого моего сыночка и деточек его наследства лишать. Но это все зря! Я поровну в завещании все поделила – поровну тебе и ему. Так что запомни это, заруби себе на носу хорошенько…»

«Да что вы, мамо, я если когда и говорила о наследстве, я только о внуках ваших, деточках своих беспокоилась. Мне-то что, у меня все есть. Им бы хоть какое жилье не помешало бы! Вон, мой старший, Сергей: скоро тридцать, жениться собирается. А куда жить пойдут? А Аленка уже год как без регистрации с парнем на квартире живет. Порядки у нынешней молодежи те еще, нам не понять. Но кабы у них жить где было, в своем, в собственном, может быть, и зарегистрировались бы, как люди!» – ответила Ангелина Ивановна, а про себя опять добавила: «Нет, ну будто маразм какой-то! Нет, ну в самом деле, молодой была, Шекспира читала, думала, что это он про короля Лира понавыдумывал все; мол, не бывает. А вот теперь вижу: всяко оно бывает по нашей жизни, ой, всяко… Только бы мне похоронить ее достойно, по-человечески, чтобы без историй да без «эксцессов», а там – будь, что будет…»

Тем временем со стороны улицы торопливо стукнула калитка, а вскоре грубоватому мужскому напору (ну уж и не без ключа-то, конечно) поддалась и входная дверь. Игоречек не запылился. Впрочем, в нечастые свои визиты к матери он старался пореже сталкиваться нос к носу с Ангелиной Ивановной, появлялся с утра пораньше, тем более, что в таком случае не надо было прилагать особых усилий, чтобы вполне достойно выглядеть трезвым, как стеклышко, человеком. Нынче, уж кто знает – отчего, и так годилось. Внимательный медик сходу бы охарактеризовал пятидесятидвухлетнего Игоря Ивановича как заправского пивного алкоголика, а мы от себя добавим только: накачивавшегося, бывало, чем еще и покрепче. Ныне же в настроении он пребывал весьма решительном, и ничего такого особенно хорошего это его настроение, знамо, не предвещало.

«Здоровэньки булы, мамо! Ну що, мамо, ображает вас ця москалева жынка чи ни, га?!»

«Так, ображает, сынку. Ось, с две недели как газ мне в конфорках поотключала. Не ровен час, так и голодом скоро морить почнет…»

Возразить на эти неуклюжие полупоклепы Ангелине Ивановне было как-то даже совершенно нечего… Да и зачем?! Ну, не бессмысленно ли что-либо возражать людям, абсолютно уверенным в своей полной, вроде бы уже от роду им присущей непогрешимости и правоте. И пока она с досадой соображала, что же все-таки общего у этого пятидесятидвухлетнего обрюзгшего истукана с тем веселым и непоседливым кучерявым семилетним мальчиком, которого она всегда строго за руку (точно в соответствии с наущением матери!) водила в первый класс, ненавязчивый Игоречек благополучно уплел все, что осталось на столе от наполовину съеденного материнского обеда.

«Ты эта, – то дожевывая, то запивая, обратился к крутящейся по соседству Ангелине уже куда более подобревший и расслабленный Игоречек. – Ты эта, забирай-ка ты мать к себе. Дом продадим. Деньги поровну поделим… А?! Ну че молчишь?.. Понимаешь ты, мне щас деньги сильно нужны. Бизнес свой строить надо, понимаешь ты?! Детей подымать – ведь не у одной же тебя дети-то!

Ты эта, гляди, Ангелинка, не то хуже будет… Это я нынче такой добренький оттого, что мне деньги сильно нужны. А там смотри, будешь слезми умываться после, что отказалась… Ангелинка! Подумай, слышь, Ангелинка!»

Ангелина Ивановна будто и впрямь задумалась на краткий миг перед тем, как ответить.

«Так ладно я, мать ведь против – только к тебе хочет, ко мне – ни в какую», – почти совершенно равнодушным голосом возразила Ангелина Ивановна.

«Глупости. Ты сама прекрасно знаешь, что моя Олька никогда на это не согласится. Ей ведь еще и сорока нет, не станет она со старой возиться. Баба еще пожить хочет. Так что заруби себе это на носу, и заруби хорошенько».

При этих словах Игорек опасливо поглядел в комнаты и, увидав, что мать все это время находилась далеко и ничего не могла услышать из их разговора, блаженно расслабился. Откуда-то из-под стола, будто заправский фокусник, вытащил он поллитровочку светлого «Оболони», в одночасье сорвал крышку и единым залпом опустошил добрых полбутылки.

«В последний раз спрашиваю тебя, Анжела, за кого будешь осенью голосовать-то? Все никак не одумаешься? В москалевые наймычки идти собралась? Родину кацапам готовы продать, прихвостни вы москалевые! А вот шиш вам, не пройдут ваши кацапы, как есть, не пройдут».

Но и этой блажной тирады ему показалось мало. Игоречек отклонился к двери и громко, что есть духу, крикнул в комнаты: «Гей, мамо, чуетэ мэнэ, мамо?! Москали нэ пройдуть!»

И полуглухая, отяжелевшая, даже как-то совсем осевшая от съеденного мать вдруг совершенно отчетливо отозвалась: «Ни, сынку, не пройдуть! Нызащо не пройдуть!»

«Да ну и хай соби нэ пройдуть!» – в сердцах усмехнулась про себя готовая было со всем в этом сквалыжном мире смириться Ангелина Ивановна. Сил возражать или что-то доказывать вслух у нее давно уже не было и в помине. Только добавила про себя, неласково глядя, как Игоречек заботливо запихивает куда-то под стол до последней пены опорожненную бутылку из-под «Оболони»: «А мне-то они все почти на одно лицо! Только вот за эту рэпаную оранжевую физиономию я ни в жисть голосовать не стану, хоть ты тресни. Так что большую дулю тебе, Игоречек, по этому поводу!»

В оном месте пространственно-временного континуума Ангелину Ивановну неуемно потянуло смаковать ею же самой неожиданно притянутые за уши, совершенно неочевидные, как для простой школьной учительницы, кудрявые исторические параллели. Тут-то и принялась размышлять она, что ежели бы такой вот «порченый» кандидат всплыл где-нибудь в Древней Греции, Риме или даже в не столь удаленной от наших дней средневековой Европе, быть ему с позором изгнанным, кабы не битым, а самому «эксцессу» (вот ужо любимое словцо так прицепилось!) надлежало бы долго еще замаливаться со всяким тщанием.

То ли дело – здесь и сейчас. Нынешний наш народец о знамениях и высших силах слыхом не слыхивал. Материалисты хреновы (Прости, Господи!). Врут они все: ни в Бога, ни в черта они не веруют. И друг другу не веруют, и себе самим, потому что знают, что вера верой, а красть и похабничать будут чуть ли не поголовно по первое число, только волю дай…

Гм! Так почему бы, собственно, и не рэпаный?!...

Слегка захмелевший Игорек (а это была уже далеко не первая бутылка пива сегодня) плавно проследовал в комнаты целоваться с «мамочкой». Кружась и причмокивая вокруг нее, он принялся что-то с особенным жаром ей втолковывать; что-то неясное, общий смысл чего сводился к отдельным фразам типа «разом нас багато, нас нэ подолаты», «гэй, порубаем вороженькив» и «мы з вамы, матусю моя, ще поплывэмо по Днипру аж до самисинькои до Хортыци». В порыве вполне естественно накативших, но все же несколько запредельных (и главное – ничего не стоящих!) родственных чувств он стал импульсивно (если не сказать – конвульсивно) обнимать свою «матусю», а та в ответ похоже что прослезилась. Отворковав свое с матерью, Игоречек как ни в чем не бывало принялся разговаривать по мобильному; говорил в приказном тоне, что-то злое и заносчивое по поводу неисправного экскаватора на объекте №16. Откуда что?!

«Ну ничего не скажешь, ну умеет он ее на слезы прошибать, ну есть у него такое; и с самого раннего детства было», – с иронией, но вместе с тем и с немалой досадой додумывала по ситуации Ангелина Ивановна.

День, между прочим, плавно клонился к вечеру. Время подходило собираться домой. Ангелина Ивановна споро убрала со стола, запихнула в большой черный кулек мусор и пустую посуду, отключила природный газ, прилежно слазив на верхотуру, обулась, попрощалась с мамой почти что без вынужденных наставлений – и снова пошла по заданному маршруту. До дома было еще очень и очень далеко. Дома свои вскормленники. Прежде, чем она получала моральное право вернуться домой, следовало (по обычному маршруту) заглянуть еще в пару-тройку расположенных по ходу движения продовольственных магазинов.

По пути в магазины Ангелина Ивановна, не брезгуя доплатоновой еще философией, незамысловатым образом размышляла: «Как здорово мать с Игоречком спелись в последнее время. У меня с матерью никогда подобной заветной близости не получалось, ну со студенчества – так точно уже. Любить я ее любила (да и теперь куда ж!), и она меня тоже, но смотрели-то мы всегда все-таки в очень разные стороны. Да, так уж оно повелось еще со старших классов да со студенчества.

Но в самом-то деле! Отчего брат стал нынче такой непутевый и до одури меркантильный? Не в одном же пиве да друзьях-стройбатовцах тут собака зарыта? Отчего мать, пусть и слабеющая умом буквально на глазах (мне давно знакомая докторица предлагает ее на Альцгеймера и все такое проверить!), ничего лживого в Игоречке принципиально не замечает. Отчего она всю любовь свою отдает теперь человеку, который, хоть и сын ей, палец о палец для нее не ударит? Неужели все дело только в этой дешевенькой «душевненькой» воркотне и в начисто показушных, приторно нарочитых объятиях?

Может быть, мама попросту инстинктивно ненавидит меня за то, что я, вопреки всем обстоятельствам, все длю и длю ее мучительное для нее самой (тут Ангелина Ивановна бегло вспоминает все хронические болезни и текущие недомогания матери), по сути потерявшее уже почти всякий смысл старческое существование? А может, мать все не хочет простить своей Ангелинке, что она, ее старшенькая Ангелинка, сама в туристическом походе по горному Крыму так резко подружилась со своим будущим русским мужем и поставила ее в свое время, по сути, уже перед свершившимся фактом? Но ведь тогда, в 60-70-е уже очень многие так делали, и квартиру тогда нам дали легко, почти сразу…»

Тут, впрочем, Ангелина Ивановна внезапно осеклась, потому что вспомнила, что через эти ни к чему не ведущие препирательства с Игорешей совершенно забыла померить матери кровяное давление и при необходимости дать ей гипотензивное.

«А, ладно. Один раз обойдется… Нет-нет, все-таки есть в этом слепом материнском предпочтении какая-то необъяснимая тайна…»

Магазины, однако ж, вполне отвлекли Ангелину Ивановну от всяких иных загадок, жизнь вернулась в свою привычную колею, в которой и думать-то порою, во всяком случае, в привычном для нас абстрактно-общечеловеческом смысле этого слова, оказывается совсем, ну просто совершенно не обязательно.

 

* * *

 

Тайна отношений матери и сына вполне прояснилась для Ангелины Ивановны эдак месяца через три. Спустя две недели мама Галя умерла посреди своего дома «вид сэрдцэвого нападу», Ангелина Ивановна нашла ее уже мертвой, на ковре, прямо в луже собственных испражнений. Собиралась как раз делать большую уборку в доме – а тут такое… Конечно, сразу же пришлось сообщить обо всем Игорю и Оле – а куда ж деваться, мать ведь! В первые часы растерянности Игорь и Оля, конечно же, по своему обыкновению все норовили сорваться на скандал. Мол, ты, вот, Ангелинка, все наследство хотела оттяпать (ну признайся!), но теперь, мол, все выйдет по справедливости. У Ангелины, как всегда, не было ни сил, ни желания оправдываться. Говорила только: «Побойтесь Бога!» И увещевала после: «Не стыдно ли? Побойтесь Бога! Вон мать лежит».

Три дня перед похоронами прошли для Ангелины Ивановны тяжело и нервно. Смерть матери не то чтоб до самого основания потрясла ее, ведь эта смерть была уже скорее облегчением; прежде всего – для самой матери. Труднее всего было справиться с навалившимися хлопотами. Муж помогал мало и неохотно, Игорь и Оля – и того меньше. Эти все норовили припомнить Ангелине, как мама ее в последнее время «на дух не переносила». Ангелина отвечала на их выпады, что кабы Игорь с Олей на нее всякие пакости не клепали, так, может быть, и не была бы мать до такой степени несправедлива к ней…

Мать лежала в гробу совсем маленькая, какая-то съежившаяся. Что ж, пройдет лет двадцать – двадцать пять, и сама она, маленькая ее Ангелинка, точно так же ляжет в похожее достчатое сооружение. Нет, не совсем – Ангелине гроб все-тки побольше потребуется. Ангелина куда покрупней матери будет…

В голову к Ангелине Ивановне лезли все какие-то глупые сакраментальные мысли, ну, вроде: «Вот, мать такая молодая была, хорошая, а теперь лежит в гробу. Жалкая, с трудом приведенная в божеский вид, готовая разложиться уже (о Господи!) – и непонятно, почему, куда и зачем все это… Что жизнь с людьми делает! Калечит-то жизнь людей, да и только! Сперва калечит, а потом и вовсе выбрасывает! Вот так-то!»

Похороны ввели семью Ангелины Ивановны в расходы преизрядные. Масла в огонь ко всему добавил «батюшка-антихрист», который по окончании панихиды, когда речь зашла об оплате, выхватил из руки у растерявшегося мужа Ангелины Ивановны толстую-претолстую пачку денег: все, что было отведено на оплату оставшихся мероприятий, в том числе и поминок. Шустро согрешившего батюшку догонять никто, естественно, не решился. Ангелина тогда сказала было Оле и Игорю: «Вот, остальное вы теперь оплачивайте». На что Оля порывисто бросила: «Что? Зажмотилась, да? Ну, ничего! Скоро для вас всех, для москалевых наймитов, будет критерий истины!» Впрочем, скромные поминки по маме, происходившие после мелко присыпанных неспешным дождиком похорон в близлежащей столовой, Игорь и Оля все-таки оплатили. Девять дней и сорок дней прошли не лучше, как-то смазано. В расстройстве, но как-то не очень даже по матери. Как-то совсем по-плохому.

Прошло еще месяца полтора, и оказалось вдруг (для Ангелины – как гром среди ясного неба!), что прежнее, шестилетней давности завещание матери, где все делилось между двумя ее детьми совершенно поровну, напрочь отменялось новым, составленным матерью по всем нотариальным правилам за три месяца до ее кончины (кто ж, как не Игоречек, руку свою отчаянную приложил!). В новом сем документе мать черным по белому, ну и не без виньеток, конечно же, обошлось, отписывала все свое движимое и недвижимое одному единственному Игоречку. Дочери Ангелины будто никогда и не было у нее.

К чести Ангелины Ивановны нужно сказать: ни сразу после ознакомления со страшной вестью, ни после – ни словом, ни в мыслях даже не прокляла она мать свою, Галину Богдановну. Как узнала, только и сказала, чуть не оседая при этом на колени: «За что?!» Оправившись от недолгого потрясения, Ангелина Ивановна кинулась было в суд, но адвокат (нет, даже три адвоката – один за другим!) ей качественно разъяснил, что поезд ее части наследства, по большому счету, уже ушел. Первым делом ей вкрадчиво втолковали, что последнее по времени оформления завещание однозначно отменяет все предыдущие. Можно его, конечно, пытаться оспаривать. Например, можно попытаться доказать недееспособность матери на момент оформления последнего завещания, или же пытаться высудить какую-то часть наследства по факту опеки над матерью в последние годы ее жизни. Да только пойди, докажи все это! Скажем, чеки по предоставлению реальных услуг по опеке собирались? Журнал, фиксирующий предоставление услуг по опеке, велся? Вот то-то! Трудно все это было бы. Трудно, затратно и с крайне малой надеждой на успех. Плюс еще с неизбежной необходимостью давать немалые взятки…

И Ангелина Ивановна, в конце концов, отступилась. «Чем ото с Игоречком да Олькой судиться, лучше сохраню себе жизнь», – благоразумно решила она. Жаль ей было только свою младшенькую Аленку. Думала она выторговать ей хоть пару комнаток где-нибудь на окраине. Какой там! Сколько ей, двадцатиоднолетней дурехе, со своим парнем по чужим углам еще мыкать предстоит? Удержится ли он возле нее по такой жизни?! Это ж не то, что в ее время, когда они с подружками в девятом классе стащили гинекологический атлас и долго потом рассматривали его тайком в качестве вселенского откровения! Совсем ведь другая жизнь пошла! Эх, горько!

Еще полгода спустя Игорек вступил, наконец, в данное ему завещанием единоличное владение всем наследством, оставшимся после смерти Галины Богдановны. Все, чего смогла добиться от него Ангелина Ивановна, – это чтобы он отдал ей из материнского дома те вещи, что были куплены на ее личные деньги – не много-то и набралось всего. Забирая добро, Ангелина Ивановна только-то и сказала Игоречку: «Что ж, раз уж не моя правда, забирай все. Все твое. Только до мэнэ и до диточок моих бильше нэ суйся. Не родные мы больше. Как хочешь – а не родные. Чужие люди». На том, в общем, и порешили.

Пока муж самозабвенно рулил по выщербленному асфальту неглавных улиц, Ангелина, сидя на переднем сиденьи, мучительно решала смешной и одновременно страшный вопрос: «В кого ж он такой пошел? В кого пошел Игоречек-то?» Разве в мать? Да нет. Когда она была помоложе, не было в ней такого. Ну не в отца – так уж точно. В дедушек-бабушек? Они – кто погиб в войну, кто умер, когда она была еще совсем маленькой. Всякое, конечно, Ангелина видывала от матери, бывали моменты. Но семейное имущество мать в старые времена никогда не профукивала, а тем более горлопанкой никогда не была. Верно, меж тем, что подлецы появляются и кучкуются как-то больше не по наследственному признаку. Подлецы – это скорее члены своеобразного клуба по интересам.

В какой-то момент всепобеждающий метод индукции заработал в голове школьной учительницы с невиданной силой, а потому размышления Ангелины Ивановны вдруг стали стремительно приобретать несколько расширенно-исторический характер. С большой, протяжной, незаживающей досады она вдруг как-то особенно явственно вспомнила, что ведь в соответствии с высшей исторической правдой большинство украинских гетманов были, пожалуй, преизрядными мерзавцами. И уж если кто и мешал историческому становлению украинской государственности, так это, в первую очередь, была склочно-подловатая казачья верхушка.

Да вот и нынче – уж скоро пятнадцать лет нэзалэжности будет, и что – кайфуем? Эгэ! Как бы не так! Вымирает, выздохует тихой сапой государство. И ведь, главным образом, от обилия собственных подлецов оно и выздохует… В который уж раз многовато что-то подлецов оказалось на одну, отдельно взятую Украину. В который уж раз…

Далее развивать свои нехитрые историко-культурные переживания Ангелине Ивановне, к сожалению, не довелось. С тем, в общем-то, и приехали.

 

* * *

 

Игореша достаточно резво вступил в права единоличного наследования. Оказалось (но это только для Ангелины Ивановны совершенно внезапно оказалось!), что в числе ожидавшегося наследства у матери фигурировал не только дом и участок, но и небольшой долларовый счет в банке, о котором Ангелина Ивановна ни сном ни духом не подозревала при жизни матери. Игорек с семейством вскоре переехал жить в материнский дом. Двухкомнатную квартиру свою он, во-первых, заложил в банк, взяв там преизрядный кредит, а во-вторых, стал сдавать ее в аренду, кому придется, с помесячной оплатой. Ангелина Ивановна, оставшись с одной своей трехкомнатной на руках, по временам только локотки полубессонными ночами кусала.

Все вырученные от наследства деньги Игогреша направил в совместный бизнес, поделенный на паях с двумя компаньонами. Что-то вроде МТС (машинно-тракторной станции) организовали: завели целый парк подержанных, подешевле купленных кранов, экскаваторов, тракторов, самосвалов и принялись сдавать их в аренду на всякие разные стройки – все больше за наличку и почти всегда без договоров и без налоговых отчислений; короче – без лишней волокиты.

И дело как будто раскручивалось по полной. Только однажды, где-то эдак через полгода после вступления Игореши в это злосчастное наследство, к Ангелине поздним вечером прибежала взволнованная подружка, одна из двух, от которых Ангелина Ивановна могла-таки узнавать хоть что-то о том, что творится теперь в братовом хозяйстве и в братовом доме (хоть не очень-то и хотелось!). Вдруг подруга прибежала и криком кричит, так, что унять невозможно: «А знаешь ли ты, что прошлой ночью твой брат погорел? Все живы и даже целы, но дом погорел весь, вчистую и даже восстановлению не подлежит!»

Позднее выяснилось, что уже заполночь в дупель пьяный Игореша, засмотревшись по ТV на какой-то там футбольный чемпионат мира, самым банальным образом заснул и выронил на ковер непотушенный окурок. Самая что ни на есть банальщина, одним словом. Хватились, когда дымины и огня в доме было уже, хоть отбавляй. В основном только самих себя и спасали. Слава Богу, что огонь пошел сперва несколько в сторону от спален. Пьяненький Игореша просто каким-то чудом не угорел. Бежали через окно в детской комнате. Вскоре после этого пламя добралось до газовых баллонов. Практически одновременный взрыв двух баллонов снес крышу и, по сути, разрушил половину дома почти до основания. Чудесно спасенный Игорек поселился вместе с семьей у друга, но это не надолго – на неделю-две только…

Через пару дней наконец-то выяснилось, почему у друга-то поселился, а не в своей двухкомнатной. Обнаружилось, ко всему, что игорешин бизнес, исправно крутившийся более трех лет, стал вдруг стремительно прогорать всего каких-то полтора-два месяца тому. На одной из пригородных строек произошел (и как некстати!) несчастный случай: кран, принадлежащий игорешиной фирме, уронил груз прямо на одного из строителей. Его – в лепешку. Остались жена и трое детей. Ни договора аренды с фирмой, ни положенного сертификата на кран в природе не существовало. По мокрому делу (да с сиротами!) предотвратить прокурорскую проверку хозяйственной деятельности фирмы никакими деньгами не удалось. Нашли, естественно, целую уйму всяческих нарушений, в том числе и в налоговой сфере.

Сверх того, один из игорешиных компаньонов умудрился еще до начала всех проверок обналичить доступные активы фирмы, как это у нас многие умеют, и канул в лето… Во всяком случае, для проверяющих и для двух других компаньонов, оставшихся с носом. Злые языки принялись было поговаривать о сроке для двух оставшихся. Но хоть со сроком как-то и обошлось, а с исчезновением львиной части активов угроза ликвидации игорешиной фирмы через сакраментальную процедуру банкротства перестала быть призраком, стремительно превращаясь в неотвратимую реальность. Забегая вперед, отрапортуем, что посадили-таки крановщика, того самого, который по неосторожности (даже как будто по пьяни) уронил груз на пострадавшего…

Да, собственно, с чего ж начинали! Квартиру-то игорешину буквально за три-четыре дня до злополучного пожара благодаря причудливому хитросплетению судебно-следственных действий благополучным образом описали и опечатали. То бишь, попросту говоря, хоть это и не был еще вполне свершившийся факт, ушла она за долги…

Многоопытная в таких делах Ангелина Ивановна (педагог все-таки! да еще и историк!) принялась ожидать худшего. И «худшее» ровно через полторы недели не заставило себя ждать. Где-то под вечер, когда Ангелина Ивановна мерно возилась у плиты, соображая совсем не такой уж нехитрый для украинской глубинки ужин, в дверь позвонили. Отерев руки почти не грязным еще вафельным полотенцем, пошла открывать. В глазке обнаружился Игоречек, он самый! Игоречек пришел не один – со всем семейством пожаловал. С Ольгой и двумя племяшами, которые, впрочем, совсем не выглядели такими уж окончательными погорельцами.

Ангелина Ивановна с самого начала нисколько не оробела. «Какая у него все-таки Олька еще молодая. Ну да, ведь младшенький у них первоклашка еще», – подумала она, на секунду-другую задержавшись у дверного глазка. Сердце ее, конечно, сперва неприятно екнуло. Но, в сущности, она уже была давно готова к такому повороту событий, она уже хорошо знала, хорошо разучила даже, что ей в этом случае надобно будет делать и как поступать.

Отворив дверь, только и сказала, предупредив Игоречка на полуслове: «Сейчас, зачекай трошки». Затем она снова закрыла дверь и за считанные секунды достала из схованки заранее отложенные на этот случай зеленого цвета деньги. Возвратившись к двери и снова не давая сказать Игоречку и полслова, продолжила свой разговор: «На, держи. Здесь восемьсот баксов, можешь не пересчитывать. Моя заначка на черный день. Это тебе насовсем. На первое время хватит. А дальше раскручивайся сам. Участок материн не погорел, сохранился, плюс Олины родичи помогут – без крыши над головой не останетесь. А жить у меня не проси – не пущу. Так что бывай…» И прежде, чем опавший и посуровевший, потемневший вконец Игорек успел снова открыть рот, быстро закрыла входную дверь и дважды повернула замок.

Оправившийся от подобной стремительности и категоричности Игорек пару раз стукнул с досады по двери ногой, сказал еще что-то негромкое, но предельно смачное по-украински и коротко скомандовал семье спускаться с этажа. Деньги, опять же, взял. Аккуратно в нагрудный кармашек рубашки их запихнул. Ангелина тем временем прислонилась к двери спиной, запрокинула голову слегка назад, совсем по-киношному, а в душе ее вдруг сделалось как-то пусто, морозно и неуютно-неуютно… И облегчение! Одновременно со всем этим – огромное облегчение, будто камень пудовый с души свалился.

С одной стороны, подступало устойчивое ощущение того, что поступила она все же как-то совсем нехорошо, как-то не по-людски поступила. Все ж таки родной брат Игорек-то! Вместе с матерью ведь младшего братика, можно сказать, подымала. «Ольку не жалко, а племяшей все-тки жаль», – ясно высветилось в этот момент в мозгу Ангелины.

«Стучали?! Кто это был?» – из-за двери дальней комнаты с громко работающим телевизором в полтела высунулся ангелинин старший.

«Да так, не бери в голову. Соседка на пару минут заходила», – невольно и уже окончательно приходя в себя, уверенно отвечала Ангелина Ивановна. И про себя добавила: «А правильно как раз то, что находится с прямо противоположной стороны. Совершенно правильно я теперь поступила. Сохранила достояние свое, сохранила в грядущем жизнь – себе и семье. Сохранила мир в своем доме, в конце концов. Ведь Игорек – он что? Он – дурья башка! Он ведь все на свете просрет. За свое уже взялся конкретно, к моему теперь тянется… Ну уж нет! Пускай теперь сам потихоньку становится на ноги. И живет, как все. Пускай-ка одним своим горбом живет – безо всяких там своих долбанных МТСов. Скоро сам раскрутится, если еще окончательно мозги и печень алкоголем не посадил…» Так оно, в конце концов, собственно и получилось.

Вот ведь Игоречку не все-то и бизнес успешный, и наследство материно! Хоть какое-то чувство самосохранения у него под конец сработало: незадолго до краха злосчастной фирмы перевел он таки на жену что-то около двадцати тысяч баксов. Немного. Но вместе с вырученным за материну землю оказалось достаточно, чтобы купить не самую маленькую двухкомнатную квартиру – и не на самой еще окраине. И работать Игоречек стал теперь почти по профессии, почти обыкновенным электриком на фирму устроился.

Да, ко всему еще следовало бы добавить, что памятник Галине Богдановне Супрун (годы прилагаются) дочка опять-таки поставила на свои кровные – у брата занимать не стала! Скромный, конечно; с дешевой посеребренной металлической оградкой и с бетонным, облицованным гладкой плиткой постаментом, лишенный каких-либо распространенных ныне излишеств. А на ворчанье мужа-москаля (почему, мол, не вскладчину?!) почти равнодушным тоном, особо не задумываясь, ответила: «Это не только в память о матери, это и мне на память. Чтобы я, когда буду на старости лет медленно выживать из ума, не начудила чего похожего…»

И еще одно. Жизнь в семье Ангелины Ивановны наконец-то нормализовалась. Старший сын вскоре женился и ушел жить в семью жены. Младшенькая Аленка в освободившуюся комнату привела своего студента. Студент закончил университет, на работу даже устроился. Шутка ль сказать, ребенка ждут, заявление на регистрацию подали. Не спугнуть бы! Ангелина Ивановна принялась студента вовсю подкармливать – только бы все, наконец, устроилось. Видать, и теперешняя прераспутная жизнь нынешней молодежи не лишена внутри кое-какого здорового зерна. Только бы все устроилось!

Паче чаяния, удивительные вещи стали происходить с самой Ангелиной Ивановной! Где-то через полгода-год после всех этих разыгравшихся событий Ангелина Ивановна стала, наконец, замечать недремлющую ни днем, ни ночью природу вокруг себя. Все эти листопады, метелицы, восходы, закаты, цветущие сады по весне… Кустик там какой, жучочек, былиночка какая… Жизнь Ангелины Ивановны понемногу стала приобретать черты удивительные, подчас – почти фантастические! Но нет, не фантастические, однако. Она вспоминала вдруг, что когда-то она так уже жила – легко и неотягощенно! – в молодости, когда все было совсем впереди и ничего еще у нее не болело. Ангелина Ивановна, было, совсем о том необычайно-девичьем ощущении жизни своей запамятовала!

Ведь и тогда природа стелилась под взглядом Ангелины Ивановны совсем по-другому…Ну да, ну да – все эти кусточки, жучочки, былиночки какие… Чуткой, неожиданно чуткой вдруг сделалась Ангелина Ивановна к подобного рода приятным и необременительным природным явлениям. Особенно когда приходила по временам на тихое городское кладбище – в прозрачной тишине, в прозрачном безмолвии навещать там своих уверенно опочивших предков. А вы говорите!