* * *

 

Самолет с театральным начальством из России опаздывал, и спектакль в концертном исполнении (вся декорация состояла из сорока черных пюпитров, выданных нам великодушной Арианой Мнушкиной) состоялся без них. Но лишь только в саду Сан-Жозеф, где мы играли «Фауста и Елену», отгремели аплодисменты, как нам сообщили, что гости, наконец, появились в Авиньоне и что мы – французские актеры Дани Каган и Жерар Вэйнган (Елена и Мефистофель), режиссер спектакля, фоменковский македонец Иван Поповски и я – должны срочно идти в какой-то ресторан, где состоится деловой ужин, устроенный французами из Ассоциации по делам Искусств при МИДе Франции для российских партнеров. Когда, разгримировавшись и переодевшись, мы появились на встрече, первый, кого я увидел – точнее, узнал – это был Кирилл Лавров. Кроме него, от «русских» были культурные начальники В.Шадрин и В.Подгородинский. Французы долго им рассказывали о том, какой это замечательный проект (по сути, наши авиньонские спектакли были лишь «представлением проекта» будущего полноценного спектакля), и убеждали усталых с дороги, и задумчиво налегающих на водочку потенциальных партнеров в том, что они должны непременно принять участие в этом французском проекте... Мы – еще не «отошедшие» от спектакля и тоже изрядно уставшие – сидели на другом конце большого овального стола и не вмешивались в деловые беседы. Ваня потихоньку делал какие-то замечания по мизансценам – пока не забыл – мне и Дани, я же – опустошал сменяемые одну за другой тарелки с яствами и подумывал, как бы забраться в какой-нибудь укромный уголок и уснуть: два с половиной часа говорить французскими стихами, да так, чтобы еще французы всё поняли – это... ну, как сыграть подряд три спектакля на русском. Разговор деловой не очень-то складывался, русские вежливо что-то отвечали, но ничего конкретного, судя по лицам французов, не предлагали. И, тут, вдруг, сидящий рядом со мной Жозе-Мануэль Гонзальвес, руководитель театрального отдела Ассоциации, мне шепчет: «Юри, c'э ту, – мы сделали всё, что могли, теперь давай ты!..» « Что – «давай»?..» – тупо уставился я на него. «Читай!..» «Что читать?..» «"Фауста"!.. Что-нибудь из "Фауста" – что хочешь, но что бы они поняли, что это такое!..» «Да это же ресторан!.. Завтра они придут в Сан-Жозеф и всё увидят!» «Читай сейчас! Нужно, чтобы они услышали сегодня и на русском!». Другие французы тоже с надеждой смотрели на меня.

 

Понимая, что я совершаю что-то самоубийственное, я встал и обратился почему-то именно к Лаврову (на секунду задержавшись на начальничьих глазах Шадрина, я, в последней надежде, «ухватился» за лавровское человеческое лицо), и путано начал объяснять, что, мол, я понимаю всю нелепость ситуации, что здесь – не место, и не время, но французские товарищи настаивают... короче, я с себя снимаю всякую ответственность и т.д. ...

 

За дипломатической маской Шадрина разглядеть что-либо было нельзя, но в живых лавровских глазах я увидел непонимание и даже что-то похожее на раздражение: хорошо, мол, сидим, водочку пьем – какие тут, на фиг, стихи... Отступать было некуда, и я прыгнул в этот омут. Я начал читать, физически ощущая (и преодолевая ее) эту, повисшую над столом неловкость. Французы, ничего не понимая, слушали великолепно, но вдруг – очень быстро – я почувствовал, что и – отложившая с грустью в сторону ножи и вилки – русская часть – включая секретарей и переводчиков – слушает стихи. На строчках

 

...А всмотришься еще внимательней —

С холмом и с мельницами старыми... -

 

лавровские глаза вдруг открылись и посмотрели на меня очень внимательно, и чем дольше я читал, тем внимательнее – и добрее – становился лавровский – знаменитый – взгляд...

 

Я закончил читать... Повисла пауза... и вдруг, в этой паузе раздался голос Лаврова:

«Почитайте еще... оттуда же...»

«Уи, уи!.. – закивали воодушевленные французы, – давай, продолжай!..»

 

«...Высокомерен, — люди говорят,

И просьба о прощенье и — прощанье...

 

«Ты видел? – у Лаврова на глазах были слезы» – шепнул мне Ваня, когда я закончил. Я видел. После «Фауста» обстановка за столом изменилась кардинально. Дежурная дипломатия испарилась, даже лицо Шадрина оказалось не таким уж и чиновничьим. Одна из его секретарей многозначительно шепнула мне: «Сейчас Вы можете просить у него в с ё.» Но я не знал, чего именно мне надо просить у Шадрина, да и заняты мои мысли были другим: что-то возникло, какая-то связь – между мной и Лавровым. Он не участвовал в общей беседе. Он открыл (предусмотрительные французы!) лежащий на столе перед ним экземпляр казанцевско-рощинского «Драматурга» с опубликованным в нем «Фаустом» и просматривал его, читая отдельные фрагменты.

 

... Потом мы стояли с ним на террасе, он расспрашивал меня о детстве (в «Драматурге» была врезка с «биографией»), а я рассказывал ему, как он вошел в это мое колымское детство своим зэком-беглецом Лапиным из «Верьте мне, люди», и Давыдовым...

 

С этого вечера началось наше короткое авиньонское знакомство. На следующий день мы встретились в городе – он был с кем-то, куда-то его вели, на какой-то дежурный отсмотр. Узнав, что у меня нет ни спектакля, ни репетиции, что я свободен, он радостно объявил своим французским спутникам, что у нас с ним важный разговор, и мы с ним пошли бесцельно бродить по городу. Он расспрашивал много про то, как мне, русскому поэту, живется вне Родины, пишется ли здесь так же, как и дома... А я его – о Товстоногове, о знаменитом и любимейшем мною БДТ... Он рассказывал о юности, о том, как он пришел к Товстоногову, о дружбе с Луспекаевым, о молодом Борисове, который оказался в БДТ не без его, лавровского, участия... Говорил о своем огромном разочаровании в современном европейском (в том, «лучшие» образцы которого ему показывали здесь, на Фестивале) театре, о русской театральной школе, и о том, как она необходима всем...

 

На следующий день мы опять встретились, уже не случайно.... Эти три дня в Авиньоне с Лавровым были каким-то неожиданным подарком, осветившим всё мое «зарубежье». Так сложилось, что к тому времени я с соотечественниками почти не общался. Профессиональное (в театре и в каких-то подработках на ТВ) общение было франкоязычным, и тут, вдруг, не просто русский, и не просто актер, а – Кирилл Лавров! И не просто – промелькнувший на секунду Кирилл Лавров, с общеприветливой улыбкой, а Лавров, подаривший мне несколько часов своей занятой жизни, Лавров, расспрашивающий меня о моем отце, о матери («за что сидела?»). Три дня я смотрел в эти – всем так знакомые – глаза, слышал этот единственный в мире, моментально и безошибочно узнаваемый, голос, и думал о том, как была бы рада за меня моя мама, есди бы смогла увидеть нас, сидящих вдвоем на авиньонской траве, потягивающих морковный сок и беседующих обо всем – о ней, об эмиграции, о товстоноговских репетициях, о родителях Лаврова... Так в моей жизни Авиньон и остался при всех своих безусловных красотах и подарках (Папский дворец, Шартр, фестивальный фейерверк, спектакли «фоменок», Габриадзе...) главным своим подарком – этими тремя днями с Кириллом Лавровым...

 

.

В последний день, перед их отъездом (мы еще оставались), он попросил меня прислать ему, в Санкт-Петербург, стихи, написанные мной после России – немецкие, щвейцарские, французские... Я с радостью выполнил его просьбу – тем более, что почти сразу после Авиньона, в сентябре, у него был день рождения. Я послал ему «стихи оттуда», вложив в конверт открытку с текстом:

 

...Всё ж от везенья мне некуда деться -

Несколько строк из написанных т у т...

 

Так и остался этот Авиньон таким полусном – был в нем Лавров, или не был? – в моей вновь возобновившейся ежедневной французской жизни...

 

И вдруг – однажды – в своем почтовом ящике я обнаружил – среди банковских конвертов и рекламных проспектов – белый узкий конверт с написанным на нем от руки именем отправителя и обратным адресом: «Кирилл Лавров, 191023, Фонтанка, 65, БДТ, С.-Петербург, Россия». Не веря своим глазам, я вскрыл – осторожно, стараясь не повредить – не порвать – драгоценный конверт и обнаружил в нем – так же написанное от руки – письмо:

 

Ваш Кирилл Лавров.

25/IX-97»

 

.

...Там, в Авиньоне, я рассказывал ему, что пишу пьесу в стихах «Не говорите мне о Сааведра!..», читал ему стихи из монологов Дон Кихота, и он вслушивался в них, как бы, примеривая на себя эти стихотворные доспехи... К сожалению, я не смог сразу, после Авиньона, закончить Дон Кихота – другие, более срочные, работы отвлекли, и я закончил его значительно позже, но какие-то отдельные сцены я передавал, как мы и договаривались, ему в Петербург, с грустью отдавая себе отчет, что вряд ли это уже (возраст, здоровье) осуществимо...

 

.

...В последний раз мы встретились с ним в декабре 2005, на пышном, прекрасно организованном, юбилее русского театра им. Грибоедова в Тбилиси. Мы с Дани Каган прилетели на юбилей из Франции. Уже улетая из Тбилиси, он спросил нас – когда же мы, наконец, сыграем «Фауста и Елену» на русском? Мы рассказали, что Дани уже учит русский текст, и пообещали – как только спектакль будет готов – привезти его к нему, в Санкт-Петербург...

 

Сегодня, 27 апреля 2007 года я узнал, что спектакль везти больше не к кому...

 

И осталось только в памяти, как бредут по Авиньонским улочкам двое, о чем-то – о детстве, об эмиграции, о Театре, о Жизни – разговаривая...

 

.

«...От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом. Идущие о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться...»

 

.

 

 

.