Л Ю С Ь К А .

 

Внук Геннадия деньги не взял. И сын его не брал,

и сам Геннадий не позволял себе обидеть одинокую женщину.

А елку всегда приносили вовремя - тридцать первого декабря утром, и ни одного опоздания за столько лет... Годов становилось все больше и больше, а елка становилась все меньше и меньше, - как и должно было быть.

 

Из пушистой, огромной, под самый потолок, она постепенно превратилась в скромную, настольную макушку, торчащую, как-то сразу, из двухлитровой стеклянной банки с песком. Стволик хиленький: совсем жизненного запаса в нем никакого; кончики иголок, если приглядеться, желтизной уже подернулись, так что

успевай только водички подливать в нее, - а еще лучше спитого чаю. И по полу на четвереньках не наползаешься, а так, на столе, под рукой все: и елка, и чайник заварной... И еще одно немаловажное преимущество настольного варианта: доступность каждой веточки для игрушек, - поворачивай банку и нацепливай, не сходя с одного места, по своему вкусу и усмотрению,

разноцветные шары и шишки. Были и другие игрушки, но в последнее время она признавала только их, да красную звездочку на самом верху - символ Красной армии, а вернее - символ своей молодости.

 

Ящик с игрушками уже давно перекочевал с

приивилегированного, постоянного места на шкафу под кровать, - с тех пор как она обзавелась деревянной клюкой и навсегда перехватила поясницу оренбургским пуховым платком.

 

Репродуктор над кроватью пропикал двадцать один час.

 

Наступала ее время - ее три часа, - кто знает: быть может последние-праздничные...

Она проверила замок на входной двери, прислушалась, - привычно пропела электричка за окном, - не торопясь приступила к традиционному новогоднему действу, в начале которого накрывался стол, зажигалась свеча (а раньше подводились

часы-ходики, теперь же они застыли, по выражению Геннадия: "На вечный Новый год!"), пригубливалась рюмка водки.

 

Свеча горела столько, сколько ей было положено, а она старалась не отрывать от красного язычка слезящихся глаз и смыкала веки не раньше чем могла вдохнуть ладановый дымок угасающего фитилька.

О чем она думала? Одному Богу известно...

Из документов и справок, туго перетянутых резинкой вместе с тремя стами рублей "на черный день", лежащих у изголовья, под матрасом, можно было узнать, что у нее есть фамилия, имя, отчество, что ей от роду семьдесят четыре года, что она беспартийная, что русская, что уроженка Подмосковья, где и сейчас проживает, что служила медсестрой в госпитале, что

работала... - "да где только не работала!"- что причитается ей пенсия в сорок рублей шестьдесят копеек, и льготы - как участнице Великой Отечественной.

Вот и все, что сказано в документах. Не густо сказано, за ее-то семьдесят четыре... И самой малости не сказано!

В дверь постучали.

О! Как она ненавидела эти предновогодние стуки в дверь! За целый год ни одной живой душе не приходило в голову задержаться подле ее двери, разве только Геннадию по редкому случаю, а тут осоловелому голосу обязательно требовалась или белокурая Маринка, которую все должны знать, или шофер Лаптев, у которого

такая, величиной с теленка, лохматая псина, или...

 

Постучали решительней.

Она неохотно доковыляла до двери, затаила дыхание в надежде на лопнувшее терпение стучавшего, - "мол нет никого", - но была вынуждена с досадой отозваться на упрямое, с мороза, покашливание.

- Кто там?

Высокий, девичий голосок стремительно перескочил от застоялой безнадежности к ударному, на последнем слове, оптимизму.

- Г-гуськова здесь проживает?!

"Гуськова то проживает здесь, но кому? и зачем? я могла понадобиться", - рассудила она.

Голосок, тем временем, окрасился нетерпением.

- Так здесь или нет?! Телеграмма ей!

"Ошиблась значит. Гуськовых на свете, что Ивановых, только во дворе две семьи проживают..."

 

Девчонка зашмыгала носом.

- Ну что же вы? Новый год вот-вот, а вы молчите... Улица Руставели, шестнадцать, квартира четыре, Гуськовой! Мне тоже успеть домой надо...

"Рассопливилась... А чего нюни то распускать, по правильному адресу ходить надо, - думала она так, и думала не так, - адрес то верный, и телеграмма... Подурачиться захотелось? Кому? Геннадию? Тот может... А ему зачем? Все одно с утра заявится, не пропустит положенную... Тогда кто?..."

За стеной глухо пропел звонок, соседская дверь сразу отворилась и девчонка затараторила на весь подъезд:

- Простите пожалуйста! Вот! Адрес правильный! Гуськовой! Там кто-то есть, не открывают...

- Э-э-э! Бабуля ни за что не отопрет! Хоть конная милиция! - сосед как всегда что-то пережевывал. - Вечером никогда! Хоть гром! - Его голос зазвучал яснее, значит подошел вплотную к двери. - Бабуль! А, бабуль! Это я! Григорий, сосед ваш!

" Ну чего встревает, - она отмахнулась от него рукой, словно тот мог видеть ее досаду, - шел бы себе и шел..."

А тот застучал своей лапищей так, что она почувствовала, потянувший по ногам, холод. "Такой и с петель сорвет, не заметит!" Поэтому не стала больше мешкать.

- Чего тебе?

- Может того, прочесть, а?.. И дело с концом!

"Чего читать-то... Не мне телеграмма, не мне, да попробуй объяснить балбесу, с утра до ночи музыку крутит, да мячи гоняет. Утомит только..." Она сдалась.

- Читай!

Он читал неуклюже, с расстановкой.

- Дорогая мама! Поздравляю Новым годом! Желаю счастья, здоровья! Нетерпением жду встречи! Лена! - Конечно строил рожи, потому что девчонка, под конец, уже откровенно хихикала. - Бабуль! Крестик за вас ставлю! Можно?..

- Какая еще Лена? - она и не пыталась скрыть злости. - Уходите, не то соседей позову!

Через минуту входная дверь отсекла от нее и быстрые каблучки, и басище нахального соседа. Она и прислушиваться не хотела к его болтовне. Вернулась на прежнее место, постаралась поудобней утвердиться на краешке кровати. Не сразу успокоилась: что-то мешало и мешало ей,- наконец она чиркнула спичкой, поднесла пламя к фитильку. И фитилек не хотел загораться.

"Как сразу не заладилось, так проку и не будет теперь. Какая еще там Лена?.. Обратный адрес спросить надо было... А что адрес? Не мне телеграмма-то, сказано не мне!.. Отсырел что ли..."

Фитилек упорствовал: никак не хотел загораться. Спичка вынуждена была погаснуть у самых пальцев.

"Должно быть горячо было, да не заметила. А все Лена какая-то!"

За окном уличный фонарь добросовестно рисовал под собой серебристо-желтый круг. Изредка по нему тонкой газовой шалью пробегала метель, цеплялась за него, увлекала за собой, но быстро разочаровывалась, и тогда круг нехотя вписывался в свой прежний круг. От его середины кверху вырастал столб, с самим фонарем на макушке, а от него на ее окно надвигалась труба, на

которой она совсем нечаянно заметила два разноцветных огонька: зеленый и голубой. Пригляделась: аж поднялась с кровати. На трубе сидела... черная, от темноты или на самом деле? кошка, она то и не сводила с нее застывшего взгляда.

Она взмахнула рукой. Костлявым пальцем постучала по стеклу.

Кошка не шелохнулась.

"Небось замерзла... Глаза светятся - жива. Пригрелась на трубе. - Она призадумалась. - Кошка когда пригреется глаза зажмуривает, а эта что-то таращится, и глаза разные. Неспроста..."

Она, вдруг дернулась, словно неожиданно ударенная кем-то изнутри, стала медленно опускаться мимо кровати, и только в последний момент успела ухватиться за ее спинку. Нащупала рукой подушку, бочком завалилась на нее, и теперь уже сама, в ответ, не спускала глаз с разноцветных огоньков.

О чем она думала? Одному Богу известно...

 

Геннадий ввалился в комнату вместе со своей мини копией-внуком. Оба выпячивали вперед худые животы, оба серьезно сдвигали брови к переносице и отмахивали руками шаги где-то позади фигуры.

- Ну ка показывай, - дед помог внуку повесить шубку на крючок, - чем бабу Аню порадовал?

Тот солидно заложил руки за спину, остановился у елки.

- Игр-рушек мало!

- Игрушки что! Главное, что баба Аня скажет. - Геннадий наклонился, чтобы получше разглядеть ее лицо. - А? Что скажешь? Не нравится, иль не в духах. Иль Новый год проспала? - Вскинул руку над столом. - И свечка цела и бутылка...

Она переставила свечу на подоконник.

- Елка как елка, дотянет ли до старого года, нет ли? - Поставила бутылку под самый нос. - Пей! Чего там...

- А я ничего! С морозца можно! - Граненный стакан наполнил под завязку, не уронил не единой капельки. - Ты того, не болей! И долгие тебе лета! - Выпил тяжело, с невыносимой мукой на лице, яростно набросился на хрустящий огурец. - не грусти, новую поставим! - Ласково похлопал внука по плечу. - Поставим,а? - и не дожидаясь ответа, уложил сухую руку ему на голову. - Фокус покажем, а? Сергунька! Ну покажем или нет?

Дед на этот раз захмелел быстро, то ли не позавтракал еще, то ли на год состарился.

Внук согласился.

Фокус назывался баскетболом, был прост, и заключался в том, что Сергунька мячиком прыгал по комнате под ладонью деда, затем подхватывался им на руки, и легко взлетал под самый потолок. Щеки внука раздувались и краснели, так что баскетбол они демонстрировали вполне настоящий.

 

А она завидовала Геннадию. "Тоже, вот, не молод, годов на пять младше. Тоже фронт прошел, а бегает, прыгает, ничего его не берет. Жену схоронил, зато дети, внуки..."

Геннадий, - "он всегда так", - верно почувствовал ее настроение, снова примостился рядом, отдышался.

- Опять хандришь? Сколько лет знаю, молчишь и молчишь. А ты расскажи.

Он привычно заворачивал разговор на заезженную колею.

Что греха таить, ей и самой давно хотелось разговориться, только не умел Геннадий слушать, встревал, - все о себе норовил похвастать, любил не по возрасту покуражиться...

- А помнишь? Въехала ты сюда, - он вслух подтверждал ее мысли, - я раму вставил, ну и... помнишь? Моя влетела! - Он, заговорщицки против внука, тихонько рассмеялся. - Ураган! Пока не съехали, зуб против тебя точила, царствие ей небесное...

Она с сожалением, - "и сегодня разговора не получится!" - отвернула от него лицо; кошка неотрывно продолжала таращится в ее сторону.

- Геннадий! - она пальцем указала ему на окно, - замерзнет!

На улице вон какой мороз!

Он присмотрелся.

- Кошка? Не замерзнет, - галантно развел руками, - но если дама желает, закон! Сергунчик! - Он поставил внука на стул. - Животное видишь?! Слушай мою команду! Животное снять, об исполнении доложить!

Опрокинул в себя еще пол-стакана водки. После долгой паузы, вместо закуски начал комментировать действия внука за окном.

- Нет-нет! Снежком ее не возьмешь! Хиловат пока, но ничего, богатырем будет, в деда! Ань, - он не мог не коснуться своей персоны, - помнишь, каким я был?.. Правильно! - но это уже относилось к внуку, сменившему тактику. - Давно бы так сообразил! Тяжеловата доска... Ну молодец! Вишь Ань, готово!

Твое слово, закон!

Она все видела и только тяжело вздохнула в ответ.

- Неспроста это...

- Опять ты за старое! - он заметно пьянел. - Сказал: схороню, значит схороню! И ограду, и крест... как положено. Цветы приносить буду. А-а, если я вперед! - он положил руки на ее плечи, безуспешно пытаясь поцеловать, - чтобы раз в году обстоятельно навещала. С бутылочкой! Поняла-а?...

Она мягко оттолкнула его от себя.

- Вот-вот! Же-стока-я! Ты! Аня! И... внуков потому нет...

- Уходи, - она не обижалась, говорила тихо и спокойно.

Не в первый раз, и не во второй, и даже не в третий раз, так заканчивались их встречи.

"До следующего Нового года, - она мысленно прощалась с ним, - только будет ли он, этот Новый год?"

 

Солнце всегда подкатывало к ней по железной дороге, по двум золотым ниточкам. Как только желтый (а в молодости красный) абажур самопроизвольно начинал светиться над столом, заступал на службу ее новый день. Весной ждать его приходилось недолго, не то что зимой или осенью.

Только сами вот весны стали не такими, как прежде - тихими, беззубыми... Не сразу и вспомнишь был ли снег до них, или не

был? Уже который год галоши в прихожей без нужды стояли. Нет, осенью то они всегда при деле, но вот чтобы весной? она припомнить не могла.

А звуки всегда жили и будут жить за окном своей независимой жизнью.

Первой проснется знакомая пичужка: раз покричит, два... Потом целый оркестр взовьется, и снова пичужка, но уже другая... Молочница бидоном погремит, дворник метлой поскребет, прокуренный голос от асфальта оттолкнется и наступит, до самого вечера, черед детворы: шумный и безмятежный.

Вот тогда и она на скамеечку, под тополек, выйдет.

Мальчишки, втянув головы в плечи, будут остервенело носиться на велосипедах, будут бесхитростно открещиваться от кудахтающих по всем лавкам раздражительных старух. Девчонки до потери

голосов будут спорить, кто же из них все-таки была: "перва!", а кто "втора!" И никто не будет замечать ее одинокую, - ее, на скамеечке под топольком. Привыкли за столько лет.

А она будет думать... О чем? одному Богу известно...

Так было, и так будет каждый день, но только не сегодня.

Сегодня она собиралась к Геннадию, на другой конец города.

 

Сергунька оглушительной сиреной смахнул скучающего деда с балкона во двор.

Геннадий закружил вокруг нее, довольный заурчал в неухоженные над губой усы.

- Аня! Аня! Ну подарочек... Пошли к нам. По такому случаю припасено...

Она отмахнулась от него.

- Лучше бы здрасте сказал!

Но он не унимался.

- Ну что ты, за столько лет... Так и так, скажу сыну, он поймет! Всегда к тебе с уважением...

Она за руку притянула его к себе на скамеечку.

- Сам выпьешь! А на меня спишешь.

Он в раздумье замедлил движения, - вскоре и совсем успокоился, - видимо его и такая перспектива устраивала.

- Расскажи! Чего берлогу то покинула? Заскучала или как? - обреченно вздохнул, - ты заскучаешь, как же... А?

- Затем и пришла, - она клюкой уперлась в торчащий у ног из земли камень, всем телом налегла на нее, - Что бы рассказать... - И он, неразумный, тоже наклонился вперед. "Попробуй ка упрятать от него глаза... А чего их прятать, все равно всего не рассказать". - Поеду я, а ты за квартирой присмотри, цветы полей!

- Обчиталась сказок, лягушка путешественница! - Он всерьез не воспринимал ее слова. - И куда же? В Европу?

- В Казахстан!

- Че-го? - Ну в аптеку, ну, допустим, в столицу за колбасой, он еще мог предположить, но в Казахстан! "Совсем старуха одичала!"-решил он, но продолжил совсем мирно. - И чего ты там забыла?

Все утро она готовила себя к этому вопросу, и в автобусе готовилась, но ничего сносного не придумала, и после очень длинной паузы, капризно, совсем по детски, надула губы.

- Не скажу!

Геннадий знал: уговоры бесполезны. "Уперлась старая, пока не перебесится..."

- На вот! -она сунула в его руку ключ от квартиры, поднялась и бочком, так видимо ей было легче, направилась к автобусной остановке. Вдруг остановилась, поманила его к себе пальцем. - Под матрасом у меня узелок. Не трогай до времени, тебе бы только добраться. - Он хотел было обиженно отвернуться, но она властно остановила его за рукав. - Если что случится, не дай Бог, тогда только! Там все описано...

 

Уже более суток потрепанный вагончик жаловался ей на свою

судьбинушку. Днем жаловался на яростную, не по сезону, жару, ночью, вдруг от невесть откуда взявшейся коротенькой тучки, начинал хлюпать и размазывать пыль по своим внутренностям. Он был прицепной, без номера, вспоминали о нем только в чрезвычайных обстоятельствах, то есть тогда, когда без него, ну никак не могли обойтись.

При крутых поворотах он так отчаянно рыдал, что пассажиры сразу притихали с тайной надеждой на благополучный исход своего путешествия.

Солдатик на верхней полке не проявлял никаких признаков жизни, отсыпался, наверное, за всю длинную службу одним разом, молодожены чирикали, и чирикали, а она вдыхала... Нет! Даже не вдыхала, а ощущала каждой своей клеточкой, слитые воедино, запахи мазута и степи.

Старый вагон! А продолжал служить людям добрую службу. И ей служил: вез ее туда, откуда все можно будет начать сначала...

Вышла она на маленькой станции, на которой поезда не останавливаются, а так, вынужденно задерживаются на какое-то мгновение.

Вокзальчик серенький и такой же маленький, - как и тогда, усеянный оторопелыми, узенькими глазенками, на условно прикрытых тряпицами детских фигурках.

Поезд уверенно отстучал прощальную мелодию, чиркнул в последний раз фонариками по желто-голубому мареву, бесшумно растворился. А ветер, порожденный его движением, все кружил и кружил вокруг нее, оседая на губах горячей пылью. Именно он, этот ветер, встречал ее тогда, летом тысяча девятьсот сорок четвертого года, все норовил сорвать с нее сарафан, а когда это ему не удавалось менял тактику: плотно налегал на фигуру, и тогда становился огромным и круглым. К нему, сверху, под лифчиком, прилагался неофициальный документ: письмо капитана к матери, в котором говорилось, о том, что, он, капитан, имел к данному животу самое непосредственное отношение.

Она помнила, как, неподатливая, щербатая калитка, долго сопротивлялась, удесятеряя и без того, взвинченную до кончиков волос, ее тревогу, и, победно, всего через несколько минут, поставила "сочную точку", уже за ее спиной.

Официальная похоронка на капитана пришла значительно раньше неофициального документа и его маленькая мать до конца улицы бежала за ней вслед, и оскорбительно кричала... кричала... кричала...

А она смотрела себе под ноги и удивлялась несметному количеству битого стекла.

"Откуда в этой дыре набралось столько стекла?"

Солнце, - как и тогда, - палило нещадно, и редкие прохожие выстраивали ладонями козырьки, чтобы с интересом понаблюдать за, ищущей что-то посреди улицы, древней старушкой.

Что она могла там найти? Одному Богу известно...

Улица оканчивалась степью. Горько заваренный воздух, хотя и с трудом продирался через ноздри к легким, но делал там свое чудо: легкие становились легкими настолько, что она переставала их ощущать. Степь за столько лет изменилась только горизонтами: дотягивалась ломанными лестницами вышек до самых облаков,

чернела раскрытым карьером, с пристегнутыми к нему полосками автомобильных дорог. В остальном оставалась прежней: молчаливо надрывной и скупой.

Ее, тогда, оторвал от этой степи старый казах. Она на всю жизнь запомнила его реденькую, седую бородку, добрые желтые глаза, меховую шапку, и еле слышные трубочкой губы. "Ой бай! Ой бай!"

Еще запомнила сырую, и в такую жару! саманную мазанку с глиняным полом и деревянным настилом на половину комнаты; непонятную, с подорванными окончаниями, речь; кислый, кизячий дымок через дверь от печи на улице; отвратительных, одетых в "матросские тельняшки", мокриц... Крик ее дочери!

- Хорошая дочка! Люськой назови! Я по обычаю, мама... вторая...

Сверху на нее смотрели узкие глаза жены старого, доброго казаха.

 

- Люська! Где ты теперь, моя Люсинька?! Где? - она впервые произнесла это имя вслух. Вздрогнула осмотрелась по сторонам. Опустилась на колени. - Здесь, здесь я тебя оставила, бросила, здесь, я помню. Люсинька!.. Прости меня грешную-ю-ю!.. - Отбросила клюку в сторону, медленно поползла на четвереньках, тщательно ощупывая каждый камешек на пути. - Я рядом, Люсинька! Где ты? Отзовись...

Наступала ночь. Широкая по-степному, и слоеная полутонами - такими, какие бывают только в степи. Звезды опускались все ниже и ниже, но ее интересовал только самый темный слой, у самой земли. Она сидела на берегу неглубокой, пересохшей балки и внимательно искала встречи с разноцветными, блуждающими

парами-глазами, принадлежащими, по всей видимости, крупным и хищным животным, которых так боялась в ту ночь. Тогда она убегала от них; от Люськи! убегала от себя, убегала снова на фронт, чем и оправдывалась сама перед собой...

 

Геннадий свое слово смог сдержать только через год. Сошел на станции вместе с неразлучным внуком, быстро разобрался на местности (язык до Киева доведет, да и загадочный случай со старушкой был еще на слуху у местных жителей).

Управились в два дня. Все сделали как положено: ограду и крест заказали в мастерских, табличку из нержавейки с собой привезли, - сын Геннадия постарался, - покрасили, установили, холмик уплотнили. Получилось не хуже, чем у ее новых соседей...

Геннадий расстелил полотенце, нарезал огурцы, хлеб, сало. Поставил бутылку.

Первый стакан наполнил под завязку, не уронил ни единой капельки.

- Пусть тебе, баба Аня! земля пухом будет, - выпил тяжело, с невыносимой мукой на лице, яростно набросился на хрустящий огурец. Поискал глазами внука. - Сергунька! Где ты? - Нашел его за спиной, стыдливо утирающим крупные слезы. И вдруг сам,

пожалуй впервые в жизни, открыто, по бабьи, залился слезами. Ему некого было стесняться: его слышали только степь, да любимый внук... И может быть еще сама баба Аня... - Ты не знаешь, Сергунька? - дед обнял его за плечи. - Зачем занесло ее в такую глухомань? - Не внуку он адресовал этот вопрос, а себе,

и себе же тут же ответил. - И я не знаю. За столько лет так и не узнал. Значит неправильно жил, коли человек передо мной так и не раскрылся.

Сергунька понятливо кивнул головой.

На второй стакан Геннадий не решился вовсе, - не почувствовал такой необходимости.