« Золотой Храм»

 

Теплицы расположены в западном углу парка.

Если от теплиц перейти через шаткий мостик, по усыпанной гравием дорожке можно выйти к небольшому озеру, а с востока к ним прилегают территории питомника многолетних кустарников и вагончики рабочих.

Сами теплицы – это комплекс полуразрушенных временем и погодой построек, с оплетенным темно-зеленым плющом фундаментом,

и прутьями арматуры, подобно ребрам морского чудища кое-где торчащими из земли. Стены из сваренной металлической сетки, осенью заботливо укрываются клеенкой, для защиты растений, крыши некогда стеклянные, заштопаны жестяными заплатами, и с высоты они вероятно похожи на лоскутные одеяла, расстеленные осенью на влажной земле. Когда с окружающих здания буков дождь срывает листья, они устилают крыши, и тогда в помещении становится ощутимо темнее.

Идет дождь.

Запертые тепличные растения, отбрасывают на стены причудливые тени, они переплетаются с тенями окрестных кустов и буков.

Мне кажется, что они вздыхают о чем-то.

Это прекрасный танец теней, под звуки тысяч капель воды, бегущих по стеклу.

В такие минуты рабочие стараются говорить шепотом, собираются небольшими группами на перевернутых ящиках из-под рассады, распивается принесенная втихомолку от бригадира бутылка, другая, разговоры постепенно совсем затихают, уставшие люди молча и сосредоточено курят глядя в пустое пространство. Дождь утихает, бригады собираются на порогах теплиц, обмениваются солеными шутками, на работу явно никто не торопится, пока не приходят бригадиры, под яростной бранью, все расходятся на рабочие места.

Ручейки воды уносят в канализационный люк окурки и остатки нехитрых рабочих завтраков.

Работа заканчивается в сумерках, по мостику я выхожу к озеру, и присаживаюсь на берегу.

Окружающие озеро тополя, могильный крест, в память о недавно утонувшем человеке, кусты жасмина постепенно сливаются с темнотой, изредка мелькают огоньки сигарет влюбленных парочек на скамейках. Уставшее тело расслаблено, опускаю руку в прохладную гладь воды, в ее недрах, на дне вяло шевелят хвостами уснувшие рыбы, мимо проплывает лист тополя, вдали город призывно манит огнями в теплоту дома, но, я продолжаю сидеть, настолько хорошо и покойно в осенней тиши засыпающего озера…

Наступает ночь, парочки покидают насиженные скамейки, вместе с ними ухожу и я, металлические ворота парка лязгают за спиной, охранники выпускают собак, и удаляются в вагончики, до рассвета пить водку и травить байки.

Парк засыпает, воровато через ограду перелазит, что б сократить путь случайный прохожий, торопясь, пробегает по освещенным дорожкам, а рябины кидают ему в след оранжевые ягодные брызги осени.

 

В теплицах работают две бригады, одна занимается кустарниками и деревьями, другая – где работаю я, выращивает декоративные цветы.

Она состоит из одних женщин, я единственный представитель мужского племени, в негаснущем костре матриархата мой характер закален и независим. Несмотря на языковой барьер(мало кто говорит по-русски,

я же в свою очередь, стесняюсь проявлять свои оставляющие желать лучшего университетские познания молдавского), отношения в коллективе

дружеские. Приехавшие в город на заработки женщины, оставив детей на попеченье своих еще в молодости спившихся благоверных, пытаются проявить свои материнские чувства на моей скромной персоне. Обычно это выражается в улучшении моих обедов за счет деревенских гостинцев, в тщетных попытках обучения тупого лиценциата родному языку, в мелочах, таких как, скромное ободрение взглядом моей работы, нехитрой шутке…

В селе нет работы, поэтому они ищут работу в городе, но и в городе нет работы, поэтому выпускник университета, я работаю подсобным рабочим. Я понимаю их, они меня, мы не говорим на одном языке, но нас связывает общий тяжелый труд, маленькие радости совместного отдыха, общее

оживление в моменты выдачи зарплаты.

Проходит сентябрь, и мое ухо становится привычным к молдавской речи,

с удивлением я начинаю осознавать, что некоторые, постоянно произносимые фразы - мне понятны, непривыкшее к устной речи горло пытается выдавить первые робкие предложения, неизменно встречаемые дружеским поощрительным хохотом. Вскоре к своей гордости, я начинаю вполне сносно, объяснятся на молдавском языке.

Мой бригадир – краснокожая, вечно угрюмая великанша, лет сорока. Женщины панически боятся ее, хотя она никогда не повышала ни на кого голос. Бывает тип людей, живущих на земле с таким угрюмым выражением лица, что невольно хочется подойти и спросить - что же у вас случилось уважаемый?

В моем понимании я вижусь ей одушевленным приспособлением к лопате,

сезонной кобылкой отрабатывающей зарплату, отчего мне в прочем не тепло не холодно. Наши довольно прохладные отношения одобряемы коллективом, и мне это приятно.

Маленькие питомцы теплиц, нежные проростки декоративных комнатных цветов, стоят рядами в пластиковых стаканчиках на огромных стеллажах. Моя задача – дважды в день поливать их из шланга. Позже их высадят в красивые кадки, и они украсят богатые дома и аллеи сильных мира сего. Пышные кустарники, карликовые деревья, редкие тропические формы – все в течение одного дня будет привезено, и высажено в особняках, министерствах, тайных дачах. Это будет сделано руками людей, никогда не бывших в музеях, и картинных галереях, чьи глаза не прочли ни одной книги об искусстве садоводства, но, чьи руки смогли дать жизнь крошечным проросткам прекрасных творений природы.

 

Расположившись на огромной клумбе, наша бригада выкапывает из земли луковицы ирисов. Осенью цветов уже нет, но я помню их неземную красоту, женственную хрупкость лепестков, ломкий стебель, увенчанный синевой самого чистого неба, бархатистой зеленью, такой беззащитной и уязвимой в буйстве майских красок весны.

Ощущение красочности, хрупкой неземной красоты растения до сих пор свежо в моей памяти.

Мы выкапываем корни растений, мертвыми осьминогами они падают на дно ведер, грязные, в комьях влажного дерна. Я потрясен до глубины души,

Мне видится в них аналогия с красивой, но отцветшей женщиной, лишь с той разницей, что в отличие от нее ирисы следующей весной вновь станут прекрасными и любимыми, а она – нет…

А еще мне вспоминается картина Ван Гога, и среди туманных полей парка мне мерещится одинокая фигурка с мольбертом, нищая и угрюмая, голодная, но одержимая неукротимым желанием творить чудо. Картина нищего художника стоит невообразимых денег, из-за нее торгуются богатые люди, порой нищие духом, высокообразованные ценители искусства, я же пересадив коренья, следующей весной бесплатно подарю себе и окружающим такую красоту, воссоздать которую не под силу даже Ван Гогу.

Обедают женщины прямо на клумбе.

Как всегда на газетных листах выкладывается вскладчину домашняя снедь, не стесняясь своих подношений, кто, чем богат. Бесхитростно одаряя меня лучшими кусками, женщины неторопливо ведут разговоры, беспрерывно перескакивая с описания очередного сериала, на личную тему,

и возвращаясь вновь к телевизионным программам.

Я равнодушен к подобным диспутам, да и знания языка недостаточно, что бы равноправно участвовать в разговоре, откинувшись на пригорок, я довольствуюсь лишь запоминанием личных историй участниц разговора.

Услышанная в тот рабочий обед история настолько потрясла меня, что спустя многие годы, когда я прохожу мимо клумб с ирисами, я неизменно вспоминаю ее…

- Наши села расположены рядом, - начала свой рассказ женщина лет тридцати, приехавшая в город сравнительно недавно, и разительно отличавшаяся от остальных, по-своему степенных женщин, живостью характера, и озорным и непоседливым нравом.

- Свою племянницу я помню с ее детства. Всегда крутится под ногами, - тетя Зина, тетя Зина, правда, я красивая?

- С мамкой ее мы сестры двоюродные, бывало, всегда помогали друг другу:

с детьми посидеть, по хозяйству. Ну и конечно свадьбы, похороны, как без поддержки родственников.

- Несколько лет назад семнадцать ей стукнуло, узнаю, живет в Кишиневе,

учится в Экономической Академии. Папка ее до сих пор в телевизоре изображение за живых людей принимает, а мать керосинкой пользуется,

а она, видите ли, в Академии, на банкиршу учится.

- Год отучилась, и на летние каникулы к мамочке. День повертелась, неделю

и как-то утром мать на работу, по пути вспомнила, что ключи дома забыла, вернулась и с порога в обморок.

Дочка то мыться стала, мать зашла, а у дочки-то пузо с тыкву, - и Зина очерчивает на своем животе большой полукруг.

Затаив дыхание, вся бригада внимает ей.

- Ну, понятно - месяц четвертый, пятый. Девка то крупная, так сразу и не увидишь, тем более в одежде современной.

- Мать как очухалась, сразу дочке оплеух навешала, откуда подарок сокровище?

Дочка в рев, истерика, тут отец пришел, и сразу – в предынсультное состояние. Понятное дело, уважаемый, состоятельный человек в селе, постоянно на виду – а тут позор такой!

- Короче, вскоре вся семья в полном составе, двинулась в соседнее село к названному отцу будущего ребенка.

- Парень к калитке вышел, вскоре к разборкам присоединился его отец, а потом и пол села.

- Был бы я у вашей доченьки первый, может и женился, - а так не девочка была, докажите…кто с ней до меня путался, не знаю, и вообще если на каждой встречной женится, ничего путного не из этого не получится в жизни, - сказал парень под дружные аплодисменты округи.

Повернулся и пошел обратно в дом.

Злорадное родное село парня проводило машину насмешливыми взглядами и улюлюканьем, а мать девушки в областном центре долго откачивали нитроглицерином…

-Утром сестра уже сорила в городе деньгами, врачей искала.… Прервать беременность на таком сроке не каждый захочет, дело деликатное, опасное.

Девушка - в слезах, не хочу убивать ребенка, но мать одно твердит - либо аборт, либо вон из дома, нечего на все село нас позорить. Подумать страшно, как люди в след смотреть будут, доченька с учебы ребенка в подоле принесла, мамочка, папочка радуйтесь, - вот моя благодарность за то, что вырастили.

Рука Зины выдергивает из земли очередной корень ириса и с ожесточением бросает его в корзину. После некоторого молчания, она продолжает свой рассказ:

- Короче пока семейка ссорилась, я ее украла…

- Как украла?- у бригады дружно отвисают челюсти.

- Кого?

- Племянницу,- хмуро отвечает Зина, - и украла очень просто. Как родная тетка, подошла к ней и тихо, так, шепотом спрашиваю – а знаешь как за убийство, бог наказывает, а убийство ребенка в чреве матери еще более страшный грех, несмываемый, нет в мире греха неискупимей.

- И тут же говорю, никогда не посмотрю на место, где ты живешь, если прямо сейчас не соберешь вещи и не поедешь со мной. Дом у меня большой, а где несколько детей за столом сидят, еще один всегда поместится.

Родишь, ребенка вырастишь, моя семья тебя я не оставит. А родители тебя поймут, простят, - время все лечит.

Так родителям ее и объявила. Криков было сначала, а потом сестра помертвела вся и говорит:

- Ну и уезжайте, скатертью дорога, только, чтоб ноги вашей больше в моем доме не было. Нет у меня больше не сестры, ни дочери.

 

Начала девочка жить у меня. Муж сначала опешил, было, а потом сказал:

- Ничего всякое бывает, чем можем – поможем. Он человек простой, работяга, а то, что в свободное время от бочки с вином не отлипает, так, где по-другому?

- Пожила немного, мы, уже готовится к родам, начали, я как раз не работала, так ее вязать научила, первые чулочки, чепчик, неуклюжие конечно, она бедняжка так радовалась…

- Как-то вечером приехала сестра, я к ограде подошла она и говорит, - позови дочь на пару слов, переговорить с ней хочу. О чем они говорили, я не знаю, но была уже ночь, мать уехала, а девочка мышкой прокралась в дом и спать ложится начала. Я к ней подошла, она обняла меня, и говорит – тетя Зина, спасибо тебе, и заплакала.

- Ну, что ты, - отвечаю, - лучше скажи, о чем с матерью говорили?

- Да ни о чем, уговаривала вернуться, если сделаю аборт, простят, пошлют учиться за границу. Говорит, никакого будущего не будет с ребенком…

- Ты уже взрослая,- говорю,- тебе решать, что для тебя будущее, а что прошлое. Не мне судить тебя, но ты не представляешь насколько ты большой молодец, что решила оставить ребенка, не убивать его…

Ночью она исчезла. Убежала.

Видимо, чтоб нас не будить вылезла через окно, с животом перелезла через ограду, а там мать ждала ее в машине. Вечером она уезжать не хотела из-за меня, стыдно было, а потом дождалась, пока все уснули и деру.

 

В наступившей тишине слышится тонкий хруст, это я непроизвольно ломаю корешок ириса, и с недоумением смотрю на обломок в своих руках.

- Она сделала аборт? – в глубоком шоке спрашивают люди.

- Ну конечно сделала, - Зина вынимает корешок из моих рук и бросает его в ведро, - на шестом месяце…

На кровати еще чепчик недовязанный остался – голубенький, она же сейчас учится в Англии в колледже, говорят, завела себе парня хорошего, недавно приезжала с ним к родителям на каникулы…

Обед законен, и женщин переводят на работу в теплицы. Начинается мелкий дождик, меня оставили перенести ирисы поближе к силосной яме, и

присев на корточки я закуриваю очередную сигарету. Женщины удаляются, в легкой мороси дождя их оранжевые робы вскоре становятся зыбкими, а потом скрываются вовсе. Под дождем груда ирисов еще больше напоминает мне мертвых осьминогов, с неподвижными щупальцами, выброшенными злой стихией на берег. Ветер и прибой, колышет и бьет их об берег, но это лишь движения мертвой, злой стихии. Впрочем, придет время, и ирис-осьминог оживет, пустит росток, и раскроется голубыми лепестками на встречу золотистому солнцу.

Если его никто не сломает…

Я вновь бросаю осторожный взгляд на теплицы, не идет ли бригадир, и по мостику направляюсь к озеру. Я должен работать. Но я так давно не видел озера. Озера с оранжевыми листами неподвижно замерших дерев, с зелеными камышами, и одинокими скамейками.

Я прихожу и сажусь на свое любимое место, закуриваю.

Как странно, но в воде отражается все еще летнее небо. Даже облака и те летние. Неподвижные, в воде они проплывают быстрее, чем по небу, наперегонки с листьями и случайно принесенным ветром травинками.

От раздумий меня отвлекает, окрик помощника бригадира.

- Сидит, прохлаждается, а люди работают. Совести у тебя нет никакой, бросил инструмент на клумбе и ушел. Гляди так и до увольнения не далеко…

В озере ветер колышет небо, и оно, то преломляется, то собирается вновь лепестками придуманного мной цветка.

- Куда ты меня послал, щенок? - глаза помощника, кажется, сейчас от изумления вывалятся из орбит, и в дальнейшем будут жить своей жизнью.

- На три буквы,- тихо и внятно отвечаю и, поворачиваясь к озеру.

Я более уже ничего не слышу, я пристально вглядываюсь в даль, весь во власти глубокого небесного озера…