Так много от двадцать седьмого… усталость осталась и грустно. Вечер совсем не вкусный, вчерашний, прокисший снова. Пользуюсь старыми фразами, опытом старым любовника. В сущности, очень разные личности наши. Не помню как… от прозы угроза выкидыша. Стихи не родятся бездарностью. К тоске становлюсь привыкшим, тоской становлюсь… достало все.

Встречаюсь с людьми на улице, собрания и тусовки. Друг к другу обрывки тулятся слов разных, идей высоких. В глаза не смотрю, стеснительный порою до опупения. Ты признаешься в любви теперь, хочешь признаний, наверное. Призна;юсь, мне нравится добрым быть, к тому же еще – галантным. И ты этой ложью травишься, ты давишься… но так надо. Теперь очень-очень хочется быть нужной, незаменимой. Рисую корявым почерком веночки, венки… нет, нимбы на форточки запотевшие. Но хочется действий, детства… а ты такая потешная, вспотевшая, ты – естественная.

– Хочешь, заеду завтра?

– Нет, перезвонишь мне.

– Хочешь, буду автором твоей сберегательной книжки?

– Хочу, конечно. Не знаю. Впрочем, нет, не уверена.

– Ты сегодня злая.

– Я злая? Ты начал первым.

Мечты послезавтра сбудутся. Она объяснит, объяснится… снова картавые улицы, снова корявые лица. Встречи на подоконнике, (это такой райончик). Мы наблюдаем: по склону как трава вырастает ночью. Мы без конца целуемся. Впрочем, устать пора бы. Дома жена ждет, умница. Волнуется. Приду: «Жрать давай!».

Все промелькнет, изменится, настроенье не поднято. Где она, прошлого месяца двадцать седьмое, суббота?