Ее свекровь, Людмила Петровна, была на редкость авторитарным человеком. Сорок лет она проработала в интернате для детей с отклонениями умственного развития. Жизнь по правилам, строгие рамки и стремление разрешить все противоречия с помощью простых схем и обобщающих выводов, а также маниакальное увлечение поучениями – вот самые неприятные издержки учительской профессии.

 

Людмила Петровна вырастила все это в себе до размеров ярких, резко пахнущих недостатков.

 

В целом неплохой, положительный человек в быту оказался совершенно невыносим.

 

Даже при горячем желании быть примерной женой и невесткой, чем первое время грешила моя подруга, очутившись в чужом городе без родных и знакомых, Лиза никак не могла угодить Людмиле Петровне. Свекровь ко всему цеплялась, на все накладывала вето, всем руководила, всюду совала нос, уши и другие органы. Чем не шуточным образом напрягала все близлежащее пространство.

 

Быть под колпаком у свекрови - не самое приятное занятие на свете. Особенно, если она - училка в запасе, которая к тому же патологически скупа, мелочна и отвратительно прожорлива.

 

Бедная Лиза наивно надеялась заработать любовь и популярность у членов своей новой семьи. А новые «родственники» с алчностью вампиров, давно не пробовавших свежей крови, бросились на нее, дабы сожрать живьем еще тепленькую.

 

Полуживая, Лиза самоотверженно барахталась в тине неласкового быта, напрочь забыв о своих потребностях, чувстве собственного достоинства и скромном желании быть кем-то еще, кроме приложения к любимому сыну своей свекрови.

 

Выбирать собственно не приходилось, одиночество в чужом городе порой заклинивало в ней простые житейские потребности и спонтанные реакции на откровенный флуд отношений.

 

Самое удивительное, что чем больше она старалась, тем яростнее действительность дескридитировала ее попытки быть хорошей.

 

На пол с завидным постоянством летела посуда, разбивая вдребезги сердце бережливой свекрови.

 

Навязчивая пыль предательски скапливалась в труднодоступных местах, куда при округлившихся Лизкиных формах все тяжелее было добраться.

 

Котлеты досадно подгорали, не выдерживая пристального взгляда строгих гурманов.

 

А белье, подвергшееся случайной передозировке отбеливающих средств, противно расползалось от любого прикосновения.

 

Короче, в доме с появлением Лизы воцарилось явление тотальной неконтролируемой разрухи. И чем больше свекровь пыталась этот процесс пресечь, тем трагичнее становились последствия Лизкиных ошибок.

 

Мелкими замечаниями и указками тут не отделаешься. Назревал крупный разбор полетов. Конечно, ни один из членов этой дисциплинированной семьи не мог соперничать в его проведении с Людмилой Петровной. И даже не пытался этого делать. Ее колоссальный педагогический опыт, затмевавший навыки руководства даже у Александра Николаевича, её мужа, бывшего замполита танковой дивизии, не терпел никакой конкуренции.

 

Свекровь залегла в окопе и ждала удобного случая для нанесения последнего решающего удара.

 

Но досадное житейское недоразумение, связанное с трепетным желанием маленькой Вики выбраться, наконец, за пределы материнского организма и родиться, на корню разрушили все зловещие планы жаждущей мести военачальницы.

 

Рождение внучки ударило Людмилу Петровну прямо в сердце, радикально сдвинув ее мировоззрение и повесив на дряблой физиономии совершенно идиотское выражение полного счастья.

 

Из провинившейся разорительницы семейного гнезда Лиза вдруг волшебным образом перевоплотилась в мадонну с младенцем, требующую повышенного внимания, опеки и чуткого тактичного руководства со стороны любящих ее родственников.

 

Лиза не стала сопротивляться, тем более давно и безнадежно желала этого всеми фибрами своей души. Приняв муки материнства и почувствовав искупительную силу своей природной правоты, Лиза поняла, что по большому счету ни в чем не виновата.Она мать. И в этом главная оправдательная грамота, которую она может предъявить не только своим безумным родственникам, но и всему окружающему человечеству.

 

Смягчившись до неузнаваемости, Людмила Петровна вылезла из плотной скорлупы своего страусиного яйца, чтоб показать миру действительную, незамутненную педагогическим опытом нежность тонкой женской натуры.

 

Она таяла от созерцания малышки, от маленьких ручек, обхватывающих ее толстый, похожий на сардельку палец, от ритуальной мистики кормления, от купаний, тетешканий, пеленаний. Одним словом, от всего, что было связано с новым ангелом, спустившимся с небес, чтоб возродить ее женскую суть.

 

Лиза не могла ее узнать. Все обиды были позабыты, отложены в долгий ящик стратегические планы и средства массового уничтожения, и ее воинственная свекровь, примкнув к дипломатическому корпусу желающих приложиться к маленькой ножке, смиренно стояла у кроватки и ждала своей очереди.

 

Она стала разговорчивей и с удовольствием вспоминала свое собственное материнство, подробности рождения и воспитания Юрочки, свои чувства и настроения. И постепенно перед Лизой открывалась удивительная страница типичной женской истории конца шестидесятых, когда еще дотлевали искры, из которых возгорается революционное пламя, еще ширились соцсоревнования и бесновались восторгом первомайские колонны демонстрантов. Но общество уже явно подустало от тотальной пропаганды, пронизывающей каждую сторону жизни советского человека.

 

Людмила Петровна родилась после войны у матери-комсомолки, активистки и красавицы, которая сбагрила ее, едва родившуюся, в деревню, к бабке, в глушь... Девочка росла в бедной деревенской семье, в которой трудовой энтузиазм и патриотизм вознаграждались настолько скудно, что можно было запросто отбросить копыта, так и не выполнив до конца свой гражданский долг по отработке трудодней. Каторжный труд по восстановлению народного хозяйства и легкий непрекращающийся голод, который сейчас так трудно представить потомкам послевоенных детей, были обыденным явлением. И, увы, не прибавляли людям здоровья, как любят рассуждать современные нувориши, страдающие от ожирения и идеализирующие времена натурального хозяйства.

 

Знакомясь с незамысловатой биографией своей свекрови, Лиза пропускала ее через свое сердце, ей стала понятна и скупость Людмилы Петровны, и ее любовь к хорошей еде, и маниакальная бережливость, которая иногда делала ее смешной.

 

И незаметно две совершенно разные женщины подружились так близко, так по-родственному открыто, что порой сами с трудом в это верили. Не говоря уж о совершенно сбитых с толку мужчинах, наблюдавших волшебные метаморфозы их общения.

 

Теперь они подолгу вместе гуляли в парке, говорили о жизни, придумывали какие-то общие дела и заботы, чтоб только не отлипать друг от друга ни на минуту. Как будто в этом странном сближении была единственная самая важная сторона их жизни. Даже Вика в такие моменты отходила для них на второй план, выполнив свою объединяющую миссию и радостно наблюдая за ними из далека своей яркой коляски.

 

Но счастье длилось недолго. Однажды свекровь внезапно попала в больницу, и ей поставили страшный диагноз. Узнав об этом, родственники решили ничего ей не говорить, чтоб не расстраивать. И начали усиленно верить в чудо и делать вид, что ничего не произошло.

 

Людмила Петровна таяла на глазах. Странно было смотреть на ее грузную, мощную фигуру, которая катастрофически уменьшалась, являясь миру в своем первоначальном тоненьком полудетском состоянии. Словно жизнь сползала с нее вместе формами, наростами противоречий, заблуждений и прочей жизненной шелухой. Людмила Петровна стала мягкой, тихой и грустной тенью самой себя.

 

Лиза с трудом сдерживалась, чтоб не разрыдаться при виде ее неторопливых расслабленных движений и страшной догадки, поселившейся где-то в глубине потускневшего взгляда.

 

Бабушка практически не отходила от румяной, растущей как на дрожжах внучки, умильно вглядывалась в прорастающие исподволь родственные черты, и кроткая мудрая улыбка озаряла ее осунувшееся лицо, делая его удивительно привлекательным и чистым, словно это была не бабушка, а фея, присевшая на минутку у кроватки младенца, чтобы сделать свои последние подарки.

 

Однажды они сидели на лавочке в парке, грелись под лучами весеннего солнца, и, казалось, были вовсе не расположены к боли, отчетливо проступившей в словах Людмилы Петровны.

 

Вы не замечали, о самом печальном, как правило, легче говорить в минуты расслабленной, беспечной радости существования.

 

- Знаешь, Лиза, когда-то я вычеркнула мать из своего сердца. По крайней мере, мне так казалось. Пока я не увидела малышку и не поняла, что всё и всегда возвращается на круги своя. И все мы, как блудные дети, возвращаемся в свой дом, пусть не буквально, но все равно возвращаемся. К себе: в свое естество, в свое детство, свои воспоминания, словно в утробу матери, из которой когда выпорхнули в мир. И никогда, ничем не вытравишь это из себя. И это умрет вместе с тобой.

 

Моя мать была партийным работником. Когда-то в пору своей комсомольской юности она прижила меня на строительстве Братской ГЭС с таким же чумным от идеологической зависимости комсомольцем, не умеющим держать в руках лопаты, но имеющим прекрасно подвешенную лопату во рту. Он в то время был комсомольским вожаком, большую часть времени проводил в пленарных заседаниях, летучках, политинформациях и агитационных мероприятиях. А мама еще только набирала нужной кондиции и лишь несмело пробовала голос, изредка выступая с трибуны с красивыми призывами. На одном из таких пленарных заседаний райкома родители и познакомились.

 

Беременность, к которой привело их случайное пересечение, оказалась катастрофически некстати. Потому что маму уже выдвинули в кандидаты в КПСС, и она активно взялась за доказательство своей политической благонадежности и строительство карьеры. У нее хватало энергии на то, чтоб мотаться по стройплощадкам, срывать себе глотку на митингах и простужаться в плохо отапливаемых красных уголках, куда сгонялась не слишком сознательная молодежь для активной перековки ее в нужный социализму металл. Но для вновь подрастающей в её комсомольском организме новой жизни у мамы совершенно не было ни сил, ни времени, ни желания. Она считала меня досадным недоразумением. И пыталась избавиться разными мерзкими способами, типа горячей ванны, прыжков с высоты и поглощения йода. Но коварный зародыш никак не вытравливался.

 

Когда он все-таки решился произвести себя на свет, замучившись сопротивляться настойчивым попыткам истребления, она все-таки вынуждена была уделить ему, то есть мне, часть своего скупого материнского внимания. Правда, ненадолго…

 

Специально туго перевязав грудь, чтоб избавиться от молока, мать лишила меня редкой радости кормления и поспешила отдать в ясли.

 

Так с детства я стала общественным ребенком. Комсомольский активист, мой отец, уехал на другую стройку. Но мама не расстроилась, о замужестве и нормальной семье даже не помышляла. И как только я научилась ходить и произносить первые слова, отвезла меня на свою родину, в Поволжье, чтоб спихнуть на воспитание бабке.

 

Новые виражи теперь уже партийной карьеры увлекали мою неспокойную мать гораздо больше, и она с готовностью отдалась общественному служению, напрочь забыв о моем существовании.

 

Я росла без мамы. Спустя 16 лет она явилась в деревню, где ее дочь успешно превращалась в колхозницу, ни слова не говоря, выцепила меня из привычного круга жизни, увезла в Горький и заставила поступить в педагогический институт. На дефектологический факультет конкурс был небольшой. А так как училась я неважно, то рассчитывать на волшебное поступление на истфак или физмат не приходилось.

 

Так я стала специалистом по детям, отстающим в своем развитии. И приобрела отвратительный характер. Признайся, Лизанька, тебе ведь не раз хотелось сделать что-то этакое, на зло сварливой свекрови?

 

Лиза покрылась румянцем.

 

- Это уже прошло. Теперь я понимаю вас как-то совсем по-другому, - Лиза обняла Людмилу Петровну за плечи и почувствовала, как та похудела. Она нежно поцеловала женщину в висок. По-матерински, словно не свекрови, а Лизе впору было бы быть ее матерью.

 

О болезни думать не хотелось. И еще больше не хотелось думать о том, что, едва обретя свою новую родственницу, она очень скоро ее потеряет.

 

- У матери всегда была своя жизнь. Мы редко встречались. И никогда не говорили по душам, словно случайные блуждающие Галактики, на мгновение столкнувшиеся в космосе и отправившиеся дальше, каждая свои курсом. Потом мы уехали с мужем и Юрой, мотались по военным городкам. Переписка из вежливости, которую я поддерживала только ради приличия, постепенно сошла на нет. И долгие двадцать лет мы вообще практически не виделись и не общались. Редкие телеграммы, открытки, телефонные звонки, чтоб только знать, что где-то там есть твоя родная мать. Что она еще жива.

 

Мама предпочитала жить одна. И превратилась в уродливую сварливую старуху, которую ненавидели соседи и сторонились даже бродячие собаки. Она непрерывно ворчала и строчила жалобы в ЖЭК, собес, пенсионный фонд, общество защиты прав потребителей, собаководов и другие инстанции, находя в этом страстное удовольствие и отдохновение от своего гнетущего одиночества.

 

К моим посещениям она отнеслась отвратительно категорично, запретив появляться у нее на пороге, и часто просто не открывала мне дверь. Она считала, что я покушаюсь на ее наследство, жилплощадь и какие-то одной ей известные несметные богатства.

 

Мне было ее жаль. Но я поддалась и оставила в покое. На долгие 10 лет. И ты знаешь, Лиза, самое страшное, что мне стало легче. Казалось, что меня больше ничего не связывало с этой женщиной. Ни родство, ни воспоминания, ни надежды. Ничего. Словно её не было никогда.

 

Я не должна была так поступать…

 

Людмила Петровна смахнула слезу и обреченно вздохнула.

 

- Теперь ничего не исправишь… Пять лет назад ее нашли мертвой в наглухо закрытой квартире. Она просидела в своем жестком качающемся кресле ровно 10 лет. На столе рядом лежали покрытые толстым слоем пыли пожелтевшие от времени старые бумаги. Грамоты с гербовыми печатями, расписки на получение матценностей, какие-то бесконечные списки и групповые фотографии ее бесчисленных партийных коллективов. Может быть, никому так и не cудилось бы зайти в квартиру на пятом этаже обшарпанного хрущевского дома, если бы не прорвало прогнившие трубы и не понадобилось бы менять их во всем доме. Сотрудники местного ЖЭУ сначала звонили в дверь, а потом решили вызвать участкового и вскрыть квартиру.

 

Исчезновения угрюмой нелюдимой соседки никто не заметил. Запах разложения был не слышен, потому что в комнате была открыта форточка. «Следов, явно подтверждающих ограбление и насильственное лишение жизни, в квартире не обнаружено. Смерть, вероятно, наступила вследствие сердечного приступа, возле покойной на столе в беспорядке разбросаны лекарственные препараты, нормализующие сердечную деятельность. Подруг и родственников покойная не имела», - так сначала написали в милицейском протоколе, когда взломали дверь и вошли в квартиру, обнаружив там мумифицированный труп моей матери. Потом порылись в бумагах, расспросили старожилов и вышли на меня.

 

Молодой участковый укоризненно качал головой, пытаясь вызвать во мне угрызения совести, но, увидев мою воинственную фигуру и каменное выражение лица, отложил свои педагогические попытки и поспешил перейти к делу. Он торопливо подсунул на подпись протокол. И шарахнулся от нас, как от чумных, оставив наедине со смертью.

 

Кости матери были обтянуты тонкой, как пергамент кожей - за 10 лет ткани полностью разложились и приобрели землистый цвет. Ее оставили в том же положении, что и нашли, боясь потревожить и разрушить некое телесное подобие человека, которого нужно было еще похоронить.

 

Мои глаза были сухи. В тот момент я будто не до конца понимала, что произошло, досадуя на необходимость куда-то звонить, кого-то вызывать. Мне все казалось, что это происходит не со мной, а с какой-то другой, нехорошей женщиной, бросившей свою мать на произвол судьбы и за 10 лет даже ни разу о ней не вспомнившей.

 

Все пришло потом. И бессонница, и кошмары, и невозможность избавиться от пожирающих тебя внутренних противоречий. С одной стороны, больше не о чем было беспокоиться. Нет матери, нет прошлого, нет жгучей детской обиды на нее. С другой - невыносимое сознание собственного одиночества и необратимости произошедшего. Ничего нельзя исправить в этой чудовищной истории.

 

Как бы там ни было, все-таки она моя мать – самое родное существо на свете, подарившее мне жизнь, даже независимо от своего желания.

 

Вот она, высохшая мумия женщины, которая так и не смогла прирасти пуповиной к собственному ребенку, а значит к самой себе, своему настоящему, главному внутреннему ощущению самой себя, которое тоже восходит в глубокое детство к первому человеку, с которым тебе пришлось соприкоснуться на этой планете.

 

Похоронила ее тихо. За гробом шло несколько соседей, которые привыкли соблюдать протокол соседского житья-бытья. Никто из нас не проронил ни одной слезинки.

 

На том и закончилась история моей матери.

 

Так хотелось думать. Но оказалось, что её историю невозможно было истребить, бросив на крышку гроба комочек влажной земли и поставив над могильным холмиком простой деревянный крест. Потому что ее история – это и моя история. Связанная с каждым моим шагом на уровне неосознаваемой, глубокой генетической памяти. И не вытравить ее ничем, как и нежеланного зародыша, который по каким-то небесным раскладам случайно или нарочно заводится у тебя в организме от курсанта военного училища, комсомольского активиста или кого-нибудь еще. Как превентивная мера нашей разобщенности…

 

И у этой истории нет и никогда не будет конца, пока рождаются дети, и наступает весна, и кто-то тихо спит в детской коляске…, - немного пафосно, как откровение, давно копившееся в душе и требующее выхода, закончила Людмила Петровна. Она плакала. Прозрачные полоски слез горели на ее дряблых щеках, отражая свет весеннего солнца. Лиза сгребла в охапку эту маленькую больную женщину, ставшую в одно мгновенье невероятно близким человеком. Она гладила ее по теплой голове, раскачиваясь потихоньку из стороны в сторону, словно убаюкивая свою собственную дочь. И тихо улыбалась светлому, бесконечно теплому чувству, поднимавшемуся внутри.

 

Людмила Петровна умерла во сне.

 

Это была одна из редких ночей, когда беспокойная Вика, крепко спала в своей кроватке, давая возможность своим измотанным бессонницей родственникам тоже отдохнуть, наконец, от пеленок, купаний и ревностного ухода за каждым сантиметром ее маленького тельца.

 

Было так тихо в ту ночь. Сквозь распахнутую форточку в комнату вливался томительный аромат цветущих за окнами акаций. И луна, как ни в чем ни бывало, безмозгло висела над крышами, беспечна и равнодушна к маленьким трагедиям, разворачивающимся под ее фонарным оком. Какое ей дело до горестей и бедствий человеческих?

 

У неё свой неизменный круг судьбы, касающийся нас лишь в тоскливые минуты одиночества, когда мы хотим увидеть на темной доске неба, выведенный меловым росчерком млечного пути главный секрет собственного существования.

 

- Знаешь, я так плакала, когда мы утром нашли ее мертвой, как будто что-то оборвалось в жизни. Важное, теплое, без чего все остальное кажется бессмысленным, - рассказывала мне Лиза, и я чувствовала, как дрожит ее голос, а глаза наполняются слезами.