Часть вторая. НАСЛАЖДЕНИЯ ОНА! Вот это да… не поверите! Сам не верю… Короче: я с ней познакомился! С ней!!! И догадайтесь – имя?! Я, услышав, едва не упал! Но по порядку. После гибели кота недели две я оставался в трансе – выходил только в кабак, а однажды напрочь забыл даже о нем – и Юра не смог вызвонить: телефон-то я разбил! Казалось, кончено вообще все, ни одна душа на свете больше мне не рада… Лезли мысли. Суицидные мысли лезли поминутно – но натурализм свежего зрелища смерти отвращал. Брезгливость какая-то появилась к смерти. А произошло почти до обидного банально: в трамвае. Я ехал лабать, и вот на Чкаловском, почти у самого Карповского монастыря – вошла она. Я вскочил и засуетился – а она спросила: - Послушайте, это вы играли в ресторане? Как вас занесло в такую дыру? Меня точно судорогой свело. Я молчал и глядел. А она засмеялась: - Меня Вика зовут. Вы меня не бойтесь, я не с ума сошла. Просто давно мечтала на гитаре научиться. Ага! Спасибо за выручку – теперь я знаю роль. Невозмутимость напялил: - Вообще-то я педагогировать зарекся. Вы играли раньше? - Не-а… Кажется, тема ее больше не интересовала, она лучезарно улыбалась. Но я цеплялся за маску: - Это хуже. - Ну нет так нет. Перебьюсь как-нибудь. - …впрочем, попробовать можно. Такой очаровательной даме трудно отказать. Это я попытался увернуться в комплимент, но сбился. - Я Алексей. Если … э… Николаевич, – и еще больше покраснел. - Алексей Николаич, а может, на «ты»? - М-мм… А гитара у в… у тебя есть? - Есть какая-то… - Хорошо, давайте попробуем. Вика, ты извини, я немножко растерялся… - Это приятно, кстати. Лешечка, ты хоть телефон попроси, я выхожу! Я рванулся за блокнотом: - Давай! Пишу: «Вика, ученица»… - А вот не скажу!.. Ладно, пиши… Как я потом играл! О, как я играл! Кому-то фантастически повезло. Они сидели тихо, они даже жевали вполголоса и аплодировали. Честно говоря, такого просто не бывает. У меня есть ее телефон! Сейчас же пойду ремонтировать аппарат. Ничего в них не смыслю, но уверен: этот я починю. А потом, пожалуй, попытаюсь двинуть роман. Силы появились, надо же! А звонить сразу не буду. Пусть не воображает, будто я за ней бегаю! КИРПИЧНОЕ СОЛНЦЕ Саныч жил на Васькином острове, в переулке американского художника Бердсли. - Какого нафиг американского?! Это вы кричите, подловив искусствоведческое невежество. - А вот такого. Надо – и Моцарт с Пифагором станут американцами. Переулочек сказочно уютный, трехэтажненький, мощенный милым блестящим булыжником, комнатный какой-то: двум машинам не разъехаться. Просто кусочек Парижа. Не бывал, но слышал. Саныч припоминал, что когда-то его переулок назывался улицей Репина – но кто это, установить уже было трудно. В телевизоре гремел «Час патриота». Показали чернявых пакостанских пленных с такими глазами, что хотелось спросить: «Вам смотреть не жмет?» Бравые морпехи промаршировали под полосатым флагом. Умар Палатов, губернатор нашей пограничной области Ибздикустан, некрасиво величал президента Пакостана по имени Бляо Дун. Истребитель просопел реактивной струей. - Нету, кстати, никакого Бляо Дуна, – сообщил вдруг отец, хотя Саныч ни о чем не спрашивал и вообще был занят переживанием отсутствующей личной жизни. Но такую заяву проигнорировать не смог: - У тебя, пап, чего ни хватишься, того и нет. Соврановича нет, Пушкина нет, Бляо тоже нет… Хотя бы Умар Палатов есть? - Умар есть, а вот Пакостана нету. - Приехали… С кем же мы воюем? - Ну, с кем-то воюем, наверно… Янки последние полвека ведут себя очень активно… - Нахраписто, – уточнил Саныч. - Ну… я бы сказал… пассионарно. - Агрессивно. - Если ты настаиваешь… В общем, очень многим странам, особенно на Востоке, крепко испортили настроение… А поскольку мы теперь – вроде как часть Америки, то их ненависть на нас перешла. Так что, скорее всего, с кем-то воюем. - Мы еще и так за них отдуваемся?! - А ты думал! – ученый помолчал, но потом приступ откровенности продолжился, – Пакостан – это собирательный образ врага, якобы «плацдарм мусульманской экспансии», его у нас в ПАЦАНе выдумали, чтоб отвлечь внимание от американских действий. Сначала хотели Исламдией назвать. Это все страны юго-востока, вместе взятые. - А что там за страны? - Вообще-то Индия, Китай, Турция и всякое по мелочи: Банглакогк, Обгладеш… Ты что, не знал? - Впервые слышу. Ваши орлы на славу потрудились. - М-да… – отец замялся от сомнительного комплимента. - Значит, нет «сверхдержавы агрессивных мусуль-монголоидных недочеловеков»? - Конечно, нет. - А зачем война? – продолжал допытываться Саныч. - Ну, сынок, Оруэлла надо читать!.. Впрочем, где бы ты взял… Да… Короче, он давным-давно все предсказал. У него ясно сказано: война нужна, чтоб оправдать мерзости режима, народ притеснять будто по делу, а заодно и денежки отмыть. - Что, любая война для этого? - Практически да. - Тебя послушать, так совсем жить не хочется, – помолчав, тихо сказал Саныч. - Что же, жизнь – штука печальная. Особенно теперь. Саныч вдруг спохватился: - Почему ты не боишься такие вещи говорить? - А что у тебя за конспираторские замашки? С террористами какими, что ль, связался? Ты это дело брось. - Какими еще террористами… – промямлил сын. – Нет, а почему ты не боишься? - Отбоялся свое. Мы по профессии слишком много знаем, и за нами следить смысла нету: мы и так мишень номер один. Я не говорил – ну так вот: какие-то идиоты лозунги по городу расписали, и восемнадцать моих коллег были расстреляны – просто так, чтоб другим неповадно. Имей в виду на всякий случай. Саныч помертвел. - Ты… не шутишь? – прошелестел он непослушными губами. - Ага, самая та тема для шуток. Эй, ты куда? - По… пойду прогуляюсь. Что-то душно. - Смотри до комендантского не догуляй, а то уж вернулся раз среди ночи. Где был-то тогда? - Пап, замяли. Саныч вышел на Большой и побрел в сторону Гавани. Мыслей не было, только чувствовал: холодно и серо. На углу 12 линии поймал себя за разбиванием ледяной корочки на луже: каблуком по белому – и хрустит приятно. «Как пацан. Что со мной? Это ли сейчас надо?» Потом подумалось, каким идиотом был Петр. Ведь эти «линии» каналами были, нарыл, приспичило ему Венецию – и не влезло в сифилитическую башку, что у нас зима десять месяцев! Левая нога захотела – и пошел чертоломить, и плевать на всё, даже на географию!.. Нет, не то. Не об этом надо думать… Люблю зимы твоей жестокой промозглый ветер и дубак. Прут «мерседесы» издалёка, что ни водитель – то мудак… Говорят, в Европе у людей сохранились лица. Почему у нас – сплошные хари? Темные, замученные, злые – а главное, какие-то обезьяньи. «В 1916 году из Петрограда исчезли красивые люди» – кажется, так у Маяковского, которого отец упраздняет… Да были ли? Красивые-то? Человечество – это порода выродков. Или жизнь так мордует?.. Да неважно, жизнь мордует, или рождаются такими – важен факт: нет красивых… А Вика? …Эх, да что Вика!.. Говорят, есть места, где не так промозгло, серо и сыро. Якобы бирюзовое море сверкает, солнце и покой… Сказки. …Так. Хватит от себя бегать. Пора осмыслить главное. Даже не осмыслить – давно уж всё ясно – а просто сформулировать. Зачем мне жить? Страна в дерьме, и ничего невозможно сделать. Вика с Игреком, у нее счастье наступило. Опять холодная паскудная зима… Но это ладно, а вот последнее! Из-за меня погибли люди – просто так, по безмозглости, в романтику заигрался! С этим-то как быть? Я убийца!.. Чем это можно смыть? Как? Господи – восемнадцать!.. Да хоть бы и один – какая разница? Горстка интеллигентов у кирпичной стены, колючий снег, ужас в глазах, и небо – серое, глухое… Последнее, что они видели – вот это глиняное питерское небо. И черные стволы блестят… Холодно… Господи, как холодно… Как это исправить?.. Исправить?!! Смешно… Саныч даже вправду засмеялся каким-то металлическим смехом. Он не видел ничего вокруг, ледяной ствол будто уперся в грудь. Хоть бы кто-нибудь согласился освободить его от жизни! Быстрая пуля – и кончены счеты с совестью. Ну нет другого выхода! Вдруг он остановился, будто сзади дернули. Он недоуменно огляделся, ища, что его так поразило. Да, вот: оранжевая черта на асфальте, кто-то процарапал осколком кирпича. Кирпич. На асфальте. Всего-то. Чем это могло так меня?.. Как ярко… Цвет из детства. Мандариновая кожура, Новый год… Неужели действительно кирпич? Глина! Просто обожженная глина… Откуда такой потрясающий цвет? Как странно: среди мрачных домищ, на грязном асфальте – солнечное сияние. Из инобытия просочилось. Мысль работает напряженно, стучит в голове, как моторчик. Что со мной? Почему слезы? Что ж так бурлит и мечется в душе? Саныч жадно глядел на оранжевую полосу. Будто лето настало. Какая ничтожная глупая причина! – и всё же… Если кирпич на асфальте может превратиться в солнце, то… То жить можно! Вы понимаете, какая штука?! Считайте меня идиотом, но черт возьми!.. …Они подошли неслышно. Саныч ощутил чужую холодную руку: - Александров Денис Андреевич? - Да… - Вы арестованы. СТРАХ КАК ЛЮБОПЫТЕН Никто ничего не заламывал и не бил, просто пригласили в заднюю дверь светло-серого Мерседеса с зеркальными стеклами. Он ожидал наручников и конвоиров – однако был оставлен один, ничем не скованный. Салон оказался разделенным поперек глухой перегородкой, окна – непроницаемы изнутри, как и снаружи. В охранниках действительно не было нужды: арестантский отсек являл гостям только гладкие стены, удобное пластиковое сиденье и лампочку на потолке. Даже ручек дверцы не имели. Не сбежишь. Машина шла мягко, без толчков, лишь легкая дрожь выдавала работу мотора. Дрожь сообщилась Санычу, его стало мелко колотить, будто замерз – хотя он вроде не чувствовал ни холода, ни страха. Качественные рессоры скрадывали движение, и становилось неясно, едет ли чудо цивилизации; мертвый свет обездвижил время, и Санычу мерещилось, что он здесь очень давно. Неожиданное было чувство. Ему стало вдруг очень спокойно, будто нечто торчащее поперек сдвинулось на нужное место. Свершилось то, чего он, оказывается, давно ждал. Ареста ждал?! Проанализировал ощущение, получилось – да. И кирпичная полоса мерещилась где-то сзади сознания, грела. Да почему ареста-то ждал? Достоевским подмеченная «русская потребность страдания»? Перед американцами он, что ли, виноват? Нет, их надо гнать. Или перед Викой? Да Вике вообще фиолетово, он ей не нужен… Отчего облегчение? Какая вина так жадно требовала кары? Он чувствовал, что причина даже не в убитых ученых – они лишь последствие. - Я мир не любил, – подумал вдруг Саныч. Машина въехала во двор Большого Дома, грязно-зеленые ворота сомкнулись. Еще не стемнело, в воздухе висла та же мерзлая сырость, а на плитах сумрачного двора кое-где, по углам, сохранился неубранный снег. Почему-то это обрадовало. Его оставили опять одного в скучной комнате без окон, где имелись только стол, уныло расчерченный белыми иглами по серому фону, и два вытертых стула. Пыльный плафон светил тускло. Выплыло вдруг, как он ждал в травмпункте рентгеноснимка ноги, подозреваемой в переломе: была уж ночь, желтые лампы слепили отчаянно слипающиеся глаза, нога ныла, и плакаты висели – с любовно, но (увы) бездарно нарисованными мечтами ортопеда. Саныч постучался, дверь тотчас открыли. - Послушайте… Мне бы позвонить, чтоб не думали… будто со мной что случилось… – Саныч только теперь понял, что сказал. Сотрудник оценил комизм и слегка улыбнулся: - Не беспокойтесь, ваш отец в курсе. - А… – Саныч помялся, не зная, чем продолжить. – Спасибо… Саныч ловил закономерности в иглах стола – они нашлись сразу, потому что рисунок был простой и часто повторялся. Но Саныч стал выискивать связи между непохожими, в разные стороны повернутыми иголками, мысленно рисовал из них рожицы, потом получилась какая-то архитектурная громада, и разбегались волнистые круги, в Гавани дул ветер, и Вика улыбалась лучистой оранжевой полосой, как тогда в кафе. Игрек с египетскими мышцами, ступня откололась, люди падают один за другим у кирпичной стены, иглы разлетаются, мышцы наружу, гипс, и чернота… И тихо… А потом сразу из черноты тычок, светом слепит, странно знакомое лицо, кто-то за плечо поднимает, и глумливый голос из прошлого: - О-о, добри вечер, мой стари юный друг! Помньишь менья? Моя голова оучень вери гуд запомнила твое лицоу, особенно задняя ее часть. Видишь это вот здесь, май френд? – и Смит повернулся к Санычу розовым шрамом на складчатом затылке, напоминающем шкуру бойцовой собаки. Чернота растворилась, и теперь было ясно: это стукнутый, чей пистолет в чемодане для игрушек. - Я… сожалею… – неуверенно сказал Саныч. - О, не надо лишний слов! – перебил полицейский Уинстон Смит, быстро развернувшись. – Я хочу твоих совсем немного слов. Я хочу, ты мне сказать, кто был твои друзья с тобой. - Тогда? Когда мы вас… с вами познакомились? – обрадовался Саныч. Его вдруг осенило, что арестован он лишь за битье полицейского, а о заговоре ничего не известно. Но он ошибся. - Нет, мой друг. Мой хэд бэксайд – это маленьки деталь. Я хочу информэйшн, ты и кто хотьят опровергнуть американский власт. Твой тайны организэйшн. В груди оборвалось ведро с колодезной веревки, Саныч даже услышал в глубине стук об воду. - Какой органи… зэй… Я не понимаю… Следователь расстроился: - Так. Начьялос. Не утомляй мои силы, это оучен слишком скучны вариант. - Но я правда не понимаю… - Шат ап, говно!! Я знать, ты есть мембер оф андеграунд оубщество! Не надо грабить мой вреймя. Ты скажешь всё. Иссякли силы, реальность зазыбилась и вдруг отъехала на горизонт – как в перевернутом бинокле. Американчик размахивал где-то ручонками, кровяная полоса на штукатурке и три волоска прилипло… Пистолет плывет по Фонтанке, и полчище рыбок пытается его сожрать… Саныча мотнуло подступающим обмороком – и это движение отрезвило; реальность, повибрировав, вернулась вблизь. Он вспомнил виденные в детстве фильмы про разведчиков, и лицо Вики зажглось перед внутренним взглядом. Саныч посмотрел на американца и упрямо опустил голову. - Поньятно, – усмехнулся Уинстон Смит, – ты есть герой. Роудина тебья не забудет. Что же… Я страх как льюбопытен, как говорьил ваш местни литерейтор. Люблью страшно пытать. Поэтому мойо мнений: ты сообщишь нам, что имеешь знать. ЭЛЕКТРИЧЕСКАЯ СОВЕСТЬ Его отвели в комнату с надписью «Кабинет технологического допроса», где вместо ожидаемых крючьев и щипцов оказался аккуратный компьютер и два кресла – одно, правда, с защелками для рук. Заметив удивление Саныча, Смит засмеялся: - О, ты разочарованный! Хотьел видеть испански сапог? Сорри, будет немного иначе. Мы смотрим личны осоубенность клиента – и делаем то, что кажды более нужно. Ты имеешь соувесть, и это нам помогать. Вэлкам в твое прошлое, мой друг. Санычу объяснили, что умный прибор выявляет электрические колебания мозга, вызываемые самыми мучительными терзаниями совести. Затем колебания этой частоты создаются искусственно, вызывая возврат породившей их эмоции. - Нам даже не нужно знать, в чем именно ваша проблема, – пояснял улыбчивый интеллигент – видимо, изобретатель чудо-прибора. – Машина сама вступит в резонанс, преобразовав совесть в электромагнитные волны. На Саныча надели пластиковый шлем, вроде гоночного, и глухим щитком задвинули лицо. Снова, как в Мерседесе, его отрезало от мира – но теперь чувства были иные. Голову повело электрической волной, будто кто-то макушку массировал – стало отчасти приятно, но Саныч напрягся до пота. Ни в коем случае нельзя думать о расстрелянных ученых: адская машина засечет колебания. Только не думать об ученых! Он не знал, что молодой изобретатель попросту надул не только его, но и Тайную полицию: прибор умел лишь производить ток низкого напряжения, а сложнейшая плата «отгадывателя мыслей» замыкалась выходом на вход и не включалась вовсе. Специалист огреб немалые бабки – но ответственности не боялся: дело в том, что машина, на удивление, работала безотказно. Совесть русского человека по-прежнему срабатывала лучше любых пыток. Правда, однажды расплата чуть не настигла гениального авантюриста: прибор увезли для испытаний в Америку. Через месяц Особый технический отдел ФБР вынес грустное заключение: на американских преступниках устройство срабатывает лишь в 7% случаев. В тот же вечер умелец не вернулся с работы домой. То же продолжалось на второй день, и на третий – а на четвертый в Управление пришла красавица Танечка и официально отреклась от супруга. Потом забрала вещи – принадлежавшие отчасти ему – и свалила. Через две недели она горько раскаялась в содеянном – но не помогло, и одна беспокойная пуля нашла прибежище в недрах ее головного мозга. Прибор испытали и на авторе. Он тужился симулировать муки совести, пробужденной прибором – но не стоило и глядеть на датчики кровяного давления, чтоб убедиться: нету ее. Он даже не научился изображать совесть, хоть вдоволь насмотрелся на подследственных. Зря только потел. Смерть глядела в упор, но вступилось непосредственное начальство: - Машина работает, а это всё мелочи! Повезло парню. Он так и остался ведущим специалистом Ведомства, с сугубо засекреченным именем – настолько, что неизвестным даже всеведущему творцу романного пространства. Мне то есть. Но Саныч ничего этого не знал. И лица людей, которых он никогда не видел, горели перед ним и жгли нестерпимо. Он пытался спорить: я не хотел их смерти – оккупанты виноваты! Но проклятая машина возвращала и возвращала муки – он плакал и кричал, корчился и молил освободить его от дьявольского прибора. А из соседней комнаты сквозь односторонне прозрачную стену наблюдали трое – и изящный молодой человек в золотых очках. СКВОЗИЗМ - Дуэнде, а что это мы делаем? Текст просвечивает, перепрыгивает с пласта на пласт… Голова кругом… Я уже сам правду и фантазию перестаю различать. Иногда уже и в себя не верю… будто сам себе снюсь. - Сам себе? Снишься? Ой, дедушка Фрейд бы тебе… Лечиться надо, дорогой. Вслед за обожаемой соседкой Людмилой. - Ото всей бы этой жизни вылечиться… Демон вспылил: - Что ты ноешь? Тебе вон телка телефон дала – какого еще рожна?! - Не телка, а девушка!!… Не знаю… по инерции ною… Уж и не верится в хорошее… Я, наверно, ужасно занудный? - Не стану отрицать. - Ей же со мной противно будет… Я мрачный пессимист… Дуэнде усмехнулся: - Насколько я знаю, тебе пока кроме гитарных занятий ничего не предлагали. - Ну вот… А ты говоришь… Как тут не ныть? Легко тебе: ты исчезнуть можешь… - Легко?! Хочешь попробовать? Интонация мне не понравилась. - Не хочу. Отстань. Но он завелся. Он неподвижно смотрел мне в глаза и произнес глухо: - Нет уж, попробуй, каково исчезать. Тысячи иголок закопошились в моей правой руке вниз от локтя, я с ужасом увидел просвечивающие кости. Электрические судороги заколбасили тело, и рука исчезла. Весь в поту, задыхаясь, я хватал опустевший рукав. - Ну что? Кайфово исчезать? Я не мог сказать ни слова, только выпученными глазами цеплялся за него. Обратным ходом, начиная с костей, рука вернулась – чужая, как раздавленная. - Идиот, мне же играть вечером… – прошипел я. Он озабоченно размял мои пальцы: - Ничего, авось разойдешься. Скажи еще спасибо, что я ее хорошо запомнил. - А то что? - А то бы привет. Я ж ее сейчас заново творил. - Как?!! - А ты думал? Я помолчал и осторожно, но все же заметил: - Дурак ты, Дуэнде, и шутки у тебя… - Ты что-то спрашивал, – пресек он правдивые слова, – насчет, что мы пишем? Ну вот, где просвечивает пласт сквозь пласт, как твои кости только что… - Ну да, как называется? – несмотря ни на что, было любопытно. - Сквозизм. - Чего-чего?! Это диагноз? - Нет. Новый метод передачи художественной задачи. Антонимы, кстати: передача и задача. Каламбур я пропустил. Я вникал: - Метод… Что-то проходили… Реализм, романтизм, импрессионизм… - Терроризм и онанизм. Совершенно верно. Но всё это устарело, теперь актуален только сквозизм. - Да прям… я новое слово в искусстве сказал… – ложно поскромничал я. - Не ты, а мы. Нет, его самомнение просто утомило. - Да поясни же наконец! - Ты попал, Леха, меж двух эпох, как между жерновов. У вас это называют «эра Рыб» и «эра Водолея». Всё меняется, никакой стабильности и быть не может – пока не утвердится новая эра. И искусство переходное, зыбко-сквозистое. - Значит, я теперь этот... сквозист. Ну спасибо на добром слове. - Ну пожалуйста. Правда, ты в недурной компании, – утешил демон. - Ты себя имеешь в виду? - И еще некоего Пушкина. «Евгений Онегин» – это тоже сквозизм, но ранний. Я огорчился: - Значит, я ничего не изобрел? - Конечно нет. В искусстве вообще не бывает ничего нового. Но в 19 веке это был эпизод, а нынче сквозизм – единственный жизнестойкий метод. До меня дошло: - Так мы сейчас занимались теорией искусства? - Вроде того. И заметь: совершенно незанудно. У НЕЕ - Алло! Здравствуйте… Вику позовите, пожалуйста. - Это я. Привет, Лешка. Голос какой пушистый! - Привет… Я насчет уроков… - Да ты не напрягайся. Сегодня можешь? Отлично, я жду. Трубка в руке. Там сейчас был ее голос… Надо обратно положить, на аппарат… Вика… Что она сказала? «Я жду»… Это – реальность? Ни фига себе… Сегодня… Я – сейчас – к ней поеду!! Тихо. Тихо. Нужно что-то… Цветы. Купить цветы? Но я же вроде педагог – какие цветы? По-дурацки получится… Или нужно? Тетрадку нотную взять, та-ак… Рожу бы посмазливее кто одолжил: своя какая-то… не та… Я буду с ней вдвоем! С ней!! Фу ты, Господи!.. Трамвай нескончаемо ковылял по снежному городу, вытягивал неисправным механизмом извилистую индийскую рагу. Я пытался выловить осмысленные фразы – но их не было. Оцепенел. Затаил, притишил мысли. Нельзя думать – а то с ума сойду. Вика? – нет! Не знаю никакой Вики… Просто так еду – неважно куда. На мохнатом стекле отпечаталась детская ладонь и грубо скобленное окошко, давно поросшее седой щетиной. Я продышал глазок (тут же побежали выстраиваться свежие ледяные перышки) и смотрел на незнакомые скучные районы, сплошь укрытые белым. Мука просеивалась сквозь крышный люк и нехотя утрачивала кристаллическую стойкость на меховой шапке дамы впереди, обращаясь прозрачными шариками, крошечными, как глаза паука. Смеркалось, когда я нашел дом – панельный, современный, девятиэтажный. Мороз проел меня и изгнал волнение: не до мандража, согреться бы! Однако как такими кочергами играть? Ну, с Богом. Звоню. - Алексей Николаич? Замерз, бедненький? Сейчас я чаю… Она упорхнула, а я, ослепленный, в какую-то нирвану провалился в ее прихожей. Глаза даже закрыл ненадолго – нельзя сразу столько ожившей мечты… От предчувствия счастья я необыкновенно быстро согрелся, а в комнате ухватил гитару с дивана и тотчас начал настраивать. Термометр-кораблик показывал 18. Постой… Я взял градусник. Странно… В точности из моего романа: трехпарусник из полупрозрачной пластмассы, выпуклый циферблат, стрелочка красненькая… У той, романной, Вики – такой же. Как эта фиговина сюда попала – в реальность? Но стало не до раздумий: она вернулась. Теперь я разглядел остальное, что кроме глаз. Фиолетовый свитер, оранжевая в красный цветочек юбка, толстые носки. Господи, какое всё родное!.. Пояснила: - Простыла маленько. Варенья хочешь? Неслышно явился Костик, только в полтора раза меньше, прошел под стулом, как под мостом – и коснулся меня кончиком хвоста. Потом выкинул номер, от которого Вика онемела: двумя прыжками очутился на плече и потерся щекой об мою щеку. - Киса, предательница! – опомнилась Вика. – Ты что ж делаешь? Лешка, ничего не понимаю: ты первый, к кому она идет. Я погладил зверя по пушистому боку и тихо сказал: - Костик… - Какой такой Костик?! – возмутилась она. – Это моя Кисонька! Иди ко мне, девочка, изменница свинская… - Вик, у меня кота убили… Она, вздрогнув, выпустила кошку, которую только что сняла, и легонько коснулась моей руки кончиками пальцев: - Прости, Леш… Я улыбнулся, хотя очень больно было: - Меня вообще кошки любят. Наверное, я сам кошка… Как-то в гастрономе к котенку одному подсел – а он вдруг, как твоя – хоп, и на плечо. И сидит, живет, будто самое тут ему место… Тема кончилась, и я не знал, что дальше. Вика поднимала чашку к губам, поверхность искрилась зайчиками от лампы, а взгляды сквозь пар сияли невыносимо – вывертывало душу изнутри, дергало жестоко, будто к электричеству подключили. Я вскидывал глаза – и тотчас прятал, потому что ускользал из сознания и сам боялся до невесомости пара раствориться. Нет, я не просто «тонул в глазах» – тут было сложнее. Немыслимо, безумно – что я вот здесь, с ней. Слишком хорошо для яви. Значит, сон. Сейчас затуманится и исчезнет, как Раскольников с Сенной, как демон мой фантастический уходит сквозь стену. Хоть бы какая примета действительности, твердый факт – чтоб поверить! Еще другое мучило, постороннее, не про сновидения: один проклятый вопрос – только нет никаких прав его задать. Раз нет прав, то вроде и вопрос упраздняется – но все же… потому что если ответит одну страшную вещь – то какого черта я тут делаю? Если так ответит, то не должно меня тут быть – а значит, сон. И спросить нельзя – потому что какое мое свинячье дело? А вопрос такой: кто, черт возьми, сидел с ней в ресторане?! Тут я вдруг вспомнил твердый факт, элементарно объясняющий, почему я здесь. Значит, не сон. Полегчало, и я за этот факт сразу уцепился: - Спасибо, чаю хватит. Ну что, учиться, учиться и учиться? – и сделал с ее гитарой то, что мечталось с хозяйкой. То есть нежно обнял. - Ой, Лешенька, лениво. Ты мне спой лучше, если не влом. Она сидела в кресле, поджав ноги, и смотрела точно в глаза – но тут я уже был на коне, смутить и сбить меня, когда пою, не смогла даже она. Я пел так, как следует – очень круто. За два часа показал всё свое наилучшее, она почти не шелохнулась и только кивала на вопросительный взгляд, когда завершалась песня. Иссякли все, она посидела минуту, а потом подошла ко мне и поцеловала в губы. Мы целовались вечность. Я был упоен тихим счастьем, и вот поверите – ничуть не хотелось секса, только томило, что вдруг она ждет большего, еще разочаруется, глядишь. Но она мягко отстранилась, и я прочел в ее глазах свою прозрачную нежность, легкую, как танец снежинок. Не сегодня, да? – Конечно, не сейчас. Иначе можно все испортить. Мне стало вдруг невероятно спокойно. Не нужно вопросов, не нужно сомнений, я будто саму Истину постиг. Мы – часть друг друга, мы были раньше не вместе лишь по какой-то безумной случайности. - Леш, пойдем ходить? Она взяла меня под руку – очень просто, будто всегда была рядом – и мы вошли в золотой озаренный снег, который падал в прозрачную ночь. Сумрак нежно сиял, пронизанный отсветом снежного цар-ства, небо лучилось розовым, а белые лапы деревьев вырисовывались отчетливо, как на старой японской гравюре. - Вика… - Что, солнышко? - Не знаю… ничего… – мне просто звук имени захотелось услышать. – Какая ты красивая! Будто в сказке… Она смущенно улыбнулась: - Давай о чем-нибудь другом… Совестно. - Давай… А это что за ракетодром? – я указал на черный силуэт за забором. - Метро строят. Давно уж, лет 15. Представляешь, была бы станция у дома! Не нужно в трамваях мучиться. - И чего? – Какое-то воспоминание колыхнулось во мне, но до поверхности не добралось. - Ничего. Передумали ветку строить. - Да… Обидно. - Ерунда! Обидно другое! Лешка, надо же что-то делать! – заволновалась она. – По ящику крутят лабуду – а у тебя такие классные песни. - Спасибо… - Что спасибо?! Вечно будешь в кабаке торчать!? Ты должен петь в «Октябрьском», в «Ледовом», не знаю где… - Вика, думаешь, я начну сейчас спорить? Думаешь, скромный? Не дождешься. Конечно, должен петь! А как? На Невский выволочь транспарант «Ищу продюсера»? - М-да… – Вика задумалась. – Слушай, но ведь чтобы достичь – надо хотеть, добиваться! Я мудро усмехнулся: - Есть вещи, которых бессмысленно хотеть. Вот я хочу, чтоб сейчас было лето: холодно, пою потому хреново… - Лешка, не кокетничай. - Лета хочу! …и как я его добьюсь? Только ждать, пока само. - Ну, ты вообще пессимист. - Уже нет, – и я обнял ее, хотя сквозь пальто это почти ничего не означало. Мы постояли, любуясь друг другом, потом я зачем-то продолжил. – Вообще-то действительно обидно. Ты извини, сейчас попонтуюсь немножко. Я пахал-пахал, освоил пять профессий: композитор, художник, гитарист, певец, писатель… - Писатель? А что ты написал? Я уклонился: - Есть одна штука в работе… А в итоге я никто – и только потому, что не говно. А другие ни фига не делают, только задницы лижут нужные… И вот именно им – имена, имения… И меня это бесит. - Так-так… – Вика стала серьезной и даже слегка отстранилась. – Лешенька, ты же людей презираешь! Ты себя выше всех поставил. Не подумай, я не собираюсь тебя учить – но причина обломов, возможно, здесь. Тебя жизнь учит не быть гордым. Прости, что говорю, я не в обиду. Я задумался. - Черт знает, может, ты права… Да нет, не всех я презираю! Кто действительно достоин, те… - Забудь. Я зря сказала. - Да не, почему… - И вообще, тема левая, занесло нечаянно. Иди сюда. Мы опять стали целоваться – под светофором на неведомом перекрестке. Снежинка, как маленькая бабочка, села на ее бровь и долго не хотела таять. Я подышал на нее, а потом, сняв рукавицу, погладил мизинцем Викину бровь – чтобы тушь не размазало. Долгожданная девочка тихо засмеялась и поцеловала мне руку. - Лешка, где ты был? Не могу понять, как без тебя жила? ДУШЕВНЫЙ СТРИПТИЗ А ведь правда. Есть гордыня. Я порылся и нащупал эту штуку, которую не замечал – а Виконькина интуиция с первого раза углядела. Штука угловатая, массивная и вся в инее – как сейф на морозе. Торчит в коридоре, в зазорах свет виден – а не пройти: гордыня поперек души, как тромб в аорте. Как же эту мебель вытолкнуть? Тяжелая – ни туда, ни сюда. Вика говорит, есть выход: мысленно попросить прощенья у тех, кого считаю ниже себя. А заодно у всех, кого когда-нибудь проклинал, на кого раздражался или не помог, хотя был в силах. Я удивился: - Ничего себе! А если раздражался по делу? Если это гнусный мерзавец? - Тем более проси прощения! - Что, подойти к говнюку и сказать: «Прости, говнюк, что считаю тебя говнюком»? - Я же говорю: мысленно. Твое прощение не ему нужно, а тебе. Если кто-то особенно раздражает – значит, у него твои недостатки. Ты ненавидишь в нем карикатуру на себя самого. А зачем ненавидеть? Надо спокойно. - С недостатками же надо бороться! - Вовсе не надо. К спокойному никакая дрянь не пристанет. Откуда она знает эти штуки? Но похоже, тут какая-то правда. Ребята, читатели! Среди вас, наверно, есть такие, кого я невзначай обидел – простите! Не, я искренне. ПУТЬ НА ПРЯЖКУ Мы вернулись и снова пили чай. Шло к полуночи. - Тебе обязательно домой? – спросила Вика. Я боялся этого вопроса, но подготовиться не сумел, потому что ответа тоже боялся. И промямлил: - Вообще-то… - А, ну – поезжай, – она сделала юридическое лицо. - Нет, ну… правда, дела всякие! Ты завтра свободна? - Нет, Лешенька, завтра я занята. - А… чем? - Вот этого я тебе не скажу. И меня повез не иначе как спьяну занесенный в эти края полуночный гуляка-трамвай с нездешним номером. Я вздыхал, глядя назад, где уменьшал свою долю в пространстве ее дом – даже не дом, а мозаика ярких квадратиков среди черноты. Имелась веская причина не оставаться на ночь, но теперь я терзался: не испортил ли так еще больше. А причина была такая: … впрочем… Впрочем, если ее, родную, постеснялся – неужели вам открою?! Вы ж меня на смех поднимете: - Мудак! Ну мудак! – и роман на этой же странице закроете навсегда. Нет уж. Ночь скомкалась. Утром я набрал на диске семизначный символ фантастического вчерашнего дня, но вместо ее голоса послушал тягучие гудки. Тогда я взял гитару и пытался играть – но сердце колотилось сильнее, чем работали пальцы. Я снова позвонил, вытерпев муку девяти гудков, и не смог больше дома, где всегда торчал один, где стены ничего не могли рассказать о ней. Я побежал на улицу. Разумеется, меня принесло на место первой встречи – благо всего 474 шага, сегодня гораздо меньше. Здесь она была, я могу прикоснуться к пространству, которое она вытесняла телом. Правда, очень давно. Наверно, пространство уже забыло ее форму. Очень давно. И как все изменилось! Листьев нет, на граните склизкая наледь, перекресток каналов укрыт твердой коркой, и таинственное слияние происходит незаметно для глаз. Не так всё как-то. Не здесь она была, нет связи. Все изменилось. …И все по-прежнему. Я один. Один. Как чудесно было вчера! Словно сказочный сон! Другая жизнь началась! И кончилась… Вот именно, будто сон. Полезли сомнения – а было ли? Уж не придумал ли сам, в утешение? – благо фантазия есть, романы пишу, твою мать. И ведь черт возьми: никаких доказательств! Как подтвердить, что я был вчера у Вики? – и мы… И мы целовались… Ага… Целовались… Ну вот и ясно. Стала бы она со мной так вот сразу целоваться? Она – неясное воспоминание, мечта, почти персонаж? Из мечты – и сразу целоваться? Вот и доказательство. Несколько минут я был убежден, что выдумал, даже успокоился и смирился. Что ж: фантазия – друг писателя. Выдумал – так выдумал. В конце концов год без нее жил, не помер. Вот и дальше будет для меня Вика светлой мечтой… Да черт побери, что за фигню я горожу?! Я вкус ее слюны помню! Идиотская неопределенность стала невыносима, и я побежал обратно, звонить. Но трубку снова не взяли. Так… Что же это значит? Есть она или нет? Ну как «нет»?! – осенило меня – если в блокноте написано: «Вика» – и телефон! …Ага… …А если я сам выдумал номер? Никто ж не подходит! Очень просто: сам выдумал, его не существует – потому и трубку не берут. Значит, и насчет уроков я Вике не звонил, да и в трамвае не сталкивался – я все это выдумал. А, чуть не забыл: значит, она и не Вика. Я не знаю, как ее зовут… Ну ни черта себе… Я сел в кресло и изумленно разглядывал стены. Комната-то есть? Или мерещится? Доску повесить: «Мнимореальная квартира Кофанова»… Я незаметно уснул, потому что плохо спал ночь. Снилась галиматья, но проснувшись, сразу вспомнил: беда. Возможно, я сошел таки с ума. Надо что-то срочно делать, пока не поздно. …А с чего ты взял, что не поздно? Может, уже?… Может, сдаться добровольно? Раз такие начались фишки – пускай лечат, возвращают обществу здорового члена. И знаете, что я сделал? Собрал в пакетик мыло, полотенце, две майки и трусы, зубную щетку с пастой – и побрел на Пряжку. Пешком – напоследок. (Если кто не в курсе – там известный дурдом) И ведь дошел бы. И неизвестно, как сложился бы дальше роман, потому что на месте врачей я бы такого клиента принял с распростертыми – если б на Театральной меня не обогнал трамвай. Не люблю я общественный транспорт. Но вот надо же: второй раз эта грохочущая железяка спасает! Он продребезжал, заледенелый, с белыми стеклами – и я вспомнил, вспомнил, что ехал ведь вчера на таком же трамвае к ней, и потом от нее – а значит, могу приехать снова и убедиться, что дом на месте и квартира есть – потому что если я псих, то нету такого дома. Проверка не терпела отлагательств, и я, дождавшись нужного номера, рванул к ней – вместе со злополучным пакетом. Вагон оказался редкого цвета: зеленый, причем даже внутри. На окне сегодня было нацарапано «Я люблю LSD», пыльца сверху не сыпалась и механизм не пел. Зато ехала компания краснощеких лыжников, очень шумела – к праведному гневу прочих пассажиров; и очень поскучнело, когда высыпалась на Обводном. Не на кого стало отвлекаться, и я опять застыл в ощущениях. Нехорошие были ощущения. Вдруг приеду – а дома нет? Гладкий пустырь, как центр лика май ора Ковалева? А вдруг дом есть, и она есть – а мне скажет: «Ты кто, мальчик?» А вдруг не скажет – но тогда получится, что я навязываюсь: она же говорила, что сегодня занята. Припрусь незваный… Может, вернуться, лечь спать – а завтра все само утрясется? Но терзался я долго, а трамвай был целеустремлен. Вот ее остановка – я неволей вышел. Начинало темнеть, однако уродливый метрострой рисовался в небе отчетливо. Одна деталь совпадает. Угол дома. Точно: 9 этажей, серый кирпич. Все, как помню. Значит, бреда не было – или он продолжается и сейчас. Но если так – извините, я умываю руки. Подъезд. Почтовый ящик с ее номером, на стенке – красным: «Юра – лох». Все точно. А вот и дверь. Ну что ж, пришел – звони. Сейчас все решится. - Кто там? - Я, – голос чужой с мороза, надо прокашляться. - Кто «я»? - Я… - Лешка!! Она отперла, что-то уронив впопыхах – и бросилась на шею: - Солнышко, где ты был? Я звонила-звонила, чувствовала, что с тобой что-то стряслось. Прости меня, любимый, что вчера была такая дура! Я обнимал ее и плакал, не зная, как сдержаться. Вика увидела слезы и стала целовать мои щеки, и сама заплакала. Я взял ладонями ее голову, прижался лбом ко лбу и тихо сказал: - Виченька, я боялся, что тебя выдумал. Я на Пряжку пошел… - Лешка… Она обняла меня так, что даже чересчур: больно стало – и решила: - Все, больше никуда не пущу. Будешь здесь, пока не привыкнешь, что жив. Мы обнимались, хотелось касаться живого тела, а одежда мешала. Мы убирали помеху, ее становилось все меньше – и опомнились только после завершающей судороги оргазма. Ничего подобного никогда не бывало, я забыл себя, это было электрическое напряжение людей, созданных друг для друга. Викино дыхание успокаивалось, глаза сияли, мы стали целоваться снова, но уже только нежно. Когда я лег рядом, она засмеялась и спросила: - А вчера-то что было? Чего ты вдруг удрал? Я усмехнулся: - А… Атавизм. - Какой такой? – она приподнялась на локте и заглянула на меня сверху. Прелестное плечо блеснуло, и я отвлекся от темы: - Слушай, ведь не холодно? Давай одеяло уберем? Хочу тебя видеть. - Тебе что, мало? – и Вика обнажила умопомрачительное тело. - Кажется, мне всегда тебя будет мало, – выдохнул я и бросился целовать ее живот, потом бедра, потом соски, стянутые волнующей рябью вокруг задорных кончиков. Вика закрыла глаза, застонала очень тихо и долго лежала, вытягиваясь под моими ласками, потом прошептала: - Иди сюда… АТАВИЗМ - И все-таки, чего свалил? – спросила Вика, когда мы насытились и встали съесть чего-нибудь. Я замялся: - Странная история и длинная… - Ничего, потерплю. Тебе яблоко мыть? Ну, давай. - Древняя заморочка одна. Думал, в детство канула. Была такая Юленька, одноклассница, 12 лет. Вика хрупнула и спросила яблочным ртом: - И шего? - Ну чего… влюбился. Чем-то на тебя похожа. Начитался, понимаешь, русской классики, где про любовь – и начал ждать. Она мне улыбнулась, а я вечером лег и увидел эту улыбку. Сама пришла за закрытые веки, я не звал. Так радостно было засыпать! Потому что стал соответствовать всяким там Тургеневым. - Неужели в 12 лет так себя копал? - Нет, конечно. Вовсе я не анализировал: вот, начитался и выдумал. Это я потом сопоставил. Я же думал, писатели правду пишут… Не знал, в какие джунгли это затащит… - Ну-ка, ну-ка, что за джунгли? - Да нет, ничего особенного… Эти влюбленности так перемучили! Потому что девчонки были случайные. Да иначе и быть не могло, потому что настоящая – одна на Земле. Я уж верить перестал, что тебя дождусь… Вика грустно улыбнулась: - Как я тебя понимаю! - Что, тоже было? - А как же! – она забыла яблоко надкушенным в руке. – Ты правильно сказал: начитался. Все влюбленность воспевали, но почему-то никто не написал, что она просто болезнь, вроде наркомании. Ее лечить надо, а не культивировать! - Точно! Столько народу перестрадало из-за писателей! Отвечать надо за то, что пишешь! Я действительно убежден: мы в ответе за тех, кого сотворили. По старой легенде, сам Бог увидел, что лажанулся – и был вынужден лично посетить мир людей и там помучиться. Тем визитом он никому, собственно, не помог – зато свою совесть облегчил. Но это я удалился в мысли, а Вика-то продолжала прежнюю тему: - Да уж. Влюбленность – это просто эгоизм, когда жаждешь кем-то обладать, а его желания пофигу. - Вик, а ты… - Чего я? - Ты в меня влюбленная? Она запнулась: - Лешка… Ты… меня таким вопросом… – она покраснела. - Ну скажи, есть у тебя ко мне эгоистическая жажда обладания? - Немножко… Лешка, конечно есть! Я тебя когда в ресторане увидела, сразу прожгло – он! И ты так смотрел – ясно было, то же самое чувствуешь. Любовь ведь бывает только взаимной. Если не взаимная – значит, не любовь. - Ты тоже так думаешь?! Я совсем недавно это открыл! - Я потом ночь не спала. Все, думаю, больше не увижу. Я надеялась, ты подойдешь… Река сама вынесла к жгучему вопросу: - Ага! «Подойдешь»… Ты была, вообще-то, не совсем одна. Кто он, кстати? – я постарался сделать тон безразличным, но глазами так и впился. - Игорь? Да… так… Прошлая история. Я смотрел и молчал. - Он меня тогда замуж звал, – неохотно призналась Вика, – надеялся так отношения склеить. - А… что… – у меня дыхание разладилось, – было с отношениями? - Ну, так… Любовь ведь не придумаешь, если ее нет. Казалось, все хорошо – а не грело. Тебя увидела и поняла, чего не хватало… - И сколько ты с ним была? - Три года. С половиной. Лешка, ну что за допрос? Я опомнился: - Виченька, прости! Я будто забыл, что это ты… Простишь? - Ни за сто. На, – и дала мне яблоко откусить. – Со мной разобрались, теперь давай атавизм. - На чем я?.. - Ну, Юленька, 12 лет… - Ага. Короче, первая любовь, что делать – не знаю. Нравится ужасно, но чего желать – понятия не имею. Просто видеть ее хотелось постоянно. - А она? - Заметила, конечно, что пялюсь, как баран. Но раз торможу, ничего не предпринимаю – то и она ничего. Однако стала немножко подкалывать. Знаешь, когда власть чувствуешь… А однажды прелисть гребли… - Чего? - Прелые листья. Прелисть. Заставили у школы граблями махать. Ну, я рядом, конечно. Не знаю, чем внимание увлечь. Вдруг зацепились, и я ей зуб сломал. - Ей?! - Ну не ей, граблям. Железный такой, ржавый. Она его подняла двумя пальчиками: «Кофанов, корявый, гляди что наделал!» – а сама смеется и глазами до позвоночника пробирает. А потом заявляет: «Сделай мне из него нож!» Вика восхитилась: - Вот так! Коня за рога! - Ага. Я домой буквально летел, за вечер выточил этот нож. Самый яркий кайф в жизни! Представь: сама попросила, первый раз, 12 лет! - А ведь плохая примета нож дарить, – нахмурилась Вика. - Я не знал. Да и плевать: не было другого способа. - И что? - Началось. За одной партой сидели, вечно вместе, вечерами то у нее, то у меня – как во сне. Почти ничего не помню, будто оранжевая полоса. Как в мечте жил. А потом она меня бросила. - Вот те раз. Почему? - Вообще не понял. Только гораздо позднее пришла одна гипотеза. Понимаешь, я ее не хотел… Вика засмеялась. Но я прервал: - Это ты зря. Думаешь, в 12 лет рано хотеть? Не забывай, я Скорпион, самый сексуальный знак… - Я заметила… Неужели с детства? - Именно. Крепко интересовался ногами соседок, когда коридор моют в халатике, девушки телевизорные голые, насколько это в совке было возможно, одноклассницы конечно... Кроме нее. Мы никогда не целовались, я даже касался ее всего несколько раз – случайно. Чувства были настолько мощные, что сексуальность вытесняли, как вода поплавок. - Что-то странно. - Может, криво объясняю. Суть в том, что не хотел. Она как святая была для меня… А ей, видимо, уже чего-то было нужно – потому и бросила. Я сох пару лет, влюбился в следующую. Эту тоже не хотел, одни платонические страсти. А однажды увидел полуголой – и поймал себя на возбуждении. Ужасно огорчился: решил, что любовь кончилась. Но дальше уж одно другому не мешало, трахал возлюбленных за милую душу… - И много их было? - Ну не то чтобы… Манечка-Варенька, как там их… А вот не было так, чтобы… Только теперь понял. - А где атавизм? - Да вот… Ты атавизм. - Я?! – Вика прикинулась оскорбленной. - Ты же поняла. Не мог я тебя вчера, снова будто двенадцатилетним стал… ЗАБЫТЫЙ ГОСТЬ Проснулся от счастья: снилось, будто я нашел девочку с набережной. Это было так замечательно, что я от радости нечаянно выскочил в явь – и сразу расстроился, поняв, что это лишь сон. Однако потолок висел чужой. Я испугался – и вдруг вспомнил. Я же в самом деле нашел! Да разве возможно: чтоб из счастья – в счастье? - Вика! Но ее нет… Я один на распростертом диване. Неужели все-таки приснилась? Но далекие звуки успокоили: она на кухне. Мне захотелось продлить предвкушение. Так славно: ее нет, но я в любой момент могу пройти 10 шагов – и вот она! А пока с меня довольно комнаты. Я медленно оделся, ощущая пространство Викиной жизни. На полочке оранжевая резинка для волос. Так странно: во сне тоже была это резинка. Будто сон и явь – это две комнаты рядом, стоит лишь дверь открыть. - Лешка! Проснулся? Со-оня, – она надолго обняла меня, потом встряхнула головой, – пойдем завтракать? - Виконька, как у тебя хорошо! – сказал я, наливая варенье в розетку. – Ты правда не пошутила, что я тут буду жить? Она засмеялась: - Я так не шучу. Мы никогда не расстанемся, правда? Я тебя слишком долго ждала. - Ну как не расстанемся… а работа? Кстати, тогда нужно за гитарой съездить. - У меня же есть! - Вика… Понимаешь… Как бы тебе… - Дерьмо у меня, а не гитара. - Я этого не говорил! - А зря. Сейчас поедешь? Можно с тобой? Ужасно хочется посмотреть, как ты жил без меня. Мы поехали. Только трамвай был не замороженный, потому что Питер в очередной раз рассопливился оттепелью. Механизм, наверно, пел, я не помню. - Теперь объясняй, как сделать, чтоб ты отовсюду звучал, – деловито сказала Вика, устроившись на моих коленях. - О-о!.. Во-первых, аранжировать песни, записать на студии вокал, потом отнести альбом на радио и проплатить эфиры, а лучше клип снять… Тыщ на семьдесят баксов потянет, так что и думать нечего. Вика примолкла. Но спустя минуту заявила решительно: - Хорошо. Не надо сразу, давай по очереди. Аранжировать, говоришь? А как это? Надо музыкантов? - Да нет. Сейчас обычно на компьютере делают, любые звуки можно на дисках купить. Мне один предлагал: давай, говорит, за сто баксов сделаю тебе аранжировку. Ну, и где сто баксов? Я столько не зарабатываю… Кстати, Вик, а ты где работаешь? - Я?.. – она ужасно растерялась, будто не знала ответа. Я тоже задумался: правда, где бы она могла? Явно не на фабрике, и вряд ли в искусстве, на учительницу непохожа… - В одной фирме… – не очень уверенно сказала Вика. - А кем? - Ну… Типа менеджера… Там, разное… «Разное» насторожило. Я подозрительно вгляделся, ища на донышке глаз задние мысли. Однако весь ее вид свидетельствовал: «Я верна тебе, Лешенька. Я думаю только о том, как тебе помочь». Успокоила. - На компьютере, говоришь? – задумчиво продолжала она. – А ты сам бы мог? - Наверно, да… Какая разница, нет у меня компьютера! - А ты на моем. Я подскочил так, что она едва не улетела с моих колен: - У тебя есть?! - Конечно. Мне по работе надо. - Слушай… Если действительно… Вика, я тебя люблю! У нее есть компьютер! Черт возьми! Конечно, сразу не получится, но я побьюсь-побьюсь – и научусь этой чертовой аранжировке! А будут готовые песни – глядишь, найдется продюсер. - Вика, ты прелесть, – сообщил я взволнованно. На что она ответила: - А я знаю. Выйдя из трамвая, я показал ей каланчу, под которую ходил сдаваться Раскольников. - А в 474 шагах отсюда есть место, которое ты, может быть, помнишь… Сказав это, я затаился, потому что ответ кое-что значил. Но она промолчала… Отперев комнату, я вздрогнул: за письменным столом развалился тот, о ком я напрочь забыл. - Дуэнде! Ты зачем? Вали отсюда! Вика заглянула в комнату, потом на меня в испуге: - Леш, ты чего? Она его не видит. А он ухмыляется. - Да я… Ничего… Ты не бойся, я не совсем псих. - Вовсе я не боюсь, – чуть приврала Вика. – Теперь ты со мной, и все будет хорошо. Только… где у вас архитектор? - Чего? - Ну туалет. - А! Пойдем. Я спровадил ее в конец коридора и быстро вернулся. - Что это? Пустые страницы? – демон ткнул в рукопись. – Пусто место свято не бывает. Писать надо, дорогой. - А жить? Не надо, по-твоему? - Жизнь наша в творчестве проистекает, – важно загнусил он, но я перебил: - Дуэнде, очень мало времени. - Времени не может быть мало, потому что оно не существует... - Слушай, не до философии, сейчас она вернется! Исчезай по-быстрому! - А… Друг! Ладно-ладно… Бес неохотно испарился. Делаемое без желания получается криво – и у демонов, стало быть, тоже: исчез он не до конца, с мутным следом, еще и начадил. Пришлось срочно форточку открывать. И рукопись я тоже припрятал до поры. - Чего тут дым? Ты разве куришь? – удивилась Вика. - Да нет, я… Бумажку одну сжег ненужную… В воздухе сконденсировалась глумливая физиономия Дуэнде, подмигнула и исчезла. - Отстань ты от меня! – завопил я вслед, отчего девушка вовсе притихла. Я осторожно погладил ее по руке: - Вик, я правда не чокнутый. Тут такое дело… – и сообразил, – но если объясню, ты точно решишь, что чокнутый. Она собралась и твердо ответила: - Лешка, я тебя люблю. И все твои заморочки – это тоже ты, я их принимаю. АРАНЖИРОВКА Мне не терпелось, и на обратном пути мы купили на Сенной диск музыкальных программ. Я взволнованно бормотал о неслыханных возможностях, а Вика смеялась моему счастью. - Ну, как с ним быть? – накинулся я с порога. Девушка мечты включила компьютер и показала, на что нажимать. - Только программу твою установить надо, – предупредила она. – Еще неизвестно, получится ли инсталляция. - Ну вот, – я огорчился. – Не может быть, чтоб такое красивое слово не получилось. Оно на бабочку похоже. Программа запустилась. Я глупо хихикнул, поцеловал Вику не вполне внимательно – и сел. На меня обрушилась лавина увлекательных, но чертовски крепко завернутых подробностей: треки, миди, вавы, квантайзы… Звуки распластались на экране колбасками, я научился брать их под брюшко и будто из кирпичей строить домик для моей музыки. Слуховые образы обратились ровными колонками цифр – в точности из монолога Сальери! – поначалу это забавляло, потом стало слегка тревожить. Кошка у клавиатуры, под лампой, жмурилась на меня, а уши просвечивали розовым. За окном давно стемнело, часики в углу экрана удивительно быстро меняли цифры: 19:34, 20:17, потом почему-то сразу 22:57. Вика заглядывала в комнату, смеясь: - Крезайчик, глазки побереги! – или звала к еде, которую я поглощал ошеломленно. Сзади сознания иногда соображалось, что девчонке должно быть обидно, я порывался встать – но очередная виртуальная проблема завлекала вглубь. Однажды я устал запредельно и прибрел к ней, положил голову на колени: - Вича, я песенку сделал. Хочешь послушать? - Конечно, трудоголик мой глупый. А сама приятно ерошила мне волосы, и я ненароком уснул, а проснулся лишь днем. Как я перемес-тился с ее колен на постель? – убей, не знаю. ОДИН Проснулся спокойно: я уже верил, что она здесь. Но ее не было. В широкой постели я изображал диагональ – ногами на своей территории, но головой почему-то на Викиной подушке. Кухня не издавала кулинарных шумов, квартира не жила. Нашлось даже письменное удостоверение моей одинокости: «Солнышко, с добрым утром! Я вернусь поздно. Не забудь Кису покормить – см. холодильник. Твоя В». Завтракал растерянно. Пустота квартиры ощущалась как выкачанный воздух. Даже кошка ко мне не вышла: спала в компьютерной комнате, завернув голову подбородком кверху. Я включил машину. Киса вскинулась, за мгновение успела состыковать снившееся с реальностью, идентифицировала личность нового человека, зародившегося в ее владениях – непорядок, ну да ладно, пускай живет. Все это приняло в ее разуме стройный вид, и она сладко потянулась, притиснув руками голову к груди. Я отмотал на начало вчерашнюю песенку, отвесная полоска поехала по нарисованным звукам – и меня скрючило. Это что – аранжировка?! Это… рыбий скелет какой-то! Барабаны грубые, бас отмахивает такие заливоны, будто басист перед записью встретил друга детства и нечаянно выхлестал лишний литр. На басиста неча пенять, коли сам за него... Я заглушил строчку баса и набил его заново. Получился примитивно-функциональный: первая – четвертая – пятая – первая… Э… да… Музыканты поймут, остальные – извините. Долго объяснять. В общем, фигня вышла. Не зная, что дальше, я врубил оба баса, убрав остальное, и насладился восхитительной мерзостью. Что ж так плохо-то всё? Нет, понятно: западные звезды по месяцу песню точат – а я за вечер… Но почему казалось круто? Не идет музыка. Странно. Я же вчера Вику вообще не замечал – неужели ее присутствие за кулисой сознания так мне помогало? Еще был вечер, теплый электрический свет, мягкие тени по углам – а сейчас лупит наглое белое солнце – фонарь стоматолога. Сила есть – ума не надо… Стекло холодное, следы пальцев остаются в туманном ореоле. С девятого этажа стая кажется тараканьей – а собаки-то почти с овчарку, и хвост кверху кренделем. Люди бы тоже отараканились, кабы не вертикально. Люди-таракане… Человек издали такой мелкий – не верится, что у него есть судьба. Будто не сам идет осмысленно по своим делам, а его гонит веточкой огромный неведомый демон. Между рам – иссохшее тело прошлогодней осы: заперли в чуждой среде и голодом уморили. Предсмертно томясь, глядела в окно сквозь слезы сетчатых глаз… От метростройного монстра на снегу синяя тень, гигантский пустырь, дальше уродуют мир полосатые параллелограммы, в них мучаются люди, и я почти в таком же. Занесло же Вику в новостройку! Третья улица строителей… Я включил игру в машинки, погнал какую-то зеленую каракатицу, но она поминутно врезалась, уворачивала не туда и наконец вообще шмякнулась кверху брюхом. Она валялась так, беспомощно жужжа, и рулевыми колесами шевелила, как опрокинутый жук – а меня вдруг затошнило от этой очень правдоподобно нарисованной, но ложной и чужой реальности. Я торопливо вышел из программы и отпустил компьютер в анабиоз. В ванной взгляд полез от раковины вверх и вцепился в зеркальную полочку с Викиной косметикой. Я смотрел и смотрел на флакончики и свое взъерошенное отражение – не понимая, что хочу увидеть. И вдруг понял. Я хочу увидеть ее. Не в том смысле, что соскучился. Я не девочку Вику хочу увидеть, а… сам не знаю что… энергию ее, отсвет – в этих баночках и тюбиках, в полотенце, которым она… что она? Не знаю. Я не видел, как она вытирается: трет лицо или промакивает, окунается двуручно, как в жилетку при плаче, или жеманно трогает кончиком? Не знаю! А что я вообще про нее знаю? Я попытался представить, чем занята, и где она вообще – в каком сегменте раскромсанного речками города. Раскинулась мысленная карта: Нева – отцветший стебель амариллиса, она же анемичное щупальце с клешней, отмахнувшей подгнившую грушку Васильевского; дельтаплан проспектов с головкой-Адмиралтейством; Острова – семейство обедающих амёб; залихватски разлетающееся рельсами и трассами Автово; провисшее под тяжестью дыбенок и крыленок Правобережье, чуть левее – я сейчас. И никуда сердце не ткнуло, огненной точкой карта не ожила. Не чувствую. Не контачит. Я напрягся и снова, зажмурясь, просканировал карту, тщательно прощупал город в поисках родного человека. Один раз вроде сверкнуло в районе Петропавловки. Я повысил разрешение и углядел даже дремлющую в полынье утку и невский дночерпатель возле Кронверка (он сидел меж цепких льдов, как камень в перстне) – но Вики не нашел. Сверкнул, наверно, солнечный блик на проехавшей иномаре. Я не знаю, где она, как сейчас выглядит и о чем думает. А значит – ее нет. Ее – нет!! Человек, о котором мы ничего не знаем, умирает. То есть он, конечно, жив – но в какой-то другой реальности. И может возродиться в неожиданном, ужасном виде. Может, Вика бегает сейчас по неизвестному городу волком-оборотнем, и пена хлопьями виснет на ее плечах? Раз я не знаю, чем она занята – почему не этим? Что ж такое?! Позавчера ее не было – и опять нет, хоть я в ее доме, вот ванна, куда она садится голая, вот зеркало, где обычно отражается она… Столько лет отражалась – а сейчас там один я. Почему ее образ нисколько не закрепился? Я заглянул в зеркало сбоку: вдруг осталась хоть блеклая тенька как-нибудь? – но не было там Вики, только царапина-паутинка и две брызгочки зубной пасты. Ее пасты. Или моей. А может, даже этого… как его… Игоря сохранилась. Игоря давно нет, а паста, может, его. И ДНК на ней, в следах слюны, можно клонировать. Двадцать восемь маленьких Игорьков в золотых очках… Интересно, очки тоже клонируются? Тогда это выгодное дельце, философский камень… Не с ним она сейчас? Нет, вряд ли!.. Хотя… что я про нее знаю? Вика. Вика… Виктория. Победа!.. Какая такая для меня в ней победа? Смешно… Подальше от зеркала, что-то оно навевает. Недаром слава нехорошая. Свет погасил в ванной – а оно напоследок блеснуло. - Дьявол! Дьявол! Кошка так мяучит. Жратеньки просит. Ну на, лопай. Неродная ты кошка, и голос чуждый. Хоть и похожа на Костика, правдоподобно нарисована – да не та… Я не смог больше в ее квартире. Я поспешно оделся и уехал к себе – и родные стены обняли. Я сел на софу, нежно любуясь грязными обоями и стертым лаком паркета. Стены ничего не могли сказать мне о ней, зато знали всё про меня. ПОКОЙ Я согрел чаю и медленно пил, наслаждаясь теплом и покоем. Вика соскочила, как наваждение, как больной нарыв. Вроде был не нарыв, наоборот – но без него-то ой! хорошо! С чего я взял, что моя жизнь может измениться? Живу один, ни от кого не завишу, кабак дает денежки на хлеб – что еще нужно? Как славно одному! Наваждение все это: Вика, компьютер, чужая кошка. Только она, наверно, будет звонить, спрашивать, что стряслось. Ничего, отмажусь как-нибудь. За окном-то, Господи, как хорошо! Каланча со снежными эполетами, Подьяческая убегает за дом, над крышами – крестик Троицкого. Не то что ее луннопейзажистые пустыри и машины для житья. Не-ет, не хочу я больше в те районы, калачом от моей каланчи не уманишь! Я посидел еще, беззвучно разговаривая со стенами. Действительно: о любимой лучше мечтать издали, а когда мечта сбылась – что дальше? Пустота… Не надо бы, чтоб мечты сбывались, это отнимает всякую любовь к жизни. Я выкинул Вику, в душе стало просторно-просторно, будто из комнаты мебель вынесли: гулко и квадратики невыцветших обоев за спинами бывших шкафов. Страсти и мысли схлынули – так море уходит перед цунами – и я окунулся в сияющий мертвенный свет покоя. Несколько минут я наслаждался этим светом, летел по орбите, будто спутник – как прекрасно без переживаний, тревог, бурного счастья, даже будто вовсе без моей личности! Но мало-помалу покой начал угнетать. В пустоте мне стало, будто донной рыбе, вытащенной на поверхность. Невтерпеж захотелось чем-то заполнить душу – но нечем: Вика утянула. Комната без мебели – ни поесть, ни дрыхнуть рухнуть. Чем-то ведь жил до нее? Так ярко вломилась – позабыл… Какое-то было долгое и увлекательное дело… Невмоготу… Аж звенит… А, я же роман писал! «Демонтаж»! Ну-ка, где он?.. Странно, он нашелся не сразу. То ли забыл, куда сунул, то ли он обиделся за измену… Почему-то в книжном шкафу очутился – из яслей в аспирантуру. Хитер! Машинописная пачка страниц на пятьдесят, здоровая скрепка в углу. Как перечеркано всё! Живого места нет… Листочки вклеены, там от руки мелко-мелко. Надо же, уродец какой! Писал – не замечал. Перепечатать надо. Рукопись будто из Куликовской битвы: вся в шрамах, кольчуга на пуговице болтается… Перепечатаю – опять начну черкать, и так без конца. А на компьютере бы удобнее … Помарки – сразу начисто, текст свеженький, как Лолитка-маргаритка… Но компьютер у Вики, а она – наваждение. Я начал читать. Текст подзабылся, лажи ярко видны – невольно пошла правля. Новых шрамов добавил. Я сам – Куликовская битва, истязатель собственных детей. Текст ведь мало придумать и записать – его надо еще обработать, опрозрачнить, воду отжать, чтоб выпукло. Писатели отделкой часто пренебрегают, но я-то не писатель, мне сам Бог велел. …А как бы Вика прочитала? Что сказала бы? Нет, Вики нет. Всё. А недурно… Правда: поделиться бы с кем! Никто ж не читал. Это мне кажется недурно, а другие не поймут или заскучают. Увидеть выражение глаз при чтении – ясней всего бы. Словами могут и похвалить, чтоб отвязался – а глаза не обманут. Все-таки Вика… Вот привязчивая! Страстно вдруг захотелось увидеть, как она сядет читать мой роман, запустив в волосы пальцы с отточенными ногтями. За окном ноги прохожих, от камина струится ласковый жар… Ну, камина у нее нет. И ногти подпилены. А если Вика вышьет мне букву на шапочке, то означать она будет «Мудак»… ЕЁ ВЗГЛЯДОМ …Да что это со мной?! Почему я здесь? Ведь там – Вика, девочка с набережной, я о ней мечтал тут целыми сутками! Я будто очнулся. Неблагодарная тварь! Мне судьба подарила такое чудо – а я здесь. И я рванул бы в Купчино немедленно, кабы не авторское самолюбие. Пусть она прочтет, и в глазах засияет восхищение, она преклонится предо мной и поцелует руку, написавшую эти слова… А вдруг не преклонится? Надо угадать, как роман подействует на нее. И я принялся снова перечитывать – но будто ее глазами. Для этого пришлось мысленно с ней сродняться, перевоплощаться, свое место в пространстве отдавать ей. Я читал собственные главы в фантастическом состоянии: слившись с Викой в единую плоть – а ведь такого нет даже в сексе, там лишь соприкасаются. Боевые и политические сцены на женский взгляд могут быть скучны. Поэтому даже первую главу, про копово битье, она может не дочитать. Так что дай-ка вставлю туда что-нибудь смачненькое… А вот цитатку из Булгакова. Что-то было про игемона. Лучше дословно. Любви бы добавить, романтики… Пока – всего лишь Саныч к Вике. …К Вике? Надо же – имена совпали! А на свой счет не примет? Вдруг не поверит, что писано до знакомства, станет искать намеки? Ведь, как назло, даже внешне похожа: тоненькая, как свеча, волосы светлые… И метрострой у дома… Сколько совпадений – действительно, не верится в случайность. Я придирчиво перечитал Вику. Вроде ничего, хорошая девчонка. Резковата с Санычем – но он сам достал. А вдруг не достал? Он же положительный… Резкость выходит неоправданной, Вика – хамка… Но менять ничего не могу, в кровь впиталось. Авось проскочит. В главе «Путь вверх» что-то приколов перегруз. Убавить?.. Нет, оставлю, пусть будет всплеск, россыпь, калейдоскоп. Фактурная особенность. Даже еще приплюсую Ногава Йикстеда – это «детский вагон» наоборот. В электричке изнутри читал на стеклах. Ладно, сносно. Поеду быстрей, а то внутри зудит. ПРАВДА ТЕКСТА Вика накормила ужином, лишних вопросов не задавала, а узнав о романе, решительно отказалась читать при мне: - Лешка, не обижайся, но ты будешь отвлекать. Распростерлась на кровати и ушла в мой текст без остатка. Я аж приревновал. Так и не удалось посмотреть на отточенные ногти. Пришлось включить комп и мучить новую песню; сначала не терпелось заглянуть в другую комнату: увлечена? или скучает? – но понемногу аранжировка втянула, и я тоже ушел в нее всей душой. Бесприютная кошка ходила по комнатам, тыкалась обоим в ноги и обиженно мыркала, а потом улеглась в прихожей на стиральную машину. Изрядно за полночь Вика пришла ко мне и обняла сзади: - Лешка… – голос был тихий и впечатленный, – ты правда думаешь, что они могут нас оккупировать? - Надеюсь, нет. Легкая гипербола… Ну, а как вообще? – интересовало именно это. Она села мне на колени и очень глубоко заглянула в глаза: - Откуда ты такой талантливый? Извините: так сказала. Это не нескромность, это честность летописца. - Оруэллом не слишком тащит? – спросил я, потому что тревожило. - Оруэллом? Да нет… Вовсе не похоже. Настроение другое: у тебя всё будто понарошку, а у него мрачняк. - Время другое. Он был в конце зрелой литературы, а я в начале юной. Сейчас резвиться надо, зрелость будет лет через 300. Если хочешь, я предтеча. Эту заяву она оставила без внимания, зато живо спросила: - А дальше что будет? - Ну, дальше… я сквозь магический кристалл пока неясно… Дальше правда будет: Россия поднимется. - А как? Национальной идеи-то нет. Вика меня всё больше поражает. - Точно мыслишь! Нет идеи… Вот и пытаюсь нащупать. Понимаешь, я очень мало знаю жизнь, в политике ничего не понимаю – но я верю в правду текста, а не правду факта. - Правду текста? – переспросила она. - Ага. Внутренняя логика – она даже в абсурдном тексте обязательно есть, иначе это не искусство. А если текст внутренне правдив, он может куда-то привести, даже если факты ложные. Фу, туманно объясняю. - Да нет, я поняла. А вот Антон был, его в армию взяли. Что с ним дальше? - Антон? Что-то я вообще его забыл… - Ты давай пиши, а то интересно. ТАЙГА Он проснулся среди ночи от холода и несколько минут смотрел сквозь сонный глазной туман на погаснувший костер, не очень понимая, спит он или бредит. Сучья прогорели дотла, зола к краям почернела, но в центре из-под седины пробивалось тусклое подземное зарево; на угольной коряге, растреснутой, как дорога под зноем, упрямо трепыхался-доживал последний язычок. Тайга настороженно молчала, вслушиваясь в далекие ноющие звуки, испускаемые неизвестным зверем. Антон сообразил наконец, что это взаправду, и, зябко поежившись, встал. Ощупью нашел скелеты лап поваленной елки, давно высохшие и обросшие серым мхом, наломал и бережно накормил ими умирающий язычок, тот ожил, стало светлей, и Антон положил к ногам огня хвороста потолще. Костер заи-грал, кинул фейерверк искр, и человек вновь улегся рядом на мягкий хвойный ковер. Он шел третий день, сам не зная куда, просто по непривычке сдаваться без борьбы. Старался не рассуждать, не прикидывать шансы, а просто покуда было сил шел сквозь глухую осеннюю тайгу. Бой начался ночью. Казарму всполошил задохнувшийся вопль: дневального зарезали на пороге вынырнувшие из темноты узкоглазые привидения, но он успел закричать. Антон вскочил. Кругом во мраке метались хрипло, но без стрельбы: пакостанцы решили положить казарму одними ножами. Раз хотят тишины, значит, надо стрелять. Но оружие на стеллаже у двери! Он ступил в проход и тут же столкнулся голым плечом с человеком в комбинезоне. Враг! Не раздумывая, Антон ударил, попав по железу. Ударил еще и вырвал у противника автомат, всадил в потолок длинную очередь и побежал к выходу, разбрасывая прикладом своих и чужих. На улице, казалось, было спокойно, величавые лиственницы врезались в вызвезденное небо. Но вдруг всё зашевелилось, зазвенело металлом, и загудела, ввинчиваясь в мозг, омерзительная сирена. Подбежали наспех одетые вооруженные наши: - Кто стрелял? - Что случилось? - А черт его! Какие-то… – неуставно крикнул Антон, но все и так было ясно по азиатскому автомату в его руках. Казарму оцепили, включили свет и атаковали. Всё внутри было забрызгано кровью, стонали раненые. Диверсантов оказалось всего четверо, их изорванные пулями трупы вытащили на двор и брезгливо разглядывали гладкие, точно воздухом надутые монгольские лица. - Самурай натуральный, харакирированный, в собственном сакэ, – плюнул кто-то. Антон, осторожно переступая кровяные лужи, дошел до своей койки и оделся. От обилия смерти ему стало дурно. Он схватился за железную спинку кровати, она тоже оказалась в крови. И тут началось. Рядом ударил взрыв, Антона шарахнуло об стенку. Снова в темноте, осыпанный штукатуркой, он едва выкарабкался из-под рушащихся стропил. Соседняя казарма горела. Страшно сияя, пылала цистерна горючего для бэтээров – в этом ярком свету изуродованная часть лежала, как взрезанное чрево на операционном столе. (Позднее выяснили, что диверсанты успели подбросить замедленные мины). Из темноты застучали пулеметы, и сквозь них прорезался зловещий булькающий рокот: два вертолета выскочили из ночного неба и обрушили на городок огненный ливень. Это был не бой, а расстрел. Антон, вжавшись в землю, лупил по вертолетам из вражеского автомата – но без толку. Патроны быстро кончились. Бросив ненужную железяку, он отполз в темноту и видел, как из леса вышли пехотинцы и принялись добивать раненых. Помочь своим уже было невозможно, Антон с тяжким сердцем выбрался из опасного места и побрел на север. ЛЕШИЕ Опять он проснулся уже утром. Приоткрытым глазом понаблюдал, как последний осенний комар бродит оврагами между его пальцев, отыскивая место для ужала и балансируя хоботом, будто экстрасенс рамкой – но впиться не позволил: дунул. Комар полетел медленно и грузно, словно лед нарос ему на крылья и фюзеляж. Авиаконструкторы выдумали методы лед с обшивки обламывать – а он, бедный, нецивилизованный, не умеет. Потеряет аэродинамику, а если конденсат в двигатель просочится – так вообще упадет насекомолет и взорвется… Взорвется кровавой вспышкой – вон какой красный да толстый! Прямо генерал! Интересно, кого успел отвампирить? Меня? Или какую-нибудь рысь? Мы с ней кровные браться получаемся… - Помрет скоро, – сказал кому-то Антон. – Интересно, кто быстрее? Он задумался о смерти – даже как-то без страха. Может, еще не так скоро. Авось зверя удастся поймать – нож есть, спички есть. Жилья, конечно, ножом не выстроишь – а зима вот-вот. Людей никаких километров на пятьсот – не считая, конечно, оставшихся сзади пакостанцев. Так что в лучшем случае месяц-полтора. Но несуетно было в душе, и смерть не пугала, только печалило, что, наверное, чего-то не успел настоящего узнать. Это тайга подарила покой. Первый день одиночество угнетало, а потом будто открылись иные глаза. Он всегда старался избегать суеты, даже казалось, успешно – но только теперь почувствовал, как человеческое окружение мешало внутреннему покою: будто зудел тихий противный звучок – незаметный, привычный – и вдруг выключился. Что-то огромное осталось наедине с ним – может быть, дух природы, а может, и сам Бог. Он вспомнил двоесловие «Иисус сладчайший» и вдруг понял его смысл: тот Кто-то, кто обнимал своим величием тайгу и снизошел теперь до контакта с Антоном – неведомый Господь – действительно был ярче и желаннее всего на свете. Прежние ценности померкли, почти растворились. - Однако недурно бы пожрать, – подумал Антон вслух, потому что голос какой-нибудь привычный услышать все же хотелось. Он легко поднялся. Несмотря на голодуху, он не ослабел пока, а как-то полегчал, будто подсох изнутри. Но желудком сразу заскучал: лежа была не так заметна его печальная пустота. У Джека Лондона читал, как по Аляске брел человек, выбрасывая золотой песок – на тысячи баксов – ставший теперь ненужным грузом. Не довелось мне самому поиметь такой опыт, поэтому описать могу лишь перевирая Лондона. Прочитайте лучше оригинал, а потом подставьте туда Антона. Впрочем, если Джека лень искать, то: дни перемешались, глаза чьи-то сверкали по ночам из темноты – только костер спасал; разум едва мерцал – его не хватало уже на прежнюю жизнь, не умещалась. Всегда была тайга, море зеленого бурелома, промокшие сапоги и туман перед глазами – он родился здесь тысячу лет назад. Армия, Питер, друзья лишь вспыхивали изредка фантастическим бредом. Одно явственно ощущалось: голод. Жрал любую ягоду и траву, язык и нёбо изрезал, зверя так и не изловил – но и золотого песка не имел, так что выбрасывать было нечего. Только в отличие от джеко-лондоновского он никуда не надеялся дойти – но лечь и сдаться не приходило в голову. Под конец сознание почти вырубилось, ноги переставлял как робот, у которого через минуту кончатся батарейки. Антон миновал огромный, как база колонны, свежеспиленный пень – и не сумел понять, что это значит. Пройдя еще минут пять, он остановился, держась за дерево и почти не различая ничего вокруг. И вдруг от тайги отделились черные бородатые фигуры и молча вокруг него стали. ХЛЕБ - Ты кто? При человеческом звуке Антон едва не заплакал: - Наши… - Кажись, русский. - Гляди, как замаялся, бедолажка! - А не шпион? - Солдат, тебя как занесло? Но Антон ответил только: - Мне пожрать бы… – чувствуя, что сейчас сознание прекратится. Оно и кончилось – ненадолго, после чего он обнаружил себя спиной к толстому дереву, а лешие вокруг дожидались. - Живой. - Ишь здоровенный! Что такому станет? - Может, колобашку пособит… - На, солдат. Антон откусил – и понял, что это очень странный хлеб, нееданный доселе. Но анализировать было не ко времени, он был занят. Истерзанный полусъедобьем язык упивался вкусом настоящей людской пищи, нежно разминал крошки, которые, казалось, сами таяли во рту – Антон изо всех сил старался не торопиться, пережевывать медленно, чтобы не загубить желудок. Однако откуда-то всплыло читанное в романах, что нельзя сразу много с голодухи. Он насильно остановился и спрятал хлеб в карман. - Не бойся, не отберем, – усмехнулся леший. - Пошли, парень. Антон попытался встать. - Погодь, пусть отойдет. - Нет, не поможет с колобашкой. Свои бы ноги дотащил… - На, водички попей. - Спасибо, – сказал Антон и наконец всмотрелся. Их было шестеро, обтерханных и чащобно бородатых. У двоих одежда небывалая, серая и грубая, из толсто-решетчатой ткани, в узелках; у остальных – нормальная, но изношенная необычайно. Поразили – будто из другого мира – очки у державшего двуручную пилу. Вторым концом пила пружинила в землю, а очковый бородач трогал ее заскорузлым пальцем, вынимая нежные плавающие стоны. А за их спинами цистерново круглилось березовое бревнище, обхваченное тремя веревками. За их концы лесовики попарно и взялись: - Ну, солдат, посидели – и будет. Антон поднялся: - Давайте помогу. - «Помогу»! Сам доползи, инвалид, – усмехнулся очковый, а другой, в джинсовой куртке угадываемо голубого цвета, пригрозил деревянным арбалетом: - Парень, не балуй. Вздумаешь удрать… - Володь, думай, что говоришь-то. Куда он денется от хлеба? Возьми вот пилу, парень. Мужики оторвали дерево, Антон смущенно поплелся сзади. Не в привычку было, когда работают без него. Пила пела еле слышно под мышкой. Подошли к избушке на курьих ножках. Точнее сказать, это был небольшой сруб на двух высоко спиленных стволах в дорожках прозрачной смолы. Остановились передохнуть. - Лабаз. Припасы храним, чтоб зверье не поело, – пояснил очковый. Джинсовый Володя хмуро на него поглядел, но тот засмеялся: - Брось ты бдительность разводить! Видно же: парень правильный, – и протянул Антону руку, – меня Ярослав звать. - Антон. - Ну, мы еще посмотрим, такой ли уж ты Антон, – загадочно ответил очковый. И добавил, ничуть не разъяснив, – это мы тебя к Святомиру. Новые тайны мало добавляли к главному вопросу, и Антон наконец его задал: - А вы кто? Откуда здесь? Ярослав размахнулся было отвечать, но угрюмый Володя прервал: - Много знать – вполглаза спать. Ярослав из-под очков поволнил бровями: «Хм… может быть… да… пожалуй, и впрямь не время». И ободряюще улыбнулся: - Погоди, солдат. Вот дойдем… Ну, взяли. Отняли от земли бревно: вымокшие веревки заблестели, с них закапало. Хотя волокли тяжеленько, но путь не срезали, петляли: выгадывали промежкустье, чтоб отломками не выдавать дорогу. Антон оценил предосторожность и сам пошел аккуратно, стараясь ничего не цеплять. Миновали небольшой огород нарочито инфузорных очертаний, даже борозды накопаны не ровно, а дактилоскопическими извивами. Антон догадался: чтоб с самолета не засекли. Лесные люди явно не жаждали приобщаться к цивилизации. Урожай с огорода в основном был уже снят, только кусочек желтел потусклевшей ботвой. Пограничников четко учили: на севере людей нет, глухая тайга. Но теперь приходилось верить глазам: люди не только были, но весомо, грубо, зримо тащили неведомо куда кряжистую орясину. Значит, впереди еще люди, да и огороды свидетельствуют однозначно (миновали второй, потом третий). СВЯТОМИР Деревня проступила внезапно. Привязанная к хвойному стволу корова, жуя жраву, повела вооруженной головой к идущим и вздохнула, блеснув ноздрями. В зелени засияло женское личико. Младенец, едва вставший вертикально, держал за руку мать и впитывал несомое бревно глазами, в которых вместо личности светилось лишь отражение внешнего мира. Колобашку вернули земному тяготению рядом с человеческой берлогой. Домом не удавалось назвать бревенчатую хижину по грудь ростом: очевидно, жилье наполовину помещалось под землей. Впрочем, странно: берлога была со вкусом украшена тонкой деревянной резьбой, тоже почерневшей – оттого Антон не сразу ее заметил. Ребенок приволок мать, как баржу, опасливо приблизился к бревну и потрогал его мягким пальчиком, будто улитка – рожком. Ярослав предостерег: - Смотри не унеси, оно мне надо. Мать улыбнулась, а ребятенок очень серьезно поднял на стеклоокого дядьку ясные-ясные глаза. И вдруг хитровато засмеялся, снова потрогал бревно и спрятался в материн подол. Ярослав отнес в дом пилу и сообщил: - Ну, Антон, теперь к Святомиру. С ними увязался Володя, сурово поправляя за плечом самострел, остальные кряженосцы исчезли внутри хвойного моря. Антон вынул хлеб и несколько раз откусил. Они шли той же столетней тайгой, высоко шумели верхушки – и только иногда попадались незаметные домики, похожие друг на друга, как птичьи гнезда. Людей почти нигде не было видно, и почти не встречалось человечьей грязи – будто таинственные жильцы совсем не плодили мусора; признать обитаемость удавалось лишь по примятой траве, кучкам скошенного сена, по привязанной изредка скотинке: коровы, козы. Шли долго: деревня раскинулась просторно и очень негусто – один дом метров на сотню. Возле одной из избушек остановились. Володя постучал в низенькую дверь: - Святомир, гляди, кого нашли. Антон подобрался, чуя важное. Из двери появился тот, кого называли Святомиром. Он был, по-видимому, старик – но это слово как-то на язык не усаживалось: очень уж ясной силой светилось лицо с небольшой седой бородой («Чак Норрис» – отметил Антон), и вся фигура крепкая, будто из лиственницы вырублена. Одет был в брезентовую штормовку, самодельные грубые штаны и какие-то кожаные обертки в качестве обуви, и на Святомира вовсе не походил, скорее на геологического начальника. Он посмотрел на Антона пугающе цепко – говорят, после смерти так смотрит ангел, прозревая всю нашу жизнь, чтоб показать на широком экране и спросить ответа. Антон удержал взгляд. Перед этими глазами тщетно было что-то таить, и Антон постарался открыться предельно, развернуть, как ладони, мысли, спрятанные даже от самого себя. Святомир пронизывал его несколько секунд, потом помягчел и протянул руку: - Раз уж Бог привел – не обессудь, придется тебе с нами. Некуда больше: тайга, парень. Я – Святомир. - Антон. - Антон?.. Ладно, поглядим. Может, как-нибудь… – и тоже не договорил. Суровый Володя враз подобрел, забыл о самостреле и легонько стукнул Антона по плечу. И тот понял, что только что сдал какой-то очень важный экзамен. Прощаясь с Ярославом, он тихо спросил: - А Святомир – кто? - Волхв. Похороненное слово вырвалось из-под веков, как гейзер. Антон оторопел, но переспросить не решился. НЕСКОЛЬКО СЛОВ О РАЦИОНЕ ОРГТЕХНИКИ - Прямо-таки волхв? – спросила Вика. - Ну да. Читай дальше, узнаешь. - Ты в тайге-то был? – сказала она иронически. Но я знал, что ответить: - А Булгаков в Ершалаиме был? А в Стамбуле? А в Париже? Нигде он не был – и ничего. Авторитет культового монстра Вику прибил, и она полюбопытствовала уже смирно: - А как ты пишешь? Неужели все навороты с ходу? Промежкустье, насекомолет? - Нет, конечно. Сначала каркас мастерю, а уж потом подробности нарастают. Текст чирикаю, вписываю, вычеркиваю… А когда на странице хоть одна помара – работать не могу. Жалко страницу: будто в пластыре человек – приходится перепечатывать. - Э-э-эй, ты с этим полегче! – испугалась Вика. – У меня картриджи не безразмерные и денежек просят. - Кто у тебя не безра…? - Что принтер кушает. БРЮХО БЕРЕЧЬ - Ну что, Антон, дома у тебя нет – живи пока у меня. Давай вот присядь, а я тебе чего-нибудь вкусить соображу. - Я помогу. - Сиди, герой! – усмехнулся Святомир, продолжая хлопотать, и Антон опустился на пенек – судя по зарубкам, служивший при колке дров. – Неделю толком не ел? - Дней десять. - Силён! – хозяин снова посмотрел на него, будто прикидывая, – десять дней? Ясно, – поискал что-то в доме и начал смешивать и перетирать. – Городской? Сразу видно. Тайга знающего человека всегда прокормит. На-ко вот. Он поставил на усыпанную хвоей землю несколько берестяных посудин. Антон углядел кусочки вареного мяса и какое-то месиво. - Мясо в конце, – предостерег Святомир. – Давай сначала простокваши, тебе брюхо сберечь надо. Антон послушно выполнил последовательность кушаний, добрался и до мяса – с удивлением чувствуя, что в желудке замечательно, ничего не заболело, и сил наросло десятикратно. - Жив? Молодец. А теперь пойдем, дело есть: будешь спать. Антон, нагнувшись, нырнул следом в густой сумрак избушки. Действительно, пришлось углубиться под землю. Там оказалось тепло, земляной сыростью вовсе не тянуло – как предположил было Антон. Захотелось оглядеться – и тут совершилось неожиданное: зажглась электролампочка. Антон изумленно посмотрел на Святомира, а тот улыбнулся и повел руками в смысле: «Еще не то увидишь». Внутри была обычная изба: бревенчатые стены, дощатый пол, потолок на высоте поднятой руки, печь – как узор – сложенная из разнообразных природных камней. Только окошек всего два маленьких и под самым потолком. Из мебели имелся стол с радиоприемником (Антон на него даже два раза моргнул), самодельный, однако изящный стул и две лежанки у противоположных стен, накрытые толстотканными покрывалами. На стенке висел такой же, как у Володи, деревянный арбалет. - Укладывайся. Антону многое хотелось узнать, но главное он чувствовал: бояться нечего. Он лег на узловатую простыню и уснул почти мгновенно. ОЗИРИС Описывать счастье ужасно трудно: предмет ускользает. Когда живешь в ладу, «часов не наблюдаешь», и душа временно утрачивает способность к конфликтам – то и литературного «конфликта» нету. Подробности размыты оранжевой полосой, которая тихо несет, ее не замечаешь – и оцениваешь яркость и цвет только задним зрением, когда прекратится. Вот, например, поехали в Пушкин кидаться снежками. Сменить захотелось обстановку. Тут немножко подпортило идиллию. Попались потрясающие девчонки – одна в метро и сразу две в электричке. Ну не знаю, что делать: хочется на них смотреть, и Вики совестно. Гляжу украдкой – и получается, что ей изменяю. Не могу я быть равнодушным к красивым девчонкам! Я – художник!.. Я их и не хочу вовсе, моё восхищение – эстетическое. Точно так же и пейзажем любуюсь… Ну, почти так же… Ну… …А если бы… Абстрактно предположим… Ну – не будь Вики… Не дай Бог! Я так, теоретически… Я же никогда не насытюсь: обладая двумя, пятью, тридцатью – всё равно лишен тысяч других… Полная Австралия, Канада, Индонезия – не моих девочек… Да и вообще красотой нельзя обладать, даже в сексе. Сколько раз было: гляжу на Вику, она невероятно красивая в эти минуты – и понимаю, что ужасно ее хочу. Бред! Как это – хочу?! Чего еще можно хотеть? Глубже куда-то улететь, в какие-то бездны… И светлые ли эти бездны? Красота ни хрена не спасет мир, она дьявольская. Мы ей добровольно в рабство отдаемся. Изящное, прекрасное, возвышенное влечет к себе, мы летим навстречу, окрыленные – и в ловушку хлоп!.. Слушайте… а может быть, ад… Да, тот самый ад, где грешники страдают – это вовсе не страшная пропасть с чертями? А вовсе даже – предельная красота? Вечная неутолимая жажда обладания сверхъестественной красотой… Вот истинное мучение… Не хочу я Вике изменять, даже столь неосязаемо! Где же выход? Выбить глаза, чтоб красоту не видеть? В монастырь спрятаться? Утопиться?.. Но это бегство! Перевернуть страничку с задачей, лицом книзу – и не решать вовсе… Если вдуматься, мы в жизни только и делаем, что прячемся от проблем… Кстати, можно написать дико философский роман, в духе Пруста – и назвать «Бегство». - Лешка! Ты где? - А?.. Так, мысль пережевывал. - Кстати, пожевать бы. Гляди, магазинчик. Мы шли еще городом – и вот завернули в гастроном. Там сразу почувствовали, что на улице не тепло… Вика прижалась ко мне: - Миленький, единственный! Как с тобой хорошо! - И мне… - …Но на червонец ты попал. Хочу шоколадку. - Да на здоровье! Есть кто живой в отделе? Но лишь молчание было мне ответом… - Пронаглели навзничь, – прокомментировала Вика цитаткой из «Демонтажа». Это польстило. - Да ладно, тетенька писает. Во, созрела. Дайте, пожалуйста, вон ту шоколадочку. Кидались в деревья, друг в друга, на кого Бог пошлет: снежком в небо наугад, и голову в плечи... Постепенно нас вынесло к небольшой каменной пирамиде. Залепив в нее пару раз, мы вдруг прониклись вечностью: - Что здесь делает пирамида? Вика ответила: - То же, что сфинксы на Неве. - А они что? - Догадайся. Думаешь, подлинные сфинксы из святилища Аменхотепа случайно очутились тик-в-тик напротив главного символа города? - Медного Всадника? А что, не случайно? – на серьезные темы не тянуло, но она любила блеснуть осведомленностью: - Питер потому только и жив триста лет, что его мистически связали с Египтом. - Египет-то что? Песочек, пирамидки да туристы. Вика глянула с брезгливым изумлением: - Ну от тебя не ожидала… Ты хоть представляешь себе эти пирамидки? На колоннаде Исаакия был? Я вспомнил обстоятельства первой встречи с Дуэнде. - Да уж… - Высоко? - Полетно. - А Хеопс – это полтора Исаакия. Я остановился: - Как полтора? - Собор – сто метров, а пирамида – сто пятьдесят. – Я прикинул и чуть не сел. – Думаешь, зачем такие безделушки строили? Потрясенный размерами, я растерялся, но автоматом сказал: - Выпендриться. Она почти рассердилась: - Перед рабами?! Хорошенький выпендреж, если до сих пор непонятно, как их вообще смогли построить! - Для чего тогда? - А вот. Конкретный ответ. Я хотел возмутиться, но она продолжила: - Озириса знаешь? - Лично? - Слушай, с тобой вообще можно говорить серьезно? - Виченька, ну чего ты шумишь? Она бросила снежок и попала мне в ряху. Сразу подбежала: - Лешенька, прости, я не хотела! – перчатку сняла и принялась снег выковыривать из изгибов моей внешности. А сама смеется! Я, конечно, отпихнулся: - Ну тебя нафиг… Злая ты. - Ну кинь в меня, не сердись. А? – и мордочку подставила. Что с такой будешь делать? - За шиворот потекло. Спасибо, конечно… – ворчал я. А она начала целоваться, и я всё забыл. И только минут через двадцать спросил: - А что там про Озириса? - Его расчленили враги, но он возродился. Он бог мертвых, и одновременно – возрождения. Питер тоже расчленили. Думаешь, случайно Петр каналы копал? - Ну как, косил под Амстердам. - Это он так думал. А смысл совсем другой. - Ну… конечно… - Потому и место выбрано с наводнениями, – продолжала гениальная девушка. – Они похожи на разливы Нила и тоже символизируют смерть и возрождение. Я осторожно спросил: - Надеюсь, ты шутишь? - Как знать… А тысячи строителей, которых здесь уморили и зарыли? Думаешь, нельзя было гуманно? - Э… - Это было ритуальное жертвоприношение. В основание великой стройки всегда кладут трупы – и побольше. - И что, Петр был египетским жрецом? - Конечно, нет. Он сам не понимал, что делает. Им руководили. - Кто?! - А вот. – Она снова будто что-то знала, а я недостоин. - Откуда ты всё это?! - Думала, сопоставляла… Невероятная девчонка! Таких не бывает! - И чем Питеру светит, что он на Озириса похож? – спросил я. – Вот говорят, столицу могут сюда вернуть. Тогда, глядишь, здесь будет центр шоу-бизнеса, и я поднимусь. - Оно, конечно, так, – усомнилась Вика, – но ты, Леш, не обижайся: я очень надеюсь, что этого не будет. - Надеешься, что не поднимусь?! – я даже оскорбиться не успел, настолько был обескуражен. - Тьфу ты, нет, конечно! Ты не так понял! Хотя… Вот озвездеешь – фанатки начнутся, меня забудешь… – она выпятила губку, будто обиделась, и нежно ткнула меня кулачком. А я ничего не смог ответить, потому что красоток из электрички помнил и предвидел новых. Но она моего хода мысли, к счастью, не прочитала – или не захотела. Она продолжила: - Я говорю: хорошо, что Питер – больше не столица. Величие постройки осталось, а главного признака столичности нет. - Что за признак? - Сейчас сформулирую… Самоуверенная наглость паразита. ДЕНДРОПСИХОЛОГИЯ Да где-то под неделю. Судя по ироническому восхищению новых знакомых, он проспал не меньше. Антон сел. Солнце ложилось на пол ромбиком; он уместил туда босые ступни. Печкин бок оказался рядом, похожий на питерскую булыжную мостовую, Антон потрогал шероховатый раствор. Печка будто лучилась добрым домашним теплом, хотя, конечно, никто ее пока не топил. Может, солнце на ней погостило недавно? Приемник на столе вновь возбудил любопытство, Антон наклонился посмотреть: провод втыкался в деревянненькую, однако совершенно настоящую розетку. Антон снова изумился, будто успел забыть про лампочку: откуда в тайге электропроводка? Впрочем, если бы приемник питался батарейками, вопрос бы лишь чуть повернулся: а батарейки-то откуда? Радио было старое, клеенное, с кассетным карманом. Тут Антон разглядел и стопку кассет на посудной полке: запомнились Джон МакЛафлин и «Божественная поэма» Скрябина – из которой я перетащил в одно из своих сочинений названия частей: «Борьба», «Наслаждения», «Игра». Интересные у волхва пристрастия! Антон вообще-то не принял этого слова всерьез, решил, что оно вроде прозвища – потому что какие в наше время могут быть волхвы? Он снял со стенки самострел – обычный рыцарский арбалет, такие иногда делают пацаны: ложе с прикладом, боевая дуга из темного блестящего дерева, грязно-белая жильная тетива и простейшее спусковое устройство, безо всяких воротов для заряжания. Антон тронул пальцем жилу, но она подалась лишь чуть-чуть. Могуч дяденька Святомир, если может ее натягивать! Огнестрельного у них что, вообще нет? Хотя понятно: если они прячутся, стрельба им ни к чему. Неловко как-то было. Не привык он к праздности, а дел в отсутствии хозяина не находилось. И он решил уточнить свое положение в пространстве, чтоб уметь безбоязненно уходить от дома. Он начал описывать вокруг избушки расходящуюся спираль, подмечая приметы. Они нужны твердые, недвижимые, чтоб ни зима, ни пробегающий лось не сковырнули. Вот здоровенный гриб на березе, чуть выше головы – вернее, целая грибова семья: мама с папой сросшиеся и маленькие детки. Рядом на стволе застарелая травма: кора разошлась, почернела, и видно тело дерева. В складках какая-то крылатая и бескрылая мелочь живет. Метрах в семидесяти обнаружилась речка шириною с Крюков. Дальний берег был выше, даже с небольшим обрывом, и на нем росли сосны. Антон отметил раздвоенную лирой, один рог – позолоченный солнцем – заметно выше и мощнее второго. Чтоб не заблудиться, надо ориентироваться на эту лиру: высока, издалека видно. Какая-то тяжкая личная драма приключилась с деревом в ранней юности. Не шутка: привела к раздвоению личности! Что чувствует полуствол, видя рядом – кого? Родного брата? Или себя? В сущности, они сиамские близнецы. Тогда, если один продолбят дятлы, на втором должны объя-виться стигматы… Интересно, кто-нибудь в мире занимается дендропсихиатрией? БРАТ СОЛНЦЕ Антон последовал за речкой. Человеческая рука все же ощущалась: буреломы были изрядно расчищены, пущены, наверно, на дрова – и продираться почти не приходилось. Вскоре он натолкнулся на сруб, забредший по колено в воду, из него улавливалось механическое ворчание. Антон поудивлялся, послушал, трогать однако ничего не стал и двинулся дальше. Попались мостки для стирки, несколько привязанных лодочек – с виду казистых, но не очень. Людей почему-то нигде не встречалось. Вдруг впереди, сквозь ветви блеснуло что-то не по-таежному белое. Антон невольно остановился. Что-то продолжало маячить на реке, не таилось – тогда он крадучись прошел немного. Долетел тихий звон голосов. В реке стояли голые женщины. Ничего себе: осень – нашли время купаться! Они не визжали, не баловались, стояли смирно по колено – по бедро, обливали себя пригоршнями реки и в один голос твердили-распевали что-то – от расстояния неразборчивое. Не привыкши подсматривать, Антон смущенно замер. Конечно, хотелось вникнуть в суть, но и вторгаться непрошенным в местные дела не следовало. Он отступил и двинулся карандашом гигантского циркуля, с острием у мокрых женщин. И начертив половину окружности, оказался на светлой поляне, черно запруженной людьми – здесь были одни мужчины. Они стояли вокруг яркого бездымного костра и тоже хором произносили невнятную словесную массу. Волосы у многих слиплись, из чего следовало, что они уже приняли речную ванну. Антон опять застыл в нерешительности, но тут в просвете мелькнул Святомир, стоявший у самого костра – он заметил Антона и приветственно махнул. Этот жест означал: тебе здесь можно – однако Антон по-прежнему не знал, что делать, и стоял в сторонке. Подтянулись одевшиеся женщины. Величественный Святомир поднял руки к небу и звонко закричал: - Слава тебе, брат наш Солнце, податель благ и всему живому помощник! Спасибо, что потрудился для нас этим летом, накормил и согрел. Ты разбудил сестру нашу землю, вдохнул силы в посевы, даровал жизнь зверям лесным и птицам небесным. Ступай же с миром на отдых, но возвращайся в свой черед новым летом с новой силою и новой славой! Слава тебе и отцу твоему Дажьбогу! - Слава! – выдохнули люди, воздев руки и лица к солнцу. Потом в костер что-то бросили, отчего он вдруг полыхнул ярким столбом, аж Антона качнуло жаром. ВИЖУ СВЕТ! Возвращались вдвоем молча. Антон уже потерял дорогу и теперь искал новых примет. От одинаковых древесных стволов и зелени в глазах рябило, и он искренне недоумевал – как Святомир ухитряется помнить путь? К дому подошли с другой стороны, и он не увидел знакомцев: лиру и грибову семью. - Ну и выдержка! – похвалил Святомир. – Молодец, не ожидал. Теперь сам предлагаю: спрашивай. Должен же ты наконец знать, что здесь творится! - Вы язычники? – спросил только Антон. - Мы – славяне. Это слово означает «те, кто славят». Тысячу лет назад нас называли православными, но потом это имя покрали. Но погоди пока об этом. Закрой глаза. Антон удивился, но выполнил. - Что видишь? - Ничего. - Нет, ты видишь черноту. А приглядись-ка. Замечаешь тени – копошатся, будто тараканы? Антон помолчал, всмотревшись, и признался: - Точно, копошатся… - Это мысли. Это житейские проблемы и мелкая дрязготня. Они забивают канал, по которому ты можешь общаться с Богом. А попытайся-ка пробить окошечко, раздвинь эти тени по сторонам – чтоб свет хлынул. Для этого нужно отогнать мысли и волю всю собрать. Антон зажмурился, но что-то мешало. Он хлопнул себя по руке, по шее, несколько раз махнул лапищей перед лицом. Потом виновато улыбнулся: - Комарье задолбало… - Ну, пойдем в дом. Свет зажигать не стали, Антон полуощупью нашел свою лежанку, сел и снова закрыл глаза. Он сфокусировал душу, стараясь просверлить ею, как лазером, отверстие в шевелящейся мгле. Разглядел, что это действительно мысли и дневные заботы: мелькала лиро-сосна, голые купальщицы, брат Солнце, как там в Питере – наверно, дождь? Мелодийка какая-то висла, будто жевательная резинка между пальцев: натягивалась, пружинила – но не отлипала. Одну тень удавалось сдвинуть за пределы сознания, но вмиг прилетала другая – так и лезли, будто мухи на варенье, живого места не оставляли. Он аж напрягся и вспотел. - Что за напасть! Не могу. Святомир улыбнулся: - Можешь! Антон вздохнул и вновь вступил в единоборство с химерами. Несколько минут он молчал, закрыв глаза, только кулаки порой сжимались, дух переводил – и вдруг воскликнул: - Вижу свет! ПРЕДВЕСТЬЕ ЛИКА Окошечко мелькнуло и закрылось. Но Антон был уже счастлив победой. - Получилось? Хорошо. Теперь нужно каждый день так упражняться, хоть на четверть часа – выключать мысли. - Как же… – встревожился Антон, – мозг и так лишь на 10 процентов работает! Куда ж его еще выключать? - А ты не видел фильм, где сверхмощный компьютер заставили играть в крестики-нолики? Это игра пустая – но бесконечная, потому что выиграть нельзя. Компьютер начал вертеть эти крестики, быстрей, быстрей – ничего другого уже делать не мог, и наконец взорвался. Понял, о чем я?.. Необходимо хотя бы временами отключаться от мелочей и созерцать свет Истины. Постепенно ты научишься все глубже очищать свое сознание и заглядывать в Беспредельность. По непривычке бросать на полдороге Антон достроил мысль: - Но ведь если я научусь постоянно видеть свет – дальше жить незачем. - Верно! Но не бойся: не научишься. Постоянно видеть божественный свет – значит, самому быть Богом. - Тогда зачем? - Чисто практически. Когда тяжкие мысли и тревоги станут одолевать, ты сможешь их выгнать. Обретя белый разум, ты тотчас освободишься от переживаний, от груза проблем – а значит, они не притянут за собой целую связку болезней. К некоторым проблемам ты сможешь вернуться потом с новыми силами, а большинство уйдет навсегда: ты поймешь, что они были пустяками. Только знай: то, что ты сейчас видел – еще не сам свет, это лишь отсвет, предвестие лика Дажьбога. - Чьего лика? - Ты что, не слышал о Дажьбоге?! Погоди, а ты откуда? - Из Питера, – и сердце заныло от родного звука. - Столичный… Значит, и Питер теперь нерусский, в Москву пошел. Да чему ж вас там учат? Антон усмехнулся: - Законопослушанию. - Хорошее дело, вообще-то, – заметил Святомир. - Смотря, чьи законы. - Это да, – Святомир помолчал и спохватился, – что это мы впотьмах? Дай-ка лучинку запалю… - А электричество? - Беречь его надо… Он воткнул длинную щепку в отверстие берестяного тазика с водой и зажег. Потом спросил: - Как там американцы? Сильно разухабились? - Есть такое… - Знаю, радио слушаю. Как думаешь, скоро они скопытятся? - Да годик еще посидят, – прикинул Антон. - Пожалуй, и меньше. Слыхал, что в самой Америке творится? Антон понимающе улыбнулся: - Процветает, как обычно. - То-то и оно, – утвердительно возразил Святомир. – Ты китайское, японское радио ловил? - Откуда! Глушат навзничь. - А вот нам здесь перепадает, глушилки далеко. Антон сообразил: - Они же на своих языках! - Да знаю я маленько… - И китайский, и японский?! - Маракую малость. Я ж востоковед по второму диплому. Антон открыл немного рот. Но сразу пригасил любопытство к внезапному факту биографии. Истинно его интересовало другое: - И что говорят? - Врут, наверно, тоже. Но между строчек пролезает... Не то штаты отделяются, не то негры белых бьют... Точно не скажу, но дела там творятся. Яркая надежда обожгла, но Антон постарался уберечь спокойствие и спросил: - Вы прячетесь от них? - Не только прячемся. Может, путь найдем, куда России идти. Нам ведь скоро весь мир на себе тащить придется. Америка рухнет – все страны как младенцы будут, и некому их вести, кроме нас. А чтоб знать, куда идти, нужно демонтировать в себе ветхого человека, чтоб в новую эру влиться. Ты знаешь, конечно, что в 2003 году началась Новая Эра? - Смутно. - Если про нас с тобой кто вспомнит, скажут: «Эти еще до нашей эры родились». - 2003-й год – это же трехсотлетие Питера! – сообразил вдруг Антон. - Да? – Святомир задумался. – Значит, не случайно. Триста лет – срок магический, это малая эра… Наверно, твоему Питеру что-то предстоит важное в эре Водолея. Понимаешь, новое уже настало, оно вокруг – и мы должны как можно быстрее измениться, все мироощущение переделать. - И что, язычество – путь? - Вполне возможно. Но повторяю, мы – не язычники. Это слово вообще говорят не туда. Язычество – это тело любой религии. Чужаки видят действия, не понимая сути – и обзывают язычеством. Мавзолей на Красной площади, и фан-клуб рок-группы, и музей-квартира Пушкина – это всё язычество. Мясо не жрать и свечки палить перед иконой – тоже, кстати. У вас в Питере, помнится, была часовня местной богини Ксении? - Почему богини? Она же святая! - Ничего подобного. То есть формально – да: причислена в клику, не придерешься. Но для тех, кто записочки носил, она – типичная Афина или Деметра. Ее же просили о чем угодно, совершенно не в христианском смысле: хочу денег, помоги стать звездой, верни любовника. - Еще собака Гаврюша есть, – сообщил Антон. - Какая такая собака? - Чугунная. Живет в дворике у Невского, ей тоже записки носят. - Новая Ксения, – резюмировал Святомир. Антона покоробило, но он сообразил, что какая-то правда тут есть. И задумчиво признался: - Никогда такого не слышал. - Извини, но в современном обществе вообще мало путного услышишь. Что у вас есть кроме бабок и секса? Антону захотелось вступиться за мир, в котором вырос – но аргументы не шли. Прав был удивительный лесовик с двумя высшими образованиями! - Ну все-таки… цивилизация… – неуверенно пробормотал Антон. - Ага, передовая наука! Хорошо, как у вас объясняют возникновение Вселенной? - Большой взрыв, звездная пыль, зарождение галактик… - Замечательно. А кто взорвал-то? И зачем? Молчат твои ученые? Тогда послушай нашу версию и согласись, что она, по крайней мере, ничем не хуже. КОСМОГОНИЯ ОТ СВЯТОМИРА - Вначале был Хаос, а сбоку от него Всевышний Господь наш Род… - Род? - Род, прародитель. Это его христиане зовут Богом-Отцом, а мусульмане Аллахом. - А почему он сбоку? - Потому что не был частью Хаоса, как и теперь его нет внутри нашего мира. Если бы Бог был частью мира, он не мог бы его создать. Логично? Антон кивнул, но тотчас спросил дальше: - А Хаос из чего состоял? Святомир уже нацелился дальше привычной дорогой, и новый вопрос его неприятно тормознул. - Да ты, я вижу, непрост. Хочешь научного анализа? Ладно, попробую… Хаос – это совсем не то же самое, что какой-нибудь смерч из пыли. В Хаосе не было никакого вещества, никаких энергий – он потому и Хаос, что совсем ничего там не было. - Так Хаос или Ничего? - Уф-ф… Хватка бульдожья, тяжело с тобой. Дай вздохну, – Святомир минутку подумал и подошел с другой стороны. – Грязь, бардак, бессмыслица из чего состоит? В конечном итоге? - Из атомов, – ответил Антон. - Согласен. А атомы – это что? - Упорядоченные системы частиц. - Вот! То есть самая глупая бессмыслица всё равно состоит из осмысленных кирпичиков. А в Хаосе вообще никакого смысла не было – но была некая Первосубстанция. Смысл дал Род. Однажды ему надоело видеть никчемный Хаос, он дохнул на него и придал хрустальную форму – так дыхание замерзает на морозном стекле, превращаясь в прекрасные ледяные узоры. Погоди-погоди, молчи… Сам знаю, что ты спросишь: зачем ему это понадобилось? - Вроде того. Антон вовсе не собирался спорить со Святомиром или насмехаться – и его удручало, что выглядит очень на то похоже. Просто ему действительно хотелось узнать правду. - Род – Творец. Ему захотелось раскрыться, проявить себя в творении… - А раньше чего? Жил себе без мира… вдруг приспичило? Святомир поглядел на Антона исподлобья и тяжко вздохнул. - Ну, что я тебе отвечу… Это самое слабое место любой религии. Никто тебе членораздельно не объяснит, зачем Творцу понадобился мир. Это Его тайна, людям ее понять не дано. Святомир замолчал, поправил лучину, от которой отошла в сторону веточка, и пламя в развилке металось. - Честно сказать, давно не приходилось так разговаривать. Здешние – попроще, они в такие дебри не вникают… Ты учился? - В универе. - Понятно, – он еще помолчал. – Видишь, какая штука… Сам знаю, что на главные вопросы нет у меня ответов. Ни у кого нет. Просто большинство этими вопросами никогда не интересуется – они ищут, кто им просто и понятно покажет, как жить. Ты думаешь – я тут властолюбие своё тешу? Нет. Наигрался я в эти игры. Я ведь действительно выхода ищу. Вся эта чертопляска-то в России, с Ленина еще – отчего? Оттого, что люди не знают, во что верить. - Не с Ленина – с Петра, – тихо вставил Антон. - С Петра? Может, ты и прав… Христианство силу потеряло. Раскольники еще жили в нём во всю мочь, а потом и у них увяло. Да и, скажу я тебе – не с Петра, пожалуй, а с Владимира нашего Святого. Как он чужую веру нам навязал – так и поехало наперекосяк. - Без крещения Руси лучше бы было? - Эх, знать бы!.. – неожиданно признался Святомир. – По молодости был уверен. Когда эту общину задумывал – искренне верил, что путь правильный… Пауза получилась долгая. Наконец Антон спросил: - Так как же мир творился? Святомир попал на проторенную дорогу и рассказал без запинки: - Однажды Роду надоело смотреть на глупый бессмысленный Хаос, он дохнул на него и придал хрустальную форму – так дыхание замерзает на морозном стекле, превращаясь в прекрасные ледяные узоры. Но это не был еще материальный мир. Род знал, что обретая телесность, всё утяжеляется и теряет крылья. Так мысль, будучи записанной, превращается в плоское подобие – потому что слова языка несовершенны. Так полетный образ, рожденный фантазией скульптора, костенеет в вязкости мертвой глины. Род не хотел материализовать мир, его творческая жажда была утолена: он создал идею, замысел мира. Но нашелся тот, кому захотелось воплотить этот замысел, придать ему мясо. Это был Чернобог. Его так зовут потому, что он создал черную Землю и черный Космос, черные глубины Океана – вместо про-зрачных хрустальных первообразов Рода. Второе имя Чернобога – Велес. Когда ясность знания замутнилась, Велеса стали почитать просто как покровителя материальных богатств, а потом и совсем узко – домашнего скота. Забыли, что он сам создал эту материальность. Род сотворил может быть, Чернобог-Велес сотворил есть. Род построил ракету, а Чернобог запустил ее. Поэтому он с полным правом тоже называется Творцом – творцом материального мира, в котором появились наслаждения и страдания, ликование и смерть. Христиане выразили это легендой об изгнании из Рая. Адам в Раю – это замысел человека; изгнанный Адам – человек, обретший плоть. А Чернобога христиане называют Сатаной. Древо Познания – это тоже криво понятая иудеями истина об обретении материальности и познании собственного бытия. Род увидел, как ужасно извратил его замысел сын его Чернобог – и послал другого сына, Дажьбога, чтобы просветить упавший в глиняную телесность мир. А старшего своего сына Сварога поставил над ними. С тех пор так и правит миром Триглав: Чернобог творит плоть с ее законами смерти и страданий; Дажьбог вечным своим светом, не имеющим начала и конца, высветляет мир, даря ему любовь и одухотворение; Сварог уравновешивает усилия братьев, чтобы мир не упал в одну из крайностей. МНЕ ЕГО ЕЩЁ ДЫШАТЬ... Так примерно изложил Святомир, а Антон спросил: - Дажьбог – это Солнце? - Нет. Солнце – фонарь, а Дажьбог – это свет без источника. Солнце – это выражение Дажьбога в материальном мире. Помнишь, в вашей Библии: в первый день Бог сотворил свет, а светила – лишь в четвертый. - Да, как это? - А вот так. Свет первого дня – это Дажьбог, а светила – это уже Ра, сын Дажьбога. Ну, в Библии подзапутано, истина им не с того конца открывалась… Именем бога Ра, кстати, называлась раньше одна известная тебе река. На ней родился, между прочим, Заратустра. - Что за река? В Персии? - Не совсем. Это Волга. - Волга?! - Она. Так что Поволжье – это древнейшая мистическая область. Оно может еще очень и очень себя показать. - А сегодня что было? На поляне? – решился спросить Антон. - Прощание с Солнцем. - Ра? - С ним. Год повернул на зиму, теперь от Солнца почти ничего не зависит – и мы отпустили его на покой. – Святомир чуть заметно улыбнулся. – Еще было омовение в реке – символ очищения. Зима – подобие смерти, и к ней надо готовиться так же, как к переходу в Ирий. Антон вскинулся, и Святомиру пришлось пояснить: - Рай. Чтобы попасть в Ирий, минуя Навь (место посмертных мытарств), надо умереть очищенным и спокойным. Каждый год мы готовимся к этому, переживаем маленькую смерть. Главное – понять: смерть – это не горе. У тебя близкие умирали? Антон кивнул. От напомненной картинки вновь застонала душа: отец, «Скорая», ночная больница, вдвоем с санитаром он тащит каталку, а врач тискает резиновую грушу, соединенную с маской: - Мне его еще дышать надо… Дверь заперта, бегом к другому входу, без лифта на третий (не уронить бы!) В коридоре реанимации из-под простыни – чьи-то бледные ноги. Уже ничьи. Местный врач в салатном халате вышел к Антону: - Надежда есть, но… Святомир вытащил наружу запрятанное воспоминание, но Антон не сердился. Он жадно слушал, готовый получить наконец исцеление от этой боли. - Жизнь на Земле – лишь ступенька огромной лестницы, которую нам предстоит пройти. Умерший не исчезает, он продолжает путь на новом уровне, он не скован неуклюжим телом. Поэтому никогда нельзя скорбеть по усопшим: во-первых, ничего плохого с ними не случилось, а во-вторых, своей привязанностью и болью мы навешиваем на них путы, и им очень трудно подниматься в Ирий. Антон спросил с надеждой: - Они там не страдают? - Если были готовы к смерти – то нет. И если близкие не мешают. Неумеренная скорбь иногда вообще способна утянуть в Навь – даже самую просветленную душу. - Неужели нельзя? – воскликнул Антон в испуге. - Нельзя, Антон. Пойми: страдать по умершему – это лишь эгоизм. Ты не о нем грустишь, а о себе: «Как я тут без него?» Ты привязываешь его к себе, мешаешь свободно продолжить путь. А надо отпустить, принять факт, что ему нужно именно то, что произошло. Антон понурился: как тяжко он помешал отцу жить дальше где-то в неизвестности! Но он ведь не знал! Никто не учил такому, в цивилизованном мире дурной тон – думать о других! Святомир тоже молчал, изредка взглядывая на Антона. Потом сказал тихо: - Ничего, парень, не переживай. По-настоящему каждый в ответе только за себя. Не так уж много от тебя зависело… Ты мог ему помочь – но не знал, как. - А как? – сразу вскинулся Антон. - Чтоб кого-то исцелить, нужно прежде всего успокоиться – то есть не переживать за него… - Равнодушие?! - Нет, равновесие. Тут странная такая вещь на первый взгляд: если кому-то хочешь помочь, нужно перестать ему сострадать. Да-да. Со-страдать – значит страдать самому; а пока ты страдаешь, пока ты уязвлен, неспокоен – ты ничего не можешь сделать. Нужно привести себя к покою. - Да откуда покой, когда родной человек!.. – взорвался Антон, однако остановил себя. Он чувствовал, что сейчас лучше слушать. - Ты прав, – подтвердил Святомир. – Если искать покой сам по себе, как самоцель – ничего не выйдет. Это только в глупых советских книжках по аутотренингу советовали бормотать «Я спокоен, я спокоен». Покой – лишь средство; он никак не может быть целью, потому что он – ничто, отсутствие. Отвлечься на него нельзя, почвы нет. Покой возникает лишь попутно, в движении к истинной цели – знаешь, как в физике: «равномерное движение», «кинетическое равновесие». Антон кивнул, что-то такое он помнил. А Святомир продолжал: - Если ставишь себе цель – исцелить какого-то человека, и начинаешь равномерно двигаться к этой цели – покой приходит сам собой. Ты обретаешь свободу – от боли, от сопереживания, даже от чувства близости – и тогда можешь перенаправить на больного поток светлой энергии и вычистить из него негативы. Ну, то есть засоренность, энергетический шлак. А именно это – причина любой болезни. Хотя… по лицу вижу: пока для тебя это сложно. Мы еще много будем об этом говорить. Другим помогать – это уже высокий подвиг, ему долго учиться надо. Пока главное: собственную смерть не проворонь, готовься. Помни – это лишь переход, хоть и очень важный… Однако заболтались мы с тобой. У меня еще дела, а ты спи. А хочешь – радио послушай. Святомир ушел. Антон посидел, укладывая в голове – для этого пришлось несколько раз пожать плечами, поднять и опустить брови и произнести «Хм!» с разными оттенками. Вроде утряслось в общих чертах, и он решил воспользоваться позволением хозяина. Ушли месяцы без радио: в армии доводилось слушать лишь то, чем кормили из громкоговорителя. Приемник тихо загудел, полосочка частот загорелась добрым светом, и понеслись чуждые курлыкающие слова. Китай это или Япония – Антон распознать не сумел, а потому тронул колесико и поволок стрелку перескакивать через континенты. Закаркало по-немецки; Антон половину разобрал, но общий смысл ускользнул, пока он возился с одним смутно знакомым существительным. Дальше стрелка вызволила снова какое-то «Дянь чжянь су джоу», выехала на американское самовосхваление, по-французски спел одну фразу Азнавур, и вдруг выскочил Алекс Кофанов сразу со вторым куплетом «Зеленого трамвая». У Антона так заныло, что едва не закричал. Волной окатило: родина, Питер, дом – и такая тоска нахлынула! Он стиснул зубы почти до судороги и слезы сдерживал изо всех сил. Родная Петроградка увиделась, как живая: Зверинская, вдали шпилик Крепости, после дождя от асфальта неповторимый питерский запах… Родной голос, знакомый чуть не с детства – здесь, в дикой тайге, под землей… Да, конечно, Кофанов продался, он американская подстилка, попсня, пошлятина – но почему так за сердце хватает? Песня кончилась. Антон сразу выключил радио и вышел на воздух. Уже смерклось, в черноте поздние птички посвистывали, издали доносились голоса, почти утратившие человеческую окраску. Звезды смотрели, почти повсеместно съеденные верхушками деревьев – только несколько осталось чистых, прямо над головой. Антон воображал, как эти самые звезды видны сейчас из Питера, над крышами – понимал ужасную банальность, но трогало до глубины. Что-то с ним творилось. Огромная сибирская природа переплавлялась в один сплав с Питером, детством и всем, что он знал и любил до сих пор. Какое-то решение назревало – он не пытался анализировать, а просто впитывал дыхание великой тайги и видел внутренним взглядом Петербург – сразу весь, будто с неба; и где-то там, посреди города – крошечного себя. Ничуть не удивляло, как это он может са-мого себя видеть со стороны, и вообще, всё это ужасно напоминало сон – но происходило наяву. СВЕРХЗАДАЧА Потом Вика спросила: - А зачем ты пишешь? «Для тебя», – хотел я сказать, но раздумал: чтоб не зазнавалась. Вместо этого выдал эффектную фразу: - Заниматься искусством нужно в одном случае: когда кроме этого остается лишь повеситься. Но девушка вовсе не кинулась вписывать фразу в атласную книжицу. Она ее будто не заметила. Она гнула своё: - Ты хочешь кого-то предостеречь? - «Люди, я любил вас – будьте бдительны»? Да ни в жизнь! Развлекаюсь я – авось и читатель развлечется. - Вот будет развлекуха, если попытаешься публиковать! Начнутся редакционные девицы со скошенными от вранья глазами, рукописи не возвращаются и не рецензируются, ни правые, ни левые журналы тебя не возьмут – а нормальных у нас нету. Ну, а если добьешься – такой лай поднимут! Начнут выискивать прототипов, вставят тебе сполна: за антихристизм, антидемократию, и за антиамерику, и дуэндчину припомнят… Так и вижу строки типа: «Самонадеянный юнец с детской непосредственностью и младенческим же невежеством берется трактовать вопросы религии…» - Ты тоже так считаешь? - Как сказать… Ну допустим, я не во всем с тобой согласна… Хм… Бить будете, папаша? - Я что, похож на того, кто будет бить? - Чудовищно похож. Аж мурашки. Шутит она так. - Так ты возражай, если не согласна! - Да понимаешь… Обычно это трудно сформулировать… в общем, зря ты против Церкви… - Да уж! Воображаю, как попы вцепятся! Им же позарез нужно монополию сохранить на рынке духовности. Там такие бабки! Но Вика молчала и хмурилась. Видимо, я неправильно ее понял. - Ты что, не согласна? - Знаешь, не хочу на эту тему. - Да чего ты испугалась?! - Леша, давай замнем, – отрезала она. Но видимо, не очень рассердилась, потому что продолжала. – Впрочем, вцепятся – ладно; хуже, если вообще не заметят. - Вич, я же сказал: плевать! Я для себя пишу. Понимаешь: я это делаю, лишь пока сам процесс меня куда-то ведет. Мне надо понять некоторые вещи – а другого способа нет. Думаешь, я хочу сляпать бестселлер, прославиться? - Думаю, хочешь. - Хм… – пришлось в себе покопаться, раз уж искренность началась. – Э… ну хочу. - Хи-хи, – сказала Вика. - Нет, не хи-хи!!.. Зря ты хи-хи, обидно… Верно, хочу – ну так я вообще много чего хочу, – тут я ее с намеком приобнял, – но главная цель – вовсе не слава и не бабки. - Тогда мы с тобой с голоду помрем… – она погрустнела. - А вот нет. Если к деньгам не стремиться, они сами приходят. Я не утешал, со мной действительно так. Скромненько, конечно – но на прожитьё Бог посылает. Однако Вика молчала. О чем думает, спрятавшись за волосами? Видно, не прельщает девочку такая судьба. «Спутница непризнанного мыслителя» – звучит эффектно, но шубу хочется… Значит, я в ней ошибся… Девчонка, скажи хоть что-нибудь! Неужели тебя действительно только бабки интересуют?! Не молчи! Ага… Что ж, придется выбирать: девочка или истина… Смешно, да?! А мне вот не очень. Пауза тянулась. Я глядел уже на Вику отчужденно – и вдруг она сказала: - Но у книги должна же быть сверхзадача, общественная роль… Ой, как я обрадовался!.. И с готовностью продолжил дискуссию: - Зачем?! Достоевского вспомни: предчувствовал же прелести совка, предупреждал, «Бесов» написал и «Преступление» – и что? Чего добился? Раз он никого не смог предостеречь – куда уж мне?! - Не смог, думаешь? – усомнилась Вика. И выдала такое, – а если как раз смог? Может, он остался тайным петрашевцем и мстил режиму? - Ты что? – меня ошарашило. – Не может быть! - Я ничего не утверждаю, но подумай: что он доказал в «Преступлении»? Только то, что лично Раскольников – не сверхчеловек. Дохлячок, неврастеник. Но идейку, что кому-то «все позволено», потом очень даже реализовали. «Идиот» доказывает полное бессилие и нежизнеспособность Мышкина – единственного врага бесовщины. Путь свободен, вперед! И «Бесы» – прямая программа действий, по ней коммуняки и работали. Может, не напиши он этих штук – и революции никакой бы не было? Я задумался надолго. В ЧРЕВО Проснулся он даже раньше Святомира. Решение за ночь уяснилось, окрепло, и теперь грело изнутри ровным пламенем. Антон высматривал спрятанные в досках потолка забавные рожицы и слушал подобный океанскому прибою ровный носовой сап, куда, словно всплески дельфиньих спин, вставлялись отдельные всхрапления. Когда Святомир зашевелился и сел на своей лежанке, Антон сказал: - Доброе утро. Святомир, извините – а как бы мне свой дом? - Строить хочешь? Решил остаться, значит? – хозяин заметно обрадовался. - Угу. - Хорошо обдумал? А то если захочешь уйти – никто не неволит: дождись весны, и Бог тебе в помощь. А до весны и у меня пересидишь. - Спасибо. Нет, я решил. Не хочу под американов больше. Он не стал договаривать, чтоб не казаться подхалимом. Но у решения была и другая причина: в Святомировом строе почудилась некая новая правда, и он захотел испытать – вдруг действительно? Ребята там с режимом борются, а взамен-то у них ничего нет – зуб расшатают, будет дырка. А вот если коренной растет вместо молочного – он сразу место пустое займет и станет лучше прежнего. Может быть, Питер отсюда удастся спасти – как это ни странно. Позавтракав кедровой кашей, они отправились искать место для дома. - Первым делом надо яму отрыть, пока земля теплая. Потом будешь бревна валить. - А зачем в землю по пояс? – Антон задал таки вопрос, который давно свербил. - Дому-то? Земля – она мать, надо ей в чрево углубиться – душе полезней. Мы ведь родимся – из чрева выходим, помираем – обратно в чрево. Значит, и жить в чреве надо. От сомнительной логики Антон приподнял даже бровь, но волхв закончил таким поворотом: - И еще одно: мы ж тут как партизаны. От большого дома тень большая – с самолета засекут. Такой аргумент Антона вполне успокоил, хоть и был несколько наивен. Он только спросил: - А не зальет? - Нет, у нас место сухое. Да и секрет знаем… За беседой они углубились уже порядочно в тайгу, причем Святомир пристально поглядывал по сторонам, под ноги и даже в небо. И наконец остановился, похлопав елку толщиной с доброго медведя: - Здесь! - Так ведь елка! - Раз ей место понравилось, то и тебе сгодится, – улыбнулся волхв. – А корченешь – ямка уже будет, копать меньше. Запомнил место? Антон озадачился. - Ладно, мы ее ленточкой обвяжем, – успокоил Святомир. – А теперь пойдем к Ярославу, он поможет. ПЛОТНИЧИЙ ДЕБЮТ Старый знакомый принял радушно. Он колдовал с топором над давешней колобашкой, уже начавшей принимать человеческие очертания. Пояснил: - Алтарь творим помаленьку, – и на просьбу помочь с домом заулыбался, – решил с нами? А я что говорил? Последнее адресовал Святомиру. Потом вытащил из домика второй топор и уже знакомую пилу: - Пошли. Антон запомнил, что солнце должно лучиться в правый глаз. Он строго держал направление – и вывел мастера прямо к обхваченному веревкой стволу. Ярослав ее бережно развязал: - Сохрани. Оберег на ней носить будешь, – и вдруг обратился к дереву. – Ты прости уж нас, пожалуйста. Надо – понимаешь? Потом огляделся, нашел сторону, где поменьше деревьев, и решил: - Туда повалим. Умеешь топор держать? Давай, в очередь будем бить. Они окружили обреченную ель. Ярослав тюкнул первым, Антон вслед – но топор вывернулся, ударил плашмя и завизжал от обиды. - Что ж ты инструмент позоришь? – шутливо упрекнул Ярослав из-под очков. А Антон поглядел на топор с недоумением: силушки вроде хватает – что ж такое? Постепенно наладилось. Они впеременку вонзали лезвия в тело ели, летели сначала брызги коры, а потом и самого белого мяса – устилали темную хвоистую землю. Выгрызя порядочный клин, остановились. - Теперь пилить. Наметили запил с противоположной стороны и начали возить ржавое полотно, причем Антон иногда тормозил утащить ручку, и пила, звеня, сутулилась. Он быстро устал, Ярослав останавливался ради него, хотя сам, казалось, был двужильный. Дерево стояло притихшее и, наверно, молилось своим богам. Земля вокруг побелела от опилок и щепочек – будто погребальная одежда. Вершилось таинство перевоплощения: то есть плоть оставалась прежней, но приобретала новый смысл. Есть учение, что и наши души после смерти распиливаются на бревна и веточки и становятся частью совсем другого целого – кто домом, кто спичкой. - Это о чем? – спросила Вика, ткнув сюда пальцем. - Да у этих… буддистов, индусов – хрен разберешь. Говорят, душа после смерти не целиком садится в новое тело, а распадается на детальки, потому не помним прежних жизней. - А… любопытно. Неувязочки замазывают в теории реинкарнации. У меня, кстати, есть своя одна теорийка, хочешь – расскажу? - Давай. Я согласился, хотя немного обидно было, что она так легко оторвалась от чтения меня. Да и к дамской философии у меня… скажем элегантно, недоверие. - Смотри, какая штука… – начала она с раскачки. – Допустим, есть параллельные миры – рядом, почти такие же, как наш. И кто там живет? - И кто? - Мы принимаем какое-то решение – ну вот ты решил писать роман. И сразу породил двойника, который это не решил… - И он – в параллельный мир?! – воскликнул я, потому что, несмотря на дамскую философию, мысль поразила. - Именно. И живет там где-то, за стеночкой, Леха Кофанов, который романа не пишет. Ему делать нечего, начинает водку жрать… Меня осенило: - А потом тот Леха решает, допустим, стать бандитом – и нового двойника посылает тоже в параллельный мир… - То есть – сюда, – невозмутимо закончила Вика. Я помолчал. - Получается… – начал я снова, – что я могу как-нибудь встретиться с самим собой, только совсем другим… который пятнадцать лет назад не начал играть на гитаре, а пошел на завод слесарем… - Ловишь на лету, – подтвердила дама-философ. Опять пауза повисла. - Если каждый раз, когда я решал немного измениться – я запускал в мир нового человека… Сколько же я их наплодил?! – ужаснулся я. – И все они – живые? Не призраки? - Абсолютно. - Послушай, Вика… – соображал я. – Тогда получается… что я сам – чей-то двойник… - Соображаешь. Течение мысли неотвратимо влекло меня к финалу: - Но тогда все люди – лишь двойники какого-то изначального… - Двух изначальных, – поправила Вика. – Потому что ты можешь принять любое решение, только не стать женщиной. - А опе… - А операции – не в счет. Они только видимость дают. - Та-ак… Двух изначальных, – я смотрел на Вику тупо. – Адама и Евы? Ты хочешь сказать, что мы все – Адам и Ева, только принявшие другое решение? - Да, Лешенька, именно так получается. Она была оскорбительно спокойна, будто не изложила дико ошарашивающую гипотезу. - Ты что, сама придумала? Вика не сочла нужным отвечать и снова уткнулась в мой текст. Пропил приблизился к прорубленному клину, и работать вдруг стало легче. - Пошла помаленьку. Вишь, не зажимает, – пояснил Ярослав. – Теперь берегись. Ствол хрустнул, и елка медленно-медленно тронулась. Люди отскочили. Дерево повалилось сухим мощным выдохом, ломая сучья себе и собратьям – будто великан раздувал исполинский костер. При падении оземь убитого брата окрестные деревья вздрогнули, посыпалась хвоя, и птицы вскинулись в небо, панически крича. Вика усмехнулась, но промолчала. Потом обрубали ветви. Мощные, в руку толщиной, они плавно обрушивались после ловкого топориного взмаха. Антон научился рубить не поперек ветки, а наискось – и немного играл в богатыря, бьющегося с многоглавым Горынычем. Посшибав, они изрубили ветви в дрова и сложили поленницами сохнуть. Потом сходили в избушки пообедать и вернулись, причем Ярослав принес остро заточенную лопату – ее ручка была до изысканного блеска отполирована мозолями. - Ты это, не в полную силу… – предупредил Ярослав, подозрительно оглядев Антоновы ручищи, – новую тут, знаешь ли, не купить. Антон принялся подкапывать корни и через час стоял по колено вглубь среди чудовищных щупалец деревянного спрута. Конца-краю им не видалось, охватывали окрестность на многие метры – и еще отвесно в преисподнюю уходил центральный могучий корнюга. Антон немного растерялся. - Ишь каков! Страшён, – похвалил спрута Ярослав, успевший окорить половину ствола. – Давай мы ему эти лапы пооткромсаем. В два топора они перерубили все щупальца – но уже смеркалось, а пень даже и теперь лишь едва шевелился от сильного пинка. Антон совсем погрустнел. - Чем же он держится, зверюга?! – спрашивал он, страшно, но безрезультатно дергая хозяина своего будущего дома. Не хотел тот место уступать, хоть ты плачь! – Как мы к центральному подберемся? - Не торопись. Утро мудренее, – уговаривал побледневший и мокрый от пота Ярослав, но Антон боролся, как Геракл, пока вконец не обессилел. Стало уже почти темно, лесорубы разбрелись по домам и отрубились без промедления и без снов. БЕГЛЕЦЫ Пролетали недели. Монстр был выкорчеван, прямоугольная яма отрыта, повален десяток деревьев – но не рядом, а с расстановкой, чтобы прореженный лес не бросался в глаза. Лег снег, охотникам стали попадаться перекрашенные по-зимнему зайцы, и наконец врезали жестокие морозы. Люди жались по домам, топя печи лишь ночами – чтобы дым был не виден, днем же перебивались кое-как или включали ненадолго электрические нагреватели. Антон узнал, что ворчливый сруб на речке был гидроэлектростанцией, работающей вечно – даже зимой подо льдом – но слабосильно. Энергия подземным кабелем разбегалась в дома, где копилась в аккумуляторах и работала по надобности. Много еще всякого узнал он о лесной жизни. Мужчины ловили рыбу и охотились, убивая ровно столько, сколько могли употребить – в этом им разумно помогало несовершенство оружия. Святомир даже начал дорожить этой вынужденной замкнутостью и простотой, справедливо опасаясь, что выйди его община в мир цивилизации – и из нее незаметно ускользнет патриархальный дух правды. - Ну и фразочки заворачиваешь! Сроду бы так не сказала. - Викуля, хватит стебаться! Не нравится – не читай… В теплое время обихаживали участки посевов, разбросанные понемногу на большой площади. Неудобно, конечно, да и от всяческих шерстнатых мародеров не успевали охранять – но выдать себя страшнее. Сеяли лен для одежды, овощи, немного хлеба – и пекли, на две трети разбавляя муку разными таежными дарами. Дети любили шишковать – то есть сшибать кедровые шишки длинными шестами, взбираясь высоко-высоко между ветвей. Под ногами пружинит, колюче, внизу фрагментарно просвечивает земля – жутко и гордо. Женщины ткали изо льна холсты на станках чуть ли не дохристианской конструкции – потому что они оказались удобны и глубоко внутренне осмысленны: прикосновение творящих рук одушевляет вещи, о чем в промышленный век забыли. Фантастическая ситуация: в нашем мире реальнее всего деньги – которые в сущности ничего не означают. В роли самой весомой ценности – пустые символы. Поселяне тоже поначалу пытались ввести у себя деньги – «фунт стерляди». Но не прижилось. Климат подвел. Святомирова паства таёжила уже лет двадцать. Сейчас их набралось почти 200 человек, в начале же ушло не более пятидесяти. Они инсценировали крушение самолета, причем предусмотрительно нагруженного всем необходимым: даже нескольких коз ухитрились впихнуть в салон, но одна от стресса сошла с ума и вскоре насильственно скончалась, перевоплотившись в общественные щи, а еще через сутки – даже не стану говорить, во что. Сибирское начальство поисковую операцию замяло из скупости, всех летевших записало без вести пропавшими и о них забыло. Даже не удосужилось внимательно просмотреть списки пассажиров, иначе открылась бы любопытнейшая картина: все 50 человек летели семьями, затесалась даже жена пилота! Они разобрали самолет, поставили палатки под самыми густыми кронами и несколько недель жили тихо-тихо, преувеличив человеколюбие властей и опасаясь-таки поисковиков. Потом облегченно вздохнули, достали топоры и начали рубить дома, ибо до зимы уж было недалеко. Новенькие постепенно прибредали неизвестно откуда, как Антон, или рождались прямо здесь – а Святомир следил, чтобы родственники между собой демографическим сексом отнюдь не занимались. Только вырождения ему не хватало! Не все сразу принимали «славянскую», как называл Святомир, религию. Православных и атеистов никто не агитировал, их даже не удерживали силой – хотя огласка была опасна смертельно. Но как-то так случилось, что скверные люди сюда не забредали, и несколько ушедших восвояси ничего не разболтали – а может, к сожалению, просто не дошли по глухой тайге. Постепенно здешняя жизнь очаровывала, а новая вера сама собой вливалась в душу, потому что была проста, величава и близка русскому сердцу. ПУТЬ СВЯТОМИРА Задолго до американцев, в глубоком брежневском совке Святомир – тогда еще вовсе не Святомир – начал задумываться о будущем России. Он предвидел удивительно точно: что рухнут исчерпавшие свою религию коммунисты, тут же откуда ни возьмись наплодятся православные и тоже урвут власть – но ненадолго. Он видел, что христианство бессильно – потому что выдохлось еще при Петре и вяло переваливалось из века в век, как бочка, натужно вкатываемая по ступенькам, которая сама уже стонет: - Оставьте вы наконец меня в покое! Ничем добрым религия распятия России уже не светит. Святомир стал искать вокруг. Как востоковед, он перепробовал, наверно, все азиатские вероучения и практики: буддизм, индуизм, кришнаизм, синтоизм, даже агни-йогу. Учился у одного тибетского монаха, достиг умения останавливать на несколько минут собственное сердце, и однажды даже на секунду утратил вес. Пришел момент, когда он настолько погрузился в самосовершенствование, что общественная жизнь перестала его занимать, казалась иллюзией, пустым шумом, майей – как говорят буддисты. Такие занятия Совком вовсе не приветствовались, тем более что в качестве востоковеда он жил в странах, называемых теперь Пакостаном, и подрабатывал на неупоминаемые всуе органы. Его вызвали на родину, в Управление, и задали много не-приятных вопросов – он однако пребывал в какой-то прострации, тихо улыбался и почти ничего не ответил. Автомобильная катастрофа не полагалась ему по должности, с него просто взяли подписку о нераз-глашении и отобрали удостоверение вместе с правом выезда за пределы СССР. - Слушай, ну скучно же! Вика прервала чтение и смотрела кисло: - Это же какая-то статья! Гоголь про детство Чичикова… Нельзя же так писать! Поразговорнее неужто не можешь? - Могу. Но будет впятеро длинней. Так что терпи. Он провел в такой нирване около двух лет. Понемногу начали посещать не то сомнения, не то разочарования, не то пробуждения к реальности. Для русского человека что-то лишнее сквозило в этих великолепных духовных конструкциях – поражало, но не грело. Вдруг ему снова стало больно за Россию. Он с отчаянием понял, что забрел в тупик и потерял там столько времени! Но искать дальше было негде. Чужебогие религии душа отторгала – так колорадский жук у себя на родине, может, и ничего, но в других странах у него нет врагов, и он всё поганит. Не надо нам чуждых жуков… И тут, исчерпав современность, Святомир нежданно набрел на древнерусскую веру. Открытий с этой стороны ничто не предвещало. Со школы он был убежден, что древние славяне тупо поклонялись истуканам, обозначавшим природные стихии, а стихии выхвачены случайно и бессмысленно, вперемешку: какие-то перуны, велесы, лешие и кощеи. Ни духовности, ни красоты он в этой мешанине не видел. Но однажды прочел неведомо как просочившуюся в печать статью о религиозной философии славянского язычества. Открылась стройная иерархия богов во главе с Богом-Творцом по имени Род. Прочие боги заботились каждый о своем – о плодородии, о небесных светилах, о человеческом преуспеянии – и каждый уголок Вселенной был согрет божественной любовью. Впрочем, это-то неудивительно, любовь есть во многих религиях. Главное, что почувствовал Святомир: родство. Эти боги – наши, у них наши имена, они покровительствуют русской земле. Зачем же по-клоняться импортным, которым нет до нас дела: Кришнам и Аллахам, Иисусам и Брахманам? Впрочем, дело даже не в богах. Огромный опыт изучения религий научил Святомира, что человек ни в чем не нуждается, культ ему ни к чему. Всё, что нужно душе, есть в ней самой. Нужно искать суть религии. У каждого явления есть глубинный смысл – и оболочка, шелуха. Чем ближе к поверхности, тем поверхностнее, извините за тавтологию. Культ – это шелуха религии, надо его обскоблить. Даже в христианстве он докопался до здоровых зерен. Смирение, покаяние, умная молитва оказались очень действенны и верны. Только не надо лишнего – всех этих обрядов и канонов… Его распирала радость открытия, он делился этой истиной с друзьями: - Всё очень просто: надо лишь раскрыть себя, освободить разум! Некоторые отмахивались, другие приняли его слова и начали работать над собой – но большинство реагировало неожиданно. Они не понимали смысла слов, но видели убежденность и огонь – и потянулись следом. Люди всегда готовы за кем-то пойти. Им почти не важно, за кем. В совке подобная информация отсутствовала. Решительно негде было учиться духовности! А люди жаждали веры. У них всё отняли, и теперь они заглядывали в его глаза со страхом и надеждой: - Учитель, дай нам Бога! Поневоле пришлось становиться жрецом. Вовсе он не был уверен в спасительности славянской веры. Но ведь надо что-то делать! Православной Россия была, и очень долго – но в итоге эта религия ничем ей не помогла… Впрочем, он догадывался, что виновато не христианство, а злоупотребление. К 19 веку это уже такая была дрянь! Только вдуматься: глава русской церкви – обер-прокурор! Чиновники обязаны приносить справку, что причащались! Что могло из этого выйти, кроме революции? Как же избежать злоупотреблений? Вечный русский – да вообще человеческий! – вопрос. Прекрасные начинания непременно вырождаются в мерзость… Он увидел с грустью, что люди не готовы принять духовную истину без соуса – и учитель принужден идти в повара: украшать истину всякой ботвой. Иногда из-под приправ истина становится почти не видна… Не хотелось выдумывать ботву, лишнее это. Но Святомир чувствовал себя не вправе, поманив, бросить людей на полдороге. Только вот учение заимствовать было негде: нет вразумительной информации о древнерусской вере. Пришлось созданием религии заняться самому. Это оказалось даже проще, чем он ожидал. Чтобы склеить крепкий культ, нужно намешать: 1. Комплект общепонятных бытовых обрядов-заклинаний: на рождение, на смерть, на заключение брака; для притягивания удачи, урожая, счастья… 2. Немного непостижимой разумом тайны. Для этого сгодилось мистическое единство Триглава, а также несотворенный предвечный свет Дажьбога. 3. Авторитет тысячелетней традиции. Этот пункт прихрамывал, но Святомир рассудил: - Правда – это то, что никто не смог опровергнуть. Поскольку русская вера неизвестна – кто докажет, что его учение не древнее? Его огорчал вынужденный обман, который сами последователи так жаждали получить. Но останавливаться было поздно: это значило отобрать у людей духовную истину, которая под этой скорлупой пряталась. К тому же, все религии врут. И ни одна не дает настоящих ответов на главные вопросы: кто создал этот мир и зачем? Что есть зло? Где источник нашей совести? Вероучение прижилось. Паства становилась многочисленной и страстной – и стало необходимо попробовать жить по-новому всерьез. Тогда и спланировали исчезновение самолета. БЕЛЫЙ РАЗУМ Пурга тянула страстно-унылые ноты, будто хор осипших певцов. Снега за пару дней навалило выше пояса, Антонову стройку пришлось временно заморозить (каламбур получился – извините). Успевать бы разгребать выход из избушки Святомира: иначе замурует, и помрешь с голодухи!.. Бывали случаи. Антон невольно сопоставлял зиму со своей, петербургской – увы, не в пользу города… Здесь был настоящий, живой мороз, который бодрит и разогревает кровь, а в Питере – обыкновенный дубак, мерзкий и мокрый, как глист. Что, впрочем, не меняет сути русской зимы – тяжкого и безумно долгого испытания, которое, к тому же, неизбежно вернется… Но может быть, в зиме наше спасение – думал Антон. Необходимость терпеть зиму формирует пресловутый «русский характер» – тот самый, который часто принимают за рабский. Мы привыкли к неотвратимости зимы – и способны терпеть там, где любой другой народ давно бы уж взорвался и изошел на пар. Да и вообще – приходила мысль – лучшее, что можно сделать для спасения России – это не пытаться ее спасать. Нужно спокойно делать свое дело: строить дом, петь песни, романы писать наконец… Россия спасется именно из-за своей внешней слабости. Святомир говорил: - Зима – это символ смерти. Действительно, у Антона начались посмертные состояния: он невольно вспоминал прошлое, жизнь разворачивалась, как свиток, и требовала отчета. Питер оживал перед ним – потемневшие стены, милые трещины штукатурки, добрые фасады с грустными очами-окнами… Боль накатывала невыносимая, и не оставалось ничего, кроме как изгонять ее по методу волхва. Антон стискивал глаза и будто руками разгребал мыслительный мусор. Раньше он не умел думать – мысль трепыхалась в разуме, как рыба в банке. Привязчивая мелодия так же булькается. Композитор мелодию в голове обрабатывает – а у дилетантов она вхолостую крыльями бьет. Теперь Антон знал: думать тоже надо профессионально, чтоб мысль с толком ворочалась, а не просто так. Этому надо учиться – как композитор учится сочинять. А для этого надо уметь хотя бы самому избирать себе мысли, гнать лишние – то есть очищать сознание от мусора, достигать «белого разума» – по словам Святомира. - Буйные мысли мешают, колотятся изнутри в череп, будто хорьки в клетке! Сейчас у тебя нет разума, а есть клетка с хорьками. А ты выпусти их – пусть бегут на волю… Всё в твоей власти. Антон осторожно возразил: - А христиане говорят – без Божьей помощи человек ничего не может… - Как же без нее! – согласился Святомир. – Без помощи Бога мы и не вздохнем ни разу. Только вот насчет «ничего не можем»… Они же сами признают, что человек – образ и подобие Бога. Что ж тогда, и Бог бессилен? Нет, человек подобен Богам именно тем, что всемогущ. Боги и мы – одно. Высшая сила через нас проявляется, и в нашей жизни от нашей личной воли очень многое зависит. - Значит, главное – очистить сознание от суеты? - Именно. Из тела тоже гони заразу, – продолжал Святомир. – Разумом, разумом – от него всё зависит. И надо непременно зримо представлять, что внутри происходит. Увидь, например, будто ты сделан из пористого камня, коралла – и набился песок. Выдуй его. Или, что твое тело – двор, весь в снегу, ходить трудно. Расчисти его здоровой лопатой. Или стань куском сахара – белым и прозрачным. - Прозрачным? Разве сахар… - В смысле – проницаемым, открытым свету. Сквозь сахар ведь дышать можно, если к губам приложить. А вот когда он маргарином измазан – то черта с два… Но это всё символы. По-настоящему очищает свет Лика Дажьбога. Он белый – но если подойти к нему достаточно близко, увидишь, что он полон золотых пылинок. Это тот самый золотой дождь, которым Зевс вошел к Данае. Греки этим мифом выразили истину о свете Дажьбога, одухотворяющем тем-ную материю, подземелье косного вещества. Солнечный ветер входит сверху в затылок и через шею растекается по всему телу. Откройся ему, пусть он просветит тебя всего. Сначала голову – чтобы убрать остатки суетливых мыслей. От глаз вверх идут лучи – они отвечают за всю информацию, что мы принимаем. В точке их пересечения – знаменитый третий глаз, в середине лба. Эту область нужно очень старательно чистить, чтобы третий глаз открыть. И на немой вопрос Антона улыбнулся: - Третий глаз – вовсе не дырка во лбу, с ресничками. Это символическое понятие. Канал для связи с Божеством, средоточие информационных лучей, идущих от глаз. Тут еще такое сравнение можно привести: самолет в перекрестье прожекторов тоже светится – но он не третий прожектор. Так и глаз. Он – полетный знак высшей Истины, который с помощью прожекторов можно… - Сбить? - Да. Сбить, приобрести, приобщить себе… Ты не смейся, сравнения помогают … Законы-то общие. Антон поспешил пояснить: - Да нет, я потому что вспомнил: сам когда-то сравнил Вселенную с мячиком, который бросил Бог… - Ну-ка, ну-ка? – заинтересовался Святомир. - Да ничего особенного… Просто: мячик ведь существует? Бесспорно. Но если его бросить – он становится другим, более существует… Оживает… У него цель появляется. - Точно! – обрадовался Святомир. – Это как раз про Рода и Чернобога. Молодец! Давно придумал? - Пацаном еще… - Я так и знал, что ты не прост! Но продолжу. Пусти свет дальше, вниз. В горле часто зажим, потому что бессознательно хотим высказать что-то. Но теперь ты понимаешь, что ничего говорить не нужно – нужно внимать. Так что горло можно совсем освободить. Дыхание особо мистично – оно связано с полетом. Так что легкие тщательно очищай, мысленно изгоняй сырую грязь. Там всегда ошметки сырой грязи. Желудок и кишки освободить труднее всего: они крепко связывают нас с материальным миром. Окончательный способ один – вообще отказаться от пищеварения, перейти на более тонкие источники энергии – но это удается лишь самым просветленным. - А вы, Святомир? - Жру, – улыбнулся волхв и развел руками. Антон изумленно обнаружил, что действительно – можно не думать, активно совершая при этом внутреннюю работу. Включается что-то другое, помимо мыслей – и выше их; некий луч, поток воли. Привычка думать отпускала не сразу, слова поначалу ворошились в сознании: - Я впуская в себя водопад светлой силы… Освобождаю голову… Становлюсь белым куском сахара… Постепенно слова таяли, истончались – и уходили; только поток чистой, ничем не отвлекаемой воли вычищал окончательно его душу и тело от суеты. И тогда перед Антоном распахивалась сияющая бездна, и он взмывал летать там – из черных пределов своего земного мира. Иногда раскрывался океан, и он нырял в его глубины. Глубь океана – это всегда покой; даже если на поверхности буря, внутри остается величавая неколебимость… И там без усилий, само собой принимало его внутрь себя высшее Знание. Ведь Знание – это отнюдь не куча разных сведений, его нельзя получить в институте. Знание даруется через Озарение. Он не получал никакой «информации», и слова языка вряд ли в силах обнять смысл этого знания, но мир плавно укладывался в безупречный порядок. По временам вновь вспыхивали разговоры на настоящие темы. Антон спросил: - Святомир, а как нужно молиться? - Да, собственно, молитва одна: «Господи, научи меня всё принимать». Или другими словами: «Пусть будет не как я хочу, а как надо». Временами ведь кажется, что всё бессмысленно. Случалось гонять жука веточкой? Щелк ему по морде – и он бе-егом откуда пришел. А ты еще, еще – он мечется взад-вперед, и сам уж забыл, бедолага, куда ему нужно было. - Случалось… - Так и боги порой забавляются от скуки с людьми, понуждают жить не свою жизнь. Очень страшно – не свою жизнь жить, быть не тем, к чему душа тянется. - А как же, – Антон не утерпел, – вы говорите, всё надо принимать. И не свою жизнь? - Да. - И где же смысл? - А смысл знает Дажьбог, – ответил Святомир. – Он позволяет суетным богам глумиться, когда это входит в его замысел. Но если мы изгоним суетливость из себя – мы поймем, для чего нам дано то или иное испытание. И постигнем всеблагую мудрость Дажьбога. - Значит, всё зло – в нашей суетности? - Да, в засоренности сознания. - А сатана? Святомир ответил: - Тут христиане недопоняли и упростили. Чернобог – вовсе не «отец зла», он Творец материальности. Материальность не добрая и не злая – но в нее легко соскользнуть и забыть об истинном предназначении. Злых богов нет, и зла нет. И злых людей тоже нет, – предвосхитил он вопрос Антона, – все стремятся к своему благу, как они его понимают. Просто некоторые очень замусорены суетой и ложными представлениями. - А добро? – спросил Антон. - И добра нет. Добро и зло – просто разные степени чистоты разума. Повторяй себе: «я силен, полон здоровья; все, что происходит – идет мне на благо». Поверь: это правда. Когда ты очистишь разум, ты увидишь: то, что казалось несправедливостью, несчастьями, потерями – служило твоей же пользе. КУСОЧЕК ИСПАНСКИХ СТРАСТЕЙ Покушение на жизнь медведя всегда небезопасно. Как в корриде: зверь имеет ускользающе мелкий, но все-таки шанс поквитаться. Антон понимал, конечно: задираясь без навыка, увеличиваешь число зверешанса. Но не устоял и упросил Ярослава и Володю захватить себя в поход на берлогу. Встряхнуться хотелось! Некоторых от риска тошнит (и буквально), других – воодушевляет на рекорды; лично я без крайней нужды на рожон – да ни в жизнь! А вот Антона влекло. Это никак не оценивает наших с ним умственных способностей – просто способ адренолиноснабжения у всех разный. Берлога затаилась далековато. Собаки полдня пластались по глубокому снегу, порой тревожа с насиженных мест зайцев и птиц – некоторых удалось подбить арбалетными «свистрелами» (с мясом поджимало, поэтому святомирцы не брезговали почти ничем). От солнца белизна искрилась, носовой пар вис на усах жесткими сосульками. Изрядно утомясь, собаки наконец отыскали цель. Мигом посерьезнев, оба пса заворчали, взъерошились и тихими шагами принялись окружать поверженное неизвестное – под снегом – дерево. У вздыбленного комля навалился огромный сугроб. - Там, – шепнул Володя, вытаскивая из-за пояса топор. Теперь требовалась предельная осторожность. Самострелы били сильно, но все ж медведя ими можно только раздразнить – и предстояло схватиться врукопашную. Антон тоже приготовил топор. Вдруг дошла вся серьезность, ноги задрожали, захотелось тотчас бросить затею. Но виду не показал, конечно. Ночлежбище оглядели, почтительно крадясь широким кругом. - Видишь продых? – Володя указал на дырку в боку сугроба, возле вздыбленных заснеженных корней. Черный зев глядел, как орудийное дуло, и курился паром. – Тут, наверно, у него и лаз. Сейчас пальнем туда дружно, чтоб проснулся – и скачи, Антоник, живенько вбок, от норки подальше. А то ты без сноровки, он тебя враз уронит. Антон сноровки действительно не имел, а главное – обещал слушаться, потому сразу согласился отойти в безопасное место. Трое охотников, не выпуская топоры, выстрелили в продых, Антон быстро отступил. Сугроб пару секунд молчал, потом взорвался тяжким рыком – и снова стих. Дальше произошло молниеносно – однако чудом Антон успел разглядеть подробности, будто пленку замедлили. Точно напротив него сугроб взвихрился, полетели ветки, мелькнуло черное – и огромная зубастая пасть зависла вплотную. Шерсть топорщилась колюче, длинные гнутые когти белели – и две стрелы торчали бандерильями: одна проткнула щеку, другая глубоко вонзилась в бок. Антон успел даже устыдиться, что промахнулся наверняка он. Толком не очнувшись, яростный спросонья медведь ринулся на ближайшего обидчика. Антон взмахнул топором и ощутил тяжелый хрусткий удар – но мигом позже зверь задел его лапой и отшвырнул. Бросок был ужасен. Антон пролетел несколько метров и врезался в дерево плечом и затылком. Силы сразу ушли – но он успел увидеть, как мужики с двух сторон рубят зверя, а тот будто нехотя огрызается и отмахивается лапами. Медведь был уже полумертв, из головы торчал Антонов топор, кровь лилась по шерсти – и спустя минуту он упал. Антон перевел глаза на свой живот. Грубосшитая шуба висела клочьями, и клочьями торчали оттуда кровавые ошметки плоти. Было почему-то не больно, только шевельнуться не мог – а внутренности пульсировали и дымились, и кровь выбрызгивалась тоненькой струйкой – как в школе, в коридоре питьевой фонтанчик. Мир звенел. Антон с удивлением слушал напряженный трубящий свист, и будто колокол бил. Глухой колокол, обернутый толстым войлоком. Два крошечных человечка приблизились и зарябили, открывая беззвучно рты. Пушистый зверек загребает лапками и норовит забраться в мой разинутый живот. Он милый и добрый, но все равно нельзя его пускать, иначе он выведет там, внутри, деток, и они нечаянно съедят меня. Елочки танцуют вокруг, будто на детском празднике… Зеленое солнце нырнуло… маленький вертолет… - Смерть, – щелкнуло вдруг. Сознание вернулось и заработало, как моторчик. - Меня убил медведь, я умираю. Паника застучала в виски, липким потом выступила на лбу. Нельзя! Нельзя же, Господи! Я такой молодой и сильный, только начал узнавать новую правду, и Россия еще не свободна, и лето далеко! Как страшно, Господи… Ярослав будет жить – а он вдвое старше меня. Где справедливость?!.. Как нелепо, неожиданно… Помогите, помогите мне!!! Сознание бурлило и металось, пока не выхватило откуда-то лицо Святомира. Волхв мелькнул и исчез, но Антон насильно остановил пленку и провернул назад, возвратил старика на экран. Святомир глядел спокойно и просто. Надо правильно умереть, несуетно – не подохнуть, а преставиться, предать себя в руки Бога. Как долго я готовился! Но я ждал этого мига в старости, когда всё завершено и подведены итоги… И вдруг надо сделать это прямо сейчас. Через минуту всё кончится… Нет, что за глупости – ничего не кончится! Я прекращусь для Земли – но мне откроется новый неизвестный путь, нужно вступить на него спокойно. Меня ждет то, чего никто из живущих не видел, я буду совершенствоваться, не скованный рамками материальности. Тело разрушено, но мой дух силен и бодр, я готов к пути. Как трудно удерживать белый разум! Паника непрестанно стучала, пыталась ворваться, завертеться смерчем суетных мыслей и превратить его в безумное животное – но он стойко удерживал оборону. Слава Богу, благодаря Святомиру научился немного контролировать сознание. - Смерть – это не конец, это не страшно, – твердил Антон, – это новый взлет. Сейчас я узнаю невероятные вещи, буду допущен к тайнам мироздания. И победа настала, он достиг покоя. Его дух изгнал суету и страх, расширился беспредельно, он увидел внутренним взглядом огромный сияющий мир. И кто-то в этом мире шепнул ему: - Погоди. Может быть, ты еще останешься на Земле. ТВОРЧЬЯ НАСЛЕДЬ - А ты сам бы так мог? – спросила Вика. - Мудро сдохнуть? Ой, не знаю, – сознался я. - Он выживет? Я задумался и перечитал собственную страницу, чтоб правда текста подсказала. - Не знаю… В сущности, это не важно. Сначала хотел вписать что-то про руки Святомира, колдующие над раной – а он видит их в полубреду. Но вроде ни к чему. - Но читатели ведь захотят узнать, что дальше! - Да и хрен с ними… Вика даже растерялась: - Ты чё?.. Как хрен?.. Если желания людей не учитывать – тебя ж никто читать не станет! А мог бы бестселлер получиться… Тогда я сообщил: - Помнишь, в фильме «Свой среди чужих» Шилов говорит: «Вы меня сейчас расстреляете, а мне еще правду узнать надо». Охренительно русская фраза. Понимаешь: западному художнику, грубо говоря, нужно заработать на домик с бассейном, а нашему – «еще правду узнать». Так что плевать мне на бестселлер. - А домик? – ревниво спросила Вика. - Домик тоже, конечно, штука привлекательная… – помечтал я и вдруг сообразил, – а без домика ты меня что – любить не будешь? Она меня поцеловала. Нежно и страстно. В общем, опять ушла от ответа. - Да и потом: ты думаешь, я мечтаю войти в большую литературу? – продолжил я. – Чтобы плешивые критикантропы посшибали бабок, разгребая мою творчью наследь? Чтоб десятитомник академический, переводы на японский, а школьники с отвращением зубрили корявые кофановские словищи: «Зяблым и мозглым утрецом…» А дальше посмертная слава… Кстати, у меня об этом есть. Я заготовил эпилог к роману, но кажется, зря. Как-то иначе придется заканчивать. Хочешь, прочитаю? - Валяй, – ответила Вика. Я порылся и нашел следующую главу. НЕСВОЕВРЕМЕННЫЙ ЭПИЛОГ Справедливость требует несколько слов сказать об авторе. Он красиво ушел с большой сцены в 67 лет, отработав прощальный мировой тур. Зрители Парижа, Новосибирска, Лос-Анджелеса, Дели и проч. проч. проч. плакали на его концертах, умоляя не уходить, но он объяснял: - Устал я, ребята. Не могу уже с полной отдачей, а пользоваться славой – нехорошо как-то. Удивительно, что по этому, в сущности, старому пердуну по-прежнему рыдали в подушку юные девчонки – многие, впрочем, не только рыдали, но и действовали. Не будем скрывать: отвергал не всегда. Бойкий был старикан, царствие ему небесное. В глубокой старости, написав тома мемуаров и философских творений, он тихо скончался в своем крымском особнячке. Посмертная судьба складывалась неоднозначно. Дети 22 века уже не слушали безнадежно устаревшие записи певца-Кофанова, зато изощрили до предела русский мат по адресу Кофанова-писателя. Ибо в школьной программе сочинения классика заняли безобразно много места. Помимо подробнейшего анализа романа «Демонтаж», надоевшего всем хуже «Войны и мира», приходилось сдавать биографию национального героя, а также его библиографию, дискографию, пор… нет, это нет. Филологи несказанно обрадовались свеженькой поживе и помчались высасывать денежки из чужого творчества – чем они, собственно, и занимаются. Посыпались статейки с идиотскими названиями: «Категории преломления художественного пространства и времени в романе «Демонтаж»», «Призрачный Петербург Кофанова», «Ложный примитивизм», «Обновление теоретической демонологии», «Подмена становления личности ее сатановлением», «Полиморфизм лирического героя как средство выражения авторского расщепленного мироощущения»... Начался какой-то безобразный бум Кофанова. Он якобы «предсказал взлет великой России», хотя это и так всем было ясно, якобы «в своих произведениях вернул людям надежду». Попы, правда, вцепились: за «воздавание почести нечисти» – но кого их мнение интересует?.. Памятники герою стояли почти в каждом городе – бронзовые изваяния величавого старца; или звезды с микрофоном, усыпанной цветами, целующей руку маленькой девочке; или писателя, согбенного за рабочим столом. Стало модно назначать свидания «у Кофанчика». В одном селе ухитрились даже поставить Кофанова на вздыбленном боевом коне, в древнерусских доспехах – что было, откровенно говоря, немного чересчур. Ряд городов ожесточенно оспаривал друг у друга право называться прообразом Даргомышля. Кафедра демонтажлогии всероссийского кофанистического института не смогла дать однозначного ответа, в судебном порядке этот вопрос также не удалось разрешить – и тогда пошли в ход аргументы вроде захвата соседских заливных лугов и общегородских походов «стенка на стенку». Конец второй части | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
