Максиму С. Свои письма к нему я неизменно подписывала «О. Иванова, божья корова». Мы любили подтрунивать над собой, но друг над другом – никогда. Он слушал мои рассказы очень сосредоточенно, и короткое «мда», которым выстреливал после, содержало больше, чем похвальный отклик. Это было изумление душевной общности, моего точного попадания в какие-то его потаенные чувства. - Знаешь, наверное, мне таки придется вступить в партию… (это он мне) - ??? (это я) - Хочу работать в Антарктиде, туда непартийных не берут. Советский Союз. Годы застоя… Тогда откуда, скажите на милость, эти сумасшедшие мечты, эти нелепые затеи, добрая половина которых таки состоялась? Откуда эти песни, такие ироничные, как привкус корицы на губах? Эти глаза с прищуром, и одновременно взгляд старого сработанного коня, знающего все на свете – про всех и про вся. Это Макс, мой старый дружбан. - Привет, божья коровка, ты все строчишь свою нетленку? - А ты все травишься «Мухомор-каналом»? Макс, бросай ты свои термоядерные папиросы. Разоружайся. - Кстати, песня у меня про это…. Ну и дальше о том, что «Минздрав предупреждает, какой предупредительный Минздрав…» Максим отвечает мне в своем стиле – под гитару… Чукотка для таких - среда обитания. Родился в Москве, учился в Киеве, а состоялся на этих заснеженных берегах… Здесь он плавал, как кит среди Берингова моря. И все безумные идеи, которые рождались в его голове, были направлены на то, чтобы познать эту землю, оставив на ее огромном лбу свою маленькую бороздку. Этот лыжный поход до самого Уэлена… Я не пыталась отговаривать, - куда более безумна идея переубедить Макса. - А питаться-то вы чем будете? Дорога ж дальняя… Бабы вечно о своем… - Мы варим суп, замораживаем и запаковываем в полиэтиленовые пакеты. Жаренную картошку, кашу, отбивные – все будем хранить в рюкзаке, холодильник у каждого за спиной. Там, на маршруте, есть избушка для ночлега. Разморозим еду на печке,- и будет почти ресторанная пища. Я уже так делал, вкуснотища - как будто бы только что сварганили... - Макс, я прославлю тебя в прессе. Так далеко на лыжах никто из пришлых не ходил. Провидения-Уэлен в апреле - это на грани авантюризма… - Сочтемся славой, божья… - Максим, я не поняла, ты че не звонишь? Я ж вас хочу прославить в своей газете. - Не дотянули мы, божья, до рекорда. Один из нас скоропостижно заболел, пришлось возвращаться. - Что, крепко заболел? - Да вроде… - А кто именно?.. - Да… в общем… я. И в эту паузу втиснуто сто пудов отчаяния. Я знаю, что значит для Макса завернуть всю группу. И словесное наполнение следующей фразы не имеет никакого значения. Вся суть в том, что погребено под этими словами… - Надо бы к маме в Крым махнуть. Давно не виделись… Сейчас главное ничего не ответить. Потому что сила наших взаимоотношений в молчании. Мы умеем очень содержательно молчать. Но когда я ему рассказываю о поездках в тундру, о своих кочевых приключениях… Только Максу я могла сказать эту фразу, которую всегда держала в себе, как козырную карту в колоде: - Я счастлива, Макс, я безумно счастлива…Наверное, тундра – моя среда обитания... Именно Максу я могла выплеснуть совершенно сумасшедший план поселиться в на перевалбазе в Хатырской тундре и стать ее полноправной хозяйкой. Он не сомневался, что столичной девочке, выросшей на асфальте, гнилой интеллигентке в третьем поколении, закончившей элитный факультет элитного университета, удастся справиться с той работой, которую не хотели брать на себя даже коренные чукчи. - Главное - в партию не нужно вступать… Это было не модно в то время, а в нынешнее, - и вовсе рудиментарно. Он работал диспетчером аэропорта «Залив Креста» и еще брал всякие дурацкие подработки, которые с его здоровьем ни в какие ворота не лезли. - А дворником-то зачем? Тебе самолетов мало? - У меня же двое детей, божья. Нужно зарабатывать приличные алименты. Им там, в вашем Киеве, поди, не сладко, заработки на материке, сама знаешь, какие. И когда он уже был женат на Рутке и жил в ее узкоулочной Риге, ему опять больше всех было нужно. - Ну что там у вас в Киеве? Все еще купоны? У нас латы… Выручай, божья, подсуетись – разведай, как же мне им деньги выслать… Такая чехарда с этой валютой двух независимых государств… А когда мы уехали в отпуск на Черное море, я оставила у соседей для Макса ключ от своей комнаты в коммуналке. Он там поселился на время нашего отсутствия, чтобы навещать своих сыновей, от которых его отделяла граница двух суверенных государств. Но Макс - гражданин мира – не признавал никаких границ. Он безгранично скучал по своим сыновьям. А моему - оставил на память забавные игрушки-зверюшки, и понятно, что центральной фигурой в этом зоопарке была… божья коровка. …И с Руткой мы моментально нашли общий язык. Ему нужна была именно такая - воздушная, парящая, экзотическая колибри, залетевшая в Анадырь на практику и влюбившаяся в него сналету, с первой встречи в Эгвекиноте. Мы сидели в Доме культуры – в каком-то жутко неустроенном помещении на скрипящих стульях времен первых ревкомовцев… Несколько человек, помешанных на авторской песне – с творческими взбрыками и странными биографиями - пели, по очереди передавая друг другу гитару. Я поймала себя на том, что наблюдаю за Руткой. Она не просто подпевала ему, она взмывала над его голосом. Как будто бы они оба вчера родились, но пели вместе уже сорок тысяч лет. Их пение были легким касанием губ о губы, ветерком, развевающим ленты общих мечтаний. Макс+Рутка=Любовь. У меня тогда складывались сложные отношения с двумя любящими меня мужчинами. С одним было покончено, со вторым еще как следует не начато. Но кошки невероятно скребли на душе, и с этим нужно было что-то делать. И только Максу я могла обрисовать ситуацию, не вдаваясь ни в какую конкретику. И я знала, что он-то не скажет мне этой дегенеративной фразы в стиле «да что ты дурью маешься ?! Выходи замуж и не морочь себе голову!» Он маялся дурью и морочил себе голову: - У меня такое впечатление, что я Рутку обманываю… Я знала о его болезни, но тоже не стала про конкретику. - Любящий человек, Макс, на многое смотрит по-другому… (человека мы любим всего, с потрохами… со всеми его болячками) - Оно-то конечно… (а вдруг мне не удастся сделать ее счастливой). Руткина мама готова была отречься от своей чистокровной дочери, которая скоропалительно и без родительского благословения вышла замуж «за какого-то русского» (кстати, мама, украинца!) Девочка еще не закончила практику на анадырском телевидении, как была околдована-окольцована. Только Максим с его обаянием мог охмурить сотрудниц ЗАГСа на предмет маскимального сокращения сроков ожидания регистрации. И таких изысканно-скромных свадеб, смахивающих на студенческую вечеринку по поводу выплаты стипендии, просто свет не видывал. Макс неотразим… И этот неотразимый Макс написал какое-то магическое заклинание в письме к своей теще. Она его все-таки приняла. Макс чертовски обаятелен. В Риге они вели чукотский образ жизни. Кочевали. Я вскрывала конверт с уже заграничной маркой, и оттуда вываливались сплошные приключения и безумные прожекты. Их заносило на какие-то литературные тусовки то в Москву, то в Питер, Макс встревал во все русскоязычные латышские издания, наводнил их своими стихами. Стал членом Союза писателей, был стрелком ВОХР, корреспондентом газеты с загадочным названием „Лабрит”, погонял сказочную лошадку детского (конечно же, детского!) журнала „Гном”. Уходил в моря, матросил на каком-то судне. Он растворялся в океане, потом неожиданно всплывал и тормошил меня по поводу неизвестного мне питерского чертовски талантливого поэта, который угасал от рака. «Ну ты же умная, придумай что-нибудь… Может, у вас там есть какие-то лекарства…» Понятно, что я бросила все и устремлялась на поиски каких-то лекарств. Я же умная…. Он высылал свои стихи, и в моей квартире очень кстати завелись «Гном»ы… Сын подрастал… Корова даёт молоко... Давать молоко нелегко... Но легче, чем творог... в три раза... И гораздо приятней, чем мясо! Это Макс, конечно же он. Я узнаю его из тысячи других. Вот так трассирующими - то вынырнет, то опять куда-то забурится… А потом – все. Пунктир оборвался… Я помнила о его болезни. Но у нас было так принято – без конкретики. Я сказала себе, что всякая дружба имеет свое начало и конец. Что время вносит свои коррективы во взаимоотношения даже близких по духу людей. И что бесполезно искать человека, который живет непонятно где и занимается непонятно чем. Уникальность – это не профессия… Я искала его на сайте авиадиспетчеров России, на сайте пилотов, но наткнулась на пустоту. Ни заземленные, ни крылатые о нем ничего не знали. Я искала там еще и подругу – по Чукотке и Магадану. Узнала, что она трагически погибла. Но ты же жив, Макс. А? И может быть даже как будто вроде бы кажется наверное случайно я через полтора десятка лет безнадеги нашла его стихи на одном из сайтов. И снимок, где он уронил голову на руки… И тот другой, с дымящимся «Мухомор-каналом» в руке. Ты неисправим, курилка, черт тебя дери! Но как же тебе паршиво… И я ушла в его детские стихи с головой, с потрохами. Провалилась в них, как в старую добрую сказку, с которой нет сладу. …подметал дворник Гриша и небо, и сметал он звезду за звездой… Макс, это ты. Мотылёк Мотя, заснув в полёте, трагически погиб в черешневом компоте. И это, конечно же, ты … Шли корова и телёнок, а за ними шли тень коровы и тенёнок прямо у земли. Всех этих своих коров, слонов, мотыльков и манные каши он ухитрялся потрясающе хулигански зарифмовать…. Это Макс. Здравствуй, дружище! «Привет, Талантливый!» – так я прежде начинала свои письма к нему. «От талантливой слышу», - игриво отвечал мне он. И подумал я, пока сочинял стихотворенье: тучи — тоже облака. Но в неважном настроеньи. Может быть, у этой тучи тоже друг уехал лучший? Это Макс. Я читала на том же сайте его взрослые стихи, - и боль заползала в мое сердце. Там появился какой-то трагических изгиб, излом, проступали циничные нотки /циник - больно ужаленный жизнью романтик/, там были колотые и резаные раны, наспех прикрытые серыми бинтами. Это ты, Макс. Только стихи, никакой автобиографической конкретики, но я все поняла. Это ты, Макс… Что ж тебя так… Я выключил свет. И включил темноту. Теперь выключатель никак не найду. И чем-то таким родным, щемящим повеяло на меня из той «Осени», в которой все еще было впереди, но откуда уже так пророчески звучали эти нотки печали. Вот я уже начинаю рифмовать… Это Макс. Собственной персоной. Привет, Талантливый! Осень слетела с крон, Бросили лист в огонь. Он, как кораблик Ра, Не уплывал, сгорал Как, потеряв крыло, Он умирал светло, Только кружил над ним Горький какой-то дым Да и второй листок Не улетел, не смог И не сгорел, как брат, Был на асфальт распят Как паруса свело, Как умирал светло, Только всплакнул на грош Горький какой-то дождь Этим осенним днем Был листопад казнен Утром еще чуть свет Птицами был отпет Рано как, в двадцать семь Город мой полысел Только считал ворон Горький какой-то хрон. Время считать цыплят, Что-то пора считать. Тлеют костры листвы, Время носить зонты. Жгут в городах листву К этому колдовству Дворников-горемык Так я и не привык К этому колдовству Так я и не привык - Да, это ты… - Привет, Божья! Все еще строчишь? Как видишь: Что ж ты, мой добрый друг Так приземлился вдруг?.. Раненое крыло… Душу тоской свело… Старый ты мой кунгас, Выброшенный волной… Твой маячок погас, Ветер утих шальной. Сникли враз паруса… Словно пожухлый лист. Это в твои глаза демоны забрались. Ты так высоко летал, Крылья свои обжег. В небе парить устал, Милый ты мой дружок. Славный кораблик Ра, Свитый из песен и снов, Старый и мудрый краб Что затонул на дно… Вижу уставший взгляд, Тот, что стремился ввысь. Время считать цыплят, Только они разбрелись. Время носить зонты, Окна опять в слезах. И у тебя в глазах Мрачно от черноты. Как же помочь беде, Если не знаю, где? Боли девятый вал Струны твои порвал. Песня, как всплеск весла. Песня не умерла. Это сквозь дымку лет. Сердце взяло твой след. И не грусти дружок, Сделал ты все, что мог. Снова Эгвекинот Песни твои поет. А это уже я. Что ж, свиделись… | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
