В некую субботу, почти сразу после того, как отгремели салюты в честь Дня независимости, я имела честь присутствовать на семейном спектакле, гордо именуемом свадьбой Эвички.

Я еще не упоминала, что Эва – Эвичка – сестра моего нынешнего мужа. Моя новая семья – родом из Словакии, из Братиславских предместий, волею судьбы оказалась в Штатах в конце шестидесятых – печальные последствия «Пражской весны» шестьдесят восьмого.

Когда по вымощенным камнями старинным улочкам Братиславы (а не только Праги, как думали тогда многие из нас) загрохотали наши русские танки, показывая наяву, что такое «интернациональная братская помошь», давя мирных жителей и сокрушая памятники прошлых веков, множество словаков снялось с насиженных мест, не желая иметь более ничего общего ни со своей продаваемо-покупаемой родиной, ни, тем более, с русскими «братьями»-оккупантами…

Эмиграция - около трети населения страны выехало кто куда и расселилось по миру… не страшно ли думать?

 

Свекровь и небольшая тогда еще семья Эвички - она сама, муж и малолетка-сынок Андрей - подались в благословенную Америку по разнарядке: католическая церковь подмогнула беженцам, а мой нынешний муж с его тогдашней семьёй – женой и двумя малыми детками - подался в Южную Африку через какие-то каналы в Австрии, куда сначала и хлынула огромная эмигрантская волна из бывшей Чехословакии.

 

Эве вот-вот стукнет 55, она на год моложе моего мужа. Её покойный муж Душан – Джулиус, как его называли на американский манер – скончался ровно через неделю после нашего прибытия в Штаты.

 

Несмотря на то, что тридцать лет в Америке - срок очень большой для упрочения своего положения, Эвичка, получив сто тысяч долларов страховки после смерти мужа, очень быстро оказалась на полнейшей мели как в финансовом, так и во всех остальных отношениях.

Странно, но она практически нигде не работала много лет, всё хозяйство держалось на плечах свекрови и Душана. Считалось, что Эвичка воспитывает детей - их, кстати, трое - три сына.

 

Ну, как бы там ни было, очень скоро после кончины Душана обнаружилось, что грузом висят долги за дом, возникло невесть откуда множество необходимых выплат, сбережений в банках нет вообще, как нет и кредитоспособности – наипервейшего в Америке дела. А откуда бы ей взяться, если не работаешь?!

Маркетинговая фирма, где Эва якобы была занята, прибыли не приносила, хотя Эвичка с пеной у рта доказывала всем, насколько хороша именно ИХ система маркетинга, и как быстро люди делают там большие деньги.

Время показало всё в раскладе: мнимых бешеных денег с маркетинга не хватало не только на выплаты банку за недвижимость, разного рода страховки и тому подобное, но и просто на жратву.

Младшему сыну пришлось бросить по этой причине университет, а Эве в 54 года идти работать снова - как в первые годы эмиграции.

 

Как я понимаю, появление в её жизни Херберта было вызывано не просто взаимной симпатией, или уж тем более, любовью с первого взгляда.

При всей непрактичности своей и в бизнесе и в быту в целом, Эва - достаточно хваткая бабёнка, если речь идёт о халяве, о возможности поиметь что-то «за так», о пускании пыли в глаза (ох, уж эта пресловутая американская привычка – широко улыбаться, и, хлопая собеседника по плечу, говорить, что «эврисинг из ГРЭЙТ!» – то есть, всё не просто хорошо, а великолепно!) – тут ей равных мало. Тонуть будет, в говне захлёбываться, но ни за что не признается даже самой себе, что тонет... всё - «грэйт».

 

Так вот, Херберт – шестидесятитрехлетний вдовец, кривой на один глаз, с явным расстройством здоровья (может вдруг просто заснуть на середине произносимой фразы на пару минут,а потом внезапно проснуться), вдруг «пал ей на сердце».

Может быть, как раз потому, что он, как тут говорится, финансово стабилен, имеет какой-нито доходец, а также является владельцем небольшого, но хорошенького домика часах в трех езды от нашего мегаполиса.

Очень быстро вдовица наша подвела всё к венцу, и то ли от счастья, то ли от осознания неожиданности всего происшедшего, бедняга Херб расплакался прямо перед алтарём, чем немало всполошил и католика-приста, и всех присутствующих.

 

Если же говорить о свадьбе в целом, то было почти как у классиков: молодая была немолода…

Не знаю, кому пришла в голову бредовая идея нарядить перезрелую новобрачную в длинное белое платье без рукавов, которое шло ей как корове седло (сердитая свекровь то и дело называла ее по-словацки «та крAва»).

В Эвичкины тусклые наперманеченные волосики, покрашенные по торжественному случаю в цвет «клубничная блонди», а попросту говоря, в грязную желто-рыжеватую смесь, резко подчеркивающую сероватый тон кожи, была воткнута палевая роза где-то в районе уха, и, хотя невеста действительно сбросила перед волнующим событием около десятка лишних килограммов, живот её всё равно браво выпячивался вперёд, а может, виной тому было просто слишком узкое платье явно с чужого плеча, то ли взятое напрокат,то ли купленное за немного баксов в магазине Армии Спасения - ну, а что, всего на раз же надеть.

 

Старший сын невесты – всехный и особенно бабушкин любимчик Андрей, прибывший со своей тощей супругой-вегетарианкой из Чикаго по случаю венчания мамочки - старался делать лицо, соответствующее случаю, то есть, приветливо-ясное, не затуманенное печалями.

Ему пришлось читать с небольшой трибунки библейскую притчу, это была «Песнь песней Соломона»: «О, возлюбленная моя, груди твои подобны виноградным кистям…»...

Да уж... Соломон удавил бы всех своих рабов собственноручно, если б они принесли ему хотя бы одну подобную «гроздь».

Чуть больше года назад точно также Андрею довелось читать с той же церковной трибунки другие слова из Евангелия, со слезами на глазах и рыданиями в голосе – на похоронах отца.

 

Два других невестинских сынка, мои новоявленные племяннички Майкл и Джонни – Майо и Янко в домашней интерпретации – то и дело суетились с фотоаппаратами, периодически запечатляя исторические моменты клятвы новобрачных и их первый поцелуй как семейной пары. Майкл, который был просто сражен смертью отца и больше всех тосковал и плакал по нему (они были действительно очень близки, особенно в последние годы, когда Душан практически уже не выходил из дома), старался тоже «делать лицо», как, впрочем, и Джонни, но удавалось это им явно не очень, как-то уж очень быстренько мама поставила их в эту ситуацию.

 

Мой муж, по его интересной привычке очень быстро со всеми перессориваться, независимо от того, семья ли это, коллеги ли по работе или просто соседи по дому, подчеркнуто делал вид, что он тут не более, чем гость.

 

Свекровь, в светлом платье с цветком на груди и с густо подкрашенными бровями, поджимая и без того узкие губы, подвела молодых собственноручно к алтарю и скорбно села в первом ряду. Если бы не светлое платье, можно было бы подумать, что в семье снова чьи-то похороны.

Она была очень против свадьбы и Херберта в целом, обвиняя Эвку во всех смертных грехах, упрекая её в невдовьем поведении и тоже перессорилась со всеми, подсчитывая вложенные в семейку годы и денежки.

 

После церемонии в церкви (в Америке, кстати, церковный брак приравнен к регистрации в муниципалитете – не нужно, как в России, регистрироваться в ЗАГСе после церковного обряда) свадебный контингент, а это было человек десять со стороны жениха – в основном старые друзья и несколько родственников, и человек восемь со стороны невесты (конечно же, двое – из Маркет Америка – нужно же было пыль в глаза пустить) как бы должен был поехать к Эвиному дому, где должна была состояться так называемая «рисепшн» – слабое подобие торжественного стола на русских свадьбах.

На лужайке перед домом натянули белый (а как же иначе – символ невестиной непорочности... ха!) тент, под которым и разместилось всё торжество – стол с малюсенькими закусочками, парой флаконов винца и немножко бабкиной стряпни - для придания домашности.

Народу было объявлено: кто хочет (?!) – может поехать, кто не хочет – новобрачные не обидятся.

Мой гордый и обидчивый хазбенд такого «приглашения» не смог пережить, и мы на эту отмечаловку не поехали. Так что, свадьба была та ещё :-)