Поверхностному читателю свойственно многое упрощать.

И прежде всего упрощению подвергается характер человека.

Можно утверждать, что камнем преткновения при

восприятии произведения, принадлежащего перу

писателя — классика, является непонимание всей

сложности человеческого характера.

А. М. Левидов. «Автор — образ — читатель»

 

Одни и те же дети — благополучные семьи и неблагополучные, богатые и бедные, образованные культурные и ширпотребные, мракобесно карьерные или просто простецкие — вперемешку идут в Культуру и в Мракобесие, в Доброту и в Жестокость, Садизм, Бесчеловечность, в Самоотверженность и в Шкурность.

Мне ясно совершенно четко, что главное — воспитание. Но как? какое? в чем оно? и когда?

Примеры окружения? Да. Но — пример алкоголика может привлечь, а может отвратить от спиртных возлияний, на всю жизнь вызвать тошноту и омерзение к свойствам человека, задурманенного зельем. Но может привлечь, научить, приучить быть таким же.

Пример утонченных родителей, высокообразованных, приверженных музыке, живописи, словесности, Добру — может воспитать любовь к Культуре, но может остаться без пользы.

Примеры уличного, дворового окружения? Точно так же.

Примеры школы — с 1-го по 10-й — учат практической расчетливости, затаенности, умалчиванию, двуличию; вместо единства и солидарности — разобщению; вместо уважения и любви к миру прошлому и настоящему, к достижениям человеческим во всех сферах — наплевательству, незаинтересованности, отстранению от всех проблем и общих и частных, если это не касается лично.

Все в Природе взаимосвязано. Все взаимосвязано и взаимозависимо в человеке и в человеческом сознании.

Есть одно фундаментальное свойство человека, дающее ему защиту от всякой скверны, внешней и внутренней, или оставляющее его незащищенным перед соблазнами, удовольствиями и диктатом физиологической памяти, извращенных потребностей; это свойство человека — его нравственность, или в более общем представлении — мироощущение, мировоззрение его.

Начиная с полуосознанных детских рывков и порывов и кончая устоявшимися, прочными взрослыми принципами, нами движет способность ощущать окружающий мир, способность откликаться или не откликаться на его проявления, или в разной степени откликаться, а также, откликаться душевным каким-либо, мимолетным переживанием, либо активным действием. Конечно, есть люди, умеющие переживать и остающиеся при этом в неподвижности, в бездействии, то ли в голову не приходит, а приходит, так лень — протянуть руку помощи, денежную бумажку, стакан воды, кусок хлеба от себя отдать голодному, броситься к упавшему на дороге — не своему, не своему, это ты сам — чужому, незнакомому. Люди переживающие — еще не значит, что добрые, отзывчивые делом; но… НО если для человека закрыто, мертво сопереживание, если окна души его законопачены намертво от чужой боли, чужой неприятности, такой человек заведомо неспособен к отзывчивости делом.

Итак, мировоззрение, нравственность — подводят нам тот или иной фундамент, предопределяют наше поведение как в отношении нас самих, так и по отношению к окружающему нас миру, предметам, живым тварям, людям ― и духовным свершениям человека.

Как и чем формируется нравственный человек? Воспитанием. Но что есть главное в воспитании нравственности, дающей в итоге ту самую защиту от скверны? Мы сказали, что далеко не всегда окружение определяющим образом влияет на формирование личности. Наследственность, темперамент? Это тоже не главное, ибо темперамент лишь накладывается на воспитание, искажает, корректирует его, иногда в самом деле ведет к исключению из правила, но сам он не делает правила, не обусловливает конечный результат.

Душа, душевность. Духовность. Отзывчивость. Сострадание, способность сострадать. Милосердие. Мужество. Доброта и человечность. Все то, без чего мы получим безнравственного человека, безответственного, ненадежного, подлого — какого еще? — бесчестного, жестокого, хитрого и коварного, антиподом которому будет человек нравственный.

Воспитание. Еще раз спрошу: чем и как? если темперамент и пример окружения — это важные, но не главные факторы формирования личности, мировоззрения, нравственности (или безнравственности)?

И еще немного повременим с ответом, чтобы прежде вспомнить и вдуматься кое в какие соображения.

Откуда наркоманы? Почему эти наркоманы, а вы, он, я — не наркоман? Почему садисты? Грабители?

Так же как сказать «дурак» — это ничего не сказать, нравственность, безнравственность точно так же ничего абсолютно не говорят — ясно, ясно, что хорошо и что плохо — но почему? Почему?

Почему этот наркоман? Почему он стал нюхать, колоть или сосать? Потому, что он хочет получить наслаждение. Получить удовольствие. Он «балдеет», «ловит кайф».

А почему этот грабит? Он хочет красивой жизни, и посредством красивой жизни он получает удовольствие, тоже «ловит кайф», «балдеет» по-своему.

Ага, что-то наклевывается.

Но еще секунду повременим. Вспомним: вы маленький ребенок, вам семь лет. За городом, на даче или в деревне, роскошное лето. Вы не один, с приятелями бегом несетесь по теплой земле, босиком, в одних трусишках, радостно и бездумно впитываете лучи солнца, воздух, ароматы леса и поля, и садов, весь мир принадлежит вам, вы пуп всего сущего, всё и вся — для вашего удовольствия, ублажения, наслаждения, и ни для чего больше! Прошу прощения, вам, может статься, не семь, а шесть лет, или даже пять: поколения сменяются; акселерация. Вы подбегаете вместе с приятелями к чужому палисаднику, и что там? черемуха? но она уже отцвела; рябина? но она еще незрелая; неважно, не буду мешать воображению вашему. Вообразите сами любое дерево, и свою компанию, как вы всей гурьбой — все так же бездумно и радостно — карабкаетесь на него, ломаете ветви, с наслаждением, с хрустом ломаете, они волокнистые, не поддаются.

И вдруг — испуг, тревога!.. Молодая женщина, хозяйка палисадника, выбегает к вам. И тут очень важно, что она сделает и скажет. А с другой стороны, важно, как совпадут, сойдутся различные элементы, влияющие на ваше восприятие: ваше настроение, бесконечное множество внешних деталей, как, по каким каналам восприятия пойдет и где в сознании вашем поместится это новое сведение о свойствах мира, который постоянно, ежеминутно воспитывает нас. Он-то воспитывает, но результат воспитания никогда невозможно предсказать, ведь «воспитательный толчок», если понимать под этими словами воспитание внутри нас, именно результат воспитания, «воспитательный толчок» по весовому содержанию непропорционален силе и протяженности «воспитательного воздействия». Можно годами пытаться воспитывать в человеке какую-то категорию нравственности, но минутная, даже секундная встреча на улице, в транспорте повлияет на него гораздо сильнее, необратимее — если сойдутся благоприятно условия внутреннего и внешнего состояния. Кстати, в этом главная, если не единственная, причина, почему пример окружения, родители, школа и прочие «воспитательные воздействия» дают столь разнообразные, иногда противоположные результаты...

Хозяйка чужого палисадника, молодая женщина, выбегает к вам, едва удерживая гнев и раздражение, произносит резко, стараясь удержаться от грубости, но не умея переменить злое выражение взгляда:

— Как вам не стыдно!.. Как не стыдно только!! (Это знакомо, взрослые всегда так говорят, всегда.) Разве вы не понимаете, что ему больно?! Оно — живое тоже... Вы ему сделали больно.

Как? Дерево живое? Расширенными глазами вы глядите на нее, подозревая шутку.

— Дерево?..

— Да, да, да! Оно тоже чувствует боль. Вы — изверги, смотрите, что натворили. Сломали ему пальцы, содрали кожу с рук... Бедненькое, тебе больно? Теперь будет долго-долго заживать?..

Ну, что ж, облегчение. Можно стряхнуть с себя испуг. Она вас не била, не натравила собаку. Не пожалуется родителям.

И вот вы всей компанией уходите, радостные, беззаботные, через два-три шага напрочь забывая о дереве, своем поступке с ним, об этой женщине и ее словах. Напрочь? Да, да, дорогой читатель, я совершенно согласен с вами. Десять, двадцать, сто человек, менее способных к сопереживанию, забудут сразу же и навсегда. Но вы-то, имеющий более утонченную натуру, у кого чужая боль и неудача передергивают душу, рождают такую же боль и уныние, — вы вдруг однажды, прикасаясь к дереву, вспоминаете ту женщину так ясно и отчетливо, кажется, и сегодня, через десятилетия, безошибочно узнали бы ее в толпе, ее негодующие слова, и вы вспоминаете, что дерево живое, оно чувствует боль. Физически почти ощутимый переключатель щелкает в вашем сознании. И это уже остается с вами на всю вашу жизнь.

Значит, все дело в большей или меньшей утонченности чувств? И, стало быть, автор сам же себя и опроверг, поскольку утонченность чувств — свойство врожденное? Не спешите, не спешите сделать такой вывод. Автор всего лишь нарисовал небольшую картину, к которой мы вернемся в дальнейшем. А пока хочу отметить, что воспитание, наиглавнейший аппарат воспитания — как вскоре мы его определим — конечно же, по-разному будет воздействовать на те и другие натуры, но в статистическом смысле, в массе людей этот аппарат будет подвигать всех, без исключения, от тьмы к свету, от Зла к Добру. Надо ли доказывать, что чувства способны развиваться? и мало ли застенчивых ворюг, по выражению Ильфа и Петрова? а с другой стороны, разве не встречаются грубоватые, сухие, но честные и действенно добрые люди? А впрочем, оглянитесь вокруг, вспомните: подонки, порой, получаются из утонченных натур тоже; такая натура ветку, может, и не обломит, а себя в грязь погрузит, ниже и ниже покатится, а там уж как Бог, или как дьявол над нею задумает.

Такая вот встреча с покалеченным деревом, когда благоприятно сошлись условия и «воспитательное воздействие» стало «воспитательным толчком» — толчком достаточной силы, чтобы остаться в сознании навечно, такая встреча бывает в жизни у каждого из нас, у каждого человека. (У кого-то будет собака, или птица; для простоты изложения можно оставить дерево, как представителя всего ранимого в мире.) Действительно, прикасаясь к дереву, этот человек всегда будет помнить о дереве, что оно живое, но при этом он же в других обстоятельствах, скажем, «прикасаясь» к живому человеку — близкому человеку — ничего не будет помнить, он не догадается перенести на близкого человека свое понимание ранимости живого существа, будет ломать его с хрустом, со смаком, сдирать с него кожу и тешить свой гнев и обиду и свое раздражение.

Так что, переключатель, который щелкнул в сознании, это хорошо очень; но это одна лишь маленькая частичка в одном лишь кирпиче из сотен, которыми строится фундамент нашего с вами мировоззрения-нравственности и которые необходимо долго и тщательно, и по возможности беспрерывно подновлять, освежать, усиливать. Одного щелчка в сознании недостаточно даже и в случае сверхчувствительной натуры, способной к сверхсопереживанию. Нужны сотни и тысячи примеров, нужна воспитательная учеба, охватывающая все «деревья», все положения, обстоятельства в любое время и в любом состоянии. А при том, как видим, на пример окружающей жизни полагаться рискованно, эти примеры неконтролируемы, не подлежат учету и нередко дают не тот результат, бывает, прямо противоположный желаемому.

Какому воспитателю под силу выпестовать эти тысячи правильных примеров, эти кирпичи в фундамент нашей нравственности? все это бесконечное количество обстоятельств и состояний? да еще ежедневно, тщательно, непрерывно?

В прежние времена, в условиях сугубо домашней жизни с бабушками, старыми дядями и тетями, извечная мудрость народная как бы сама собой внедрялась в сознание ребенка через волшебные сказки, комментарии текущей жизни, без помехи и спешки впитывались и укоренялись понятия того, что есть добро и что есть зло. Детям была присуща эта счастливая вера в волшебство, в справедливость воздаяния, когда в любой немощной побирушке под окном виделась замаскированная фея, одаряющая исполнением самой прекрасной мечты за доброе дело и наказывающая жабьим образом или чем-то подобным ужасным за злой поступок. Что может сильнее влиять на человека, чем искренняя вера в справедливость и неотвратимость воздаяния?

Но сегодня бабушки, как правило, не рассказывают волшебные сказки. Круг домашней жизни разорвался, расширился — и к счастью: кругозор шире, выше человеческое достоинство, независимей, прочнее стоит на ногах человек. Но это в плане практической жизни. А как с духовным миром, с нравственным обликом? Откуда сегодня придет к человеку извечная мудрость? да еще в тысячах изменяющихся всевозможных примеров? да без спешки? без суеты? Тут еще надо не забыть телевизор последних лет, воспитывающий как раз бездумность и бесчувственность целых поколений; назидательные, нравоучительные проповеди — это только кажущееся подтягивание зрителя к святым добродетелям, это так, для галочки — сродни припискам в экономической системе — в лучшем случае, они проходят незаметно, без вреда и без пользы.

Есть только одно хранилище тысяч и тысяч примеров, к тому же постоянное, надежное хранилище и, на удивление для нашего времени, бессуетное. Это литература художественная, книги; но — только настоящая, серьезная литература. И еще одно но: эти настоящие, бесценные книги останутся лежать перед человеком мертвыми, замшелыми письменами, если не научить его, если он сам не научится серьезному чтению, преодолению, а затем и правильному восприятию и удовольствию, с которым не сравнится никакой «кайф» от возлияний или наркотиков.

Вот мы снова пришли к удовольствию. Что ж поделаешь, это естественное стремление человека. Бессмертный Гельвеций справедливо заметил: соедините удовольствие человека с пользой общества, и вы будете иметь счастливого человека и процветающее общество.

Грабители, алкоголики, наркоманы...

Уверен, что вы, дорогой читатель, «балдеете» по-своему, и не менее сладостно, перечитывая Анатоля Франса. Но для получения этого наслаждения необходимо было пройти определенный путь, научиться «игре в чтение», серьезному чтению, чтобы оно из трудного и тяжело преодолимого сделалось легким, доступным.

Начните читать несмышленному ребенку «Анну Каренину», смешно. А «Былое и думы»? Позвольте сказать два слова о себе. Есть книги, которые нельзя перерасти, а есть такие, до которых надо дорасти, помимо читательской грамотности, именно по возрасту. Читая «Былое и думы» — так получилось, поздновато — я несколько раз ловил себя на мысли: «Какое счастье, что я не читал ее в молодости, и в тридцать лет, а читаю сейчас, в сорок пять... Половина, может быть, прошла бы тогда мимо меня...» Я был счастлив; это увлекательнейшая книга. Я уж не говорю о том, что книги вообще воспитали меня; как я ни плох, без них я был бы еще хуже, был бы другим человеком, гораздо хуже, чем сейчас.

Не будем ни прокурорами, ни судьями, упаси Бог, но спросим все-таки, объективности ради и будущего ради: чья вина, что целые поколения читателей потеряны для классики? (или классика потеряна для них?) Почему само слово классика у нынешних тридцатилетних, сорокалетних, даже очень умных, очень, и к тому же заявляющих о себе: «я писатель... поэт... прозаик...» — чаще всего искривляет лицо, как от оскомины? «Это несерьезно, пройденный этап... Сейчас новая литература. — Кто почестнее, говорит искренне: — Классика — скучно...»

Такое вырождение читательского вкуса устрашает: здесь дело идет о нашем будущем, без шуток, будущем всей культуры нашей и будущем народа. Ведь технические, научные достижения — ничто в соображении духовных богатств и устойчивости против расплывания, измельчания, перерождения. Культура народа, его понятия о прекрасном, о добре и зле, о нравственности, отшлифованные столетиями, наполненные по капле свершениями гениев из народа, только они определяют его лицо, его мощь духовную и, в итоге, жизнеспособность. Духовные ценности нетленны, передаются от поколения поколению, но если нить порвется, останутся лишь машины и технология, и бездушные автоматы вместо Человека — для чего тогда всё?

Настоящая литература — это и память, и воспитательная учеба постоянно, и удовольствие. Без памяти человек перестает быть человеком. Без всеохватной воспитательной учебы не будет нравственного человека. Без удовольствия не получится учебы — круг замкнулся. Как это ни крамольно звучит, жажда удовольствия должна вызвать в человеке потребность, он должен почувствовать внутренний зов, нестерпимый зуд воспитываться, учиться быть Человеком, то есть, если понадобится, отказаться... от удовольствий — ради своих принципов, ради каких-то высоких целей. Так что, не одна только забота об удовольствии читательском привела нас к разговору о серьезной, настоящей литературе.

Причин измельчания читательского вкуса несколько. Назовем их не в порядке ранжирования, тем более что мы не станем разбирать, какая из них более значима, какая менее; не в том суть.

Все читатели, поголовно все признают, что отвращение ко многим книгам возникло у них в школе, повзрослев, они уже не могут забыть неприятное чувство и не хотят брать в руки эти книги. Писание образов в школьных сочинениях, регламентированные оценки, положительные и отрицательные черты, бессмысленное цитирование, тенденциозность каждого такого писания, однообразность, неукоснительное требование следовать некоему стереотипу, отклонение от которого тут же карается учителем, — кому из нас не знакомо такое? Счастливы те, кто успел прочесть «Обломова» хотя бы за месяц до того, как начал его «проходить». Проходили Тургенева, Гоголя, Салтыкова-Щедрина... Проходили и с отбитым руками на всю жизнь отворачивались от великих писателей, не желая знать, как они захватывающе интересны. Школьное преподавание литературы идет сухой и нудной дорогой, отбивая всякую охоту к литературе, вместо того чтобы выполнить главнейшее свое назначение — привлечь, завлечь книгой, научить читать серьезную книгу, любить ее, интересно и увлекательно показать, что в ней скрыто в глубине, незаметно для первого, поверхностного взгляда, научить любить эти открытия и любить самостоятельное углубленное размышление над книгой, живое всматривание в ее образы, повороты сюжета.

Беда в том, что нынешние школьные учителя литературы — это уже, так сказать, вторичный продукт, прошедший через мясорубку своего ученичества в школе, когда литературу преподавали им люди, также прошедшие через «писание образов», стереотипное однообразие такого писания и т. д. Представим себе, что не только учеников школы, но и студентов пединститута, которые вскоре сами станут учителями, сегодня уже тоже учат такие же вторичные производные все той же мясорубки; мы обнаруживаем, что разломать, разорвать эту массивную и прочную цепь, удушающую читателя подлинной литературы, совсем непросто.

И зачем, спрашивается, утруждать себя усвоением довольно сложных правил «игры в чтение», в особенности такой нудной и непривлекательной в результате школьных занятий, если есть совсем доступная, почти полностью взятая из реальной жизни «игра в кино», или в телевизор? «Играть в телевизор» предпочтительнее — не нужны не только особые умственные усилия, но и физические: никуда не надо идти, разве что от обеденного стола до кресла. Просто, дешево, без усилий. Ну, а то, что при этом без ума и без сердца, люди, проводящие все вечера у телевизора, перестают замечать. Не замечают ничего. Привыкают. Серость, безликость телефильмов и телеспектаклей, худосочный оптимизм или вялая нота пессимизма, добавленная для создания хоть какого-то контраста, становятся нормой. Теперь уже что-либо настоящее, подлинно художественное таким ценителям покажется недоброкачественной продукцией, скучной и непонятной, «бездарной». Вот так!

Настоящая литература несовместима со спешкой, она основательна и глубока, а если говорить о большой литературе, чужда формалистических выкрутасов — ей не нужно, это пусть бессодержательные пустячки пыжатся привлечь читателя внешними, стилевыми или структурными, выбросами. Или эпатажным лексиконом. Настоящая книга, подлинная, как сама жизнь, с ее полнокровным содержанием, захватывающими чувствами и мыслями, сама по себе привлекательна — нужно лишь погрузиться в нее, как в жизнь, и прожить ее. И вот тут-то оказывается, что это непросто сделать: любовь к сплетне, ко всяким, даже и неряшливо изготовленным поделкам, только бы в них присутствовали изюминки и горошинки перца, исказила вкус, совершила подмену — подлинное воспринимается как пресное, скучное, основательность и глубина игнорируются, перца не хватает, перца! Та пряность, та наперченность, та сладость, которые непременно обнаружились бы читателем, сумей он неспешно погрузиться в эту жизнь, предлагаемую настоящей книгой, остаются недоступны для него. Кто привык пересаливать или переперчивать пищу, тот уже любит не пищу, а соль или перец.

Наконец, спросим — тихо и скромно — а не виновата ли в измельчании читательского вкуса также и сама литература наша? со всеми прозаиками, поэтами, критиками и редакторами во всех журналах и издательствах?

Тысячу раз прав критик, говоря, что мы незаметно потеряли целое поколение писателей. Но беда гораздо страшнее: мы потеряли многие поколения читателей, а это значит, приобрели в большом количестве алкоголиков, наркоманов, человеконенавистных карьеристов, наконец, в обычном смысле преступников, то есть грабителей, казнокрадов, убийц.

Конечно, конечно, вы правы. Среди любителей чтения — и даже, может быть, серьезных читателей — тоже могут быть преступники. Но все-таки ответьте мне: можете вы себе представить увлеченного любителя музыки — убийцу? Теоретически, да, наверное, какая-то вероятность такого страшного явления возможна. А любителя живописи?.. Вот, вот, вы не решаетесь дать твердо отрицательный ответ. Но я беру на себя смелость утверждать с абсолютной уверенностью, что человек, проливший слезы над «Лавкой древностей» Диккенса, никогда — ни при каких обстоятельствах — не поднимет на другого человека нож или кастет!

Но чтобы уметь пролить слезы над подобной книгой, нужно, чтобы человек, во-первых, прочел ее с удовольствием и это удовольствие от чтения, ни с чем не сравнимое, никто в нем не подавил, не изничтожил в далекие школьные годы, а во-вторых, чтобы он обладал таким восприятием и такой чувствительной душою, которые, делая его способным сопереживать остро, осязаемо, исторгли бы эти святые слезы. Согласен, бывают люди, которые никогда не плачут над книгой — и над фильмом — не впускают чужую боль, страдание, потери, умеют контролировать и блюсти свое спокойное состояние; но об этом мы скажем ниже.

Итак, при чтении книг удовольствие первично, нравственность — вторична; я сейчас говорю не о ценности, а о цене, присутствующей в сознании отдельного человека. Человек изначально хочет идти дорогой удовольствия, дайте ему его. Но пусть, увлекшись целью, он постепенно будет подниматься выше, к все труднее проходимым дорогам, пускай они сделаются нормой для него, легко преодолимым и желанным препятствием. Для одного целью будет поиск смысла жизни и смерти; для другого — незамутненная тяга к чисто приключенческому повествованию; для третьего — проникновение в причины и обстоятельства любви. Что угодно. Счастлив ребенок, у которого с малых лет отсутствовал аппетит к еде и были заботливые родители, пичкающие его за трапезой народными сказками, Корнеем Чуковским, Пушкиным, Братьями Гримм, Шарлем Перро, а затем Гулливером и Робинзоном Крузо. Такой ребенок пристрастится к чтению, поворачиваясь к нему всей душой от ненавистной еды, и можно с большой уверенностью предположить, что из него получится серьезный читатель.

Переход от легких к более трудным дорогам, чтобы и они, через преодоление, дарили удовольствие, обязательно должен быть постепенным. Постепенность, разумность в увеличении препятствий — это одно из главных условий воспитания читателя. Точно так же и у йогов первейшее требование при обучении асанам — постепенность, в противном случае, вместо пользы, ученик причинит себе вред. Ту же самую «Лавку древностей» — очень мною любимую книгу Диккенса — попробуйте предложить неискушенному читателю: он с трудом одолеет ее — если одолеет. Чтение весьма и весьма индивидуально, все же имеющийся опыт приобщения к Диккенсу уже взрослых людей выстраивает такую последовательность: можно предложить вначале «Повесть о двух городах», хорошо бы тут же и «Боги жаждут» А. Франса, очень хорошо на сопоставлениях обсуждать эти обе книги; и заодно «Харчевню королевы Гусиные Лапы» и «Суждения господина Жерома Куаньяра», увлекательнейшее и незаменимое средство для расшевеления мозгов. Затем продолжить «Мартином Чезлвитом» и «Николасом Никльби», после чего можно давать всего Диккенса в любой последовательности — человек, который сумел прикоснуться к его юмору, равного которому я не знаю ни у кого больше, к его великолепным в своей оригинальности образам, до конца дней своих не захочет расстаться с миром Диккенса, вновь и вновь будет возвращаться к нему.

А ведь начав неправильно, можно внушить себе отвращение к писателю, с которым при правильном подходе обретешь и наслаждение, и возвышенные чувства, и самое имя которого, произнесенное или вспомненное, вызовет чувства уважения, благодарности и любви.

Не лишне помочь начинающему читателю уяснить, что польза и наслаждение от прочитанной книги возможны лишь при внимательном всматривании, вдумывании, размышлении, что чем значительнее произведение, тем больший труд необходимо затратить, но зато и большие открытия сделать для себя, которые возрастут многократно при перечитывании книги. По мысли Белинского, «художественное произведение редко поражает душу читателя сильным впечатлением с первого раза: чаще оно требует, чтобы в него постепенно вглядывались и вдумывались; оно открывается не вдруг, так что чем больше его перечитываешь, тем дальше углубляешься в его организацию, уловляешь новые, незамеченные прежде черты, открываешь новые красоты и тем больше ими наслаждаешься».

Постепенно приучить читателя к затратам труда, когда сам труд становится для него радостным и легким и всякий раз дарит пользу и радость, значит, получить настоящего читателя.

Лев Толстой, Чехов, Тургенев, Гоголь, Гончаров, Флобер, Хемингуэй — эти целые миры, такие же реальные, живые, как сама жизнь, закрыты для многих и многих людей, счастливых в своем неведении, потерявших огромный кусок жизни, все равно как если бы кого-то приговорили пожизненно сидеть в комнате и глядеть в экран телевизора, и птиц видеть и слышать по телевизору, и цветы видеть — и не ощущать их запаха — по телевизору, и на любовь глазеть по телевизору. Что ж, можно и так быть счастливым, на чей вкус. Но все же как хорошо бывает залететь вместе с лыжами в сугроб настоящего снега!

Если человек прочитает — с увлечением — «Манон Леско», «Красное и черное», два-три тома Бальзака и других титанов, которые только что помянуты, разве в нем не осядет хоть крупица представления о настоящей любви? не шевельнется хоть какой-то намек на отвращение при встрече с дешевой подменой? и разве вкус его, литературный вкус, не разовьется достаточно, чтобы отличить литературную дешевку? Никакие пособия, никакие критические указания не дадут читателю того, что даст ему его собственный вкус, который нужно помочь ему выработать, предоставив общие принципы, главное, не отбив ему руки в начале пути.

Что касается людей, изначально равнодушных, либо по складу души, либо благодаря сильной воле сохраняющих себя спокойными, закрытыми от переживания и пролития слез, они тоже могут быть подвержены и дóлжно сделать их подверженными удовольствию от чтения прекрасных книг, а тогда, представьте, если они пропустят через себя все эти образы и истории со всеми оттенками злодейства, доброты и отваги, тиранства, рабства и свободолюбия, — неужели душа их останется на месте и не будет развиваться, тянуться к свету?

Вспомним, и закончим на этом, пример покалеченного дерева тоже не на всех подействует сразу же одинаково и бесповоротно, но если показывать людям, напоминать, обращать внимание, в массе людей, в статистическом смысле он будет подвигать нас всех от тьмы к свету, от Зла к Добру.