В женщине всё должно быть прекрасно. И лицо, и одежда, и ноги. И руки. Да Бог с ними, с руками. Ноги тоже пусть останутся как есть. Не кривые же. Но лицо! Щеки с каждым днем обвисают все больше. Какой там «четкий контур лица», как любят писать в дамских журналах. А еще любят писать «стройная шея» и «мягко (или твердо) очерченный подбородок». На шею уже давно больно смотреть. А подбородок… их, можно сказать, уже почти два, подбородка. Под первым круглится этакая объемная припухлость, со временем она грозится превратиться в висячую морщинистую дрожалку. Мона видела такие женские лица – обвисшие брыли вместо щек и колышащийся второй подбородок, под которым, несмотря на ухищрения в виде повязанной кокетливо косыночки или приподнятого ворота свитера все равно видна бесповоротно увядшая шея, – но это уже не лицо, а воспоминание о нем.

Мона не могла примириться с мыслью, что и ее лицо ожидает такой же финал. Его приближение уже просматривается. Женщины делятся на молодых и остальных. Кажется, только вчера стукнуло сорок пять, которые весело отпраздновали с семьей и друзьями в ресторане. «На этой цифирке я останавливаюсь!» - заявила тогда (только вчера!) Мона. Но время-то не останавливается. Оно уже пятьдесят два отсчитало. Да пусть бы себе отсчитывало, если бы лицо не менялось. Даже Лола – лучшая подруга! – на прошлой неделе сказала: «Что-то у тебя повисло вот тут, - и ткнула пальчиком, - хочешь, я тебе комплекс упражнений дам?» «На себя посмотри, весь лоб в морщинах», - хотелось Моне уколоть подругу, но промолчала, не уколола. Никакие упражнения не помогут, всё фикция. Фикция-фрикция, фрикция-фикция... ха-ха! Вот-вот, упражнения – те же фрикции, при том бесполезные. Утешение для верующих во всякие чудодейственные средства дурочек. И кремы новомодные – стоят тысячи! – а в них гормоны содержатся и, чтобы лицо удержать, подсядешь на них и по миру семью пустишь. Хорошо Лолке говорить про упражнения – фрикции, ха-ха! – шейка как у молоденькой, подбородочек именно что «твердо очерченный», а узенький лобик можно и челочкой прикрыть.

Несмотря на лобик, Лолка красотка. Вот поди ж ты, ровесница, а ничего не повисло, не обвисло. Вся в свою маму, той за семьдесят, а выглядит на сорок пять, всё ягодка и ягодка. Говорят – посмотри на свою мать и увидишь себя. Какой ты будешь. А Моне смотреть не на кого, уже больше двадцати лет, как мамы не стало. Ушла вслед за папой. Так и сказала перед смертью: «Иду к Петечке!». И счастливо улыбалась, словно не умирает, а на свидание идет.

Мама рассказывала в детстве Моне, что, когда та родилась, она хотела дать ей два имени, одно Мона, другое Лиза. Но тетенька в той конторе, где женили, разводили, детей записывали, и кончину фиксировали, твердо заявила: «Нельзя. Не бывает. У человека должно быть только одно имя». Мама канючила: «Ну через черточку, пожалуйста». Служительница закона через черточку тоже не разрешила. «Вот вторую родите и называйте хоть Лизой, хоть Лисистратой». Мама про Лисистрату ничего не знала, так как высшего гуманитарного не имела, а тетенька имела. Потому что на этом важном месте можно было только с высшим сидеть и обязательно с гуманитарным.

Мама никогда не была в Париже. Никогда не видела Мону Лизу – в Лувре не видела, а так конечно, много раз – на репродукциях, и в единственном художественном альбоме, что у нее был. Она часто рассматривала альбом и чрезвычайно им дорожила. Однажды маму осенило! – именно таким словом она обозначила свое состояние и даже в явном восторге хлопнула рукой по лбу. Мама взяла папину бритву и аккуратно вырезала портрет из альбома и повесила на стену. Конечно, мама повесила портрет не просто так, кнопками – Боже упаси! Тем же вечером папа изготовил рамочку, покрыл ее лаком, даже стекло отыскал в своих неисчерпаемых запасниках, и застекленную Мону Лизу торжественно, под мамины придыхания, повесил на самом видном месте – над диваном, который ночью служил им с папой кроватью, а днем на нем сидел кто хотел, и гости тоже, разумеется. Момент повешения Моны Лизы Мона не помнила, мала была еще, но выросла она, постоянно ощущая ее присутствие – ей казалось, да она точно видела! – что женщина над диваном всегда следит за ней, от нее ничто не укроется. Мона ненавидела свою полу-тезку. Исправлять в дневнике отметки, к примеру единицу на четверку – самый легкий вариант – Мона выходила в кухню. Накрасить – всего на полчасика! – губы маминой помадой – приходилось отворачиваться к окну или выходить опять же в кухню, а потом, опуская глаза – не смотреть поверх дивана, не смотреть! – делать вид, что в квартире «никого нет».

Как-то Мона разлила чернила на своем маленьком угловом столике – папа сделал! – на трех фигурных ножках и с полочкой внизу, и сколько ни вытирала тряпкой, только больше размазывала. Вспомнив про уроки химии и про чудодейственные свойства спирта, Мона стала открывать по очереди все шкафчики старинного буфета – сначала нижние, а потом, подставив стул, верхние, застекленные цветными ромбовидными стеклышками. Но ничего похожего на спирт не нашла. Наверное, надо искать в кухне. Но тут, уже готовясь слезть, Мона увидела задвинутую к задней стеночке початую бутылку с бело-зеленой наклейкой «Водка», больше половины в ней было. На цыпочках достала. Открыла, понюхала – пахло как спирт. Мона слезла с бутылкой в руке, принесла из кухни чистую тряпочку и стала потихоньку на нее лить. Хотела немножко, а вылилось с полстакана, а может и побольше. Через пять минут упорного труда с высунутым языком, пятно почти исчезло. Мона закрыла бутылку пробкой и снова полезла на стул. Открывая застекленную дверцу, почему-то оглянулась – Мона-Лиза была сейчас вровень и смотрела ей в лицо с насмешкой. Стул под Моной покачнулся, но упала не Мона, упала бутылка. Она выскользнула из руки и разбилась вдребезги. На деревянном полу среди мелких и крупных осколков растеклась лужица. Остро запахло. Пришлось тщательно подмести пол, а потом и вымыть всю комнату, чтобы не было сырого пятна в одном месте. Но запах не выветривался, хотя Мона и окно приоткрыла, откуда быстро стал заползать осенний холод. А женщина с портрета наблюдала за всем с поджатым ртом.

Когда вошла мама и сразу повела носом, пришлось признаваться. Мама расстроилась ужасно. «Это же для компрессов, - сказала она, открывая дверцу буфета, как будто надеялась увидеть там целую и невредимую бутылку. - Что скажет папа?» «Но папа ведь не болеет», - заметила Мона, пытаясь хоть этой репликой как-то защитить себя. «Не болеет, так заболеет, - буркнула маама и поправилась, - ну, он ведь иногда простужается...».

А папа как раз ничего Моне не сказал, ни слова. Через несколько дней мама зачем-то открывала тот самый верхний шкафчик, и Мона увидела на полочке в буфете новенькую бутылку с такой же наклейкой.

«Негодяйка, - сказала Мона портрету, когда была одна в комнате. - Это ты виновата во всем. Ты думаешь, я дурочка и не знаю, зачем там стоит бутылка? Это ты дура, и глаза у тебя глупые». Женщина смотрела сверху прямо Моне в глаза и ехидно усмехалась. «И вовсе ты не Мона Лиза, не строй из себя, Мона – это я, а ты – Джоконда! Нам в школе говорили, что ты портниха с булавками во рту, а еще, что ты... что ты... блудница, вот кто!»

Мона покраснела, что сказала такое слово и удивилась самой себе, что сумела вслух его произнести. Учительница это слово не говорила, она долго мялась, подыскивая что-либо подходящее для детского уха, но так и не нашла и, продолжая показывать классу цветную вырезку из журнала, сказала: «Она... по воспоминаниям современников великого художника, она была... ветреной дамой. Но это все не более, чем предположения».

Как же, предположения. Сама сказала – «по воспоминаниям современников». Что ж они, врали в своих воспоминаниях? Это все равно, что врать в своем дневнике. Для потомков. Писать, что по всем предметам одни пятерки, а мальчишки влюбляются, все как один. Или через одного. Мона в своем дневнике писала только правду. Когда она станет знаменитой, ни двойки, ни равнодушие мальчиков не будут иметь никакого значения. У знаменитых не бывает двоек, и знаменитых любят все мальчики на свете. Вернее, все мужчины. Ну те, которые вырастут из мальчиков, и этих, и других. А если не станет знаменитой, то уж красавицей обязательно. Красавиц любят еще больше. Из-за них вешаются, стреляются и даже разводятся, чтобы на них жениться. Так что лучше всего быть красавицей, заключила в дневнике Мона и побежала к зеркалу, прибитому на диваном, пониже портрета, и, рассматривая свое отражение, прикидывала, как изменятся когда-нибудь, в далеком будущем, черты лица – расширятся глаза, припухнут губы, исчезнут толстые щеки... Мона приложила ладони к щекам и оттянула их назад – вот так будет! При этом она подняла вверх глаза, старательно расширяя их, и наткнулась на взгляд Моны Лизы. Такого издевательского взгляда она в жизни не видела! Моне даже заплакать захотелось, но она устояла. Назло, назло этой кретинке она будет красавицей!

 

*

 

Прошли годы, но нелюбовь к портрету осталась. Мона так и не поняла, что привлекательного люди могут находить в этом плоском лице, поджатых тонких губах, маленьких глазках и слишком пухлых ручках, сложенных по бабьи впереди.

Через год после смерти мамы она сняла портрет со стены – конечно, уже не с той стены и не над тем диваном. Давно сменились и стены и мебель, и жизнь поменялась, и уже своя маленькая дочка наблюдала с интересом над мамиными манипуляциями и вдруг высказалась: «Ну и правильно. А то надоела мне эта тетенька. Висит тут и смотрит, смотрит...». Мона усмехнулась: по наследству перешло.

 

Портрет лежит где-то в кладовке, среди старых вещей. Маленькая Лиза – бабушка дала ей имя, очень хотела, чтобы внучку так назвали – давно уже выросла, студентка пединститута, четвертый курс. Не длинноногая моделька, но вполне симпатичная девочка. А сколько страданий и стояний-кривляний перед зеркалом, словно зеркало поможет ноги отрастить или губы пухлее сделать. Не понимает Лиза, что дело не в красоте, а в судьбе. Что ж, что мальчики табунами не вьются, лишь бы один достойный нашелся. Не сию минуту, так позже. Но молодым надо всё, сразу и побольше. Много поклонников, много блеску, шуму, успеха, денег – всего-всего. Но так бывает у единиц. И что притворяться – у тех единиц, у которых красота в наличии – рост, губы, ноги, бедра и все-все-все. И это все-все-все бывает только в молодости. Мир принадлежит им, молодым. Даже не надо быть такой уж красивой, просто – молодой. Тогда на тебя еще смотрят, с тобой считаются. А как только перевалила определенный рубеж – всё, финита. Они смотрят сквозь тебя, тебя просто нет, ты никому не интересна. У тебя морщинки у глаз и второй подбородок. Ты еще не старая, но из игры вышла. И никто не спросит: как тебе теперь?

Когда Лизы нет дома, Мона надолго застревает перед зеркалом. Которое никому еще не помогло помолодеть. Наоборот, оно способно только уязвить, надсмеяться. Мона замечает, что Виталий посматривает в ее сторону, и нарочно задерживается у зеркала подольше. И оставляет на столе и на кровати в спальне журналы, развернутые на статьях о способах омоложения. Конечно, он не станет это читать, но внимание, хоть мельком, да обратит – чем там жена интересуется. Муж у Моны вообще внимательный. Ее желания, ее проблемы у него на первом месте. Казалось бы, дочка должна быть впереди. Но нет, только она, Мона, любимая и дорогая жена. Поэтому Мона надеется. Не откажет муж, не сможет ей отказать. И деньги снимет со счета и даст. Сумма большая нужна. Очень большая, Мона уже узнавала. Но разве Виталий сможет ей не дать? Должен же он понимать, что для женщины важнее всего в жизни внешность? И что не всё можно измерить в деньгах. Красоту, гладкую кожу, ощущение молодости – это стоит любых денег. Все равно она так дальше жить не хочет. И не станет мириться со своим лицом. И это неправильно, что общество только актрисам «позволяет» изменять свои лица, возвращать им молодость. Все женщины хотят этого, но не все смеют. Даже если деньги имеются. Боятся осуждения, насмешки, боятся себя, мужа, детей... Особенно детей. Разве возможно обсуждать это с Лизой. Одно дело – обсуждать с ней наряды, моду, цвет помады, и совсем другое...

- Мона! Что с тобой? Ты как сомнамбула, застыла тут... И на работу не одеваешься, а я сегодня не спешу, подвезти могу. А ты разглядываешь себя уже полчаса. Прыщик вскочил?

- Нет, Витик, не прыщик... Тут гораздо хуже.

- А что такое? Болит что-то?

- Нет, не болит. Я решила... Я очень хочу... короче, всё! Я так больше не могу!

- Мона, да что произошло? Ты меня пугаешь.

- Витик, я хочу... я хочу сделать пластическую операцию. Но сначала надо на консультацию записаться...

Мона выжидательно наблюдала в зеркало за лицом Виталия, то, что он сдвинул брови и задумался, не предвещало хорошего ответа.

- Угу, - буркнул он. - Я нечто в этом роде ожидал. Тебя от телевизора не оттащить, когда показывают эту Гурченко, Понаровскую и прочих. Ты с ума сошла! Ты посмотри на Гурченко, у нее уже глаза не открываются, тебе этого надо?

- Ну так... она уже с десяток, наверное, сделала, а мне только один раз...

- Ну да, один. Стоит только начать.

- Витик... Ну ты глянь на меня... - Мона повернулась к Виталию. - Вот это, и вот здесь, и здесь, - Мона трогала пальцами шею, щеки, подбородок и молящим взглядом смотрела на мужа. - А скоро еще хуже будет...

У Моны на глаза навернулись слезы, она сморгнула их.

- Ты прекрасно выглядишь, не преувеличивай... А сколько это стоит? - с любопытством и даже неожиданным интересом спросил Виталий. Мона плакала в редких случаях, «раз в год» - как говорил Виталий, но и слезы «раз в год» его страшили, казалось ему тогда, что жена ужасно несчастна, что считает его не лучшим мужем, и он должен что-то срочно сделать, чтобы она успокоилась и не плакала. Но сейчас его неподдельный интерес и такой вид, словно он прикидывал что-то в уме, даже удивил Мону. Но, когда мужчина спрашивает «сколько стоит?» - он сдается. Уже сдался. И сумма не имеет большого значения. Мона облегченно улыбнулась и слегка извиняющимся тоном назвала сумму, добавив тут же, что это «примерно».

- Ого! - воскликнул Виталий. - Ничего себе! Да это почти все наши деньги!

- Мы еще заработаем, - пробормотала Мона. Она-то точно не заработает, риэлтеры что-то имеют от случая к случаю, когда клиент появляется, только Виталий может прилично получать начальником отдела в министерстве, да еще премии дважды в год. Благодаря ему что-то и накопилось.

- А как же Лизе кожаное пальто? Не будем покупать? Ведь обещали же...

Мона молчала. А что сказать?

- До зимы еще далеко, - нашлась она.

Виталий несколько минут ходил по комнате, морщил лоб, что-то соображал или подсчитывал про себя, взял с журнального столика раскрытый журнал, глянул на разворот, пробурчал неразборчиво и бросил на место. Подошел к Моне, заглянул в ее несчастные мокрые глаза...

- Ладно... я не могу пойти против тебя, сама знаешь. Иди на свою консультацию...

Мона просияла и бросилась мужу на шею.

- Ты самый лучший муж на свете! Я всегда это знала!

Виталий странно усмехнулся.

- Ну, не самый лучший, а самый сумасшедший... и находчивый... - и, опережая вопрос, уже возникающий на лице жены, добавил: - В смысле, деньги найду. А ты Лизе сказала?

- Нет. А как же я могла ей сказать, когда еще с тобой не...

Мона слукавила. Она и сейчас, пребывая в счастливой эйфории оттого, что согласие Виталия получено, не собиралась ничего говорить дочери. Во-первых, Лиза ее не поймет, какими словами ни объясняй. Это они, молодые, всегда должны быть самыми красивыми, самими модными и блистающими, сияющими свежей кожей, намазанной самой лучшей дорогой косметикой, или вовсе не намазанной – и так замечательно и даже лучше. А мамы что? кто? – просто мамы, у них все мечты и радости в прошлом, у них всё давно устроено, устаканено и давно никому не интересно. В лучшем случае мамы могут мечтать о новом платье или подарке от мужей в виде духов и торта. И дочери весьма странно будет обнаружить, что ее мама мечтает о чем-то таком... о чем мамы обычно даже не думают. Мона не один раз представляла, как Лизины брови поднимутся, а небольшие серые глаза округлятся в изумлении и непонимании, и разговор закончится смехом. Чем же еще? Или неприкрытым осуждением. Только Лолка ее понимает. Но чувствуется по репликам, что завидует. Даже когда женщине именно этого и не нужно, она все равно завидует. Потому что, вдруг ей именно это понадобится когда-нибудь, а она не сможет, мало ли, по каким причинам – деньги, здоровье, еще что-нибудь, и она завидует уже сейчас и прикидывает в уме свои будущие возможности. И от этой прикидки, отрицательной или положительной, зависит ее отношение к подруге в данный момент. Лолка будто радуется за Мону, улыбается и подмигивает, но как-то чересчур возбужденно и преувеличенно. Мона по этим, хорошо и давно изученным нюансам, определила: завидует. Потому что не уверена за свое будущее, что оно состоится удачно для нее. Лолка недавно сказала, что ее друга волнуют только три вещи: свой внешний вид – он в фитнес-клубе через день занимается на тренажерах и делает массаж, красивые женщины и новейшие модели мобильников. И теперь Лолка в переживаниях, потому что богатый любовник – это день сугубо сегодняшний, завтра-послезавтра он исчезнет, словно не было: не ухаживал, не боготворил, не предлагал – всё со знаком НЕ. Наперед ведь денег не попросишь. Мол, когда ты покинешь меня, я от тоски сразу состарюсь, морщины пойдут, щечки повиснут, так компенсируй мне будущие потери сейчас!

Примерно в таком духе подруги на днях обсудили Лолкино настоящее и предполагаемое будущее, а также операцию и ее последствия для Моны – рот-то не увеличивай, а то как Джулия Робертс станешь! – похохотали, и Мона заключила: «Еще неизвестно, позволит ли Виталий. Так что смеяться будем потом». «Да куда ж он денется с самолета! - махнула рукой Лолка. - Он все твои капризы исполняет!». И опять Моне послышалась зависть. Ну да, в глазах Лолки, что бы она ни говорила, эта операция – каприз. Понятное дело. Если ты чего-нибудь страстно хочешь – это нормально, если другая – каприз. Да пускай Лолка что хочет, то и думает. Все равно она хорошая подруга, не подведет, не предаст, последнюю и любимую тряпочку отдаст, проверено.

Мона позвонила Лолке, сказала радостно, что согласие получено, но реакции в виде восторженных возгласов ждать не стала – спешу, дорогая, на консультацию записалась, опаздывать нельзя! Пусть Лолка прибережет свои радостные ахи на после.

На самом деле Мона поостереглась выслушать ее – не показались бы Лолкины восторги неискренними. Ничем нельзя портить настроение. Настроение ожидания.

 

Мона пришла немного раньше до назначенного времени, и минут пятнадцать ждала в приемной, сидя в кожаном кресле напротив стола молоденькой и хорошенькой секретарши. Она потихоньку разглядывала свежее личико девушки и гадала – оно настоящее или сделанное ей шефом. Решила, что настоящее – молодое очень. Секретарша, закончив записывать в большой формуляр основные сведения, которые сообщила о себе Мона, подняла густонакрашенные ресницы, обвела лицо клиентки внимательным взглядом и сказала, доброжелательно улыбнувшись: «Для вашего возраста вы хорошо выглядите». Мона смущенно кивнула и показала жестом на нижнюю часть своего лица. «Да, - согласилась секретарша, - тут есть над чем поработать. Но вы не волнуйтесь так, доктор Розин замечательный хирург. От нас все уходят очень довольные». Как бы в подтверждение ее слов дверь кабинета с табличкой «Розин Л. Пластический хирург» открылась и вышел радостно улыбающийся парень с белой наклейкой на носу. Не переставая улыбаться, он подошел к столу секретарши.

- Ну, Рони, - спросила она, тоже улыбнувшись, - всё в порядке? Тебя записать еще раз на прием, или всё? Что сказал доктор?

- Всё! Больше приходить не нужно.

- А пластырь? - напомнила она. - Сам снимешь?

- Да. Через три дня. Дина, цветочки за мной! - он послал ей от полноты чувств воздушный поцелуй и ушел. Дина пояснила:

- Мой знакомый. Это я уговорила его на операцию. Вы не представляете, какой носище у него был! Рубильник! Он так переживал, говорил, что девушки насмехаются. Вы видели, какой красавец стал?

Включился на столе аппарат громкой связи и мужской голос спросил:

- Диночка, там есть еще кто-нибудь? Женщина одна записалась, Левина...

- Да-да, она здесь, сейчас... - Дина махнула Моне рукой в сторону двери.

Волнуясь до дрожи и с натужной деревянной улыбкой, Мона вошла в небольшой кабинет и, послушно приглашающему жесту доктора, села напротив него на высокое креслице, чуть не упираясь своими подрагивающими коленками в колени в темносиних, со стрелочками, брюках.

Вся беседа с доктором Розиным, худощавым и моложавым, с коротким, седеющим ежиком надо лбом и веселыми черными глазами, заняла чуть больше получаса. Были обсуждены все вопросы, «что будем делать» и «как будем делать», доктор рисовал на экране компьютера будущие изменения лица и показывал Моне линии, по которым пройдет скальпель, шутил и балагурил, обещал что «будет не больно, заснете и проснетесь почти Мерилин Монро», внимательно рассматривал лицо Моны и ощупывал её щеки и шею. Потом сказал цену операции, увидел как у клиентки поднялись брови, улыбнулся и сказал, что сделает скидку. Но небольшую, уточнил он, ведь нужно платить анестезиологу и двум медсестрам, и всё из этой суммы.

Окончательно обо всем договорившись, Мона ушла с приподнятым настроением, в мечтах о молодом лице и последующей за этим новой жизни.

В чем будет заключаться новизна жизни, она не знала и в подробностях об этом не думала, просто предполагала, что счастливые изменения непременно должны последовать. Если бы Мона вдруг каким-то образом, неожиданным прозрением или догадкой узнала, что именно с ней, с ее жизнью, произойдет, она забыла бы дорогу к доктору Розину и выбросила бы в мусор номер телефона секретарши. Но... кто точно что-нибудь знает наперед. Может быть, и не забыла бы и не выбросила. Потому что пути человека так же неисповедимы, как и Господни.

 

*

 

Мона приехала в клинику к семи утра – как было договорено с доктором.

Через полчаса она уже сидела на стуле в небольшой комнате с кушеткой, переодетая в синие штаны и блузу с завязочками сзади на шее и напряженно смотрела на закрытую дверь. Дверь вдруг открылась, Мона вздрогнула, но вошел не доктор Розин, а другой врач – крупный пожилой мужчина в зеленом облачении. Сказал, что он анестезиолог и задал Моне несколько вопросов – о самочувствии, о принимаемых лекарствах. После него явилась молодая смуглая медсестра и измерила давление. Выходя, она уступила в дверях дорогу Розину, и Мона даже обрадовалась – скорей бы уж!

- Ну-с, дорогая... сейчас я вас сфотографирую, на память... После будем смотреть, какая вы были... Еще личико нарисую и – вперед!

Он достал из своего чемоданчика фотоаппарат и щелкнул несколько кадров, потом синим фломастером чертил на лице Моны линии, отодвигался, смотрел и снова рисовал. «Разметка, - пояснил он, - по этим линиям... делать будем». «Резать, - усмехнулась Мона. - Вы знаете, я однажды прочитала, как эту операцию делают... будто скальп снимают, только не с головы, а с лица, и сказала себе: чтобы я?! Ни за что! Никогда! И вот... пришла». «Ну и правильно. Если женщина не хочет стареть, то и не должна. Надо жить в гармонии с самой собой. Вы согласны? Недаром наша клиника называется «Гармония». «Конечно», - тихо ответила Мона. Она-то согласна. Вот кое-кто у нее дома что-то не очень понимает проблемы гармонии... А может, ей только показалось. Ведь вслух Лизой ничего сказано не было. Только взгляд у нее стал странный... словно она чего-то не поняла. Но разве сейчас время об этом думать? Потом, потом разберемся. Сейчас поведут скальп снимать...

Мону уложили на операционный стол, закрытая зеленой маской до глаз медсестра привязала ей черными ремнями руки и ноги – «чтоб не брыкалась!» - засмеялась она, вторая медсестра прикрепила на локтевой сгиб какую-то штуку, поясняя: - «сюда наркоз введут». Вокруг нее еще что-то довольно долго делалось, с шутками и разговорами... Потом быстро, почти скороговоркой что-то рассказывал знакомый голос, кажется, доктора Розина...

- ...ну вот, названивает она и названивает... Все подробности увеличения груди выспрашивает. Нет, чтобы придти и расспросить, так по телефону ей про всё-всё доложи! Пришла только один раз, сказала, что подумает, и как начала звонить! Дайте ей телефон кого-нибудь, кто уже сделал, увеличил, дай и всё тут! Хотя и не принято, я дал – достала! Но я, разумеется, предварительно спросил на то разрешения. И вот та женщина, телефон которой я дал, звонит мне и ужасно возмущается! Вы кому телефон мой дали, она же ненормальная! И рассказывает. Звонит ей эта дамочка, то се, как да что, а потом спрашивает: можно, я к вам приеду и посмотрю? - Ну, можно. - А можно, я потрогаю? - Н-ну, ладно. - А можно, мой муж потрогает?

Мона увидела как чья-то толстая и явно мужская рука тянется к большой и голой женской груди, грудь эта Лолкина... как сквозь вату, она одновременно услышала отдаляющийся дружный хохот и... очнулась.

Над ней слегка подрагивал белый потолок. Напротив чернел экран укрепленного на кронштейне телевизора. Слева, возле кровати на стене панелька с красной кнопкой. На второй кровати, за полузадернутой зеленой занавеской, Мона разглядела укрытую до подбородка девушку, та похрапывала с открытым ртом. Мона с трудом села и ощутила сильное головокружение. Потрогала рукой намотанный тюрбан на голове, потом потрогала две прозрачные трубочки, исходящие откуда-то с головы... нет, от ушей, нет – из-за ушей... На концах трубочек, на животе, поверх рубашки висели тоже прозрачные круглые плоские бутылочки. Внутрь бутылочек по капле стекало нечто темнорозовое, собираясь на донышках в красноватую жидкость. Ничего не болело, но щеки на ощупь были горячие и вздутые. «Ну вот и всё, - подумала Мона. - И больно не было. Ничего не помню. Как-нибудь переночевать здесь и домой».

Оказалось, вся боль была впереди. Но уже дома. Под тугим тюрбаном болела вся голова, никак невозможно было найти ей удобное положение на подушке, из зеркала на нее смотрело узкими глазами выпирающее из повязок – не лицо, нет – опухший толстый блин с синими потеками, уходящими под бинты... Рот не открывался, в него надо было пропихивать маленькие кусочки еды. Виталий резал ей бутерброд с сыром на «вагончики», как Мона делала когда-то маленькой Лизе, чтобы заинтересовать процессом поедания. «Ту-туууу...» - смеялся Виталий, пододвигая Моне кусочки. «Издеваешься, да?» - спросила Мона. Он наклонился к ней, ища на лице место, куда можно поцеловать, но не нашел и чмокнул воздух.

- А где Лиза? Уже поздно, а она не идет, и не звонит...

- Лиза... - Виталий замялся. - Она не придет... во всяком случае сегодня.

- То есть как... не придет?

- Ну, Мона... Лиза уже большая девочка. Она сказала, что поживет в другом месте...

- Какое еще другое место?! Что ты городишь?!

- Не кричи, я не глухой. Лиза достаточно взрослая, чтобы выбирать себе места.

- Это она так тебе сказала? Ну да, узнаю ее интонацию! Конечно, Витик, она взрослая, но как-то... как-то неожиданно... Она что, испугалась, что за мной ухаживать придется?

- Да что ты! - замахал руками Виталий. - О чем ты говоришь! Я ей ясно сказал, что ты будешь вполне работоспособна и уже хорошо себя чувствуешь, ну точно так, как ты мне по телефону сказала. Вот только тогда, когда я ей это передал, она и стала собирать вещи. А я поехал за тобой.

- Вещи!!

- Ну, сумку свою джинсовую, не чемодан же.

- И что дальше?

- А дальше... Прежде чем уехать, я задал ей несколько вопросов... Поскольку я настаивал, Лиза снизошла и объяснила, что она будет жить у... Себастьяна. Ну, ты ведь знаешь, парень, с которым она... который ее давно добивался.

- К Севке, значит, пошла. Он ведь ей не нравился, противным называла! И еще ужом – мол, скользкий такой, никогда прямо ничего не скажет, не ответит.

- Моночка, все когда-то меняется... Теперь, наверно, ужиком называет... Ты почему не доела, вот еще два кусочка... и кофе...

- Не хочется. Голова болит. Пойду лягу.

- Мона, а когда это всё, - Виталий покрутил рукой вокруг своей головы, - с тебя снимут?

- Через неделю. А Лола не звонила?.. Что, ни вчера, ни сегодня?

- Нет пока. А она в курсе?

- В курсе. Если не она, то кто же еще?..

 

Мона терпела два дня, потом позвонила Лолке. Не с целью пригласить навестить, а просто вдруг подумалось: не заболела ли подруга?

- Да, - сказала Лолка, - я тут все последние дни неважно себя чувствую. Так что извини, придти не могу.

- И не надо приходить. Даже ни в коем случае не надо! Я такая вся ужасная!

- Ну да, - не поверила Лолка. - Сочиняешь!

- Нисколько! Лицо все опухшее и синее. Ну прямо монстр! - Мона хихикнула. - Вот, недельки через две, я думаю, что можно уже будет показаться. Крррасоту демонстрировать! - Мона радостно засмеялась.

- Ну, я не зна-а-ю... - протянула Лолка. - Я тут путевочку надумала купить, на Кипр, как раз через две недели уеду... А после у меня командировочка наклевывается интересная, босс уже предупредил.

- Ну вот... - расстроилась Мона. Тут ей подумалось – ни с того ни с сего, без явной причины – что Лолка вообще к ней не придет.

- Лол, а ты вообще... - Мона запнулась и не решилась продолжить. На том конце тоже повисла тишина.

- Ну ладно, Лола, когда сможешь...

- Ага! - бодро откликнулась подруга и раздались короткие гудки.

Мона сидела, уставившись на телефон, будто он мог еще что-то ей сообщить. Мало сказать, что она была шокирована. Она была уязвлена страшно. Подруга, которой она первой хотела показать свое обновленное лицо, не желает ее даже видеть! Может, друг ее бросил, и она в отчаянье? Ну как же, небось с ним и едет на Кипр, в одиночку Лолка ни за что бы не поехала. А может, – пришла в голову мысль, она никуда и не едет, ни на Кипр, ни в командировку. Всё выдумала, и выдумку заготовила заранее. Зачем? Зачем-зачем... Об это «зачем» можно теперь голову сломать... А голова и так болит. Еще сильнее, чем до этого странного разговора.

 

Через две недели явилась Лиза. Поздоровавшись и скользнув по матери отсутствующим взглядом, она сказала, что пришла за своими теплыми вещами, так как вечерами уже холодно.

- Лиза! Почему ты так ко мне относишься?

- Как?

- Плохо. Ты даже не смотришь на меня...

- А почему я должна тебя рассматривать? Ты что, для меня делала операцию? И вообще мне некогда, я спешу.

- Я могу узнать, куда?

- К Себастьяну.

- К Севке... Но ты же еще недавно заявляла, что он тебе совсем не нравится! Что он неумен, что он груб и невежлив. Однажды он тебя бросил на улице после ссоры, помнишь? Даже до дому не проводил! Ну что ты плечами пожимаешь!

- Мама, я думаю, это мое личное дело. Ты помнишь, сколько мне лет? Двадцать пять! А ты догадываешься, почему я до сих пор не замужем? Да потому, что ты у нас всегда самая лучшая, самая красивая, лучше всех одетая и самая молодая! Ты моим знакомым парням глазки строила, когда они приходили...

- Я?! Глазки!!! - Мона от возмущения задохнулась.

- Да, ты! Ты этого даже не замечала, потому что привыкла так делать... Шуточки, улыбочки, глазки... Даже папа был не доволен. Да-да, я видела по его лицу! Но тебе всё до фени было!

- Лиза, Лиза, да что ты такое говоришь... Ну, у каждого человека свои манеры, свои способы обращения, я и не думала...

- Вот именно! Ты не думала! Ты всегда думала только о себе, тебе нужно всем нравиться, ты без этого дышать не можешь! Мне твоя Лола сказала недавно... вы выпили на твоем дне рождения, и она вышла в кухню покурить, и я с ней... Я спросила, почему она одна пришла, без своего друга, она же постоянно о нем говорила и все знали... Она немножко пьяная была и разоткровенничалась... сказала, что не хочет знакомить тебя со своим другом, потому что... потому что ты можешь...

- Лиза, нет! Лиза, она не могла такое сказать! Я ведь замужем...

- Почему же... это было бы в твоем духе. Ты помнишь, ее бросил предыдущий поклонник, Левушка – она его так называла. Лола ведь замуж за него хотела, предложения ждала... А ты... Лола мне все рассказала! Она видела, как вы обнимались на балконе!

- Да это ведь по-приятельски!

- Лола тоже так думала сначала... Но Левушка-то ушел от нее. А она потом вас встретила вместе в магазине...

- Это случайно было... Не могут разве два посторонних человека одновременно зайти в магазин?

- Могут-могут. У тебя на всё есть объяснение. Ну ладно, к чему эти разборки, я спешу...

Лиза собрала в своей комнате вещи и ушла, так и не посмотрев как следует на Мону. Она только передала папе привет и сказала, что позвонит.

Мона осталась расстроенная. Дети безжалостны независимо от возраста. Когда они маленькие, они искренне ощущают себя пупом всего мира, что их окружает. Не считаются ни с кем, потому что не умеют. Когда вырастают... в сущности, ничего и не меняется. Только «не умеют» заменяется словом «не желают». И они так и будут жить, считая себя пупами и центрами, пока их собственные детки не отнимут у них эти чудные понятия.

Эти неутешительные мысли испортили настроение. Не так, чтобы слишком. Признаться, ей даже польстили высказывания Лизы. Ну да, она нравится, всегда нравилась многим. Насчет Лизиных мальчиков – ха, под тридцать этим мальчикам – ну просто смешно. Кавалеров у Лолы она точно не отбивала. Во всяком случае, сознательно. А теперь Лолка, значит, испугалась... своей помолодевшей подруги. Действительно, лицо стало и вправду новеньким. Черты те же, но насколько всё лучше! Четкий контур, как в молодости, шея гладенькая. Синяки еще не совсем отошли, но доктор сказал, еще дней десять, и они рассосутся совсем.

Чтобы не потерять новое мироощущение, Мона решила, что две недели прошло и надо Лолке позвонить! Мона так и подумала – «мироощущение», она ощущала себя сейчас среди мира совсем по-другому: она словно на двадцать лет назад вернулась, мир заиграл свежими красками, захотелось новизны, каких-то перемен и приключений, радостные чувства переполняли ее, и тягостное впечатление от разговора с Лизой отступило, почти растаяло. В сущности, это всего лишь измышления неопытной девушки, она скоро успокоится и пересмотрит свои глупости. И Лолка никуда не денется, откликнется на призыв и прибежит, не утерпит поглядеть на «новую» подругу.

Но Лолку найти не удалось. Лолка работала в модельном агентстве, не моделью, конечно, а так: полу-секретарь, полу-заместитель по кастингу и по организации показов, одним словом – на подхвате. А большей частью сидела на телефоне. Сейчас телефон не откликался. Может, все на очередной показ ушли. Или еще что-то. Пришлось звонить на домашний. Лолкина мама – худая и высокая, с тонким девичьим голосом, очень гордящаяся своей сохраненной многими усилиями фигурой, Мону почему-то не жаловала. И сейчас она сухо, но как-то путано стала объяснять Моне, что Лолочка скорее всего на показе, или в командировке по закупке аксессуаров... нет, наверно на показе... где происходит?.. она не в курсе, кроме того, Лолочка никаких указаний насчет того, чтобы давать кому-то сведения о ней, не оставляла, даже наооборот...

Вот-вот, «даже наооборот». Всё ясно. Никому ничего не говорить, даже Моне. Или – тем более Моне. Именно Моне ничего не говорить. А то Мона дозвонится, хуже того, найдет местоположение, приедет, скоренько отобъет поклонника очередного, умыкнет дружочка, и между собой и своим муженьком под бочок приложит.

Мону переполнили злость и обида. На дочь, на глупую Лолку. Еще Виталий запропастился непонятно куда, и не звонит, а уже конец дня... Мона посмотрела на часы – какой конец, уже скоро спать. Она подошла к зеркалу и опять стала себя рассматривать. Осталось чуть больше недели до выхода на работу – пришлось взять внеочередной отпуск, разумеется неоплачиваемый, очень интересно, как ее встретят. Скажут: ну и здорово ты выглядишь, или вообще ничего не заметят? Ну да, как же! Сотрудница отсутствует три недели, притом без объяснений, она или на Канарах отдыхает, или... вот в это второе «или» можно вложить что угодно. Как фантазия позволит. Так где же Виталий?.. То ли опять греть ужин, то ли... Утром он что-то долго собирался, копошился в ванной, ушел со своей полудорожной сумкой, которую берет редко. Может, он что-то говорил ей, а она не прислушалась?.. Может быть, и у него командировка...

Ну, наконец-то звонит... А может, это Лолка, дорогая подружка? Мона бросилась к телефону, подняла трубку и сказала радостно-ожидающе: «Да! Алло?!» Трубка молчала, только потрескивала и едва слышно дышала. Наконец, раздался голос Виталия.

- Мона... - и опять тишина, дыхание, вздох.

- Ну, говори же! - поторопила его Мона. - Ты где?

- Это не важно. Важно другое... Ты извини, что я утром не сказал, но ты была так занята собой... Собственно, как всегда...

- Что-то я не понимаю... я ничего не понимаю... Ты упрекаешь меня, что...

- Да нет, не упрекаю... с этим я давно опоздал, - Мона словно воочию увидела, как Виталий скривился, она так хорошо изучила его интонации и его гримасы, но почему сейчас он так странно говорит, она не понимала. - В общем так, Мона... Я не приду ночевать. Я...

- Как это? - Мона не дала ему договорить, настолько она удивилась. - Что с тобой? Ты не в городе? А где же ты? Почему ты сегодня не придешь?..

- Сегодня и всегда, - чужим голосом произнес муж. - Я ушел от тебя. Ушел!

- Куда? - не поняла Мона.

- А вот это уже мое дело. Личное, - подчеркнул он голосом.

- Ты говоришь такими загадками...

И тут до нее дошло... Разумом она еще не поняла – как это возможно сразу понять, воспринять адекватно такое сообщение, но слухом Мона уже услышала. Виталий «ушел». Куда и зачем, пока непонятно. Или не «куда», а... Чушь!

Он будто услышал и сказал:

- Трудно поверить, да? А ты поверь.

- Ну, Витик... Хватит шутить. Куда ты ушел? Ты обиделся на меня? За что?

- Не за что, а почему. И я не обиделся. Долго объяснять. Да и не хочется. Мона!

- Что?

- Ну, ты там... У тебя будет всё хорошо. Ты такая красивая и молодая. Тебя все любят. Всё будет отлично, вот увидишь...

После паузы раздались гудки.

За сегодняшний день Мона дважды слышала про «личное дело». Сначала дочь, потом муж. Оба ушли. Лиза, хоть известно, куда. К кому. А Виталий? Неужели возможно, что он сегодня не придет ночевать? За двадцать шесть лет такого ни разу не случалось. Неужели у него появилась другая... вот это представляется возможным менее всего. «Или я круглая дура, или...»

Мона в тоске металась по квартире, ставшей вдруг слишком просторной. Мельком глянула в зеркало и отвернулась. Собственное лицо стало на миг неприятным и ненужным. «Если у него есть другая женщина, то... зачем он позволил мне делать операцию? Зачем деньги дал?.. Нет, я не могу этого понять, я не в силах. Лолка, Лолка, где ты?.. Ты мне так нужна сейчас, сию минуту...».

Мона давно не испытывала такой радости, почти счастья, когда после нескольких длинных гудков Лола откликнулась – знакомым, родным в эту минуту как никогда, слегка застуженным хриплым голосом.

Захлебываясь в словах, слезах и всхлипах, Мона кое-как втолковала подруге о свалившихся на нее несчастьях. Лолка терпеливо слушала, иногда громко – казалось, что в самую трубку – сморкаясь и, видимо, мало что поняв и устав от сумбурных изъяснений, сказала:

- Ну всё, хватит. Кажется, я поняла... хотя не совсем... Я завтра зайду, вечером...

- Как завтра, как вечером?! - взвизгнула Мона. - Сегодня, сейчас... - застонала она, - ты мне так нужна, я не доживу до завтра... - Мона горестно всхлипнула и Лолка сжалилась. Через час она уже звонила в дверь. Вошла, укутанная до самого красного шмыгающего носа в большущий полосатый теплый шарф, долго его разматывала, потом долго снимала замшевое пальто и высокие, с цветными аппликациями по моде, сапоги, наконец, прошла в кухню и села на свое постоянное место, у окошка. И только теперь глянула на Мону. Мона к приезду подруги спешно подпудрилась и подкрасилась, убирая с лица следы недавнего слезного отчаянья, и тщательно подмазала мейк-апом синие пятна возле скул. В голове у нее сейчас всё смешалось: то ли обсудить с Лолкой свое новое лицо, то ли говорить про подлого Витика, – к приезду Лолки Мона точно уже поняла, что муж совершил подлость, и с чего начинать, она не знала.

- Чаю дай, - сказала Лола. - Видишь, какая я... И коньячку, если можно.

- Можно, конечно можно, и даже нужно! - Мона бросилась включать чайник, потом к шкафчику за рюмками и за бутылкой – о, еще есть почти половина! – положила в вазочку малинового варенья, нарезала лимон, поставила на стол печенье и чайные чашечки из прозрачного белоснежного фарфора... и после всех этих действий села напротив, избегая наблюдающих глаз подруги.

- А что... - раздумчиво произнесла Лола. - Ведь неплохо получилось. - Она отпила глоток коньяку, вдруг громко чихнула и, вытирая платочком нос и покрасневшие глаза, - добавила, - ну просто класс!

Мона просияла, но только на миг и сникла.

- Хватит кукситься, давай, бери свой сосуд... За нашу красоту!.. До дна! А теперь докладывай всё снова и по порядку: кто, куда, когда и почему.

... Когда всё было рассказано, уже без стенаний и всхлипов – при том оказалось, что и рассказывать было особенно нечего: он мне, я ему, а он... а я... а он оттуда... да не знаю я, откуда! – Мона наконец, задала тот вопрос, который более всех других вопросов ее мучил.

- Скажи, Лола... Почему Витик согласился на мою операцию? Если у него кто-то есть... Хотя я не могу поверить, но все же, а вдруг... Почему деньги дал?! Я этого совершенно не в состоянии понять... А ты понимаешь?

- Я? Да. Вполне. Начнем с того, что «кто-то есть». Я дважды встречала твоего Витика с дамой. Один раз возле кафе, но не знаю, входили они или выходили, или проходили просто мимо, лично я проезжала по этой улице в шикарной машине... - Лола сделала паузу, чтобы подруга оценила данный интересный факт ее жизни, - а второй раз... он с этой же дамой перешел на другую сторону улицы... Я думала, случайно совпало, что перешел, теперь полагаю, что он меня узрел...

- А когда это было? Среди дня или...

- Среди дня, среди белого. Рабочего, заметь, дня. Только не начинай пудрить мне извилины, что он с сотрудницей, типа по производственным дела-а-ам... Знаем мы эти дела. Заметь еще, что дама сия видная была, такая, с ног до головы при модном прикиде, не хухрышка-замухрышка! Так что ушел твой драгоценный, судя по мной увиденному, именно туда, к ней!

- А что же ты, Лол, мне ничего не говорила? Как ты могла? - возмутилась Мона.

- Как могла? - Лола некоторое время смотрела на Мону странным взглядом. Мона опустила глаза, стала вертеть в руке беленькую чашечку. После Лизиного рассказа... Лолка имела право на месть, хоть маленькую, хоть большую.

Мона усмехнулась и сказала:

- Не хотела тебя огорчать... Нет, конечно, не поэтому. Честно говоря, я тогда не придала этому значения. Вот теперь, когда поразмыслила... Так, что-то ты слишком глубоко задумавшись... Вешаться-топиться ведь не будешь? С такой-то красотой! Да, перейдем ко второму твоему вопросу – к красоте. Почему не возражал и почему деньги дал? Да все же просто! Ты помолодеешь-похорошеешь, легче другого мужчину найдешь, и он, Витик твой... уже кажется, не твой... не будет сильно переживать, что оставил тебя, бросил несчастную женщину! Его же совесть теперь не замучает! Нет, ты поняла? Твой Виталий – благороднейший из мужчин! Я просто поражена! Я знала, что он порядочный, но не до такой же степени! Бразильский сериал!.. Ой, а коньяк кончился, когда мы успели пол-бутылки уговорить? А я хотела за Виталия выпить, за его удивительное благородство!

- Вино есть, - буркнула Мона. - Достать?

- Достать, достать.

Мона вынула из шкафчика бутылку токайского.

- Из Будапешта летом привезли, - пояснила она.

- Ну, ради такого случая можно и распечатать, - Лола открыла бутылку, понюхала, - ой, как чудно пахнет, - и разлила вино по рюмкам. - Ну, давай, опять за красоту! Которую подарил тебе, уходя, великодушный муж! Считай, что он тебя замуж выдал! Ну просто рыцарь!

- Ладно тебе... не юродствуй. И не будем больше пить, только эту рюмку. Ты, Лол, уже... Ну, ладно, я тебя на ночлег оставлю, пьяную не отпущу... Сейчас кофе будем пить, и протрезве-е-м...

- Ты тоже благородная... - пробормотала Лола.

- Я ведь тебе еще не все рассказала... Лиза-то... Пей кофе, я сахар положила...

- Что, Лиза тоже ушла?! - Лолкины, припухшие от насморка и от коньяка глазки вместе с бровями поползли до самой рыжей челки.

- Ну да.

- А она куда? И с чего вдруг?

- С чего вдруг, не знаю, а куда, знаю. К Севке, ухажеру своему давнишнему.

- Ну и прекрасно! Давно пора к кому-нибудь уйти... Ну, не переживай ты так, девка взрослая, сама знает, чего хочет.

- Да понимаю я... просто всё так совпало...

Мона заплакала. Плач перешел в громкие рыдания. Лицо жалко кривилось, плечи тряслись, глаза мгновенно покраснели и набрякли, на щеках, смоченных и омытых слезами, проявились синие пятна...

- Э, э! Ты посмотри на себя! - прикрикнула Лола. - А ну в ванную, под холодную воду, бегом! - Она поволокла подругу в ванную и стала умывать ее из холодного крана. Потом бережно вытирала ей полотенцем лицо, приговаривая: - Такую красоту портить нельзя, ее беречь и холить надо. Ничего, не бойся, все мужики у наших ног будут, и мой... сволочь, неделю не звонит, и твой Витик благородный... и все другие. Вернется твой Витик, я уверена! Да неужели он такую красоту кому-нибудь подарит, да никогда! Они ж, мужики, собственники. А ты не знала? Еще какие! Точно такие же, как и мы, бабы. Ничуть не лучше! Так что, не горюй. Наше будет нашим!

Потом они допивали токайское, и Мона веселила подругу рассказами о своей соседке по палате. Девушке вторично оперировали грудь, так как на свиданиях со своим новым парнем (прежний изменил ей с вооот такой пышной девицей) груди булькали в самый неподходящий момент. Вот парень, например, начнет прижиматься сильно, или даже хочется ему в руки взять... и тут: бульк! Бульк-бульк! А он же не знает ничего, с лица меняется и уже боится прикоснуться. А потом вдруг и приходить перестал, и звонить тоже. Она в слезах к врачу прибежала. Тот расспросил, об образе жизни, так сказать. Девушка обожала дискотеки и прыгала там чуть ли не до потолка, без лифчика! Зачем лифчик, любимому без него проще добраться до ее красот. А что доктор напутствовал – наплевать и забыть! И вот результат: гелевые имплатанты разболтались внутри настолько, что не только булькать стали, но и перетекать. Девушка на бочок, и шар под кожей туда же перекатывается...

- Ужас! Представляешь, Лол, такую картину: ты ложишься на пляже, в открытом купальнике, на правый бок, и грудь туда же, под этот бок, перетекает...

- Да уж... Не позавидуешь. А я ведь тоже слегка мечтаю... увеличить. А после этаких ужасов так сто раз подумаешь!

- Ты что, Лол? У тебя всё замечательно, бюст у тебя просто изумительный!

- Да? Ты считаешь? - довольная Лола приподняла руками обе груди и слегка ими покачала. - А мужики-то любят побо-о-льше, всё им мало!

Лола вздохнула и разлила остатки токайского по рюмкам. Последний дружный тост был: «За красоту!».

А поутру подруги проснулись. Спешно наводили макияж, толкаясь у зеркала в ванной, потом пили кофе и Лолка убежала на работу, чмокнув почти в воздух Мону – не дай бог испортить наведенный антураж. Мона смотрела в окно, как Лолка быстро наискосок перебегает улицу, оборачиваясь на уже подъезжающий к остановке автобус, и глаза слегка защипало. «Если бы Лолка вчера не пришла... я бы не вынесла всего, что свалилось... Я бы не выжила...».

 

*

 

За прошедший месяц Виталий позвонил только раз, – как подумала Мона – хотел убедиться, что брошенная жена жива-здорова, и не повесилась на венецианской люстре. И еще он передал через Лизу конверт с деньгами, объяснив ей про мамину маленькую зарплату, которую она после отпуска еще не скоро получит, а жить на что-то надо.

Про конверт Мона узнала, когда, придя домой с работы, увидела его на столе, а потом увидела и дочь, выходящую из кладовки с чем-то квадратным и завернутым в серую от пыли бумагу.

- Лизонька, ты пришла, - просияла Мона. - А что это? - спросила она , имея ввиду квадратную вещь. - И это? - кивнула она на стол.

- Деньги от папы. Он очень беспокоится о тебе. О твоем здоровье, - уточнила Лиза.

- Ну да, конечно. Я уже слышала об этом по телефону. Он просто беспокоится, чтобы я не... хм... ну ладно, ну хорошо. Так что ты вытащила оттуда? Ой, не разворачивай, иди в ванную и вытри эту пыль сначала! Подожди, я сама... мокрую тряпку принесу!

Когда Мона вернулась с тряпочкой, Лиза стояла возле стены и смотрела задумчиво на пустое пространство между двумя небольшими пейзажами в багетных рамках.

- Я стряхнула пыль на балконе, - пояснила она и подняла, примериваясь к незанятому месту, картину в простой, потемневшей от времени деревянной рамочке. - Я думаю, она сюда прекрасно впишется...

Мона села на попавшийся рядом стул, боком, едва не свалившись с него поначалу.

- Что ты, Лиза? С чего вдруг?! Она же тебе не нравилась...

- Ты знаешь, мама, у нее в лице обнаружили восемьдесят три процента счастья! Принеси, пожалуйста молоток!

- Счастья? Ну, значит, она сама была счастливой...

Мона встала и отправилась искать молоток и гвоздь.

Когда картину повесили совместными усилиями, то стало казаться, что она здесь была всегда.

Они стояли и смотрели на женщину в рамке, а она смотрела на них. Лиза прижалась к Моне и сказала:

- Нет, ты только представь себе: восемьдесят три процента счастья и всего два процента злости! Всего два! А мы тут... злимся на все сто!

- А остальное? Остальное у нее что?

- Да... ерунда. Шесть страха, еще два на гнев, и девять... пренебрежения.

- Вот видишь. Пренебрежения. Ко всем нам, - вздохнула Мона. - Поэтому я ее и не любила. Я ощущала это пренебрежение всей кожей. А счастье... Я тогда еще не понимала, что это такое. Тем более в процентах.

- А теперь... теперь ты понимаешь?...

- Не совсем, - мотнула головой Мона. - Но сейчас я его чувствую... на девяносто восемь процентов! Потому что ты вернулась, - она поцеловала дочь в щеку. - А два процента я оставила...

- Мама... но я не вернулась... Мне у Севки хорошо... так уютно. Я у него как дома. Ну, не обижайся.

- Я не обижаюсь. Я рада, что тебе хорошо. Я его не дооценивала, видно. А ты когда папу видела?

- Позавчера. Он меня домой пригласил... Нет, мамочка, она мне не понравилась. Она не такая красивая как ты, хотя и моложе. Мне кажется... мне кажется, что у них давно роман... Просто папа... ну, трудно ему было семью рушить...

- А потом вдруг легко стало... да?

- Не знаю. Я не знаю, почему он решился... Мам, посмотри на неё... Внимательно посмотри! Ты знаешь, у нее в улыбке... всё-всё. Не знаю, как поточнее выразиться, она... Вот! Она всех прощает! Всех нас! И тех, кто раньше были, и тех, которые сейчас, и которые еще придут... Вот бабушка так любила ее, так мечтала повидаться, и не пришлось... Мама, ты должна туда съездить!

- Куда – туда?

- Ну, к ней конечно, к Джоконде. К Моне Лизе.

- Но зачем, Лиза? Ты же знаешь, как я к ней отношусь, еще с детства.

- Вот поэтому и поезжай. Повидаться. Вместо бабушки. Ну что ты молчишь? Разве ты не хочешь в Париж? В Лувр? Ты еще француза там в себя влюбишь, потому что ты сама как француженка! И деньги есть, вон, в конверте!

- Спасибо папе, - сдержанно сказала Мона, - и за первое и за второе.

- Так ты поедешь? - не отставала Лиза.

- Ну... я не знаю. Подумать надо...

 

*

 

Мона подошла к бордовому бархатному канату, отделяющему застекленный, в тяжелой раме, портрет от публики. Не такой уж большой портрет, как думалось. Конечно, здесь краски ярче, чем на картинке дома. Она здесь вообще другая.

Они смотрели в глаза друг другу. Ни у одной женщины в мире Мона не видела таких всё понимающих глаз. Насквозь. И улыбка ее насквозь. И взгляд. Она действительно ВСЕХ ПРОЩАЕТ. Но всё же... всё же... она полна пренебрежения. Нет, пожалуй – снисхождения.

«Привет тебе. От моей мамы», - шепотом сказала Мона.

Неподалеку от Лувра Мона накупила сувениров. Лолке украшение на шею, Лизе альбом Леонардо-да-Винчи, себе купила красивую золоченую рамку. Вполне подходящую по размеру.

--------------