(Воспоминания)

 

В феврале на мой домашний адрес пришло официальное письмо за подписью директора научно-исследовательского института полиграфии Лапатухина, уведомляющее меня, что я принят в очную аспирантуру; надлежало явиться 1 апреля, имея на руках трудовую книжку с записью об увольнении.

Начиналась новая жизнь, неведомая и тревожная, но, казалось, полная свежих интересов и причастности к большой науке, о чем я мечтал последние годы. В секторе офсетной печати мне сделалось под конец довольно-таки скучновато. Так хорошо все было налажено, так четко работало, что не сулило уже никакой новизны. Из года в год одно и то же. Рутина. Конечно, было спокойно, надежно. И зарплату я получал приличную. Но тянуло в неизведанное — за горизонт тянуло.

Идя на улицу Чехова, в старый дореволюционный особняк, где располагался институт, я и представить себе не мог, в какую удивительную и в то же время ужасную историю предстояло мне вляпаться в будущем. А пока ученый секретарь научно-исследовательского института Татьяна Федоровна Корчагина сухо и неприветливо, как мне показалось, дала заполнить какие-то бланки, сквозь сжатые губы процедила, что я приписан к лаборатории фотографических процессов и мне следует наведаться к заву лаборатории Валентину Алексеевичу Зернову в Большом Комсомольском переулке. Для меня с моим опытом общения с самыми различными людьми — от блатных сокольнических урок до руководства и работяг на «Красной Звезде» или в моем офсетном секторе — не составило труда с легкостью проигнорировать сухой тон ученого секретаря и, как ни в чем не бывало поглядев ей в глаза, отпустив какую-то мягкую шутку, расстаться с нею будто ничего неприятного не произошло.

Поехал в Большой Комсомольский переулок, там размещался филиал Экспериментальной типографии ВНИИ полиграфии, а на втором и на третьем этажах часть помещений была отведена под научные лаборатории института; основное здание Экспериментальной типографии располагалось на Цветном бульваре, стена к стене с издательством и типографией «Литературной газеты». В последующем сотни раз пришлось бывать на обеих территориях и проводить там многие часы.

Зернов меня встретил еще враждебней, чем Корчагина, и сходу огорошил предложением перевестись в заочную аспирантуру. Он повернул свое кресло таким образом, что я видел только правую его щеку, а когда я не без возмущения отверг его в высшей степени сомнительное предложение, и вовсе развернулся почти спиной ко мне. Что в самом деле! — не помню, подумал я или сказал, — я уволился с очень хорошей работы, меня приняли в очную аспирантуру, с какой стати мне переводиться в заочную аспирантуру?

Не глядя мне в глаза, он скоренько со мной попрощался и выпроводил меня.

Так закончился мой первый день в аспирантуре. Что здесь происходит и почему это так, я естественно не знал и знать не мог. Знакомых в институте у меня не было совершенно: всю мою предыдущую жизнь я был связан с учебным Московским полиграфическим институтом (МПИ), и все, что я знал о ВНИИ полиграфии, было почерпнуто из тамошнего фольклора. Мнение учебного института, где также «занимались наукой» и где уже много лет существовала аспирантура, — о людях научного института было самое что ни на есть неуважительное. Считалось, что в научном институте нет никакой науки, все там примитивно, глупо, ненужно. Единственно, что в научном институте настоящее, это внутренние интриги, хитрости, одним словом мышиная возня.

Вот так я и понял, что интриги в отношении меня уже начались.

Разумеется, такой прием заставил меня нахмуриться и несколько поугрюметь.

Впрочем, очень скоро я узнал истинную причину поведения Зернова, стоило только завестись первым знакомствам. Но главное, встреча с Зиной Васильевой, которая, оказывается, несколько лет работала во ВНИИ полиграфии и все здесь знала, позволила почувствовать твердую почву под ногами. Родной человек была Зина Васильева. Когда-то она в роли лаборантки на кафедре органической химии проводила занятия в наших группах, кажется, на втором курсе; потом мы с Марголиным делали на этой кафедре какую-то исследовательскую работу — вечерами, после занятий. Зина оставалась, чтобы присматривать за нами. Так незаметно сдружились. Окончив институт, я потерял ее из вида. Даже не знал, что она ушла из МПИ и работает во ВНИИ полиграфии.

Она, как и я, обрадовалась встрече. Дала мне массу дельных советов, обрисовала картину взаимоотношений и характеров тех людей, с кем предстояло мне общаться.

Ларчик Зернова открывался весьма просто: в его лаборатории присутствовала некая девица, его любовница, тоже подавшая документы в очную аспирантуру. У меня оказались показатели выше, чем у нее, зачислили меня. Приемная комиссия поступила на удивление честно и объективно.

Впоследствии Зернов расстался с женой и женился на этой сотруднице. Но, кажется, уже после того, как в результате неприглядной истории, связанной с утаиванием милицейского письма, он перевелся из ВНИИ полиграфии в НИИ химфото.

 

Не имея ни темы будущей диссертации, ни определенной цели, я засел в ГПНТБ — Государственная публичная научно-техническая библиотека, что на Кузнецком мосту, и закопался в тонкие и толстые ученые книги. С раннего утра до позднего вечера, до закрытия библиотеки в девять или десять часов. Сколько прекрасных минут и часов, сколько открытий, откровений подарила мне эта замечательная библиотека. Надо заметить, что сам процесс приобщения к новому знанию, соприкосновения с большими, великими умами — в области экспериментальной психологии, или кибернетики, или научной фотографии и прочее и прочее — привносит невиданный подъем. Что-то сродни неосознанной гордости? За то, что вот и я осваиваю эти вершины, пусть не делаю открытий, но приобщаюсь к открытиям, сделанным другими людьми?

Прекрасное было чувство.

Выходил в курилку, курил. Проглатывал наспех что попало и что подешевле в тамошнем буфете. Ни с кем не свел знакомства.

Так продолжалось около месяца.

Однажды при очередном моем появлении на улице Чехова секретарь директора сообщила, что меня давно жаждет видеть заместитель директора института по научной работе……

 

………………………………………………………………....

 

На этом мои мемуары застопорились — и на долгие месяцы. Была другая работа; попытки продолжить писать воспоминания ни к чему не приводили.

Сейчас, наконец, я вдруг понял, что мне просто не хочется описывать мое пребывание в аспирантуре и защиту диссертации.

Диссертацию я написал в кратчайший срок, за два с половиной года. Но сама защита, борьба за ее проведение затянулась на долгие изматывающие тоже два с половиной года и получилась неоправданно тяжелая, жесткая, с множеством интриг, предательства, надрыва, злости, очень много было злости. А я это не терплю и стараюсь гнать из моей жизни.

В романе «Прекрасный миг вечности» я уже показал институтскую историю Ильи, она отчасти повторяет мою кандидатскую защиту и то, что было вокруг нее.

Правда, что у меня все происходило гораздо более многопланово, вал событий был несравненно более огромный, количество участвующих людей, организаций, всевозможных интриг, поворотов реального сюжета на порядок, на два порядка превосходило то, что рассказано в романе. Я не хотел утяжелять повествование и три четверти случившегося со мной опустил. К тому же в художественной ткани романа многое из случившегося в реальности — наверняка показалось бы неправдоподобным.

Если Илья в результате своего пребывания в институте загремел на каторгу и сгинул там, то у меня времена были другие — я в результате моей защиты загремел в Боткинскую больницу. И пролежал там два месяца на шестом этаже двадцатого корпуса, в одном из самых страшных отделений — в гематологическом отделении.

Так что в двадцатый корпус на шестой этаж я переношусь.

Длиннющий коридор, думаю, не меньше пятидесяти метров; вдоль коридора справа и слева — двери в палаты. Где-то и ванная комната, и хранилища лекарств, и кабинеты врачей. В ванную комнату перевозят и оставляют там на несколько часов умерших людей, таков порядок. Больные мерли рядом со мной ежедневно, бывало, по нескольку человек в день. Я все это помню, но вспоминать на этих страницах не хочу. Равно как и не стану описывать тяжелейшие состояния людей, их пугающую внешность, их истории болезни.

За два месяца множество было смертей. Как на фронте, на передовой. Однажды пошел в ванную комнату принять душ. Санитарка мне кричит:

— Там покойника поставили!..

— Ничего, он меня не укусит. А я уж точно его трогать не стану… — И я помылся без спешки, без малейшего содрогания.

Отношение к смерти притупляется; именно состояние эмоциональной тупости, невосприятия, примирения становится нормой. Тем более что и сам я помираю, вот уже с трудом встаю с кровати, лопаются сосуды в глазу; на ногах и руках пробивает сосуды, открывается носовое кровотечение, врачи не могут его остановить.

Меня сверлят, колют, берут пункцию костного мозга из грудины, из бедренной кости. Все это заканчивается черно-синей гематомой и дополнительным упадком сил. Меня исследуют. Я прихожу к выводу, что официальная медицина в моем случае бессильна. Может быть, кому-то нужны эти исследования для диссертации?

И я заявляю: хватит. Я достаточно послужил для целей науки. Теперь оставьте меня в покое.

Меня уговаривает лечащий врач Светлана Петровна Денисова, молодая очаровательная женщина; спасибо ей за два месяца забот обо мне. Приходит уговаривать зав отделением Анна Ивановна Зайцева, строгая, очень знающая, всеми уважаемая дама. Приезжает с моей работы мой начальник, шутит, желая поднять мне настроение, и тоже уговаривает позволить сделать еще одну пункцию, в противном случае меня выпишут из больницы. Выписка из больницы пугает: не представляю, как я смогу остаться один на один со своей проблемой, без врачей, без медсестер, без лекарств, в больнице всегда имеющихся под рукой.

Но я всем отвечаю: нет!

 

Первые дни в больнице, наряду с отчаянием, охватывала меня злость. Стоило вспомнить, какой образ жизни я вел последние два с половиной года, чтó приобрел, и чтó потерял в результате — охватывала злость на самого себя. Зачем, спрашивал я, нужна была вся эта злая борьба, связанная с защитой!.. Зачем это бешеное напряжение, сумасшедшие круглосуточные усилия, чтобы отстоять свою работу? Борьба с профессурой из МПИ, ополчившейся на меня, вожделеющей посредством меня свести счеты с моим научным руководителем.

Вот я победил, добился — я кандидат наук. Ну, и что с того? Что это мне принесло? Престиж, кандидатский диплом, деньги… Я завтра помру!! Дерьмо все это…

Конечно, работа была не просто абы как сляпать и защититься и забыть. Мне посчастливилось принять участие в разработке методики преобразования изображения на базе открытия, сделанного Израилем Соломоновичем Файнбергом. Золотые мозги были у человека. Но с таким именем-отчеством в 1969 году, да еще с невероятно коверканным языком, и с записью в паспорте «год рождения 1910, место рождения — город Женева» — все пути-дороги в славной стране советов были для него перекрыты. Во ВНИИ полиграфии он занимал должность заведующего лабораторией. Один он не смог бы добиться даже включения в план своей сумасшедшей идеи. Для ее воплощения он вынужден был делиться на равных — привлечь заместителя директора института по научной работе: только тот мог продвинуть разработку, выделить средства, создать достаточную группу людей, закупить оборудование.

Предложив мне тему для диссертации, они поставили меня во главе группы приблизительно из восьми человек. Сам Файнберг был оформлен научным консультантом моей диссертации, статус научного руководителя уступив заму по научной работе.

Сегодня можно диву даться, как в 1969-ом, когда не было ни сканеров для ввода изображения, ни устройств, куда его можно вводить, — Файнбергу пришла в голову мысль «снимать сигнал» изображения!.. И количественно (!) определять эстетическое восприятие изображения человеком на основе гистограммы. Мы получили два авторских свидетельства на метод и на устройство, на том дело и кончилось: никто в те годы не собирался тратить валюту на патентование нашего изобретения в «ведущих капиталистических странах». Сегодня эта методика реализуется в компьютерных преобразованиях любых репродукций.

(Много мог бы рассказать о наших взаимоотношениях, о нашей лаборатории… Кое-что можно увидеть в романе «Между болью и верой».)

Несмотря на восклицательные знаки — в моем безнадежном состоянии все эти «достижения» задвинулись в сознании так далеко, и представлялись именно в кавычках, как что-то мелкое, мало что значащее. Вся эта наука, думал я лежа в больнице, это звание кандидата — ничего не стоят. Мое призвание было совсем в другом. Для меня оно самое важное и главное, я всегда это знал. Я помру не сегодня, завтра, и все накопленное, все, что сидит у меня в моей башке, погибнет вместе со мной. Все характеры, образы, сюжеты — все погибнет!..

Я перебирал людей, встречи, все, о чем я хотел, должен был написать — и бросил на многие годы, не потрудившись занести на бумагу.

Постепенно я перестал злиться. Очень и очень угнетало, что я не реализовал свое предназначенье. Никогда, по-видимому, не реализую. Никогда…

Страшное слово.

Я стал прикидывать, как бы я мог воплотить изрядные мои запасы. Их вполне хватило бы на десять, на пятнадцать или двадцать книг. Но нет времени у меня. Закрыто. Сам виноват… Ладно, не о том речь. Если нет десяти-двенадцати лет на реализацию двадцати нормальных книг — по-видимому, необходимо написать одну всеобъемлющую, и уложиться в два года. Мне было ясно, что в таком варианте многое будет потеряно: без ущерба для художественности произведения нельзя в него запихнуть всё. Нужно продумать сюжет и персонажи таким образом, чтобы максимально вместить самое ценное.

Далекий ранее от религии, от веры, я стал молиться Всевышнему. Просить Его послать мне только два года, из которых я не потеряю ни минуты. Буду работать, заниматься творчеством — для Него, для людей, для вечности. Не оглядываясь на «можно или неможно», дозволено, запрещено, опасно. Только правду, и одну лишь правду. Без увиливаний и умолчаний. Без собственных пристрастий и антипатий. «Господи, пошли мне эти два года. Если я не могу вложить что знаю, что понял и познал в несколько книг — напишу одну. А дальше пусть будет по воле Твоей».

Так приблизительно я думал, лежа в Боткинской больнице. Хотя шансов по видимости не было ни малейших.

Я стал размышлять, что могло бы помочь человеку в моем состоянии. Где-то что-то когда-то слышал о гомеопатии. Но это слово гомеопатия было пустым звуком для меня. Разве в тридцать семь лет большинство из нас что-нибудь знает о болезнях и средствах преодоления. Травники, народные целители?.. Где их искать, как им можно довериться?

Я собирался сразу по выходе из больницы заняться поисками.

 

В конце декабря 1974, под самый Новый год, меня выписали из больницы. Я попросил, чтобы меня перевезли домой в Чертаново, к маме. Состояние мое было такое, что слабый сквознячок сбивал с ног, постоянным моим местопребыванием была постель, передвигался я с трудом, температура держалась вокруг тридцати восьми по Цельсию.

Именно дома, у мамы, находился весь мой архив — рукописи произведений и записные книжки. Отныне и окончательно на четырех ящиках и еще одном отделении письменного стола сосредоточился интерес моей жизни. Ничто другое как будто не существовало на белом свете.

Квартира на четвертом этаже выходила окнами на лес и большое поле перед ним, отделенное от дома по дуге изогнутым проездом и тротуаром. Из моего окна открывался великолепный обзор, он освежал душу и на время сделался для меня всем, чем только может быть природа, Вселенная, поэтическая мечта.

Врачи предупредили:

— Если нужно что-нибудь поднять с пола, лучше осторожно присесть. Но ни в коем случае нельзя наклоняться. Не дай Бог, пробьет сосуд в голове, это инсульт со всеми последствиями… парализация.

Ну, что ж это за жизнь — не наклоняться!.. Первое, что я сделал на следующее после переезда утро — я выполнил наклон вперед. Жалкое подобие зарядки, но все-таки; как-никак в прошлом я занимался спортом. Помню, я внимательно наблюдал, что там внутри у меня происходит. Махнул рукой на все, и наклонился. Затем еще раз и еще. Страшного ничего не произошло. Позднее мой участковый врач, посетив меня на дому, заметила: «Организм знает. Там, где жизненно важно, тромбоциты имеются; есть тромбоциты».

Второе, что я сделал, — позвонил профессору Казакевичу Вильяму Викторовичу. В учебном институте он читал нам лекции по теоретической механике, а на последнем году обучения вел курс автоматического регулирования; слово кибернетика в том государстве было под запретом. Казакевич, сухой и непробиваемый человек, был грозой студенческого народа. Но в 1970 году, во время аспирантского отпуска, я проводил июль месяц в Плесе, в доме отдыха актеров на Волге, и там мы встретились с ним. Квадратный, с широченными плечами, с огромным лысым черепом, он был много старше всей нашей компании. Поскольку он, как случается с настоящими учеными, был серьезен и одинок, и скучал в одиночестве, — он примкнул к нам и, кажется, был весьма благодарен мне за то, что я ввел его в шумную и разгульную компанию молодых мужчин и женщин.

Он вспомнил, что когда-то я был его студентом. Со своей стороны, я отнесся к нему доброжелательно, хотя и небрежно: в доме отдыха было весело, было много увлекательных событий, и мало мне было дела до стареющего профессора. И до его попыток рассказать, как он недавно смертельно болел и какими способами вернул себя к здоровой жизни. Он пытался рассказывать — я отворачивался и убегал. И никто не хотел слушать его рассказов на эту неинтересную тему.

А его распирало: не для того, как позднее я понял по себе, чтобы похвастать или поплакаться; он жаждал поделиться новыми приобретенными знаниями.

Однажды он с хмурой усмешкой заметил:

— Мы начинаем беречь свое здоровье, когда беречь уже нечего… — Развел слегка в стороны руки, как два полена по бокам квадратного шкафа. — И ничего не хотим знать до того… Пока петух жареный не клюнет. Но если вам когда-нибудь в будущем понадобится — позвоните: я вам дам один замечательный текст.

К слову, Казакевич был лауреатом Ленинской премии. И он единственный во всем доме отдыха переплыл Волгу туда и обратно, попросив нас для страховки сопровождать его на лодке. Волга против Плеса имеет ширину приблизительно километр. Никто из нас молодых не способен был на такой подвиг.

Будущее наступило: мне понадобилось. Я позвонил ему. Он сразу же откликнулся, и через пару дней я имел пять-шесть фотографированных страниц (ксерокс для всех нас был недоступен). Это было самое первое, неполное приглашение к йоговским дыхательным упражнениям. Я начал делать по утрам зарядку, постепенно наращивая и усложняя. Ни единого дня, ни одного раза не пропустил. Старался следовать рекомендациям по питанию.

В ближайшие полгода ко мне будто сами собой пришли от близких и дальних знакомых подробные описания йоговских асан, йоговская философия и многое другое: я погрузился в древнюю индийскую культуру, насчитывающую шесть тысячелетий. Сделанные в древности открытия, не известные европейскому человеку, о теле и душе, о связи с мирозданием — в высшей степени увлекли меня.

Тем временем мое освобождение от работы по болезни должно было закончиться: через шесть месяцев надо было либо выйти на работу, либо оформить группу инвалидности. Слово инвалидность устрашало меня как чума. Мой участковый врач боялась в отношении меня шагу ступить: при наших встречах она, кажется, ждала, что я в любую секунду могу свалиться на пол и умереть на ее глазах. Спровадила на районную врачебную комиссию. Там, к радостному облегчению пожилой женщины-врача, привыкшей к напористой требовательности всевозможных инвалидов, я отказался от какой бы то ни было группы. Потребовал сделать то, что испугалась сделать мой участковый врач, — закрыть больничный лист и выписать на работу. Что и было проделано незамедлительно, в одну минуту; стало обидно, и ей тоже, что я просидел в очереди к ней больше двух часов.

 

Легко сказать — выписать на работу. Но нужно было до работы доехать и после нее вернуться обратно. Слабость оставалась невероятная, отсутствие тромбоцитов — «следы» тромбоцитов, писали в анализе крови — видимо, делало свое недоброе дело, да и помимо этого причина была без сомнения глубинная и серьезная; так что об автобусе и метро не могло быть и речи. Я вызвал такси к подъезду, пробыл в лаборатории три-четыре часа. Там опять вызвали мне такси, и я приехал домой.

На следующий день дорогу в институт снова проделал на такси. Вечером решил попробовать все-таки воспользоваться общественным транспортом. Потихоньку, со всякими страхами, облепляниями пόтом от слабости, отвыкнув за шесть месяцев от толпы и духоты вагонов, — добрался до дому.

Так и пошло. Вставал утром за два часа до выхода, делал йоговские упражнения, водные процедуры, завтракал. Специально делал крюк, чтобы не подниматься пешком по крутой лестнице на Маяковской. Выходил на Охотном ряду, там был эскалатор, и ехал до работы на троллейбусе. Через несколько лет открыли станцию Чеховскую.

Кто-то подсказал мне адрес целителей травников в Сумской области, в городе Лебедин. Я написал письмо и получил приглашение приехать. На две-три недели. Женщина, ответившая мне, сказала, что будет лечить отварами трав, и кормить меня будет по ее схеме.

Все это показалось необычным, но и интересным. Возникли какие-то дополнительные вопросы: не шутка, уехать на три недели в чужое место, «оторваться от ветки родимой».

Пока я переписывался с целительницей, время шло. Однажды — это уже что-нибудь в июле — подошел ко мне сотрудник из другой лаборатории, молодой парень, с которым в прошлом вместе работали на субботниках и овощных базах, спросил:

— Ты сегодня видел Володьку Медведева?

— Нет. А что случилось?

— Пойдем посмотрим. Он двенадцать дней ничего не ест. Только пьет минеральную воду. И ходит на работу. Говорит, в воскресенье ездил на Клязьминское водохранилище, катался на водных лыжах. Никогда раньше — когда ел — не было такой силы.

— Что значит ничего не ест?.. Как такое возможно?

Пошли смотреть на Медведева.

Сидел за столом человек, наш ровесник, весь какой-то безразличный, апатичный, целиком в себе. На столе стоял граненый стакан и бутылка боржоми. Медведев словно обмяк и обессилел от жары. Я стал расспрашивать — он в ответ негромко, медленно выговаривал слова, еле-еле разжимая губы. И смотрел не на нас, а мимо в пространство.

Зачем? для чего? Как начать, как закончить?..

Что-то пробурчал. Но этого было достаточно, чтобы я вспомнил давным-давно прочитанную статью, кажется в «Науке и жизни», о докторе, который лечит различные заболевания методом лечебного голодания. И при этом люди не лежат обессиленные и страдающие, напротив, активно двигаются, работают на воздухе, ухаживая за садом и огородом.

Эврика! В тот же день у меня была редчайшая книга Юрия Сергеевича Николаева «Голодание ради здоровья». Помню, дали мне ее словно от сердца оторвали не больше, чем на три дня. Вот какая была ценная, редкая книга.

С трепетом открыв ее, я за три дня изучил, подробно законспектировал — и тут же загорелся желанием проделать все то, о чем в ней говорилось. Невзирая на мои непредсказуемые реакции, на возможные последствия. Отверг все сомнения и страхи. Я хотел быть здоровым. Чтобы выполнить, что назначено мне. Не мною самим, будто сверху назначено…

 

Помимо забот, связанных со здоровьем, помимо йоговских упражнений, рискованных наклонов, — с самого первого дня после выхода из больницы я отдался главной моей работе — творческой.

Первым делом я вывалил на письменный стол внушительную кучу рукописных и машинописных сочинений. Все это богатство следовало отредактировать, что не отпечатано — перепечатать на машинке, словом, привести в порядок. С момента написания большинства рассказов и повестей прошло одиннадцать- тринадцать лет, и теперь я мог читать их как будто чужие, то есть впечатляться больше или меньше, увлекаться содержанием или скучать, и видеть причины этого.

Меня охватило смешанное чувство восторга, и тут же злости и тоски, и уныния. Такие вещи гниют на корню! Интересные образы, мысли, находки. И, самое обидное, какие еще вещи я мог создать. Ведь 13 лет назад — это было только начало, я только выучился писать, овладел формой, техникой. Только бы и начать работать.

Второе, чем я занялся, или оно занялось мною, потому что в моем обостренном сознании днем и ночью зажигались стихотворные строки и требовали меня к ответу, — записывал стихи. Пересиливая свои немощи и недуги, я иногда должен был в три часа ночи подниматься с постели, идти к письменному столу и записывать. В полтора-два месяца был написан цикл Четверостиший, вобравший в себя широкий круг моих представлений о жизни в самых различных ее отражениях — философских, политических, чувственных, связанных с природой…

Днем с удовольствием писал рассказ «Сибирские просторы», который был начат несколько лет назад и не окончен. Дальше я записал «Сказку о Тараканихе», давно сочиненную в уме.

Но самое главное и постоянное — где бы я ни находился и чем бы ни был занят, наяву или даже во сне — я занимался разработкой сюжета и персонажей моего большого романа, которому я дал имя «Прекрасный миг вечности». Не знаю точно, сколько в романе действующих лиц — больше сотни? больше двухсот?.. Надо было продумать их родственные и дружеские связи. Возраст. Внешний вид. Детали, предметы. Собрать к месту зарисовки, всевозможные случаи, события.

Больше года ушло на подготовку к тому моменту, когда я, наконец, сел и приступил к непосредственному написанию, которое, вместо просимых двух лет, заняло шесть с половиной. И вылилось в два огромных тома по восемьсот страниц каждый. Роман получился увлекательный для читателя, яркий и художественно гармоничный, — но совершенно неподъемный для издателей. Последним обстоятельством я не заботился, не думал об этом…

 

(последует продолжение)