ЯБЛОЧНЫЙ СПАС. Отбой. Разом захлопали окна, форточки; голоса всплеснули и затихли. Растревоженные желтые прямоугольники заметалмсь было в ночи, но вскоре остыли, словно их и не было никогда, а всегда светили маленькие бледные звездочки. Такие близкие на Востоке и, такие далекие здесь, на его родине. И мало кто знает, что по небу можно писать письма. Соединяя невидимыми линиями звездочки, получать буквы, буквы складывать в звездные слова, и он уверен (да-да!), он уверен в этом, пусть даже на другом краю вселенной найдется человек, который их обязательно прочтет. Ведь он и сам не только писал, но и читал, адресованные ему письма. И какие письма! Вечные! Благодаря им он уже не один раэ был свидетелем той, прошлой (и для него счастливой) жизни. В той далекой анкете, заполненной мужественной рукой, под звездным именем, отчеством и фамилией стояла дата рождения: 1850 год, и той же рукой, но уже слабеющей, выведена дата его последнего послания: 1920 год. Семьдесят лет! И каких лет!.. Признаться, возникало и трусливое желание заглянуть в будущее, но что-то его вовремя останавливало, вернее, Кто-то останавливал. И он сегодня благодарен Ему за мудрую помощь, - ниточка, связывающая его с миром могла не выдержать. Почему? Была такая уверенность, что и настоящее ему было дано с нагрузкой, и он сомневался в том, что сможет заинтересовать своего далекого будущего друга. Можно было, конечно, придумать и что-нибудь поинтересней: обмануть себя и его, и поверить в обман. Да только небо лжи не приемлет... У изголовья что-то глухо ударило в подушку, заставило вздрогнуть. Казалось бы, ну что могло его напугать? "Боится человек, значит жив еще, - рассудил он, и тут же себя поправил, - вернее так: боится человек, но преодолевает, значит просто жив, безо всякого там еще!" Нащупал гладкую, прохладную, поверхность с небольшим упругим стебельком. Яблоко! Как он сразу не сообразил? Еще утром из окна любовался красавицей: широкой и такой ухоженной. Год выдался яблочный. Трогая пальцами, он как бы разглядывал его красножелтые, солнечные 6ока. Совсем рядом, один за другим, ударили о землю еще два. Сполна отжили свое и потянулись, как и все живое, к земле. "И совсем необязательно семя их вновь прорастет. Сотнями, тысячами их упадет только в этом саду, а название им только одно и на всех: яблоки! Так и у людей имя одно:человечество! И сколько бы их ни было непохожих и разных, все одно: яблоки и человечество. И падают! Падают! Падают!.." От самой макушки, потому и казалось, что непомерно долго и мягко, сквозь листву, прошуршало еще одно, ударило у самых ног о неприкрытую сетку, на что та отозвалась:"ин-н-н..." Прямо-таки барышня в длинном платье с шлейфом проскользнула по паркету между тесно расставленных кресел. Лицо запрокинуто, в рукак веер, чуть сзади кавалер с подтянутым животом и музыка... Он напряг слух, пытаясь заставить себя услышать ее. "Да, конечно, Кальман!.." Он не мог ошибиться. И она зазвучала сильнее и сильнее, пока не превратилась... в приторный вой обыкновенной электрички. Цивилизация не собиралась считаться с его настроением, и он сделал слабую попытку отгородиться от нее, хотя бы одеялом. Яблоко с ласковым шепотом: "н-на-на..."- соскользнуло под кровать. Неожиданный разворот мыслей заставил затаить дыхание. Что он слышал? "Ин-на! Ин-на! Барышню звали Инной?" Где он мог встречаться с ней? Инка Голотвянникова?.. Не может быть! Ему четырнадцать. Мороэ за тридцать. Пурга. Ей километров пять пешком за поселок: там ее дом, в нем живут нефтяники. А школа на всю степь одна, на тысячи километров. Все нити цивилизации тянулись к ней и от нее. И он, словно приструненная 6аржа, добросовестно раскачивался на ветру за своим катером: влево, вправо. Она знала и не оборачивалась. Замаячили огоньки на водонапорной башне, а она так и не обернулась. Тогда он решился: забежал спереди, спрятал лицо, как бы от ветра. "Инка!.. Давай дружить!.." Она рассмеялась, не отнимая рукавиц от лица, и сразу стала очень взрослой и недоступной, а он маленьким, гадким мальчиком. И тон у нее был покровительственный, как у мамы, и потому обидный. "Мы и так дружим классом... А ты, - она даже ни на секунду не задержалась, обошла его и проговорила в спину, - хороший друг и настоящий товарищ..." Что должен делать в такой ситуации настоящий мужчина, он знал. Но все равно, прежде чем вернуться домой, тщательно соскоблил замерзшие ресницы. Отказался от ужина и долго, запершись в своей комнате, рассматривал себя в зеркале. "Тонкая, гусиная шея. Уши торчащие лопухами, как у слона. И нос, как у того же слона. А ключицы, наоборот, не как у слона: тонкие и синие. А запястья? Пальцы в два раза обхватывают... Конечно, где мне было тягаться с чубатым Сашкой баянистом, за которым девчонки старших классов ухлестывали. Честно надо скаэать: и Инка ему под стать. У всех девчонок галстуки сосульками вниз свисали, а у нее нет. У нее под галстуком тайна из двух мячиков. Так засела в сердце, что ничем не выковырнуть. И губы пуклые, бантиком... А что я мог Сашке в противовес поставить? Пятерки? Так они у женщин никогда по-настоящему в цене не были. Ни тогда, ни сейчас. - Он пытался подробнее представить ту Инку Голотвянникову, но дальше высокой груди под белой кофточкой и чувственных губ память не срабатывала. - Ответь она тогда взаимностью, и жизнь могла сложиться по-другому... Впрочем, вряд ли. Не бывает того, чего не должно быть. А разговоры о значимости случая одна болтовня. Либо зависть, либо оправдание. И что человек творец своего счастья тоже ложь! Судьба! И двадцатый век бессилен перед ней... Да и вообще: возможно ли познание ее человеком?.. А Инка, - он задумчиво придержал дыхание, - сейчас, наверное, солидная дама, жена полковника, а может, генерала. Родила троих детей, обязательно сыновей, и очень счастлива. Должна быть. Хотя бы потому, что сегодня пришла к нему из детства. Спасибо тебе, Инка!" Ночь тяжелела... Назойливый комар никак не решался приземлиться на его лоб, и, казалось, что именно от него исходил ветер, пробегающий по его лицу, шее, о6наженным рукам и, что если ему заблагорассудится, он может такое устроить... С новым, сильным порывом ветра яблоки с грохотом застучали о землю. Одно из них с удовольствием треснуло его по лбу. Комар исчез, но ощущение оказалось до боли знакомым. Именно так во время последнего посещения тетки он зацепился с размаху, головой, за дверной косяк: дом был отключен от электросети за длительную неуплату. Тетка жила трудно, и далеко. Но познакомился он с ней задолго до встречи: по фотографиям. На первой: счастливая девушка в гимнастерке, задрав кверху подбородок, подчеркивала особую значимость улыбчивого и сильного капитана с крылышками на фуражке... Война закончилась, капитан улетел, тетка вернулась с фронта с двойняшками, вот тогда и появилась на свет вторая фотография. Затем третья: тетка вышла замуж, и наконец четвертая, последняя: еще одной дочери. Родственники редко собирались вместе, а когда собирались, то гордились тем, что мало еще кому выпадала такая удача, разом, можно сказать, на этом свете, собраться в одном месте. Вся их родословная начиналась где-то рядом, и смутные воспоминания не углублялись дальше бабушек и дедушек, которых никак нельзя было причислить к долгожителям. Но человек полагает, а судьба располагает... Стало известно: ее сын болен, и с этим трудно было смириться. Внешне здоровый красавец, позволявший себе увлечь при желании любую девушку, не мог состояться как мужчина. Лечение оказывалось бесполезным, он запил, и при очередном запое выбросился из окна. Его смерть дала старт, видимо, застоявшемуся от безделья, беспощадному року. Старшая дочь, после смерти брата проходила год в невестах, да так и не успела выйти замуж: скончалась от сердечной недостаточности. Перестал звучать в доме любимый Есенин, которого часами читал наизусть теткин муж: не стало и мужа. Младшая же дочь не захотела делить горе с надломленной матерью, начавшей к тому же прихлебывать горькую, и ударилась в бега. Была судима. А по слухам, доходившим до матери, рожала и сдавала детей в приюты. В доме появлялась изредка, обирала до нитки покорную мать и снова надолго исчезала. А мать жила. Пила горькую и жила. И было не ясно: кем? чем? и какими силами? она еще долго одна-одинешенька продержалась на плаву. В один из своих редких приеэдов к тетке он задержался допоздна и заночевал... До сих пор без содрогания не мог вспоминать об этом. Проснулся он среди ночи. Перед ним на коленях стояла тетка, вялыми, кислыми руками прощупывала его голову. Он отскочил в сторону, громко окликнул ее. Она поднялась и медленно направилась вдоль стены, тщательно ощупывая каждый предмет. Он включил свет. На какое-то мгновение от страха задеревенели ноги, не позволяя ему исполнить единственное желание: поскорее покинуть этот дом. Черный провал рта и безумные, ничего не видящие глаза, довершали весь ужас, вырванной из темноты, картины... А утром как ни в чем не бывало она предложила ему чай. Тетка брала деньги у него с каким-то особенным достоинством, благодарила. Сразу откладывала в сторону долги, - остаток шел на самогон: бутылочку в день (ей больше и не надо). "А что до закуски? Так на нее Бог пошлет!.." Умерла неожиданно, у соседей. Беззубый рот не справился с куском мяса... С новым порывом ветра яблоки вновь застучали по кровати. Задремавшая было память прожитых лет оживилась, с новой остротой затребовала немедленного воспроизведения. Без особого удовольствия он пробежался по ней: однообразной, серой, скучной... Но были, были и удачи! И бесследно исчезали, не задерживаясь надолго. Потому что ему всегда хотелось избавиться от них, потому что за ними следовали бессонные ночи, потому что внутри него сидел судья, неустанно вершивший над ним суд... "А можно ли на этом свете по-настоящему быть счастливым?" Но он был счастлив с теми, из далекого прошлого... "А что я оставляю после себя? Только мечту?.. Именно мечту! Вот о ней я и напишу письмо другу в свое будущее..." Он обязательно напишет о своей дочери - известном на всю страну ученом-историке; о внуке, делающем значительные успехи в музыке; об отпуске, проведенном всей семьей на берегу Средиземного моря. А когда бы ему случалось прихворнуть, он был окружен такой заботой, что, стыдно признаться, и выздоравливать то не хотелось. А еще напишет о любимых сотрудниках, у которых никак не клеились дела во время его отсутствия. И еще напишет о том, как его... хоронили. Вот об этом он обязательно напишет и именно сейчас... Он напряг зрение, но различить звезд не мог: небо было темным и мутным. Хотел смахнуть рукой слезу, но она не послушалась. Да... Он еще обязательно напишет о том, что... Марковна появилась на аллее первой и загремела оцинкованным ведром. В ответ тут же скороговоркой захлопали двери: из-за них выныривали старушечьи личики в белых халатах. Перекликались хрипло и заспанно. Следом отворялись окна, выпуская наружу застоявшийся кашель. Перебродивший за ночь воздух, быстро вытеснял хрупкую дымку и совсем скоро уже властвовал во всей округе. Больница просыпалась. Сегодня Марковна изменила привычному маршруту: уверенно прокладывала, в резиновых сапогах, дорожку в желтеющих зарослях кустарника. За ней перекатывалась с ноги на ногу маленькая и толстая сменщица - Степанида. Степаниду разбирало зло: "Этой кобыле что ни шаг - то верста. Черт знает, куда ее несет! Размахалась ворона рукавами. Того гляди полетит!" Степанида злилась, но помалкивала и только громко сопела, - специально, чтобы Марковна знала о ее недовольстве. А Марковна вдруг споткнулась, да так и застыла на месте, пока Степанида не поравнялась с ней. - Помер... Ой! Помер! Она старалась приглушить голос. Но попробуй усмирить такой басище, и поначалу торчащие, редкие головки, стали стремительно множиться, и через минуту передние ряды зевак, под напором задних, уже наполовину свешивались из окон. Степанида истово перекрестилась. - Да кто же его родимого, да на улицу? Совсем плохой был... - Доктор! Упросил его он. Царствие ему небесное. Говорил: мол подышать хочу, а сам-то... - Марковна засвистела шепотом в самое ухо Степаниды. - Боялси... Мустафы боялси с дружком. Сама знаешь, не люди, звери... - Марковна, озираясь по сторонам, совсем приглушила голос. - Он-то по ночам все плакал, а они дежурють, его подушкой накроють, да тумаками, чтоб, значить, спать не мешал. Вот он и упросилси. Никому не сказывал, мне тольки... А добрый был, ни за что сдачу не брал... - Добрая душа. И помер в яблоках... - Степанида осторожно натянула простынь на его лицо. - Знамение значит, Сегодня спас Яблонный... - А и впрямь! - Марковна всплеснула руками. - Яблочный спас! Господь перед ним врата райския раскрыл, потому и смерть такая: в яблоках! Степанида взяла из рук Марковны ведро, опустилась на колени, стала быстро наполнять его яблоками. Марковна не выдержала. - Да грех же!.. Упокойничек рядом... - Чего добру то пропадать. Ему все одно теперь. Чем на рынок то бегать, и опять, денег лишних нету... - Степанида ткнула рукой в сторону. - Гляди! Мустафа ждать не будет!.. - И точно!.. Мустафа с носилками наперевес уже спешил к яблоне. Первым оторвался от окна Василий. Покряхтывая, взобрался на кровать, уселся по-турецки: ноги под себя, закатил глазки. - Был человек и нету... - переждав обязательные по такому случаю вздохи, продолжил. - А насчет песни, так загибал он. Не каждый может. Я вот слесарь, что хошь руками сотворю, но песнь... расстреляй на месте, не смогу! Зубило все университеты! Верно говоре, Иваныч? - обратился он к так и не встававшему еще сегодня с постели бородатому мужику. - Верно... А как с бритвой быть? Аглицкой? Хороша машинка... Василий резво соскочил на пол, открыл тумбочку, выхватил из нее машинку, тут же подключил к сети, - Хороша! Как работает! А? - Он прикладывал ее то к одному уху, то к другому. - Не инструмент, а музыка... - Спохватился. - Скажи, Иваныч! Обещал же он. Говорил: буду уходить, подарю. Верно? Говорил? - Обежал каждую кровать в палате. - Все слышали! Он говорил! Подарю, говорил!.. За всех отвечал бородатый: - Да говорил, говорил. Только знай: пузырь с тебя! Василий не скрывал радости. - А как же! Сегодня чо? Пятница? Пятница! Сегодня мужики придут! Пузырь будет! Ему ни к чему теперь, а мне память о нем, добрый человек был... Мало одной, еще сгоняем... Бородатый понимающе хмыкал. - Ты, Василий, не мельтеши. Он свое отпил, Небось французское, не то, что нам с тобой бормотухой отпущено. Не сегодня, завтра все там будем... В дверь тихонько постучали. Василий сунул машинку под подушку, открыл дверь. В дверях стоял изможденный мужчина еще в "гражданке", но уже с полосатой пижамой под мышкой. В другой руке он держал сетку с красными яблоками. Василий с удовольствием потер ладонями. - Смотри, Иваныч! Вот и закуска приехала, - отступил на шаг, внимательно всмотрелся в новенького, - печеночник? Опять полный комплект! Новенький молча прошел в палату, и, обреченно, опустился на единственную, свободную кровать. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
