Из Красноярской тюрьмы ссыльных доставили на берег Енисея, посадили на открытую баржу и отвезли вниз по течению на 180-200 километров. Истощённый, измученный Константин Тимофеевич спасался на попутных автомашинах – расплачиваясь деньгами и продуктами, доехал до Красноярского совхоза, где с него взяли подписку о невыезде из Верхне-Муртинского района и определили на полевые работы.

Кое-какой подневольный люд, пригоняемый на Енисей, сумел впоследствии приспособиться и выжить, но многие не выдерживали: Север встречал сурово и неприветливо. На приезжих влияла вся тяжесть условий и обстоятельств – начиная с непривычного климата и пищи до пережитого душевного потрясения.

До приезда заключённых, как потом стало известно, прошли закрытые партийные собрания, на которых местное население предупреждали, что едут враги народа, которым нельзя ни в чём доверять, пускать в дом, общаться. Работу можно давать только физическую – убирать мусор, колоть дрова, копать землю и прочее. Константин Тимофеевич тогда об этом не знал, что было к лучшему, но недоверие почувствовал сразу, при первых же попытках хоть как-то обустроиться. Из Красногорского совхоза приходили исполненные отчаяния письма:

 

"...Если сможешь, помоги мне, Катюша! Помоги, прежде всего, высылкой простых солдатских сапог. Идут дожди, кругом сырость, всё это в бассейне Енисея. Правая нога до сих пор наполовину парализована, не действует. Здесь за лето самый аккуратный работяга снашивает две пары новых сапог, а взять их негде. Затем, Катюша, придётся разорить тебя (прошу помочь в этом маму-старушку) на следующие вещи и продукты: зимнюю шапку, шерстяные перчатки, специальный рабочий костюм (рубашку и брюки), бритву безопасную и десятка два лезвий, книгу Некрасова "Курс общей химии", десятка два пуговиц на телогрейку, пру иголок, два килограмма сахара, круп (манной, гречневой, рисовой, фасоли и др.) по одному кг кажд. Остальное – по твоему и бабушкиному усмотрению.

Думаю, что все твои расходы начну возвращать после 1 сентября с/г, когда удастся попасть в Красноярск...

Катюша! Будь добра ко мне! Сделай побыстрее всё, о чём я прошу тебя и бабушку. Хорошо бы прислала также пару нижнего белья. В дороге всё сопрело и порвалось. На первых порах, после тюрьмы, крайне тяжело. Уверен, что не откажешь в помощи. Буду с нетерпением ждать получения твоей посылки...

Самочувствие, настроение весьма скверное. В дороге за помощь приходилось расплачиваться продуктами и деньгами. Хорошо бы ты, Катюша, и мама помогли мне 200 рублями. Как вам ни тяжело, но должен вас об этом тоже просить. Всё это, как полагаю, нужно только на август-сентябрь, а дальше должно быть лучше. Останется тогда за тобой высылка книг по специальности. Об этом напишу в следующем письме подробнее.

Я, разумеется, не представляю себе хорошо, как-то вы сейчас без меня живёте? Как здоровье твоё, Катюша? Жива ли бабушка и что она думает обо мне? Я крайне взволнован её помощью в смысле обращения за защитой к Председателю Верховного Совета т. Швернику Н.М. Кажется, что ничего из этого не вышло, но надеюсь, что выйдет в скором будущем. Самое главное – добиться снятия судимости 1937 года, добиться моей гражданской реабилитации, тогда я снова смогу вернуться к вам ещё живым. Со здоровьем всё хуже и хуже. Даже пишу письмо к вам довольно неряшливо.

Всё, что случилось со мной, начиная с марта с/г, так неожиданно и жестоко, что не знаю, как удастся пережить. В общем, Катюша, помоги мне последний раз, а там уж будет или лучше, или конец..."

 

"...Здоровье моё (грудная жаба, физическое бессилие, болезнь ног) окончательно делает меня инвалидом. Дошло дело до того, что мне приходиться совершенно отказываться от выхода на полевые работы и временно я работаю в последние дни просто сторожем у сельскохозяйственных машин, остающихся на ночь в поле. Раздетый, в холоде, голоде, под частыми дождями, ночую. Обещали платить за эту "работу" 230 рублей в месяц, не знаю, правда, долго ли продержусь в таком положении. Хоть есть заработок на скромное питание, которое стоит здесь, в совхозе, около десяти рублей в день. Жить приходится в общежитии, в бараке, в страшно плохих условиях. Положение моё ужасное во всех отношениях, превращаюсь в так называемого "доходягу" лагерного типа...

Знаю твоё тяжёлое положение, но жизнь моя висит уже "на волоске", настолько крайне скверно себя чувствую и физически, и в моральном отношении. Главное и основное, что меня губит, - состояние здоровья и отсутствие с чьей-либо стороны помощи и лечения. Думаю, что вряд ли смогу выехать куда-либо из совхоза. Тем более, на свои заявления по поводу трудового устройства по специальности не получаю до сих пор ответа...

Осенние и зимние холода застают меня врасплох, совсем неподготовленным в смысле одежды. Здесь ведь Сибирь, Енисей...

Если вы, мои родные и близкие, выручите меня из беды, то глубоко, глубоко и навсегда буду всем вам благодарен, так как, повторяю, положение моё невыносимо тяжёлое, не знаю, что с собой делать, кто мне поможет?... Обращался к директору совхоза об устройстве на чертёжную, конторскую и другую сидячую, спокойную для здоровья работу, но встретил решительный отказ..."

 

"...Ничего хорошего у меня и до сих пор нет. Лучше снова сказать тебе всю жестокую правду о себе.

Во-первых, у меня развалилась обувь, а ноги совершенно больные, ходить на далёкие работы в полевых станах стало уже невозможным. Выдать же мне сапоги в кредит, в счёт зарплаты, директор совхоза отказался. Во-вторых, с меня требовали выполнения трудовых норм, как со здорового человека. При всём своём желании я эти нормы не мог выполнять. Душит всё время – грудная жаба, плохо работает дыхание из-за сердца, страдаю от физического слабосилия. В результате в августе заработал всего только 93 рубля, а в сентябре 170 рублей, то есть мне пришлось вести полуголодное существование, питался только картошкой и овсянно-ячменным хлебом. Недели две тому назад, из-за отсутствия обуви и болезненного состояния мне пришлось совсем прекратить выход на работу, и я вынужден оставаться лежать в бараке, ожидая самого плохого своего конца...

Писал о своём безвыходном положении в районное и Красноярское Управление МГБ, просил перевести меня на работу по специальности, но скоро уже будет месяц, а я никакого ответа не получаю...

Больной человек здесь никому не нужен, администрация ничем не хочет помогать..."

 

"...После двухнедельной безработицы устроился снова на работу ночным сторожем при авто-тракторном гараже совхоза. Оклад прежний – 230 рублей. На руки получаю всего только 150 рублей. Прожить здесь на эту зарплату крайне трудно, питаться приходится впроголодь. Вся беда в том, что в нашем районе, где я обязан проживать в ссылке, нет никаких крупных предприятий и учреждений, по специальности устроиться совершенно невозможно, негде!

Для меня стало теперь ясно, что без твоей, Катя, помощи, мне эту зиму трудно будет прожить. Чтобы перезимовать здесь, нужно иметь к моим 150 рублям ещё 200-250 рублей в месяц. Одна ты не сумеешь, конечно, доставать каждый месяц эту сумму. Очень прошу тебя съездить к моей маме и попросить её и Шуру от моего имени помочь мне пока в эту зиму. Если бы не крайне тяжёлое моё положение, я, разумеется, не стал бы тебя и их тревожить. Но повторяю, другого, лучшего выхода у меня пока нет, и вероятно, до весны следующего года не будет. Горько, тяжело писать вам об этом, но я сейчас одинок, беспомощен, болен и неработоспособен.

Помогите всем, чем сможете, тогда я буду ещё жить..."

 

Впервые Константин Тимофеевич написал сестре Александре. Та письмо не приняла, вернула его бабушке. Не знаю, читала ли она вообще это письмо, а если читала и не дрогнула от жалости к брату, то иначе как нелюдью назвать Александру нельзя:

 

"Дорогая, родная и глубокоуважаемая сестра моя –

Александра Тимофеевна!

 

Прошу простить менгя за то, что совершенно неожиданно, после двенадцатилетнего перерыва и отсутствия родственной связи решил обратиться к тебе за необходимой, срочной моральной, а также материальной помощью. Вынужден сделать это из-за того крайне тяжёлого положения, в котором нахожусь последнее время, здесь – в Красноярском крае. Плохое состояние здоровья (сердце, грудная жаба, болезнь ног, непригодность к физической работе), трудовое неустройство, крайне тяжкие условия моей теперешней жизни заставили решиться на этот шаг. Будучи абсолютно ни в чём не виновным, считаю себя вправе это сделать. Не знаю только, отвергнешь ли ты мою просьбу, излагаемую ниже в настоящем письме, или же примешь близко к сердцу, поможешь в деле моей реабилитации, оправдания, снятия судимости, возвращения из незаслуженной административной ссылки и восстановления в гражданских и служебных правах.

Я думаю, что твоя честная и долголетняя служба нашему Советскому государству в органах, учреждениях Министерства Госбезопасности даёт тебе основание и право обратиться обо мне непосредственно к тов. Абаккумову, о чём тебя прошу в такой момент, когда уже я не в силах больше бороться за жизнь и честь гражданина, когда нахожусь в положении между жизнью и смертью. Чувствую, что мне недолго осталось жить и я должен, рано или поздно, написать тебе всю суровую правду о себе, о "деле".

Если Министерство Госбезопасности не сможет всё же пересмотреть моё дело, снять судимость и освободить от репрессивных мер, то, по крайней мере, прошу тебя добиться устройства моего на работе по специальности инженера-химика, где-либо в учреждениях и предприятиях города Красноярска (аффинажный завод, лаборатории металлообрабатывающих заводов, кино-фотоплёночной фабрики и др.) или же в южных районах края (Минусинском, Абаканском и др.). Можешь быть абсолютно уверена в том, что как и прежде, до 1937 года, я всегда был, остался и до конца жизни останусь честным, глубоко преданным Советской власти и партии Ленина-Сталина человеком, несмотря на выпавшие на мою долю несчастья и страдания.

На работе по специальности, например, на Угличском заводе ТТК-2, за страшно короткое время (за один год) я добился похвалы и благодарности со стороны партийно-хозяйственного актива, получения премиальных вознаграждений, а также квартиры при заводе.

Даже находясь в местах лагерного заключения, в районах Колымы и Индигирки, в чрезвывчайно суровых условиях, я работал только ради пользы государства, отдавая последние физические силы и здоровье. Выехал оттуда только как инвалид 2-ой группы. Всё здоровье оставил там.

Что касается пересмотра всего моего дела, то прошу, сестра, принять во внимание следующие обстоятельства, говорящие о моей невиновности и непричастности к "врагам народа":

1) До 1937 года тебе известно, что я был всегда чисто советским человеком, честным гражданином родины, непрерывно растущим научным работником в области химической науки. Никогда и нигде не занимался антисоветской и вообще политической деятельностью. Был беспартийным, всегда сторонился и боялся тёмных и антисоветски настроенных специалистов. Поэтому на фронте научном мне приходилось туго, но благодаря правильному пониманию задач Советской власти и партии, благодаря образованию, в том числе и политическому (в Институтах, лабораториях, заводах) мне удавалось идти правильной дорогой, вместе с партией.

2) По окончании аспирантуры в Институтах Академии Наук СССР (что достигнуто было с помощью аспирантского партийного коллектива, оказавшего мне полное доверие и поддержку) я подчинился решению руководящих органов Академии и был направлен для работы на Дальний Восток. 1936 год и часть 1937 года, вплоть до ареста, работал в городе Владивостоке доцентом в Дальневосточном Государственном Университете со студентами-химиками, а также старшим научным сотрудником химического института Дальневосточного филиала Академии наук СССР. Условия работы на Дальнем Востоке были крайне сложны и трудны. За проделанную в это время работу 12 января 1937 года, будучи вызван на приём самим академиком В.Л.Комаровым – президентом Академии Наук СССР, я получил вполне положительную оценку и содействие в устройстве семейной жизни в городе Владивостоке.

3) 3 октября 1937 года я вместе с другими научными работниками ДВ филиала АН СССР был арестован работниками Владивостокского Отделения НКВД. В ходе следствия, которое велось совершенно голословно, антизаконными методами и действиями (избиение, лишение сна и пищи, различные издевательства и понуждения к ложным показаниям), что было вскрыто только в конце 1939 года, после ликвидации враждебных людей в самом отделении Владивостокского НКВД, мне стало ясным то, что меня посадили в тюрьму из-за клеветы, личных счётов и перестраховочных настроений. Что меня, никогда не участвовавшего (ни делом, ни словом!) в каких-либо антипартийных организациях, следствие ложными материалами связало с другими работниками химическиго института ДВ филиала АН СССР... Между тем, эти химики окончили аспирантуру в лаборатории органического синтеза за два года до моего окончания, и с ними я находился только в чисто служебных отношениях, а отнюдь не в близких, интимно-дружественных. Об их политическом прошлом, об их личных связях я ничего не мог, конечно, знать. Никогда не имел с ними разговоров на политические темы, поддерживал их только в явно положительных делах (преподавание на химфаке ДВГУ, строительство лабораторий химического института ДВ филиала АН во Владивостоке). Но работая лично по указаниям В.Л.Комарова, я не занимался только теоретическими исследовательскими работами, а проводил на практике принцип Советской науки – принцип единства химической теории с практикой производства. Это можно было бы видеть из опубликованных мною научных работ, а также из предварительных отчётов. Если бы следствие во Владивостокском Отделении НКВД велось честными людьми, то свидетельскими показаниями, документальными данными и другими средствами я нашёл бы в себе силы доказать свою правоту, не был бы осуждён по ложным материалам Военной Коллегией Верховного Суда СССР на 10 лет заключения в исправительно-трудовой лагерь и 5 лет попрания в правах.

4) Находясь всё же в течение 10 лет в заключении, я неоднократно обращался с жалобами о пересмотре дела и снятии с себя совершенно незаслуженной мною судимости. Но так и не дождался ничего положительного. Несмотря на всегда тяжёлое моральное и материально-бытовое состояние, я считал необходимым работать для своей социалистической родины столько, сколько хватало сил и здоровья, насколько позволяли условия трудового моего устройства и существования.

5) Окончив срок заключения, получив освобождение из лагеря (на Колыме и Индигирке), возвращаясь к семье, я устроился работать в качестве старшего инженера заводской лаборатории и стремился всеми доступными средствами приносить пользу государству, а также своей семье. Единственное, для чего я старался жить и работать! В прилагаемом мною списке научных работ, отчётов и рационализаторских предложений видно, что я работал опять-таки для пользы государства и социалистического промышленного производства.

6) В конце февраля 1949 года я был снова арестован в городе Угличе Ярославской области под предлогом подозрений опять-таки в антисоветской деятельности, согласно постановлению областной прокуратуры. На мой запрос о причине ареста прокурор Ярославской области ответил, что я арестован по политическим соображениям, а отнюдь не по служебным делам. В ходе следствия я не встретил ничего нового и понял, что по решению из Москвы я, как бывший заключённый по статье 58 УПК, подвергаюсь снова гражданской изоляции. Повторяли старые обвинения (не применяя, правда, тяжёлых мер морального и физического воздействия, не принуждая к ложным показаниям и т.д.). Для меня теперь ясно, что мне механически, без коренного и правдивого пересмотра дела в целом, несмотря на честное, безупречное отношение к труду советского инженера на Угличском заводе, снова выразили недоверие и сослали административным порядком в Красноярский край.

Вот, Александра Тимофеевна, вся суть моих несчастий. Если ещё живы "однодельцы", например, Мохнач, Тихомолов и другие работники Дальневосточного филиала АН СССР, то при объективном, честном пересмотре дела я должен быть совершенно свободным, ничем не загаженным в политическом отношении, и меня не рассматривали бы (несмотря на пережитое) как потенциально враждебного человека. В действительности же я, повторяю, был и навсегда останусь честным советским гражданином, в самом высоком и лучшем смысле этого слова. Останусь глубоко преданным Советской власти и Великой партии Ленина-Сталина.

В заключение настоящего письма прошу, сестра, родная и дорогая мне (по духу и крови), не отказать мне в доверии и посильной помощи. Помоги чем можешь! Я уверен, что ты сможешь добиться только для меня хорошего или, во всяком случае, сможешь облегчить условия пребывания в административной высылке. Нет у меня больше желания жить и бороться за жизнь. До последней степени устал, нахожусь в крайнем отчаянии и в исключительно тяжёлых условиях жизни и труда. Буду надеяться, что через старушку-маму и жену Катю дашь ответ мне на настоящее обращение. Думаю также, что через них сможешь мне оказать также материальную, денежную помощь. За всё буду глубоко, сердечно благодарен тебе.

 

С сердечным братским приветом

и отношением жму твою руку,

желаю тебе и Наде здоровья и сил.

 

Константин"

 

Далее следовал длинный список всех его научных трудов, статей, заклинаний большого учёного-изгоя: могу быть тем-то, делать то-то, только дайте возможность работать, доказать, поверьте, выпустите на волю, не убивайте...

 

Каждое письмо, полученное из Красноярского края, полито слезами моей бабушки. Талантливый учёный, труженик, весёлый, никогда не унывавший человек кончился. Остался больной, растерянный, загнанный бесправием и нуждой страдалец. Она выбивалась из сил, чтобы облегчить его участь, недоедала, ночами шила и красила шапки, работала по две смены в своём Институте, собирала посылку за посылкой, переводила ему деньги. Никто из дедушкиных родных не помог ей и копейкой.

Дочь и сын отцу больше не писали. Галя училась в институте, у неё была своя, молодая, радостная, студенческая жизнь. Серёжа возмужал, окреп, увлёкся спортивной борьбой. Дома они почти не бывали. Да и чем мог привлекать их убого обставленный, нетопленый "фонарик", где на столе – хоть шаром покати, куда приходила вечно замученная, несчастная мать...

Гале в руки однажды попало только что дошедшее до Москвы письмо отца, в котором он снова о чём-то просил. Она тщательно затёрла ластиком те строчки, где говорилось о деньгах и продуктах, которые были ему тогда жизненно необходимы. Видя, как страдает от недоедания и нужды мать, дочь, жалея её, жертвовала отцом.

Никто не вправе судить её за этот поступок, как никогда не осуждала детей и сама бабушка. Она считала, что трагедия отца с раннего детства отразилась на их характерах, они страдали по-своему, жили в ужасной нужде. Многое из того, что было доступно их сверстникам, осталось для Гали и Серёжи, детей "врага народа", закрытым навсегда.

Да и много ли на свете людей такой высокой пробы, такой душевной силы, как эта маленькая, хроменькая, поистине святая Екатерина? Она знала себе цену – и поэтому не осуждала тех, кто был сделан из другого металла, а с благодарностью принимала и ценила малейшее проявление доброты в другом человеке.

Равным ей в благородстве, самоотречении, мужестве был один только Константин, глубоко и преданно любивший её. Он так отчаянно просил о помощи, потому что считал себя обязанным ещё жить и трудиться для своей семьи, заботиться о жене, о детях, о старой матери; верил, что вернётся к нормальной жизни и тогда отдаст им все свои долги. Как он благодарил за каждую посылку, за те гроши, что получал из дома:

 

"...От тебя, Катюша, я уже получил первую посылку с сапогами, бельём и брюками, а также и вторую – с шапкой зимней, бельём и сахаром. Приношу тебе глубокую, сердечную благодарность. Для меня это многое значит. Жду к октябрьским праздникам и третью твою посылочку с продуктами, что по здешним условиям особенно ценно для меня.

Старушка-мама особенно крепко помогла мне денежным переводом в сумме 200 рублей. Мне дорога материнская помощь! Я был в тот момент без работы и совершенно без денег, буквально голодал в течение двух недель. И тут вдруг с почты получаю перевод! Настроение сразу переменилось к лучшему. Почувствовал, что самые близкие, родные не дадут мне погибнуть, что надо будет ещё бороться за жизнь..."

 

Будучи совершенно одиноким и заброшенным, не имея друзей или хотя бы добрых знакомых, Константин Тимофеевич особенно тяжело переживал отсутствие писем из дома:

 

"...Родная моя Катя! Неужели с тобой или с детьми случилось что-нибудь плохое? Неужели здоровье твоё стало таким, что ты не можешь уже написать мне что-либо о себе и о детях? Не хочу думать, но всё же иногда закрадывается мысль и такая, что ты настолько потеряла веру в возможность дальнейшей нашей совместной жизни, что решила окончательно забыть обо мне и устроить свою личную жизнь по-своему. И всё же этой мысли я не верю сам, не допускаю того, чтобы ты когда-либо совсем забыла обо мне, о моей искренней дружбе и любви к тебе, о желании всегда быть и жить с тобою и детьми...

Ты прекрасно знаешь о том, что со мной снова случилось, почему меня подвергли новым репрессиям и выслали сюда, в Красноярский край, на поселение. Знаешь, что в действительности я абсолютно ни в чём невиновен перед Советской властью и партией, а также перед тобой и детьми. Всё моё "дело" ведь было состряпано в 1937 году во Владивостоке исключительно на ложных данных. Что бы ни пришлось мне незаслуженно переживать сейчас, никогда и ничто не убедит меня в том, что я в чём-либо виновен! Другой вопрос, на который я до самой смерти не смогу дать ответ, - мог ли я избежать всех этих репрессий, страданий и лишений, лагерного изаключения в течение 10 лет и теперешнего моего ужасного положения на поселении? Ложь и клевета в моём, так называемом "деле" оказались сильнее, чем правда, справедливость и гуманный подход ко мне, как к человеку. И сделать что-либо жалобами, заявлениями о пересмотре оказалось невозможным.

Если позволит здоровье, если до весны 1950 года я не превращусь в "доходягу", то поеду, вероятно, в город Норильск на полиметаллический комбинат. Думаю рискнуть своим здоровьем; возможно, там на достаточном полярном заработке и питании смогу даже посылать вам денежную помощь в Москву. На днях посылаю туда авиапочтой заявление на имя начальника комбината тов. Зверева. Не знаю, какой получу от него ответ, но твёрдо теперь знаю, что моя специализация в области электрохимии и электрометаллургии там может быть особенно нужна. Многие из здоровых людей, прибывших со мной в совхоз, уже перевелись туда и получают вполне сносные трудовые и бытовые условия, а также высокую зарплату. Надо мне попытаться – последний раз! Буду ждать ответ, в случае благоприятного и положительного двинусь туда без особых раздумий и сомнений..."