Пробыв в Москве два дня, Константин Тимофеевич уехал в Углич к бабушкиной сестре Марии Михайловне. В Угличе с его паспортом прописывали, была возможность устроиться с работой и жильём.

Марусин муж, Геннадий Константинович Лавров, был крупным хозяйственным работником в Ярославской области, членом партии, имел орден Ленина за заслуги перед Советским государством, но принять и поселить у себя только что вышедшего из тюрьмы, поражённого в правах родственника не побоялся, ибо не верил, не мог поверить в его виновность. И дед, и Геннадий Константинович воспринимали всё случившееся как нелепую, трагическую ошибку, совершённую по отношению к нему властью в результате подлого доноса завистливых, непорядочных людей. О том, что в лагерях сидели миллионы, они оба то ли действительно не знали, то ли не хотели знать, боясь истинной правды, боясь разувериться в справедливости строя, которому, каждый по-своему, служили.

В Угличе Константина Тимофеевича встретили хорошо, он устроился на работу по специальности, чуть позднее получил комнату от завода. За один всего год сумел стать руководителем химической группы заводской лаборатории, внёс десять рационализаторских предложений, часть которых была внедрена. Его ценили, уважали, посылали в командировки в Москву.

Дети начали привыкать к отцу, жизнь постепенно налаживалась. Константин Тимофеевич поправил здоровье, отогрелся, оттаял, повеселел. Серёжа приезжал в Углич на каникулы, Галя, хоть и редко, но по-прежнему писала ему. Он ни на что не сетовал – верил в лучшее, жил надеждой, заботами о семье:

 

"Дорогая, любимая дочка!

 

Во-первых, крепко обнимаю тебя, целую и благодарю за письмецо, за внимание ко мне. Мне ведь трудно жить одному, я горячо люблю вас всех, хочется всегда быть вместе с вами.

Во-вторых, хочу пожелать тебе в этом году, в последнем 10-ом классе, особенно больших успехов в учебных занятиях, хочу думать, что ты опять покажешь себя отличницей в школе. А это откроет перед тобой двери высшей школы, выбора специальности и профессии по душе. Высшее образование – это всё в жизни.

В-третьих, хочу ответить, Галочка, тебе, что я совершенно не сержусь на тебя за то, что совсем не писала мне. Я же прекрасно чувствую и знаю, что у тебя хорошее, чуткое и любящее сердечко, что ты не можешь не любить своего папу, какой бы он даже ни был по своему положению в обществе. Ведь это всё временно, уладится и утрясётся моя жизнь.

Но, конечно, должен сказать и сознаться, что мне всегда будет приятно получить от тебя письмо или записочку. Меня очень многое интересует и будет интересовать всё, что касается тебя, доченька! Главное ведь хочу, чтобы всем, чем можно, что в моих силах и средствах, помочь тебе вместе с мамой выбраться на правильную, хорошую дорогу в жизни. Моё отношение к тебе определяется девизом – "ни в чём не мешать, а содействовать, помогать в самых лучших твоих устремлениях". Вот ведь в чём дело! Только в этом! Ничего своего навязывать тебе я не собираюсь никогда.

У вас в Москве я ещё буду не скоро. Командировка не придвидится, отпуск только в декабре. Поэтому прошу, Галочка, кое-когда писать мне о своих и домашних делах. Буду всегда, всегда рад.

 

Крепко обнимаю и целую тебя, Галочка.

Папа.

1-го сентября 1948 года."

 

С Серёжей, которому к этому времени исполнилось 14 лет, отношения складывались проще. Мальчик как раз находился в том самом возрасте, когда общение с отцом становится необходимым. Они подолгу беседовали, строили планы на будущее. Ему одному Константин Тимофеевич, как мог, объяснил причину своего десятилетнего заключения в лагере. Он сказал сыну, что ни в чём не виноват, но оговорил себя во время следствия, не выдержав пыток. Несколько дней его заставляли стоять на коленях на сухом горохе, рассыпанном по полу камеры. Это издевательство не подействовало, и тогда следователь вместе с охранниками стали вставлять кисть его руки в дверной проём, медленно закрывая дверь. От нечеловеческой боли разум его помутился, и он подписал сфабрикованное против него обвинение в террористической деятельности, направленной против Советского государства. На так называемом суде, длившемся ровно десять минут, разумеется, без участия адвоката, Константин Тимофеевич отрёкся от всех данных им ранее признательных показаний, но было уже поздно. Жене он никогда об этом не рассказывал, щадя её психику. Она, в свою очередь, тоже скрыла от мужа предательство его родственников.

Ещё в феврале 1948 года Константин Тимофеевич отправил из Углича письмо своей матери, Ольге Николаевне. Никакого ответа он не получил, очень волновался, просил дочь уточнить адрес. Бабушка не нашла в себе сил рассказать, что родные давным-давно отреклись от него. Правду он узнал от Марии Михайловны:

 

"...Глубоко опечален всем тем, что мне сообщила Маруся относительно бабушки и Шуры. Неужели из-за того, что я не помогаю бабушке (да и в действительности не могу ничем помогать), они решили забыть одновременно обо мне и о вас? Ну что ж – дело их! Но, конечно, я перед ними не виноват. Шура живёт во много раз лучше меня, и бабушка не может быть её в тягость. Во время своего отпуска думал навестить их, но теперь не знаю, как и быть, раз они так изменили ко мне отношение. Приеду, тогда поговорим об этом и решим, что делать. Во всяком случае, я хотел бы поскорее узнать – жива ли и здорова ли бабушка? Где она сейчас? Не у Николая ли в Донбассе?..."

 

Приезд в Москву в декабре не состоялся. Поздравляя домашних с наступающим праздником, дед писал из Углича:

 

"Новый год буду встречать у Лавровых. Они прекрасно, замечательно и всегда заботливо относятся ко мне. Без них в Угличе было бы очень плохо жить. Ведь чувство одиночества – самое ужасное, мучительное чувство. Когда надолго оторван от вас, только и забываюсь у Лавровых. Живут они дружно, неплохо. Можно только позавидовать их слаженной, спокойной жизни. Маруся постоянно меня обстирывает и часто подкармливает. Почти ежедневно бываю у них, когда прихожу со службы домой.

Вот так, Катюша, и проходят день за днём. Работаю много, иногда по две-три смены подряд, не выходя с завода. Спешу, стараюсь подогнать работы, с которыми сильно задержался.

Ещё раз прошу, Катюша, тебя уделять своему здоровью побольше внимания. Скоро приеду и, наверное, с премиальными и отпускными, тогда постараюсь помочь тебе. Очередной денежный перевод жди к 15-20 января. Жду твоего письма.

 

Обнимаю и крепко, крепко целую.

Константин."

 

Последнее жизнерадостное письмо написано его рукой 15-го февраля 1949 года, сразу после возвращения в Углич из долгожданного отпуска:

 

"Добрый день, Катюша!

Спешу успокоить тебя, Галю и Серёжу. Доехал вполне благополучно, хотя с Марусей мы и разошлись по дороге. Она не смогла меня встретить. На счастье, флюс мой и боли в спине почти прошли. Сейчас уже здоров и ничего меня не беспокоит.

В первый же день выхода на работу директор распорядился о предоставлении той комнаты (в жилом корпусе завода), о которой я хлопотал перед уходом в отпуск. На днях пропишут, и я в ней поселюсь. Теперь мне будет значительно легче и лучше работать на заводе. В лаборатории у нас новый начальник из Москвы (по первым впечатлениям смогу вполне с ним хорошо и дружно работать. Есть у нас много общих и научных интересов. Человек, видно, неплохой.) Во всяком случае, всё складывается только к лучшему!...

Представляешь, как я буду рад теперь вашему приезду в Углич летом, есть где принять и устроить! Надеюсь, Катюша, что не только Серёжа и Галя смогут у меня отдохнуть, но и ты сама сможешь ко мне свободно приехать...

Чувствую себя хорошо. Главное, хорошо морально и душевно отдохнул у вас, зарядился литературными справочными сведениями. Предстоит большая, напряжённая работа. Буду не покладая рук – работать!

Ну пока, крепко обнимаю, целую и желаю, особенно

Тебе, Катюша, здоровья, здоровья и здоровья!

Константин.

Обо мне совершенно не беспокойся. Всё хорошо!"

 

Через две недели он был снова арестован и посажен в Ярославскую тюрьму. Новых обвинений ему не предъявляли – повторили бредовые статейные пункты 1937-го года: антисоветская деятельность, вредительство в Академии наук, что влекло за собой необходимость гражданской изоляции и ссылки в Сибирь.

 

Со всего Советского Союза в 1949 году начали собирать "повторников" – людей, освободившихся из лагерей и где-то поселившихся, за очень редкими исключениями – лишь в "малых городах", посёлках или просто сёлах. (Для сталинского государства и это было слишком большой вольностью.) Как огромным неводом, их вылавливали, арестовывали, опять начинали следствие, пытались найти новую несуществующую вину. Некоторым из бывших репрессированных – находили, вновь давали "срок". На этот раз посылали на вечное поселение подальше, главным образом, в Красноярский край. Работой и жильём заключённых не обеспечивали – устраивайся, как хочешь. Наиболее доступными вариантами были лесоповал, лесосплав и кое-где совхозы.

 

Перед отправкой по этапу в ссылку Константину Тимофеевичу разрешили свидание с женой.

В Ярославской тюрьме бабушку привели в комнату, где должна была состояться их встреча. Разум и душа отказывались поверить тому, что она увидела: откуда-то снизу, из подвала, поднялась железная клетка, в которой сидел её Костя – особо опасный государственный преступник. Оба они почти всё время молчали – только смотрели друг другу в глаза и плакали. Клетку опустили вниз, как опускают гроб в крематории. Бабушка мысленно простилась с мужем навсегда. Но это был не конец – впереди их ждали ещё пять мученических лет.

 

Собрав всё своё мужество, Екатерина Михайловна вернулась в Москву – нужно было жить дальше. Галя заканчивала школу, готовилась к поступлению в институт, Серёжа подрос, но по-прежнему часто болел. Она держалась ради детей, работала.

Свекровь, Ольга Николаевна, тайно от Александры стала иногда приходить на Печатников. Теперь она сама страдала от жестокого характера дочери и внучки Нади – бабушка, дряхлея и слабея, становилась им обеим в тягость. Она, наконец, оценила самоотверженную преданность невестки её несчастному сыну, отношения их потеплели.

 

В июле 1949 года от Константина пришло письмо из Кирова:

 

"Добрый день, родная моя, горячо любимая Катюша!

 

Я уже послал тебе (спешно написанную) записочку отсюда, из Кирова, где нахожусь в пересыльной тюрьме в ожидании дальнейшей отправки к месту поселения. Не знаю, дошла ли до тебя? Чувствую себя значительно лучше и бодрее. Таких, как я – много! Обидно, конечно, что меня так отблагодарили за честную работу. Хотя всё дело в общей изоляции бывших в заключении, и хотя ты на свидании успокоила насчёт мнения обо мне руководства Углического завода, тем не менее кто-то дал обо мне, как я думаю, ложные агентурные сведения. Возможно, что был донос. Во всяком случае, администрация завода могла бы взять меня под свою защиту и ходатайствовать о моей реабилитации и снятии судимости 1937 года.

Катюша! Ты хорошо знаешь, что счастье моей жизни было в тебе, Галочке и Серёже, а также в творческой, научной работе. Теперь я снова буду оторван от самого дорогого, самого любимого. Но попробую ещё бороться за жизнь, за право жить для вас, моих дорогих. Правда, теперь я пришёл к убеждению, что жить не для чего, раз лишают свободы, семьи, научной работы. Верить больше в хорошее не приходится. По-видимому, меня всю жизнь будут преследовать за то, что будучи абсолютно невиновным перед Советской властью и партией, попал в разряд "врагов народа" по 1937 году. Теряю окончательно веру в справедливость и правду. Но буду ещё писать и писать жалобы в высшие правительственные, судебные учреждения. Приношу глубокую, сердечную благодарность старушке-маме за её обращение к Н.М.Швернику. Как сильна и велика материнская любовь ко мне, в этом я давно уже убедился. Всегда буду помнить о маме, желать ей многих лет жизни. Хочу ещё с ней увидеться. Может быть, выдержу новое тяжкое испытание.

Катюша! Горячо благодарю тебя, что снова не бросила меня в беде. Знаю, что твои передачи, денежные переводы, приезд в Ярославль на свидание, вещи – всё это крайне неблагоприятно отзовётся на материальной стороне твоей жизни с Галей и Серёжей. Но без этого мне было бы совсем скверно. Если в Красноярском крае устроюсь хорошо, то буду всегда думать только о тебе, маме и детях, об оказании денежной помощи вам.

Я думаю, что ты, Катюша, сможешь даже приезжать ко мне на место поселения. Но сейчас далеко не всё ясно, и буду ли я работать по специальности, - неизвестно.

Не волнуйся, не беспокойся обо мне, я всё же некоторое время смогу мужественно переживать и преодолевать трудности поселенческой жизни. Я думаю, что рано или поздно, но я буду снова с вами жить, что всё плохое для нас когда-нибудь кончится, что снова вернусь к научно-исследовательской работе.

Основное условие теперь: береги, Катюша, своё здоровье, будь по-прежнему ангелом-хранителем для Гали и Серёжи. Их нельзя оставлять без помощи, воспитания, советов. Жди моего письма с места поселения и работы.

Наверное, должна будешь помочь мне высылкой химической литературы, верхней одежды и обуви. Но пока об этом не думай, не волнуйся.

Галя с Серёжей должны хорошо учиться, дружить, любить друг друга, беречь тебя. Вот мои пожелания.

 

Обнимаю, крепко целую всех вас, желаю здоровья.

Константин."

 

Жена старалась его успокоить, поддержать перед предстоящей дорогой. Её заботливое письмо дошло и до Кировской тюрьмы – она переживала, боялась, что он не перенесёт этапа. После Колымы у него было высокое давление и не по возрасту изношенное сердце.

 

"г. Киров, 21 июля 1949 года

 

Добрый день, родная, горячо любимая Катюша!

 

Не ожидал, что смогу получить письмецо от тебя сюда, в Киров. Здесь я застрял надолго. Но 24-25 июля тронусь, наконец, прямым этапом на Красноярск. Да, ты права, самое трудное – это дорога! Крайне изнуряет сиденье на одном месте (в довольно тяжёлых условиях).

В самом Красноярске есть аффинажный завод, где я, как специалист в области электрохимии, мог бы быть полезен. Но вряд ли разрешат жить там. Возможно, и скорее всего, меня могут отправить в Норильск, вниз по Енисею. Там для меня большие возможности, т.к. есть рудники, обогатительные фабрики, электролитные цеха Норильского полиметаллического комбината (добыча, выплавка никеля, меди и других цветных и благородных металлов). К сожалению, сердечным больным в Норильске жить трудно, там полярный пояс. Зарплата, как я узнал, довольно высокая. Лучше, если удастся устроиться в Красноярске или вблизи его. В Красноярске буду уже 3-4 августа. Недели две уйдёт на подыскание работы и жилья в том районе, куда направит Красноярское Управление МГБ. В общем, к 1 сентября рассчитываю быть уже устроенным.

Катюша! Сердечно благодарю тебя за слова ободрения и моральную поддержку. Буду бесконечно рад, если смогу устроить жизнь с бабушкой, а в дальнейшем и с тобой. Да, Галю и Серёжу пока никак нельзя оставлять одних. Им нужна ещё твоя материальная забота, любовь и помощь. Кроме того, ни в коем случае, Катюша, ни ты, ни дети не должны бросать Москву. Хочу, чтобы дети были коренными москвичами. Вполне одобряю выбор Гали – учиться в Текстильном институте на художника по тканям. Хорошо также, что ты обеспечила летний отдых нашему мальчику. О, как я хотел бы жить по-прежнему с вами единой дружной семьёй! К несчастью, приходится мне мучиться вдали от вас. Всё это, разумеется, от меня лично не зависело и не зависит. Жить так, как нам хочется и как мы заслуживали бы, не дают. Чувствуя твою дружескую помощь и любовь, Катюша, я обещаю тебе взять себя в руки и добиваться более хороших условий существования. Отчаиваться пока не буду. Может быть, всё сложится не так уж и плохо. По прибытии на место работы и жительства немедленно сообщу тебе письмом. Уверен, что ты поможешь мне в том, в чём будет острая нужда. Я понимаю твоё положение, а поэтому ничего лишнего от тебя не потребую. Напротив, меня гложет и угнетает мысль, что вы в течение уже шести месяцев не имеете от меня денежной помощи. Поэтому буду скромен и осторожен в своих просьбах. Скверно, что я не имею приличной одежды. Думаю, что на месте своими силами сумею экипироваться...

Сюда, в Киров, ты мне больше не пиши. Жди следующего моего письма из Красноярска. Меня удивляет, почему из Ярославской тюрьмы тебе не пересылают доверенность на зарплату с завода. Перед отъездом из Ярославля я вторично написал доверенность и специальным заявлением просил начальника тюрьмы заверить её и переслать по твоему адресу.

Маме-старушке я тоже послал отсюда письмо. Наверное, она получила его. Передай ей, что с ней мне было бы значительно легче жить и работать здесь, хоть один родной человек будет со мной. И, понятно, я сделал бы всё, чтобы и ей был обеспечен хороший, заботливый уход с моей стороны.

Катюша! Не сомневайся во мне, не отчаивайся сама. Тоже держи себя в руках. Как ни тяжело новое несчастье, но мы с тобой переживём и его. Береги свои силы, здоровье, храни детей, направляй их жизнь правильной дорогой. Они ещё так малы и неопытны, что могут без тебя попасть в беду.

Крепко, крепко обнимаю и целую тебя, Галюшу, Серёжу и бабушку. Не волнуйтесь за меня.

 

Любящий вас папа."

 

Что такое "довольно тяжёлые условия", в которых ему приходилось дожидаться этапа, Константин Тимофеевич не пояснил – ему прекрасно было известно о военной цензуре, проверявшей все письма. Кировскую пересыльную тюрьму описал в своём "Архипелаге ГУЛАГ" А.И.Солженицын. Два охранника впихивали в камеру людей сапогами, и только так могли закрыть дверь. На трёхэтажных нарах все сидели полуголые от жары – потому сидели, что лежать места не было. И в проходе на полу – в два ряда сидели, а между ними стояли, потом менялись. Котомки держали в руках или на коленях, положить было некуда. Только блатные лежали привольно на своих местах. Клопов было столько, что кусали днём, бросались на человеческие тела прямо с потолка...

Обстановка в тюрьме была тяжёлой, силы деда таяли. В камерах бесчинствовали уголовники, и случаи насилий и издевательств не переводились. С больным сердцем отправляться на Север выглядело страшновато, однако в нём снова стали оживать надежды на одолимость зла. Так что Константин Тимофеевич вовсе не в безнадежном настроении отправился на этап, о котором знал только, что путь предстоит далёкий и трудный.

Он начался 24 июля с Кировского вокзала, где политических вместе с ворами и убийцами в сопровождении конвоиров с собаками погрузили в эшелон. Из тюрьмы нужно было идти три километра пешком после дождя, с вещами. На первых же шагах дед сел на землю – ноги не слушались. Конвой роздал его вещи уголовникам, а самого посадил на повозку и довёз до станции. Ворьё не растерялось – пропали зимняя шапка, шерстяные перчатки, подушечка, носки.

Потом его почти две недели везли через летнюю Сибирь в нестерпимой жаре и духоте, в тесноте и сутолоке теплушек, изнуряя бесконечными процедурами перекличек и обысков.

В Красноярске высадка производилась под наблюдением женщины-врача, которая сжалилась над ним и распорядилась довезти до городской тюрьмы.

На третий день он попал на вызов к местному уполномоченному. Тот сначала проверил автобиографические сведения, затем отдал все его документы, отобранные в Угличе. В конце разговора шла речь о том, где он хочет работать, ему предложили Норильск или Игарку. Константин Тимофеевич, зная, что в этих полярных районах его ждала верная смерть, отказался, просил разрешения остаться в Красноярске, на аффинажном заводе.