- Я их всех ненавижу!

- Кого, родная?

- Всех, кто наверху, кто смотрит на меня и скалит зубы, будто пробуя меня сначала на вкус, а затем планирует сорвать трусы, чтобы овладеть мною.

- Спи! Это тебе все приснилось!

- Мы на самом деле спим! Надо просыпаться.

Мы лежали в своей кровати, защищенные четырьмя стенам, над нами крыша. Это последний этаж. Я мечтаю там, наверху, по праву ближнего соседства построить летний балаганчик. Чтобы, не выходя из дома греться, принимать ультрафиолет и смотреть вниз, на идущих мимо людей, не подозревающих, что на них смотрят и что их изучают.

Ведь я тоже под взглядом. Только невидящим того "лаборанта", что просчитывает наши дальнейшие ходы. Такие не видят наши души. А зря. Им бы Сатана платил за сверхурочные.

Я представляю, как мой "лаборант" говорит своему коллеге по наблюдению:

- Ты только посмотри, он выжил!

Он не Бог, этот "лаборант". Он ничтожество, которое выхватило от этого мира НЕЧТО, называемое Куском. Хорошим Куском. Мне это чувство знакомо, когда я вступил по-молодости в коммунистическую партию. Тогда казалось, что я оказался в Сообществе Небожителей. Но когда они, Небожители перегрызлись между собой, то всем стало совсем худо. Особенно тем, у кого чувствительная душа. А уж какими нервно-паралитическими были мы, живущие на периферии Союза! Мы жили в Кенте, красивом городе, в котором местное население на любой призыв сверху начать бить иноверцев сразу же взялось за ножи.

Я делюсь этими мыслями с женой. И она отвечает:

- Если мы не сумасшедшие, а от этого никто не застрахован при таких потрясениях, приходит мысль, что все спланировано?

- Не знаю. Не уверен, это не их план. Они лишь клерки...

Ну, что ж, а ведь замечание о возможном сумасшествии, это признак здоровья.

Я поглаживал ее удивительно четкое плечо. От такого Микеланджело сошел бы с ума. Я и сходил от него, этого удивительно красивого плеча, поражаясь поразительной гармонии тела Белянки. Она была богиней.

Но была еще и несчастной богиней, когда я наблюдал за ней в пустом осеннем парке Кента. Белянка зорко следила за действиями дочери. Это была ее надежда.

Если бы тогда я мог войти в ее сознание, то увидел бы картину последней ночи. Муж пришел на бровях, он был очень заботлив и удивлен, когда стащил с жены одеяло:

- Ты обнажена?

Под любым градусом он оставался безупречным стилистом речи.

Белянка посмотрела на него, сначала с надеждой, что за столь изысканным словом последуют объяснения о том, что делал до трех ночи. Но она сказала:

- Жарко...

Муж полез под кровать, заглянул в платяной шкаф. Вбежал на кухню. Лучше бы не ходил. Дым, который от курева соседа этажом ниже, просачивался наверх. Поэтому окурков этажом выше не было.

- Вот, сволочь, все сожрал!

Белянка стояла уже в дверях кухни:

- На плите жаркое. Сейчас подогрею чай. Ты бы сел...

- Он сожрал окурки.

- Кто?

- Тот, кто успел уйти передо мной.

В душе Белянки нарастал гнев:

- Пришел раньше, застал бы!

- Я не мог, у меня был симпозиум.

- В котельной?

- Это мой мир!

- Красиво. А здесь, по-твоему, чужой мир?

- Здесь все должны ждать меня и подчиняться...

Но это была последняя фраза мужа. Он рухнул на пол, задев сковороду, которая опрокинула на него жаркое.

Белянка убежала к заплакавшей Тинке...

 

Об этом женщина рассказала мне потом. А в том парке девочка подбежала ко мне, сидящему на скамейке, и закричала:

- Дядя, я хочу танцевать! Ты мне будешь хлопать в ладошки?

- Буду, - ошалел я.

Белянка обеспокоенно встала, необычайно красивая и озабоченная непосредственностью дочери:

- Извините, Тинка такая смешная! Я сама ей похлопаю.

- А если еще и дядя, то вас будет толпа.

Тинка тотчас же возбудила во мне интерес. Она была на десять голов выше по уровню взрослости, чем ее сверстники. А ей, на вид, всего лет пять.

Вот так мы и познакомились.

 

А расписались через полгода. Она еще жила в квартире своего мужа и вышла на глазах свекрови в нарядном белом платье, с уложенными волосами в красивую прическу. Я открыл дверь такси и мы поехали в ЗАГС. Разумеется, с ее стороны никого не было. Меня же сопровождал мой верный национальный друг Новруз. Он принес фотоаппарат.

Нас расписали, не спрашивая ни о том, что она еще фактически была замужем, что вечером вернется в дом, где жил муж, ее дочь и свекровь. Работники ЗАГСа видели лишь штам развода, который в свое время был фиктивным, ради квартиры...

Об этом я знал и все-таки предложил расписаться. Шальная, сумасшедшая идея, которая пришлась Белянке по душе. Ей очень хотелось отомстить... жизни.

В ЗАГСе нас не спросили о том, будем ли мы любить друг друга и готовы ли быть верными до последнего вздоха потому, что мы смотрели друг на друга пламеннее и нежнее, чем иные молодожены, получившие перед этим аттестаты зрелости...

Это было время, когда свой последний вздох издавала огромная страна, империя товарищества и равенства всех народов.

И вдруг оказалось, что равенства не было. Прибалтика, Украина, Грузия, другие да и среднеазиатские республики, наконец, - все освободились от гнета русских. Так похотливо говорили про гнет совдеповских русских на Западе. А клички Нового Света что купоны, за которые всегда стоят реальные подачки.

Мы бежали из Кента. Ни у Белянки, ни у меня квартир не оказалось. Ее выгнал муж-интеллигент в минуты отрезвления. Свою я отдал первой жене. И мы "рванули" в Москву. Мой опыт позволил устроиться на работу, что обеспечило общежитием. И мы, ни на секунду не отдыхая, искали себе жилье.

 

- Почему ты всех ненавидишь, родная?

- Потому что они отняли у меня веру в мои силы.

- Это неправда. Это внушение, им так легче тобой манипулировать, бессильной и сдавшейся на их милость. Но человек сам себе хозяин положения!

- Идеалист! Ты остаешься хозяином той страны, которой в помине нет!

- Она есть в наших душах. А это сразу не вытравишь! Ты забыла, что после двух лет жизни в общежитии я все-таки сумел приобрести квартиру. Потому что еще ощущаю, что я главнее всех!

- Ах, ты наше спасение!

- Спасением оказалось то, что я был в Чернобыле. Я просто использовал то, что должно сделать само государство.

- Но в тебе, ведь, Господи, тысячи лишних рентген!

- Разве я свечусь по ночам?

Да, наконец, мы в своей квартире. Это жилье из наших слез, отчаяния, взрывных эмоций и настойчивости. Тупой, наивной и спасительной.

В одном из кабинетов, когда нужна была подпись в решающем все проблемы документе, на меня смотрел совсем молодой, розовощекий начальник, сын помощника главы администрации округа.

- Не положено.

- Не положено жить нормально?

- У вас же было жилье, и вы его наверняка продали...

- У нас его отняли. И разве это жилье, за которое русские получили копейки? Но вопрос в другом - это жилье осталось за кордоном благодаря предательству растерянных правителей страны!

Он пропустил или не заметил реплику про растерянных правителей.

- А вот это что за пункт?

Розовощекий и с брюшком женщины на сносях ткнул пальцем в какую-то строчку.

- Господин Григорьев, - сказал я, - вы верите в радиацию?

Я поднял руки, словно воздавал этой радиации самые высокие почести.

- О чем вы?

- Я был в Чернобыле и нахлебался достаточно рентген. Недавно я прочитал, что если такого, как я, заряженного бета и альфа частицами (врал, конечно), то при избыточном волнении от такого человека начинают исходить лучи.

- Какие еще лучи?

- Ужасно жесткие, рентгеновские, - сказал я. - Не мне же одному быть импотентом (это я тоже преувеличил)!

- Вон!

- Только с твоей подписью, щенок! А то еще и папочку заразишь...

Я выставил руки как киношный экстрасенс, пытающийся зомбировать объекта в нужное мне состояние.

Малыш-живот побледнел. Он схватил ручку, подписал и брезгливо бросил ее в урну.

Я гордо возвестил:

- Буря ушла. Счетчик Гейгера тебе не нужен...

И бросил ему на лечение аж целый миллион тогдашних ельцинских денег:

- Купи памперсы!

 

Но я не мог сказать, что возненавидел всех, как моя жена.

Белянка порывистый человек.

Но она честнее меня, потому что в партии не состояла, хотя идеологию равенства всех и вся в той стране разделяла. А ныне по отношению к другим странам стала неумолимо враждебной. Может от того, что была покалечена взрывной волной национализма от идеологической бомбы, брошенной на СССР?

Белянка заученно твердит:

- Они хотят нашего мира, наших богатств, нашего пространства.

- Это звучит как монолог из звездных войн.

- Неужели ты слеп, чтобы не видеть, что войны эти уже давно начались. Одна из них поставила крест на СССР. А теперь по нашей земле, как когда-то по Римской империи пойдут толпы варваров...

Что ответить женщине-историку? Или женщине-истерике?

- Да мы еще сами варвары...

Белянка не слышит меня, она измучено повторяет:

- Они хотят наших недр, наших тел, так же дешево, как в их мотельных забегаловках.

- Ты преувеличиваешь...

- Слепому надо вручить раскаленный жезл, чтобы он от него избавился и прозрел!

И только тогда я понял, что Белянка боится не за себя. Она боится за дочь.

А Тинка чему-то своему громко засмеялась в своей комнате. И этот смех не раскачивал наш маленький плот. Этот плот казался бы крепким, как никогда, не будь этого женского шовинизма...