Марина Воронина

 

Возвращение

 

Варвара шла по улице Привокзальной. Озиралась по сторонам, вспоминая детали. Ничего не изменилось, не исчезло, не поменялось местами. Словно и не было десятка лет чужедальних краев. Тот же мшистый валун на обочине, и скособоченная вывеска «Хлеб», и дырявая крыша автобусной остановки. А там, безошибочно угадывала она, будут деревянные мостки с вечно обломанной доской посередине. Эту доску всегда меняли по весне, но к лету она снова благополучно проваливалась. Так и есть… Застыл город, а в этот утренний час казалось, что еще и вымер.

Улица долго жалась к железнодорожным путям, но все же решалась и, круто перерезав рельсы, вливалась в город. Сразу плотной чередой начинались хрущевки. Унылые стены радовали глаз только пятнами разноцветного белья на балконах.

Город был стар, и лет ему было несколько сот, но сколько – не знал никто. В революцию пролетариат разрушил все, как и обещал, до основания. Не осталось церквей, прежнего времени построек. Не осталось даже памяти – кто, когда и зачем заселил это продуваемое ветрами место. Что жители более-менее знали, так это тыловое военное лихолетье с убийственными лесозаготовками.

Лишь однажды город приоткрыл свое прошлое, когда на берегу бурливой речки власти затеяли разбить парк. Экскаватор вгрызся ковшом в серую землю раз-другой и заглох: в распахнутом теле берега обнажились железные гробы. Не цинковые ящики, а домовины кованой работы, кое-где даже с металлическим кружевом. Работы прекратили. Гробы долго и бесхозно торчали из земли. Потом в одночасье исчезли. А парк на этом месте так и не прижился.

 

Упиханная свертками сумка тяжелила руки. Варвара вздыбила ее на плечо и ступила на выщербленный бетонный мост.

Река, как и прежде стремительно, взрываясь бурунами волн, неслась к морю. Сквозь швы бетона в ноги ударял острый запах воды и водорослей. Холодное утро таяло медленно, наматываясь туманом на первые солнечные лучи.

Вдали, в проплешине хрущевок, показался родимый дом. Махонький, завалившийся от старости на бок. Варвара взошла на гнилое, в клочьях ссохшейся краски, крыльцо. Погладила ржавый замок. В расщелине досок отыскала ключ.

Внутри было промозгло. Комната пахла плесенью, мокрой мушиной шерстью. Углы лохматились паутиной. Продымленная печка стыло пялилась растрескавшейся плитой. На столе, крытом клеенкой, лежала в кучке крысиного дерьма окаменевшая горбушка. Варвара с тоской оглядела сумрачную от занавешенных окон комнату, опустила сумку на пол и присела на край табурета.

- Так, значит, ты живешь, мама…

И заревела, перегнувшись головой к коленям.

Восемь лет не приезжала она к матери. Сбежала от злых языков, от позора брошенной с нагулянным приплодом. Так беспробудна казалась тогда жизнь – хоть в петлю. Мать плакала:

- Уезжай отсюдова. Успокоится все, вернешься.

Уехала она далеко. Там на фабрику устроилась, Ивана встретила. Сошлись еще до родов. Варвара переживала: как сложатся отношения мужа с чужим ребенком.

- Брось,- поморщился тот.- Какой с него спрос. Дитё и есть дитё. У меня грехов по жизни не меньше твоего будет. И мои где-то без отца сиротами шлындают.

Приросла Варвара на новом месте. Не стало ни времени, ни охоты возвращаться обратно. Справно с Иваном жили, вот только покоя душе не хватало. Все годы мучилась тем, что мать одна осталась. Писала, посылки слала. Да разве посылками откупишься… Мать аккуратно отвечала, и ни разу дочь в корявых письмах не прочитывала слов упрека. Успокаивалась на время, но опять начинал мучить стыд. Восемь лет терзала Варвару совесть и ничего она не могла с ней поделать. Ни заговорить, ни ублажить. И даже поплакать не могла, в суете да заботах вся. Держалась. А теперь ревела за все годы разом.

На крыльце кто-то затопал. Варвара торопливо обтерла широкими ладонями лицо и обернулась.

- А, тетя Маша…

Тетя Маша, худая женщина шестидесяти лет, бывшая когда-то бойкой и румянощекой, а теперь вконец умученная непрерывным мытьем полов в конторах и скандалами в своей большой недружной семье, перешагнула порог.

- Надо же – Варька! Явилась, кобыла. Чего одна-то?

- Мама где?- сдерживаясь от новых рыданий, спросила Варвара.

- Так в больнице мамка. Ты телеграмму читала?.. Вот. Приступ с ей, значит, случился. Неделю, считай, в нетопленном дому сидела. Тут – солнце. Вышла погреться. Я вижу – сидит на ступеньках, съежилась вся, волосы из-под платка виснут. Ну ведьма, прости господи… Да чего ты кривисся… Болезнь не тетка, долго не вытерпишь! Крепилась Паня да плюнула внешность-то блюсти. Не крився! Никто не виноват. Я говорю – че, Пань, сидишь? Может, купить тебе чего? Нет, говорит, не нужно. Сухарики мочу. Сухарики… Варька-то, говорю, не едет все, краля. Паня, понятное дело, заступаться… Да, девка, долго не ехала ты. Че не ехала-то, говорю?

- Семья,- тихо ответила Варвара.

- Эк удивила. У всех семья… В общем, в больнице мамка. Отлеживается. Мы уж не ходили никто, некогда. Сама справляйся. Ладно, пошла я, печку пора топить. Крикнешь, ежели что…

Не дождавшись ответа, соседка вышла. Варвара посидела, повсхлипывала да принялась за хозяйство.

Первой неожиданностью стало отсутствие света. Пощупала счетчик – отключили. Все было в толстой пыли, и Варвара поняла, что свет отключен давно и, значит, не одну неделю мама прожила при свечах. Да, на кухонном подоконнике стоял стакан с оплывшей свечкой. Варвара схватила сухие ведра, побежала за водой. Растопив печь, поставив на плиту воду, она сделала второе открытие: в доме не было ни крупы, ни муки, ни картошки. Постояла растерянно, но не дала себе воли думать – что это могло значить, и с еще большим рвением продолжала уборку.

Через несколько часов, уставшая, в дорожном платье, Варвара сидела за столом и ела «Кильки в томате». Заварила привезенного с собой чаю, напилась при слабом свечении огарка и рухнула на диван как есть, не раздеваясь.

 

Варвару вызвали соседи телеграммой «мама больнице приезжай ухаживать». Дочь бросила все, что, казалось, невозможно было оставить ни на минуту: мужа, двоих детей, работу, скудное, но хлопотное хозяйство в семейном общежитии. Долго лежала без сна на верхней вагонной полке, переживала за оставленную семью. Говорил же Иван: возьми малого, пусть бегает, все-таки – дом, не общежитие. Не взяла. Да и то подумать: куда с ним? В больницу ходить? Так ведь или за матерью ухаживать или за ним смотреть. С другой стороны, так и запьет Иван налегке-то. Нет, в отношении детей он мужик надежный: и накормит, и уложит. А с двумя парнишками на руках не разгуляется. Стирка ладно, пусть в кучу сваливает. Не на век уехала…

Заснула Варвара.

Утром очнулась с трудом. Белесый рассвет полз в окна. В комнате было тепло и уже не так мрачно. Варвара решила, что выбелит печь и потолок помоет, ну да не к спеху, теперь-то успеет.

День наступил, и предстояло главное – встреча с матерью. Она собирала в больницу конфеты, пряники, варила колбасу. Расстроилась – картошки бы с тушенкой сготовить, мама любит. Так картошки нет. Не забыть у соседей вечерком спросить…

Суматошилась, а внутри нарастал ком стыда и страха: как встретит мать, что скажет? Что ж, мол, ты меня кровина бросила? Маюсь одинешенька. Приехала небось к смерти ладить? И горя нету, что срок матери вышел… А долга дочернего она не забыла, нет! Только как объяснишь, что уж столько лет не Варвара над жизнью, а жизнь – над ней. Тащит бабий воз свой, а тот хоть бы с места. Где и радости взять, ежели б не дети. Повинюсь, в ноги кинусь. Не может быть, чтобы мать не простила…

 

К больнице вела булыжная мостовая, наверное, единственное, что напоминало о когда-то существовавшем прошлом. Стертые округлые камни вросли в дорогу намертво. Ездить по мостовой было тряско, жители и водители ворчали. Только что можно было поделать с древней добросовестностью – взорвать, испещрить гусеницами? Приходилось с булыжной дорогой мириться и проклинать то, до чего у самих не доставало ни разума, ни любви. Варваре шагать по камням было в удовольствие. Они снились ей в новой жизни наравне с мамой и дряхлым домом.

Больница бычилась бревенчатым зданием в два этажа – отработок пленных немцев. Варвара вошла в приемный покой. Пожилая санитарка елозила тряпкой по линолеуму. Пахло хлоркой и лекарствами.

- Бабушка, - оторвала Варвара санитарку от усердий,- мне бы в палату пройти.

- Ишь, прыткая: чуть вошла, в палату сразу! К кому это?

- К Мироновой Прасковье Алексеевне. Дочь я.

Санитарка уставилась на Варвару, прислонила швабру к стене. Глаза ее ожили интересом.

- К Пане, значит… Ты, девка, посиди тут. Щас я.

Варвара осталась одна. Унимала волнение вздохами. Главное – приехала. Ничего! Поставлю мать на ноги, выхожу. Дал бы Бог здоровья, остальное приложится. Детей на лето привезу, а потом квартиру дадут, небось. Вместе жить станем. Уместимся впятером-то в двух комнатах. Поживет напоследок барыней. Ничего-о!..

Распахнулась хлопнувшая было за санитаркой дверь и вошли женщины в белых халатах, скучились возле стены. К Варваре решительно направилась одна из них. Бледное лицо, черные пряди из-под шапочки, шея в поперечинах складок. Остановилась, сунула руки глубоко в карманы.

- Лечащий врач Егорова. Вы дочь Мироновой?

- Да…

- Должна вас огорчить. Миронова умерла вчера вечером. Держите себя в руках! Я понимаю – родная мать, но старикам умирать и расстраиваться здесь нечего. Женщина, да что это вы?! Нашатырь! Глаша!..

 

Ничего не помнила больше Варвара. Ни как вывозила мать из морга с помощью вездесущих соседей, ни как обряжала, ни как хоронила. Возвратясь с кладбища, не пошла к соседям за накрытый поминальный стол. Несколько дней провалялась мешком на продавленном диване. Стучались, она отворачивала лицо от стены и грубо кричала:

- Тут я! Живая! Оставьте!

И вновь утыкалась лбом в шов валика.

- Умерла… Я приехала, с гостинцами, а ты… Лежала одна. Про меня думала… Сволочь, сволочь!- царапала Варвара ногтями лицо. И вновь затихала. Ей причудилось детство, зима и как она возвращалась с мамой из гостей. Падал снег. Мама остановилась и сказала:

- Посмотри, доча, как снег сверкает. Давай под фонарем постоим. Тихо… Будто кто серебро сверху сыплет… Красиво, правда?

Как все это просто – снежинки, небо, луна цвета печного жара, капли дождя на черных ветках. И букашки все, таракашки, пчелы-бабочки. Вспомнилось, как, девушкой уже, вынесла Варвара котенка на солнышко погреться. Слепенького, неделя отроду. А дворняжка – хвать! – котенка в зубы и понеслась, оборачиваясь: догоняй! Проткнула котенку брюшко. Может, и забыла бы Варвара этот пустяк, кабы не ладонь, долго хранившая холод остывающего тельца… Она держала котенка на раскрытой руке, кошка подлизывала кровоточащую дырочку, а котенок умирал. Не открывший еще глаз, не могущий ничего, кроме чамканья мамкиной соски, он - стонал, длинно, не по-котеночьи. Кошка мурлыкала, Варвара плакала, собака, чуя неладное, поскуливала сквозь щели будки. Вышла мама. Вздохнула:

- Господи, Варя, чего убиваться-то. Сама ж топила остальных, не плакала.

- Это другое-е…

С тех пор Варвара не могла убить даже паука. Увидит на стене, смахнет ладошкой. Прячься!..

 

Сколько дней прошло от похорон, Варвара не знала. Она очнулась от рези в животе. Поднялась, выпила ковш воды. Рези притихли.

- Надо ехать. Сдохну на диване. Домой… Дети там.

Кое-как уложила растрепавшуюся косу, побряцала рукомойником, переодела платье. Достала из сумки «Кильки в томате», съела без хлеба. Морщась, разглядывала старую заварку, вытащила кружок плесени, стряхнула на пол. Выпила чай залпом.

Сборы стерли мысли, чувств не было никаких. Варвара бездумно готовилась в путь, а за окном тянулась серая ночь.

Она вышла из дома, накинула на дверь щеколду. В спящей тишине громко прозвучал звук провертываемого ключа. Варвара медленно пошла посреди дороги. Шварк, шварк, шварк – прощально шуршали подошвы по асфальту. Вот остывшие поручни моста. Она остановилась, посмотрела на бессонную работу реки. Да… Там-то такой воды нет. Машины да пыль. Не купалась сколько лет. И дети не купаются…

Давно и больно щемило сердце, колко было дышать. Варвара покружила рукой по груди. Тошно. Надо идти. На вокзале медики, кажется, дежурят. Она сделала десяток шагов. Боль росла, ломилась в ребра. Варвара оперлась о столб. Сейчас… Успокоится… И тут что-то невыносимо резкое прокололо сердце насквозь. И еще! И еще!.. Варвара опустилась на колени и повалилась ничком в вялую траву.