Волею судьбы живя между Штутгартом и Москвой, сознательно и бессознательно впитываю, вдыхаю в себя обе страны, пытаюсь зацепиться за каждый узелок истории, связавший когда-то две нити равной толщины – Россию и Германию. Мною ещё в юности найденный, крепкий, надёжный узел – страстная любовь к Германии Марины Цветаевой: "Германия – точная оболочка моего духа, Германия – моя плоть: её реки (Ströme!) – мои реки, её рощи (Hаine!) – мои волосы, она вся моя, и я вся – её!" (Цветаева М.И. Собрание сочинений в семи томах. – "Эллис Лак", М., 1994. Том 4, стр. 550. Далее по тексту – ссылки на данное издание). Детство на германской земле, немецкий язык, ставший почти родным, упоение гениальной музыкой великих немцев, стихами, древними легендами – начало моей жизни удивительным образом сомкнулось с ранним опытом сестёр Цветаевых. Но в отличие от них, восторженно писавших об этой стране, я, отчасти в силу душевного склада, отчасти из-за разности эпох (около ста лет!), никогда не могла сказать Германии: "Моя страсть, моя родина, колыбель моей души!" (Том 4, стр. 543). Прожив несколько лет в Риме, я навсегда полюбила Италию с голубизной её морей и золотом абрикосов; обречённость моя – Россия, сотканная из разностей и противодействий, похожая на живое, бьющееся человеческое сердце. К Германии же – настороженный интерес, уважение к её культуре, к немецкому комфорту и чистоте, но всегда – ощущение её надменности, холодности, неуютности для русской души. Марине Цветаевой Россия была "тяжела" (Том 4, стр. 550), "главной" своей душой она считала германскую, горячо опровергала мнение о скуке и мещанстве немцев: "...В Германии я вся в порядке вещей, белая ворона среди белых. В Германии я рядовой, любой." (Том 4, стр. 552) – в этом много преувеличения, столь свойственного творчеству и мировосприятию Цветаевой, но, видимо, слова её родились из прекрасного ощущения родства, неразрывной связи с землёй, подарившей ей когда-то счастливые, добрые времена, которые в дальнейшей её жизни, увы, не повторялись.

Последнее счастливое лето вместе с отцом, матерью и сестрой Асей двенадцатилетняя Марина провела под Фрайбургом, потом был пансион сестёр Бринк, оставивший в памяти Марины и Аси не одни только строгости и нелепости казённого учебного заведения, но и прогулки по Фрайбургу, частые свидания с матерью, жившей неподалёку, чтение немецких книг, врастание в сложный, полный философии и мудрости язык.

В попытке прикоснуться к этому детскому счастью, осветившему всю последующую тяжесть судьбы, к этой любви и очарованности юной души, в желании ближе познать и почувствовать страну, где мне привелось жить, я уговариваю Бернда, моего мужа, поехать в Шварцвальд. От Штутгарта путь неблизкий, но Бернд – немец с русской душой, много лет проживший в России, не сопротивляется моему порыву и с чисто немецкой тщательностью изучает карты, отыскивая самую удобную и живописную дорогу. Я беру с собой книгу Марины Ивановны, фотографии, воспоминания Анастасии Ивановны Цветаевой, чтобы ничего не упустить, не забыть, и, конечно, фотоаппарат – неизменный, добрый наш спутник, поглощающий в себя самые любимые, самые чудесные минуты проживаемой жизни.

Нынешнее лето и начало осени нехарактерно холодные и дождливые для юга Германии, но утро, когда мы выезжаем из Штутгарта, оказывается нежданно солнечным и тихим. Часа через два открывается нам – со всех сторон, даже особенным небом над ним и громкими речками под мостами – Шварцвальд: "Сначала старые дома, потом счастливые дома, глядящие в поле. Счастливые поля... Потом еловые холмы, встающие вдали, идущие вблизи... Шварцвальдские холмы..." (Том 5, стр. 144). Маленькие уютные деревушки в великолепии красных, лиловых, ярко-белых гераний, спускающихся с балконов валиками, плавно переходят во Фрайбург. Приятный глазу контраст – старинные тёмные дома с башенками, тяжёлые чугунные решётки ворот, вековые деревья и неожиданно ярко-голубой, какой-то игрушечный городской трамвай. Много, очень много молодых лиц, детей (во Фрайбурге старинный университет!), в провинциальном древнем городке – небрежно и бедно одетая, почти утратившая черты полов немецкая студенческая молодёжь.

Хронологически Фрайбург в жизни Цветаевых расположен позже деревеньки Лангаккерн, но я решила не изменять своей давней привычке, усвоенной с раннего детства – самое красивое, самое приятное оставлять "на потом", перешедшей с годами в обычай заканчивать день любимым фильмом, стихотворением, романсом. Удивительно, как ещё детьми мы пытаемся закрепить в сознании эту иллюзию – что в конце концов наступит счастье, его нужно только немного подождать...

Оставляем машину, найдя место в тени развесистых лип, и идём по адресу, обозначенному Анастасией Ивановной Цветаевой: "Ваальштрассе, цейн. Узкая уличка, в которой не помню садов (откуда взялась такая, неприветливая, в уютном старом городке?" (А.И.Цветаева. Воспоминания. – М., "Советский писатель", 1983, стр. 160. Далее по тексту – ссылки на данное издание).

Здесь вкралась небольшая ошибка: улица называется Wallstraße, звук "а" звучит кратко, и краткость его обозначается удвоением буквы "l". Садов и в самом деле нет, но между домами деревья, на окнах много цветов, и улица, залитая солнцем, чистая, очень тихая, не кажется неприветливой. Неприятно поражает своей казёнщиной, грязно-белым фасадом, облупившейся штукатуркой трёхэтажный дом, где размещался когда-то пансион Паулины и Энни Бринк. Теперь здесь детский сад и нечто похожее на нашу российскую "продлёнку"; студенты, изучающие социальную педагогику, занимаются тут со школьниками, родители которых работают и редко бывают дома, помогают им готовить уроки, играют с малышами. Обходим дом вокруг – территория огорожена аккуратно подстриженным кустарником, небольшой тенистый дворик (наверное, здесь не раз играли девочки Цветаевы). На фасаде в правом нижнем углу – мемориальная доска, установленная на средства города. Надпись на немецком: "В этом доме жила 1904-1905 русская поэтесса Марина Цветаева (1892 – 1941)", по-русски: "В этом доме жила Марина Цветаева в 1904 – 1905 гг." Нет, не была бы Цветаева в нынешней Германии "рядовой, любой" с её талантом, кругозором, образованностью. Имя русской поэтессы известно узкому кругу интеллектуалов, редких любителей поэзии, рядовой гражданин стихов не читает, в гимназиях своя собственная, немецкая литература как предмет не изучается, не говоря уже о мировой. Не могу забыть закипавшего во мне каждый раз глухого раздражения, когда учителя немецкого языка, дипломированные германисты, совершенно открыто гордясь своим невежеством, уверяли меня, что литература не нужна, ибо не приносит никакой практической пользы, а потому читать вообще не стоит ("Наши бабушки и дедушки знали наизусть Гёте и Шиллера, ну и что это им дало?"). А ведь ещё в начале 20-го века само собой разумеющимся для общего образования в Германии считалось знание русской литературы: Пушкина, Толстого, Чехова, Достоевского, Тургенева, Гоголя. Где растеряла Германия своё богатство – то духовное, что питало некогда немецкую философию, поэзию? Не в мещанстве ли своих неправдоподобно чистых тротуаров, подстриженных газонов, бесчисленных ресторанов и пивных? Нет, не произнесла бы Цветаева теперь: "Другому кому-нибудь о здравомыслии и скуке немцев! Это страна сумасшедших, с ума сшедших на высшем разуме – духе!" (Том 4, стр. 551).

Стоя перед бывшим пансионом, глядя на светло-коричневый глянец доски, мыслью "Но доску всё-таки установили!" подавляю в себе обиду на самоуверенного немецкого обывателя и возвращаюсь вновь к Марине и Асе. Они жили здесь с осени 1904 до июля 1905 годов. На соседней Мариенштрассе снимала комнату Мария Александровна Цветаева, куда девочки приходили по очереди ночевать с субботы на воскресенье. У матери они читали, слушали сказки, пили чай с пастилой, мармеладом, клюквой в сахаре, которые присылал из Москвы отец, Иван Владимирович Цветаев. В маленькой немецкой мансарде царствовал "русский дух", враждебный немецкому пансиону, где не взывали к душе, не говорили о Добре и Зле, а приучали лишь к послушанию и порядку. Сёстры Цветаевы, особенно Марина, кротостью нрава не отличались, хотя и учились лучше многих девочек (после сдачи приёмных экзаменов Марина была определена по предметам, ей чуждым, - математике, химии, естествознанию в класс своего возраста, а по гуманитарным – истории, литературе и по языкам – в старший класс, к 17-ти – 18-летним). Особенно тяжко стало им обеим в "пансионской тюрьме" после того, как в феврале 1905 года обострилась лёгочная болезнь Марии Александровны, и ей пришлось переехать в санаторий в Санкт-Блазиен. Надежды на её выздоровление оставалось всё меньше. В то же время семью постиг ещё один удар – от пожара пострадала коллекция Музея изящных искусств в Москве, плод многолетних трудов профессора Цветаева. Иван Владимирович, не отходивший от больной жены, плакал над письмами, приходившими из Москвы. Отправив Марию Александровну в Сант-Блазиен, он спешно уехал в Россию. Оставшись одни, Марина и Ася всё больше ожесточались, оценки их по поведению (и раньше далеко не лучшие) достигли того нижнего предела, когда начальница пансиона, не выдержав, обратилась к И.В.Цветаеву с просьбой забрать дочерей ранее летнего срока. Иван Владимирович замял назревающий скандал, возвав к сердоболию воспитательниц (мать больна, он не может приехать во Фрайбург!), и сестёр оставили в пансионе. В июле 1905 года, покидая навсегда сестёр Бринк, девочки всё же плачут, особенно младшая, 10-летняя Ася. Впереди их ждёт лето в Сант-Блазиене, где медленно угасала мать, возвращение в Россию и – 5 июля 1906 года – смерть 37-летней Марии Александровны в цветущей сиренью и жасмином Тарусе. "...От гроба к гробу – круговая порука нашей верности мёртвым. ...Ибо все наши умершие...для нас, для каждого из нас, лежат на одном кладбище – в нас, со временем в одной братской могиле. Нашей. Многие в одной и один во многих похоронен. Там, где сходятся твоя первая могила и последняя – на твоём собственном камне, - ряд смыкается в круг..." (Том 5, стр. 186). Со смертью матери начинается "ряд могил" сестёр Цветаевых. Для Марины, покончившей с собой, он замкнулся в круг 31 августа 1941 года, Асин же, невероятно длинный, тянулся до 1993 года (она прожила почти сто лет, похоронив обоих своих мужей и двух сыновей, пережив трагическую кончину сестры, смерти троих её детей и мужа). Какая страшная цена заплачена за данную Богом долгую жизнь!

"Когда я уезжаю из города, мне кажется, что он кончается, перестаёт быть. Так о Фрайбурге, например, где я была девочкой. Кто-то рассказывает: "В 1912 г., когда я проездом через Фрайбург..." Первая мысль: "Неужели?" (То есть неужели он, Фрайбург, есть, продолжает быть?) Это не самомнение, я знаю, что я в жизни городов – ничто. Это не: без меня?, а: сам по себе?! (То есть: он действительно есть, вне моих глаз есть, не я его выдумала?)" (Том 4, стр. 517). Фрайбург действительно вне глаз Марины Ивановны, но она – не "ничто" в жизни маленького немецкого городка, она осталась в нём латинскими и русскими буквами, и они вместе – русская поэтесса и город – "продолжают быть"...

Из Фрайбурга в местечко Лангаккерн мы добираемся тем же самым путём, которым прибыли туда Цветаевы. Широкая асфальтированная дорога, обсаженная фруктовыми деревьями, медленно поворачивая, поднимается в гору, минуя чистые, нарядные деревни. На поворотах дороги – распятие. "...И коляска останавливается перед острокрышим домом в два этажа. Над входом скульптура – большой, деревянный, старой позолоты ангел. И надпись: "Gasthaus zum Engel"- так описывает Анастасия Ивановна Цветаева первую встречу с "Ангелом" (А.И.Цветаева, стр. 154). Перед нами же предстаёт довольно большой, отштукатуренный дом, типичный для Шварцвальда "гастхауз", но – без скульптуры, которая так запомнилась обеим сёстрам: "...А дальше – распятье на повороте, а дальше с шоссе влево, а дальше – уже совсем близко! – из-за сливовой и яблонной зелени, сначала гастхауз, а потом и сам Ангел, толстый, с крыльями, говорят – очень старый, но по виду совсем молодой, куда моложе нас! – совсем трёхлетний, круглый любимый ангел над входом в дом..." (Том 5, стр.142).

Входим в гостиницу – обычный вестибюль, ковёр, искусственные цветы в высоких вазах, деревянная лестница, ведущая на второй этаж. И вдруг взгляд падает на левую стену – на ней под стеклом текст на немецком языке, написанный как будто от руки, большими, чёрными, напоминающими готический шрифт буквами. Неужели...? Стихотворение Марины Цветаевой "Германии": "Ты миру отдана на травлю..." Заходим через дверь слева в ресторан гостиницы и застываем в изумлении: в самом центре зала стеклянная витрина, в ней – матрёшки, деревянная русская ложка, поднос, а рядом с этими безделушками – фотографии старого отеля с фигуркой Ангела, посуда начала прошлого века, бело-голубая, с клеймом гостиницы и ...книги М.Цветаевой на русском языке, несколько разных изданий, аккуратно расставленных на полочке.

Выбираем столик поближе к витрине, садимся, заказываем кофе и "все прелести шварцвальдской жизни: холодную курицу, яичницу-глазунью..., картофельный салат, серый хлеб, масло и самое чудное – ауфшнитт. На блюде – тонкие ломти колбас всех сортов, ветчины варёной, копчёной..." – точно по описанию Анастасии Ивановны. Оглядываем ресторан, он, увы, совсем непохож на то помещение, которое сразу же пленило Цветаевых: "...Большая низкая комната..., столы, лавки, стулья с высокими спинками и далеко выступающая кафельная, вся из разноцветных, блестящих, узорчатых кирпичиков – печь. По стенам картонные листики со стихами – о гостях и хозяевах, о доброй кружке пива, о добром "Гастхауз цум Энгель", - как нравится, как всё хорошо! Ещё никогда нигде так хорошо не было! Точно это наш дом, и мы тут когда-то жили, - мы снова вернулись..." (А.И.Цветаева, стр. 155). Вполне респектабельный ресторан, с добротной деревянной мебелью, накрахмаленные скатерти, изящный фарфор. Печь, правда, осталась, но обновлённая, декоративная, выложенная изумрудно-зелёной плиткой. По-немецки уютно, тихо, приветливые девушки-официантки в клетчатых платьицах с белыми фартучками. Спрашиваем у одной из них, совсем молоденькой, кто оборудовал витрину, она смущённо улыбается и советует нам обратиться к хозяину отеля. Нет, нет, не стесняйтесь, заверяет нас девушка, хозяин очень любит гостей, он сейчас дома и с удовольствием примет вас. Она провожает нас к дому хозяина, справа от гостиницы, желает нам приятного визита.

Мы звоним в дверь с некоторой опаской – в Германии не принято приходить в гости без приглашения, не согласовав время с точностью до минуты. Открывает среднего роста, подтянутый, в свежей белой рубашке и тёмном жилете, аккуратно подстриженный господин лет 70-ти. Он как будто уже ждал нас – радостно улыбается, узнав кто мы и откуда, приглашает в гостиную, угощает молодым вином собственного изготовления. Разговорчивый, любезный, располагающий к себе. Видно, что ему приятно внимание к его детищу, и он рассказывает об отеле, о себе, об Ангеле вдохновенно, не отвлекаясь на посторонние темы. Семья Мейер, о которой с любовью писали Марина и Ася, давно гостиницей не владеет. Отель несколько раз менял хозяев, в 1907 году его перестроили, расширили, сохранив однако комнаты верхних этажей. Окна над первым балконом на левой стороне дома – та самая комната, в которой жил русский профессор с дочками и женой. Сам хозяин стихов Марины не читал (кроме "Германии", разумеется), но организовать уголок её памяти – идея его собственная. Юношей он был призван в армию, провоевал недолго, получил тяжёлое ранение и попал в плен. На всю жизнь запомнил лицо русского солдата, склонившегося над ним, раненым. Русский держал в руках автомат, и раненый был уверен, что его пристрелят на месте. Но солдат вдруг поднёс к его губам кружку с водой, и вкус той ледяной живительной влаги он чувствует до сих пор. Два года провёл в Архангельске, в советском плену, вернулся в родные места, отель перешёл ему от тестя. От одного из местных жителей узнал о Цветаевых, решил "посвятить им комнату", заказал в библиотеке книги Марины, русские сувениры купил по случаю, потом наладил связь с музеем М.Цветаевой в Москве. Самая большая его гордость – липа, под которой любили сидеть гости. Дереву не меньше 500-600 лет, это редчайший экземпляр Шварцвальда. В 1966 году при строительстве новой дороги пострадали корни дерева, и липа начала болеть, чахнуть. Тогда приняли решение подвести систему орошения под землёй прямо под корни. Проект стоил чрезвычайно дорого, учавствовали в его осуществлении лучшие инженеры и биологи, но липа ожила, цветёт каждое лето! (Как тут не вспомнить Марину Ивановну: "Германская черта – действенная страсть к природе" (Том 4, стр. 213)! Под деревом и сейчас любят посидеть посетители ресторана, в его тени приятно отдохнуть, почитать газету, выпить чашечку кофе.

На прощанье я дарю гостеприимному господину книгу стихов Цветаевой в переводах немецких поэтов. Он просит надписать её, я объясняю, что это может делать только автор, но он повторяет просьбу. Волнуясь, улетающими из-под золотого пера ручки буквами, пишу на немецком языке несколько благодарных строк за память о русском поэте, об уважении к русской культуре. Хозяин явно польщён, благодарит, желает нам счастливого пути и приглашает вновь приехать в Лангаккерн.

Выходим на воздух, пропитанный запахом липы. А вот и она сама – с краю, затеняющая газон перед отелем, уставленный столиками. От долгого разговора мы утомились, садимся под липой, заказываем минеральной воды. Но отдохнуть здесь невозможно – видимо-невидимо пчёл, они гудят над ухом, садятся на край стакана. Удивляюсь, как Цветаевы обедали и ужинали на воздухе! "Вся большая площадка перед домом до самой нашей липы, под которой мы часто обедаем-ужинаем, была уставлена столиками и стульями, и воскресенье гудело перед гостиницей Ангела как улей. Празднично одетые весёлые гости, толстые отцы семейств с не менее тучными жёнами, с цепочкой детей, расцветали за вкусным столом, за пенистым пивом, за хрустящими, посыпанными солью кренделями; удалые бурши пели песни, а между них – приодетая фрау Мейер и, в лучшей рубашке, в подтяжках, краснощёкий её муж разносят подносы и кружки, и шаг в шаг за отцом, в воскресной одежде, десятилетний Карл несёт то, что не смогли захватить отец с матерью." (А.И.Цветаева, стр. 157). Сегодня будний день, гостей мало, так что обстановку деревенского праздника нам застать не удаётся, да и вряд ли царит у Ангела такое же веселье, как в пору цветаевского детства – для деревенских жителей есть ресторанчики попроще, подешевле, к Ангелу приезжают зажиточные, респектабельные немцы – об этом свидетельствуют припаркованные дорогие машины, изысканное меню и высокие цены.

Расплачиваемся, благодарим любезного, в белоснежной сорочке, элегантного официанта и спускаемся по асфальтированной дороге мимо гостиницы в деревню Лангаккерн. "Как я любила – с тоской любила! до безумия любила! – Шварцвальд. Золотистые долины, гулкие, грозно-уютные леса – не говорю уже о деревне..." (Том 4, стр. 548). Шварцвальдские дома – коричневые, с крутой, низко спускающейся крышей, такого же цвета галерея огибает стены. Плодовые деревья, яркие георгины за деревянными заборами. В былые времена сидели "на скамейках у домов древние старики с длинными трубками и старухи с рукоделием или с грудными детьми на руках, все одеты по-шварцвальдски...над ними плыли облака в синеве, а после дождя опрокидывалась, как в Тарусе над Окой, радуга..." (А.И.Цветаева, стр. 159). Увы, ни стариков, ни старух не видно – они редко доживают свой век в родных стенах, заканчивают дни в домах престарелых. Нет на улицах и детей – молодёжь стремится уехать в город, надеясь найти работу, устроиться. Многое изменилось в Германии, только природа первозданно великолепна и неподвластна течению человеческих жизней. Вокруг деревеньки – высокие холмы и долины, заколдованные хвойные леса, склоны, цветущие кусты, лужайки. Деревенская дорога плавно переходит в тропинку, ведущую в самую глубь Шварцвальда. Тишина хвойного леса, запах смолы, наших шагов почти не слышно, мелодично журчит ручей, заросший густым кустарником. Низина – везде незабудки, влажный ярко-голубой ковёр. Солнце почти не проходит сквозь плотные кроны деревьев. Завидев просвет, выходим из леса на соломенно-жёлтый луг, над которым парит в воздухе огромной птицей запах свежего сена. Колется скошенная трава, краснеют земляничные листья, у самой кромки леса гнутся к земле тяжёлые ветки ежевики, усыпанные крупными чёрными ягодами. От запаха лип, елей, луговых цветов – цветаевское определение Германии: "благоуханный край" (Том 4, стр. 286).

Доносятся перезвоны далёких церквушек – наступает вечер, пора собираться домой. Возвращаемся к Ангелу, где припаркована машина, на прощанье фотографируем липу, позолочённую вечерним солнцем. С какой грустью уезжали отсюда Марина и Ася осенью 1904 года! В глазах хозяйских детей, Карла и Мариле, слёзы, плачут и сёстры Цветаевы, прощаясь с далями Шварцвальда, с последней в их жизни сказочной летней былью. Обещания приехать ещё, писать письма, взмахи платков, путь на лошадях во Фрайбург...

 

Повсюду листья жёлтые, вода

Прозрачно-синяя. Повсюду осень, осень!

Мы уезжаем. Боже, как всегда

Отъезд сердцам желанен и несносен!

 

(М.Цветаева. Отъезд.)

 

* * *

 

Мы вернёмся к Ангелу через год и с удивлением увидим подаренную нами книгу стихов М.И.Цветаевой в витрине, раскрытую на странице с дарственной надписью. Ну что же, пусть и другие, далёкие от литературы люди узнают, как трогательно берегут в маленьком отеле на опушке леса память о русской поэтессе, нашедшей здесь когда-то своего Ангела.