Все! Надоело! Пусть все катиться куда подальше!

Я со всей силы пнула старую железную дверь, и мне в лицо резко ударил подозрительно свежий для нашего промышленного района и холодный воздух. На крыше было пусто… В общем, как я и ожидала. Пройдя по периметру дома (верее, крыши моего ненавистного дома), я выбрала самую безлюдную сторону. Восточная.

Конечно, все окна выходят туда, и с утра все эти Маши и Пети со своими детьми-ублюдками уставятся в окно: встречать новый день, новые проблемы, новую жизнь, которая, еще не родившись, уже провоняла старым затхлым запахом трусости…

- Дорогой, а ты не заберешь сегодня детей из садика, а то мне в салон надо (и перепихнуться с моим слюнявым начальником – ну, этого она, конечно же, не скажет вслух)… Я боюсь, что до пяти не освобожусь?

- Конечно, дорогая, - самодовольно хмыгнет «дорогой» из-за газеты, обдумывая вечернюю возможность пококетничать с молоденькой воспитательницей.

Пока каждый из них будет лелеять свои мысли об измене (хотя они так не считают: это ведь один раз, развлечение, так сказать), я буду лететь навстречу своей новой жизни… Вернее, мне уже глубоко наплевать на эту новую, главное я буду лететь от своей старой, к которой никогда не вернусь!

- Ты ничего странного не заметил? – промямлит она, заметив на доли секунды меня и продолжая жевать свой диетический бутерброд, который все равно уже не спасет ее фигуру.

- А что? – напряжется «дорогой» и бросится проверять свои брюки: не слишком ли он замечтался о воспитательнице. – Что случилось?

- Наверное, показалось… - вздохнет «дорогая» и взглянет, сожалея, на нетронутую колбасу.

Да! Мне повезло! С восточной стороны асфальт. Упаду. Разобьюсь. В общем, в старую жизнь дорога будет закрыта.

А что… А что если не разобьюсь. Вернее, разобьюсь, но не до конца. Как невкусная конфета, которую надкусили и бросили в обертке обратно…

Ладно, об этом лучше не думать! Так!

Я снова прошла по периметру.

Чувствую себя сейчас как вертолет на взлетной площадке перед опасной операцией. Знаю, что не вернусь, поэтому не тороплюсь. Обдумываю каждый шаг, каждое движение, каждую мелочь. Ничто не должно мне помешать.

Значит, на восток… Мне там раньше нравилось гулять. Я маленькая была, и были лавочки: синие с желтыми пятнами. Там все время жались парочки, а мы, маленькие, бегали и дразнили их. А потом там жалась моя сестра с каким-то долговязым парнем. От него еще всегда Гуччи пахло. Но тогда-то я не знала, чем от него пахло. Тогда я думала, что от него воняло. И я не понимала, чего это она там жмется. А потом лавочку заняли другие. А у моей сестры через пять месяцев появился огромный живот, и папа, когда все понял, разнес эти лавочки топором в мелкие щепки… Я, помню, плакала сильно… и кричала… на сестру… я думала, что она дура… что если ей нужен был живот, то запихнула бы туда подушку… А потом через четыре месяца сестра умерла…

На восток… Как же прыгнуть, чтобы наверняка… бесповоротно… Надо подумать.

Я с размаху плюхнулась на бетон с той самой родной уже восточной стороны и прижалась спиной к железной проволке.

Наверное, она для ограждения натянута. Хотя это нелепо: что значит для ограждения? Меня такая ограда не отпугнет и не остановит…

Что же делать? Смешно, но я думала, что когда я решусь прыгнуть, все само собой разрешиться! Но нет, и здесь нужно что-то решать! Успокаивает одно – это в последний раз… самый последний.

Моя мама всегда говорила, что надо верить в лучшее, что бы ни случилось. Вот и верила она так до самой своей смерти. Сначала верила, что выйдет замуж за достойного человека. Вышла. За папу. Инженера и алкоголика. Затем верила, что папа не изменяет ей, а лишь покрывает своих друзей – помогает им. Но однажды к нам в гости пришла старая и размалеванная бухгалтерша. И вид у нее был порядком поношенный. При чем папа ее тоже «носил». Мама все поняла, но верила, что мы станем взрослыми, умными и красивыми. Но она умерла и не увидела, кем мы стали. Но это даже хорошо…

Мой взгляд блуждал по этому спящему городу, вернее, по тому, что доставалось ему из-за бескрайнего плацдарма крыши. Серые деревья, серое небо, серые дома. В детстве все почему-то было радужное, яркое. Голубой небо, зеленая трава, красное платье мамы…

А сейчас все серое. Грязно-серое. Все запачкано, заляпано нами, нашей трусостью, нашим враньем и нашей грязью!

Надо бы дверь закрыть, а то какой-нибудь алкаш или бомж может прийти некстати. Хотя чего же некстати? Возьмем его с собой. По крайней мере, меньше грязи будет в этом мире…

Но все же я встала и слегка прикрыла дверь, так чтобы та не вызывала подозрений у случайных (хотя какие случайные в шесть-то утра) прохожих.

Интересно, а эффект зависит от скорости движения или от того, выспалась ли я или нет? Боже, о чем я думаю… Надо все это кончать.

Я тяжело поднялась и побрела к восточному краю свой восточной стены. С каждым шагом становилось все легче… Легче было дышать, легче было идти, легче было жить… Я медленно, можно сказать, старательно взобралась на десятисантиметровый бетонный выступ и приняла позу пловца на дистанции перед стартом.

Странно? Что же мне вспомнить нечего перед… Где кино про мою жизнь? Может, глаза закрыть?… И так ничего нет… Ничего не понимаю…

Я расправила руки, как крылья перед полетом, и глубоко вдохнула…

Кх-кх! О боже, чем так воняет! Даже сдохнуть не дадут без грязи и вони!

Я согнулась вдвое и рывком открыла глаза. Передо мной был асфальт с восточной стороны моего опостылевшего мне за двадцать лет дома… правда, метрах в 30… и мои ноги в старых кедах, стоявшие на самом краешке бетонного выступа… одно дуновение ветра, и я там на 30 метров ниже…

- Отличная прощальная поза! – усмехнулся голос сзади.

Ну, почему я не закрыла дверь! Теперь этого урода придется тащить за собой, чтобы не помешал мне, никому ничего не сказал и не изуродовал мои последние минуты своей грязью!

Я резко выпрямилась и взглянула на все еще спящий город. Отличное время: суббота, шесть утра.

- Впрочем, ты можешь принять ту первую поза, она мне нравилась больше! – снова голос сзади.

Как в преиподнии! Сейчас должны спросить про все мои грехи, а если совру, то умножить их на поправочный коэффициент за ложь, и в ад, на полку № 34527899…122. Ждать своей очереди в котел.

Я слышала, как этот урод плюхнулся на мое место у восточной стены. Туда, где сидела я минутами ранее.

Я медленно развернулась, не менее старательно спустилась с выступа и двинулась к привычной восточной стене, где сидел он…

- Мадам, вы зря прервали свое дело из-за меня… Я вас не тороплю… Я подожду своей очереди тут…

- А ты не боишься, что после моего прыжка сюда съедется весь город: все службы, жители, родные, зеваки – и тебе уже придется ждать неделю?

- Ну, неделю – ты загнула! – расхохотался голос. – Тебя за полчаса отскребут, за час всех разгонят, за пятнадцать минут забудут. И прыгай, сколько хочешь!

Как-то все гадко… Я достала сигарету и закурила…

- Кх-кх!

- Ты же не куришь?

- А ты откуда знаешь?

- Вижу, да и слышу… Чего ты ищешь там? – и он махнул головой в сторону асфальта.

- Не знаю… Наверное, ничего. Я бегу.

- Интересно. Отсюда, значит, бежишь туда… Я вот тоже бегу… Слушай: а что будет, если ты пока летишь, передумаешь? Вот увидишь, как на восьмом этаже дядя Миша жарит свою сожительницу, и передумаешь? Увидишь, как парень с пятого тайком от матери курит в форточку, и передумаешь? Увидишь, как пудель на втором лает на тебя, и передумаешь? Что тогда? Обратно-то уже не поднимут?

- Мудак, ты… - обречено вздохнула я, затушила сигарету и снова поплелась к восточному краю.

Если он такой урод, пусть живет. Ему эта грязь дороже. А я уже по горло ею сыта. Больше не хочу. Ну не могу я из нее выбраться. Вечно меня в нее засасывает.

Нас вот в школе, в книжках учат: любовь и красота спасут мир. Ни хрена они не спасут. Потому что нет их. Мы все эгоисты. Уроды, завязшие в грязи.

Я, когда влюбилась первый раз, неделю не спала. Думала: умру. Но умру от счастья. От того, что люблю. Люблю всей душой. Всем телом. Каждой своей клеточкой. И когда он сказал: «Пойдешь за мной?» - я ни минуты не сомневалась, я знала: пойду, потому что люблю. Потому что именно это чистое, сильное, настоящее чувство. И спала я с ним, не как в кино, утоляя жажду тела. Я любила. Каждый раз, как первый. До последней капли. До последнего вздоха. Каждый раз умирала и рождалась заново. От счастья.

А когда он исчез, оставив мне счет за гостиницу, я умерла… Вернее умерла любовь… И я вместе с нею… Я вернулась в свою грязь, где сестра была шлюхой, отец алкоголиком, а мать беспробудной святой дурой.

Я его ненавидела… Также чисто, сильно и по-настоящему, как любила… Но я уже ненавидела…

- Ты там плачешь или молитву читаешь? Давай быстрее, не одна, наверное!

- Слушай, придурок, а ты чего туда собрался? – я махнула в сторону асфальта.

- Я же уже говорил: я бегу…

- От чего?

- Боже… - взвыл голос и встал в полный рост, - ну, тебе-то это зачем? Ты же от своего дерьма бежишь? Вот и беги…

Я медленно развернулась и впервые за пять совместно прожитых с этим уродом минут заглянула ему в глаза.

Вот уж, о чем точно не врут все эти глянцевые журналы, так это о глазах. Заглянул, и все стало ясно. Кто перед тобой. И чего ему надо.

Передо мной стоял молодой человек, похожий на использованный неоднократно шприц. Шприц – потому, что жизнь его протекала на том же грязевом уровне, что и моя. А использованный – потому, что протекала она как-то неровно и негладко.

- Что прочла? – голос звучал отстранено, словно кто-то посторонний пытался завязать между нами действо.

- Я бегу из этой жизни… Я больше не хочу так… Мне все равно, что меня там ждет… Я хочу одно – уйти раз и навсегда… Чтобы ни одно лазейки, ни одной искры надежды на возвращение? А ты?

Моя откровенность поразила его. Он снова сел на место у ограды… Я присоединилась к нему…

- Сколько тебе лет? – голос звучал безразлично.

- Двадцать…

- А мне двадцать три… Завтра день рождения… - он закинул голову назад и стал всматриваться в серое небо, - …я сегодня проснулся и понял, что должен сделать это сегодня. Я каждый год это понимаю… именно в этот день… за день до моего дня рождения… Я каждый год иду на кухню, вливаю в себя 200 грамм водки и ложусь спать… а просыпаюсь уже в день рождения… А сегодня на кухню я не пошел…

Мой парень, тот которого я любила, тоже был бесхарактерным. Трусливым уродом. Тогда он смылся в штаты, учиться. Папа поставил ультиматум: или штаты, или армия. Он выбрал штаты… и не потому, что хотел много зарабатывать (он был отличным хакером)… не потому, что хотел учиться… и уж точно не потому, что хотел в штаты… Просто он боялся отца. Трусливый урод.

- О чем ты думала перед… - голос кивнул в сторону восточного края стены.

- Не знаю… ни о чем… вернее, о том, почему не пролетает вся моя жизнь перед глазами?

- Ну вот! А я так надеялся кино посмотреть – и голос опять противно заржал.

Так смеялся мой отец, когда умерла моя сестра… на девятом месяце беременности… Она умерла не при родах… Она зарезала себя. От чего? Не знаю! От стыда, что рожает одна. От страха, что никто на нее, корову, с ребенком не посмотрит. От ненависти к отцу ребенка. Не знаю: мы с ней не разговаривали.

Отец пришел с работы. Я сидела в своей комнате перед компьютером. И тут дикий вопль. Мы бросились на кухню (хотя нет, мы еле-еле плелись на кухню). Отец первым увидел это пузатое тело в луже крови и противно заржал. Он смеялся минуты три, а потом разрыдался и долго просил прощения у меня. А я? А что я?

- Все хватит! – голос затушил свою сигарету и поднялся. – Ты идешь?

- Куда?

- Туда? – он кивнул в привычном направлении.

- Сейчас…

После похорон сестры со мной ничего странного не случалось. Дни тянулись медленно и однообразно: работа, учеба, компьютер, разговор со школьной подругой по телефону (три минуты пятнадцать секунд), перепалка с пьяным отцом, в два отбой… и все по новой…

И так изо дня в день, из года в год. Я пыталась, что-то изменить. Пошла на курсы английского, но меня уволили (начальник нашел молоденькую замену мне, готовую удовлетворять его не только деловые просьбы). Пришлось курсы оставить.

Я нашла парня. Но секс с ним был… просто сексом, а не любовью. Я ушла.

Я… да неважно, что я еще делала… Я пришла сюда и точка.

- Пошли, - я резко встала и зашагала к восточному краю восточной стены.

Голос плелся за мной.

Я остановилась и огляделась: все так же, как и в шесть утра. Вот за это я люблю субботу. Время течет, но ничего не меняется.

Мы вместе, не сговариваясь, старательно взобрались на десятиметровый бетонный выступ и приняли позу пловцов на дистанции перед стартом.

- Готова? – безразлично спросил голос.

- Да…

Я посмотрела вниз и поняла, что лишь какие-то тридцать метров отделяют меня от заветной свободы от трусости, которая мешает всем нам людям жить в полную силу, настоящими и чистыми чувствами. Любить без оглядки. Ненавидеть без уступок. Жить без поправок…

- Ты представляешь, я маленький... в песочнице! О-о-о! А это Машка, которую я в пятом классе поцеловал! А это мы анашу у Мишки курим…

Я повернула голову и увидела, что голос стоит с закрытыми глазами и радостно, словно прокручивает домашнее видео, перечисляет кадры своей жизни. Вдруг он резко открыл глаза.

- Ну, а вот это я видеть не хочу! Ну что? Поехали?

- Поехали…

Я повернула голову на восток, глубоко вздохнула…

- Раз! Два! Три! Пошли!

Так кричал мой инструктор по прыжкам с парашютом и выталкивал нас за борт. А уж готов ты или нет. Так и Пашку вытолкнул… А у него парашют не раскрылся. А Пашка знал про парашют и пытался сказать… Но инструктор досчитал до трех и в спину…

Я резко согнулась вдвое и открыла глаза. В тридцати метрах от меня на моем асфальте на моей восточной стороне лежал голос… В неестественной позе, как Пашка… тогда с парашютом…

Я резко соскочила с бордюра и понеслась вниз. Пинком ноги я открыла входную дверь и, не замечая ударившего в нос запаха грязи, подбежала к голосу… Он был мертв… Он был свободен…

Дальше все было так, как он описывал: двадцать восемь минут его отскребали, час разгоняли толпу, а через пятнадцать минут все поплелись за пивом и свежим хлебом.

А я? А что я?