В круге

 

Самое сложное время в Москве - это лето. Тогда весь город будто умирает. Дороги и парки становятся опустелыми. В метро уже нет того столпотворения и суеты, которые бывают здесь во все другие времена года. Москвичи, едва ощутив в воздухе приближение столь жаркой поры, стараются как можно скорее уехать: кто на дачу, кто на курорт, кто к родственникам; разъезжаются по домам и многочисленные студенты, и в результате тот, кто остался, начинают с особою силою ощущать свое сиротство. Лето в Москве - это мертвый сезон: некому позвонить, не с кем встретиться, не к кому сходить в гости. Люди, которые в течение года обычно шарахаются друг от друга, как от грома и молнии, пытаясь во что бы то ни стало отстоять свое личностное пространство и свое право на одиночество, вдруг начинают сплачиваться, относиться друг к другу особенно нежно и бережно, даже если они еще месяц до этого были врагами или просто ничего не значащими друг для друга людьми.

Именно в такое время встретились и Ирина с Арсением Аркадьевичем в одном из самых банальнейших мест нашего города: рядом с памятником Пушкину на Страстном бульваре. Встретились из-за кое-какой статьи, чтоб обменяться кое-какими материалами по поводу ее дипломной работы, а в результате решили прогуляться. Конечно, они не были уж в полном смысле чужими, В течение двух лет он преподавал ей историю новейшего времени, а она все больше и больше проникалась к нему уважением и теплом, но, конечно, и чувства эти появились не сразу. Еще год назад Арсений Аркадьевич казался ей слишком серьезным, флегматичным и просто скучным человеком. На его лекциях она откровенно спала, и ничего из того, что он рассказывал, ее не интересовало. И только полгода назад случилось следующее: как-то, оставшись после лекции на три или четыре минуты, Ирина случайно заговорили об одном очень любопытном для них обоих событии: новых исследованиях на Ладожском озере, и выяснилось, что и у нее, и у него есть весьма основательные, но разные источники. Они обменялись электронными адресами для того, чтобы в ближайшее время перекинутся материалами и расстались.

 

Письмо, которое пришло одну или две недели спустя, очень поразило и необыкновенно обрадовало Ирину. В нем оказался не только рассказ об интересующих их обоих событиях, но и совершенно личное, ее не касающиеся. Почему-то Арсений Аркадьевич (по мнению, сложившемуся о нем в университете, человек очень солидный, серьезный и уважаемый) решил рассказать ей не только о раскопках на Ладожском озере, но и о своем брате, о том, чем сам он занимался еще в той светлосоветской жизни и о том, как самому ему надоел тот предмет и та эпоха, которые он ныне преподает. Весьма поразило ее и то, что рассказывал он очень открыто, искренне, совсем ни как едва знакомому, да и даже очень знакомому человеку, рассказывал так, будто они с ним не всего лишь преподаватель и студентка, а друзья детства, которые по старой памяти не имеют друг от друга никаких тайн.

Говорил он в своем письме и о том, как когда-то в далекой юности мечтал стать великим археологом, открывать новые стоянки древних славян, исследовать раскопки; как путем этнического анализа хотел доказать, что славяне произошли все-таки не от кочевников-скифов, а от скалотов, которые были исключительно оседлыми племенами и существовали примерно в то же время и примерно на той же территории, что и скифы. Оттого и особенность нашего темперамента: его неповоротливость, нерасторопность, - и привязанность к родному краю. Отсюда же и вся русская духовность, т. к. только человек, находящийся на одном месте, способен так глубоко и так внутренне мыслить. Скудость окружающей жизни, ее размеренность, бесповоротность, рождает необыкновенную яркость и непосредственность мыслей. И если бы Бог дал Достоевскому всю жизнь пропутешествовать по разным странам, как тот и мечтал, то вряд ли бы мы такое «Преступление и наказание» получили.

Но ни великим археологом стать, ни доказать что-либо Арсению Аркадьевичу так и не удалось, и не оттого, что он какая-то там бездарность, а оттого, что после школы пошел не туда, куда собственно и хотел (на историко-археологический в МГУ), а в институт космических технологий, т. к. и отец его, и дед работали именно в этой сфере и очень бы обиделись, если бы он не решил последовать по их стопам. Но великого инженера-изобретателя из него не вышло, и он весьма позорно влачил свое существование в одном из закрытых научных центров, при всякой возможности линяя от работы и зачитываясь трудами ученых-историков, исследовавших древнюю славянскую культуру. Арсений Аркадьевич вообще, по его собственному признанию, мало любил 20-ый век, а все его мысли постоянно находились среди руин, раскопок, экспедиций. Он искренне завидовал тем людям, которые не отбывают свое время с восьми до пяти в закрытом и душном помещении в центре Москвы, а постоянно находятся на свежем воздухе, в лесу или в горах, постоянно в работе. Между тем жизнь шла, и менять в ней что-либо Арсению Аркадьевичу смелости не хватало. Перелом случился лишь в конце 91-го года; как раз в то время, когда родился его первый ребенок, когда следом за его рождением умер отец, а по всей стране гремели инфляция и перестройка, и для многих наука, высшее образование, да и образование вообще лишились всякого смысла, и перед большинством москвичей стоял только один вопрос «Как в этом так странно и быстро изменившемся мире выжить?». Но Арсений Аркадьевич не думал из всего этого ни о чем. С ним впервые в жизни случилась такая депрессия, что он просто не знал, куда от себя деться. И все оттого, что вдруг впервые почувствовал всю ненужность и всю невостребованность своего бытия. Его отец, умирая, был счастлив, потому что всю жизнь занимался разработкой новых моделей ракетных двигателей и в работе своей был практически незаменим. Была счастлива его мама, потому что, будучи классным руководителем, постоянно решала чьи-то проблемы, переживала чьи-то радости и оттого жила как бы не одну, а сразу несколько жизней. Был счастлив и его только что родившийся сын, потому что занимался пока самым главным для себя на свете: познавал мир. У Арсения Аркадьевича же ничего подобного не было, а вместо этого все сильнее и сильнее накапливалась тоска, все меньше и меньше оставалось сил хотя бы как-либо жить, что-либо делать. Требовалось что-то новое, свое. Летом в тайне от всех и стыдясь сам себя (по советской привычке ему казалось, что в 37 переделываться из физиков в лирики уже поздно) взял и поступил на заочное отделение исторического факультета МГУ, а уже на первой сессии его заметили как одного из самых талантливых и самых многообещающих учеников. И снова начались почти юношеские мечты, надежды, планы. В результате Арсений Аркадьевич стал преподавать, писать статьи, общаться с известными людьми, вести какие-то научные проекты. Но в течение всего этого времени его не покидало ощущение, что все, что с ним случается, это только начало, а главное, основное, оно где-то дальше, потом.

 

Поразительно было окончание письма, где для Ирины столь уважаемый и столь известный человек писал о том, как внезапно он понял, что ему уже за пятьдесят, что родителей больше нет, брата тоже, что дети выросли, а куда делась жизнь неизвестно; и что порой ему и сейчас кажется: все только еще в начале; что он в своей мальчишеской комнате, в которой, как и в его теперешней, всегда было прохладно и тихо, в которой тоже было много книг, непонятных железячек и карт, и что вот сейчас возьмет, откроется дверь и на пороге покажется мама или брат, только что пришедший с прогулки, и они пойдут пить чай на маленькую светлую кузню со сколоченными его отцом скамейками и деревянным столом, стоящим прямо по середине, будут вместе разговаривать, думать, мечтать, и как-то совершенно не понимается, что все это ушло.

Письмо заканчивалось припиской:

«Простите, многословие для меня - это редкость. Надеюсь, что не очень Вас утомил. До встреч».

 

Потом Ирина еще долго не могла забыть того ощущения, как перед ней на двух страницах вдруг протянулась целая жизнь, оказывается, ранее ей совсем неведомого человека, и еще долго мучил вопрос: зачем именно ей решил рассказать он все это. И невольно появлялся ответ: а может больше и некому рассказать. Может, человек о чем-то думал всю жизнь и молчал, и вдруг стало страшно, совершенно невыносимо совсем одному. Или может по характеру человек открытый такой. Ведь бывают же необыкновенно открытые люди. Но как он с такой открытостью, простотой и москвич дожил до пятидесяти с лишним лет, для Ирины являлось сущей загадкой. И невольно приходило в голову то, как один ее старый приятель однажды говорил, что рассказывать о своих личных проблемах и чувствах в больших городах - признак не лучшего тона, что люди в современном мире просто вынуждены жить несколько отстраненно. Оторвано друг от друга, иначе потеряют себя. И сама она к этому правилу привыкла. И другие вокруг нее соблюдали его. Если кто-то и любил рассказывать какие-то свои личные моменты, то было это всегда лишь на уровне сплетен, развлекаловки, темы, о которой можно было бы и хотелось поговорить. Только с Арсением Аркадьевичем было другое, но что именно, Ирина понять не могла.

 

Потом было еще несколько писем, где рассуждения об отечественной историографии перемешивались с личными темами и с чередой теплых слов направленных в адрес друг друга.

За это время Ирина и Арсений Аркадьевич несколько раз встречались на его лекциях. Никто из них и бровью не повел, показывая, что они как-то более знают друг друга. Наоборот, они, кажется, стали еще дальше, чем прежде. Он уже не обращался к ней с каким-либо вопросом, объясняя ту или иную тему, И вообще, кажется, избегал делать столь любимые им раньше опросы аудитории лишь для того, чтобы не обращаться с ними к ней. И ей не было от этого ни странно, ни обидно. Она и сама не смогла бы разговаривать с ним как прежде. Для нее он отныне был другой человек. Слушая Арсения Аркадьевича и погружаясь в свое внутренне, глухое, Ирина невольно ловила себя на мысли, что ей нравится его голос, низкий, необыкновенно динамичный, глухой, следила, как движутся его несколько короткие пухлые руки, замечала, как аккуратно наглажена и застегнута у него рубашка, как он словно бодрится, будто смущаясь своего внешнего вида, своих седых и выбивающихся во все стороны кудрявых волос, видела, как он стесняется, и оттого взгляд его так быстро и так ищуще бродит по аудитории, как улыбается, словно бы в каждом пытаясь найти себе поддержку, и как вообще за каждое слово свое боится. Нет, теперь она уже совершенно не видела в нем взрослого уверенного в себе человека, и вместо этого ей хотелось взять и целовать его как ребенка, целовать вот эти маленькие, почти детские руки, это светлое, усталое, но вечно улыбающиеся лицо, закопаться ладонями в его волосах и за эти мечты ей не становилось стыдно. По нему она чувствовала, что ему вряд ли в голову придет, что она может думать такое. Порой, выслушивая кого-нибудь из докладчиков-учеников, он несколько ерзал на стуле, а носки его туфель неизменно смотрели на дверь. И казалось, что это не они его, а он их боится. Но почему Ирина не замечала всего этого раньше и почему этого теперь не замечают другие, она понять не могла и только думала о том, что все мы отдаленные друг от друга наверно только думаем что имеем друг а друге весьма определенное представление. В действительности же оно у нас не только неверное, но иногда представляема картина видится нам с точностью до наоборот и оттого все, что мы знаем об окружающем нас и казалось бы совершенно знакомом мире. иллюзорно и неверно.

 

Но учебный год кончился, история с письмами понемногу забылась и все пошло своим чередом и из-за того, что, как я уже указывала, был особый сезон, Ирина была безумно рада встретить Арсения Аркадьевича сейчас в самом центре города на Тверском бульваре. И чувствовала его уже не преподавателем, с которым на некоторое время на несколько ближе, чем надо, столкнула их жизнь, а чуть ли не родственником, по крайней мере, очень близким и родным человеком.

Погода стояла необыкновенно жаркая и светлая. Всюду прогуливались влюбленные парочки, иностранные туристы, мамы с детьми. Часы показывали пять часов вечера, и от раскалившегося за день асфальта веяло жаром.

- Здравствуйте! – весело и смело сказала ему она и совсем неожиданно для себя, предложив немного пройтись по Страстному бульвару. Взяла его под руку. К ее удивлению он мало прореагировал на ее жест, а вместо этого стал рассказывать про то, как сложно и невыносимо дается ему последняя глава учебника по истории двадцатого века.

- Очень трудно писать о том, что еще никем не исследовано и только начинается, не имеет конца. Все думаешь, а вдруг ошибешься, вдруг ты предполагаешь, что причиной войны в Ираке было одно: нефть, Буш, мировой террор, а через столетие или два вдруг просто оттого, что видно все это издалека, выяснится, что было и нечто другое. Исторический процесс всегда виден только тогда, когда он уже в прошлом.

Держал Арсений Аркадьевич себя довольно уверенно, строго и снова напоминал того необыкновенно начитанного, серьезного и всеми уважаемого ученого, которого она видела в нем прежде. Рука его, за которую она успела ухватиться с самого начала их встречи, была не то чтобы слишком расслаблена и в то же время без всякого хоть как-либо чувствуемого нажима прижималась к ее руке. Он словно строго и обдуманно держал дистанцию, выбранную ей же.

Бредя вот так вот по Страстному бульвару и постепенно перейдя от проблем новейшей истории к собственно теме их встречи, истории солярных знаков у древних славян, они и не заметили, как оказались в столь нелюбимым многими москвичами и столь обожаемый туристами саду «Эрмитаж», где усевшись за маленький красный столик уличного кафе продолжили с головой увлекшую их обоих беседу.

Но прошел час, два, три; все мороженое, которое хотелось, уже было съедено, все темы рассмотрены, а расходиться все-таки не хотелось. Ирина невольно, скрепя сердце, представляла себе пустую комнату, которую она снимала на троих вместе с подругами, уже давно отдыхавшими у своих родственников на юге. Однако, сидеть так далее было глупо. К тому же и перед ней и перед ним висел вопрос, а вдруг кто из знакомых увидит и не то, чтобы Ирина с Арсением Аркадьевичем уж очень сильно боялись слухов (ведь предосудительного не было ничего, и они просто встретились по поводу ее дипломной работы), но все-таки было бы неприятно. Совместным советом было решено пойти до метро. Но все же от этой дороги обратно Ирине стало несколько грустно. Теперь они шли молча, почти ненавидя друг друга и мечтая как можно быстрее расстаться и пойти себе спокойно домой. С моментом приближения к метро атмофера становилась все растеряннее и напряженней.

- Вы на какую? - спросил он, когда они находились уже в двух шагах от билетных касс.

- На Тверскую, а Вы?

- Но значит, нам еще не судьба с Вами расстаться. Может быть, Вы поедете ко мне, - неуверенно произнес он. - Я Вас накормлю вишневым вареньем, покажу книги всякие старообрядческие. Вам ведь интересно наверно. Я их сам раздобыл, когда по всяким старообрядческим поселениям ездил, - с почти мальчишеской гордостью заявил он.

- Да, конечно! - не помня себя от радости и всячески стараясь скрыть свой восторг, ответила Ирина. В этот момент он снова был для нее Богом, недосягаемой высотой и ей очень сильно хотелось посмотреть, как же живут эти ученые, всеми любимые и уважаемые люди, и почему-то казалось, что как простые смертные они, конечно же, не живут. Уверена она была и в том, что приглашение его не содержит никакого такого намека, так как в порядочности этого человека за все время общения с ним сомневаться не приходилось.

В метро было пусто. Необыкновенная и весьма непривычная картина в час пик, но, к сожалению, навивала она тоску, а вовсе не радость, и оттого еще сильнее хотелось тепла, дома, уюта или хотелось, как все, взять, плюнуть на все и уехать, куда-нибудь хоть в ближайшее Подмосковье, но только подальше от этого асфальта, от этих каменных стен, хотелось воздуха, хотелось травы.

В вагоне они сели на дальнее пустое сиденье и почти всю дорогу от Тверской до Коломенского молчали.

- На выход! - лишь сказал он, когда объявили нужную станцию, и протянул ей руку. Она растерянно, как бы и забыв, зачем и куда они едут, поднялась и, выйдя из вагона, шла за ним отставая на шаг или два, все так же, молча.

По пути они зашли в магазин, где Арсений Аркадьевич купил яблоки, которые признался, что всю свою жизнь безумно почитает и любит и огромный красный гранат, потому что Ирина призналась, что с такою же преданностью и силой любит гранаты. У самого подъезда на лавочке они встретили двух старушек беседующих о поднятии цен на коммунальные платежи. Увидев Арсения Аркадьевича, они тут же поспешили поделиться этою новостью с ним. К ее удивлению он не стал отмахиваться или поддакивать, пытаясь показать, что его тоже безумно волнует эта проблема, а просто спросил, не видали ли они Андрея Семеновича, который хотел ему привезти парочку дисков. По этой фразе она поняла, что он совсем не собирался гулять с ней так долго, и видимо забылся, так как в одном из своих немногочисленных ей писем писал, что непунктуальность для него страшнее всего, а еще на лекции однажды рассказывал, как может потом еще месяц переживать, если случайно опоздает на какую-нибудь конференцию или встречу. Ему всегда кажется, что люди, которые пришли, вдруг будут выбиты из колеи, что он будет для них отныне нелюбимым человеком, так как взял и украл кусочек их итак слишком короткой человеческой жизни. Ирина давно заметила, что время было для Арсения Аркадьевича дороже всего, и оттого ей еще приятнее становилось от мысли, что по каким-то причинам он счел интересным поделиться им с ней..

 

Дом был обычный советский, хрущевка в пять этажей и, конечно же, без всякого лифта. В подъезде было холодно и сыро, а на коврике у самых его дверей спала черно-белая, облезлая кошка.

- Пшть, Муська, пшить! – припугнул ее несколько сконфуженный Арсений Аркадьевич и приоткрыл дверь. Но стоило им только вступить в дом, как кошка лежала на своем коврике снова.

- Совсем исповадилась. И днем и ночью тут, – сказал он, включая свет и подавая ей пушистые рыжие тапочки. - Дети тут приучили.

Ирина невольно поперхнулась, вспомнив, что детям его, Антоше и Свете, на несколько лет больше чем ей, и что они уже вполне взрослые и самостоятельные люди. Однако теперь ее больше интересовал другой вопрос: есть ли у Арсения Аркадьевича жена, - и она с нескрываемым любопытством бродила взглядом по полкам, пытаясь усмотреть и приметить ее присутствие хоть в чем-то. Но ничего говорящего о заботливой женской руке в этой квартире не было. Все было старческим и вялым. В многочисленных шкафах висело множество совершенно различного формата одежды, с антресолей то там, то там торчали какие-то провода, тряпки, газеты. Пол же выглядел так, как будто тряпка к нему не прикасалась лет двадцать. Что поразительно, почти все московские интеллигентские квартиры выглядят так же, как бы сами по себе олицетворяя то, что их хозяевам до фени и быт, и уют, и дом, и что все на этой земле временно и все мы здесь только гости. Но, как и любой москвичей, привыкших к подобному бардаку, Арсений Аркадьевич ничуть не смутился и, попросив ее идти в главную комнату, хозяйским шагом отправился на кухню. В это время Ирина уже была абсолютно уверена, что жены у него нет, и только ломала голову над тем, куда же она могла деться. Ведь не сами же по себе появились дети. Бросила? Вряд ли, Арсений Аркадьевич слишком хороший человек для того, чтобы бросить. К тому же было в нем что-то абсолютно домашнее, доброе, простое. Еще казалось, что к присутствию женщины он очень привык. У него и на секунду не возникало вопроса, что с нею делать и как с ней общаться.

И в то же время было в нем какое-то совершенно неизменное парящее вокруг сиротство. Раньше она и представить не могла, что у него были жена, дети, настолько одиноко и как бы заброшено было в нем все: взгляд, движение, поза - и фразы все были тоже необыкновенно одинокие. Он никогда не говорил о даче, о семье, о походах в магазин и вообще обо всем том, о чем говорят нормальные люди, но всегда о чем-то отстраненном, оторванном, далеком. Возможно, что она умерла, но спрашивать об этом Ирина у него ни в коем случаи не хотела.

Между тем он уже приготовил яичницу, разлили в коричневые кофейные кружечки чай и, быстро убрав все ненужное со стола, пригласил ее на кухню. Тогда она уже точно решила, что эта встреча не может закончиться просто, и что хоть что-то, да должно быть. Он сел прямо напротив, сеющийся и смущенный и к удивлению Ирины заговорил о Любви. Все это напоминает солнечный удар, вдруг ни с того ни с сего. Помните как у Бунина. Встретились и… У меня первый раз такое ощущение в детстве было, в ясельной группе детского сада. Ее тоже звали Ирина. Она мне жутко нравилась. У нее были длинные пышные волосы, огромные смеющиеся глаза, вот как у Вас. И она все время просила играть с ней в дом. Мне страшно не нравилась эта игра. Куда приятнее было играть с мальчишками в войнушку. Пиф! Пам! Но так как она мне сильно нравилась, приходилось терпеть, и она передвигала меня, как тюфяк из угла в угол.

- Но ведь от меня-то Вам такого терпеть не приходится! – чуть не вякнула Ирина, – и, сама себя испугавшись, прикусила губу и стала разглядывать верблюдов на чайной чашке. Она уже точно знала, что останется с ним на ночь, но от этой вдруг совершенно четко очерченной мысли ей стало стыдно и глаза на него она поднять не могла.

Арсений же Аркадьевич тоже еще более засмущался и, словно бы пытаясь провести между ними черту, вдруг стал рассказывать о заседаниях кафедры, о конференции в Тунисе, где он выступал с очень важным докладом об исследованиях славянской культуры в последние годы и о других уже совершенно неинтересных и, казалось бы, уже совершенно ненужных вещах

Воздух был наполнен какой-то тоской, и в то же время появилось что-то общее, весьма уловимое, словно он говорит, а это не слова идут, а музыка с взрывами, всплесками, теплотой. Ирина невольно закрыла глаза и уже сидела, не вслушиваясь в то, что он говорит, а только наслаждаясь его тембром, мелодикой его голоса. Из забытья ее выбил вопрос:

- А Вы после университета, что делать собираетесь, работать пойдете, преподавать или в аспирантуру?

Ирина улыбнулась. Настолько нелепым и пустым казался ей этот вопрос сейчас. К тому же именно в нем и проявлялась вся принадлежность Арсения Аркадьевича к другой эпохе. Только в советские времена человек мог относиться ко всему будущему так серьезно. Это даже какой-то особый менталитет. Она, признаться мечтала об аспирантуре, но так, чтоб сказать, что точно… Почувствовав ее мысли, Арсений Аркадьевич смутился и даже несколько покраснел, она же встала из-за стола и легким уверенным тоном предложила.

- Давайте, мы с вами какой-нибудь фильм посмотрим, или Вы мне свои фотографии покажете и, обрадованный, что нелепость его не заметили, Арсений Аркадьевич чуть ли не ринулся в комнату по узкому хрущевском коридору. Но пригласил он ее не в зал, где была красивая стеклянная дверь, где по старой советской традиции стояли огромные кресла, диван и стенка, а на полу лежал песочного цвета ковер, а в комнату, которую при входе даже сложно было заметить, в отдельную от всех и, как Ирина угадала, в свою. В комнате этой все было несколько иначе. Был у нее очень потрепанный и практически старческий вид. С первого взгляда можно было понять, что сюда пристраивали все самое худшее и что предполагалось, что в эту комнату никто из гостей не входит. Стулья стояли здесь старые полукруглые, вместо кровати была обыкновенная деревянная тахта, в одном из углов без всяких полок от полок до потолка стояли книга. И уж совсем невероятно смотрелся в этой комнате новенький ноутбук и лежавшая рядом с ним электронная записная книжка. На полу на тахте на кресле тоже лежали книги, газеты, чаще всего без всяких упаковок подписанные черным маркером диски. Их было тут настолько много, и они настолько заполняли все, что казалось, если откроешь бельевой шкаф или скинешь с тахты одеяло, то и там лежать будут они.

Но Арсений Аркадьевич, привыкший, как и все москвичи, к тому, что гости видят в его квартире бардак, ничуточки не смутился и, предложив Ирине куда-нибудь, куда сможет, пристроиться, полез в шкаф.

Но к разочарованию Ирины никаких фотоальбомов и никакого раскрытия тайн. В смысле выяснения вопроса есть у него жена или нет, не последовало. Оказалось, Арсений Аркадьевич всего лишь искал диск с каким-то испанским блюзом, который ему в этот момент почему-то захотелось обязательно дать послушать и ей. И опять наступило какое-то странное ощущение чего-то нового, движущегося иного. Над комнатой парила какая-то странная вездесущая немота, а он все доставал и показывал ей то ту, то другую вещь, то третью и все рассказывал о странах, в которых ему удалось побывать в свое старое советское детство или о людях которые когда-то их в этот дом принесли. Людей этих почти уже всех не было, в основном все они были знакомые его матери, отца, соседи по дому с которыми он дружил еще с самого детства, многие из них умерли, потерялись, исчезли, многие из них жили теперь не в России, а их дети уже куда лучше знали чужой, а не русский язык. И чем дальше он говорил, тем глаза его все больше и радостнее сияли. Перед Ириной красочной панорамой снова пролетала светлая, правильная, неведомая ей ранее жизнь, жизнь обычной московской интеллигентской семьи, со своими проблемами, привычками, взглядами, безмятежная, правильная, простая и сама она уже чувствовала себя на фоне этой жизни ущербной и себя, а не Арсения Аркадьевича ощущала безумно уставшей и старой. Внезапно ей даже показалось, что это у нее, а не у него была потеряна целая жизнь. Внезапно она встала и, обхватив его широкую мускулистую шею, начала целовать его прямо взасос.

Для Арсения Аркадьевича это было настолько неожиданно, что он, кажется, даже не сразу перестал говорить, а потом несколько неуверенно обнял ее тонкое льнувшее к нему тело и еще несколько мгновений думал, неужели все это наяву.

А она все сильнее и сильнее прижималась к нему, пытаясь влиться в его широкое сильное тело, и потом, уже в полном безумии, целовала его морщинистое, сухое лицо, тонкие, усталые веки, и в тот момент ей даже странным казалось, что может быть на свете какой-то другой человек хотя бы на самую чуточку лучше и красивее его. А когда все закончилось, и он уснул, уткнувшись губами ей в грудь, как ребенок, она еще долго целовала и гладила его кудрявые и седеющие волосы, внюхивалась в них, затаив дыхание, вслушивалась в мерный стук его сердца. За окном же все ярче и ярче начинала вырисовываться белая полоса рассвета и то там, то там начинало раздаваться оживленное клокотание птиц.

Когда Арсений Аркадьевич проснулся, в комнате уже никого не было. В окно сияло жаркое полуденное солнце такое, что, посмотрев на него, сразу же хотелось закрыть глаза и уснуть снова. Он даже не сразу вспомнил, что было вчера, а, вспомнив, вскочил с кровати и, не одеваясь, выскочил в прихожую.

- Ирина, Ирина! - но ни в прихожей, ни в большой комнате, ни на кухне уже никого не было. Только слышно было, как тихо капала в ванной вода и как где-то по шоссе время от времени проезжали машины

 

Когда он пришел в университет первого сентября, Ирина в нем уже не училась. А вместо нее были другие студентки; веселые, смеющиеся, вечно болтающие непонятно о чем. Но его все это уже не интересовало. За лето он расслабился так, что почти отошел от научной работы, вместо прочтения книг и написания каких-то статей все чаще гулял, думал, но уже не об эпохе древних славян и не об обоснованности тех или иных научных открытий, а о чем-то своем, далеком. А постепенно, не отличаясь и раньше особенно открытым характером, сделался совершенно замкнут и молчалив, а его дети стали шутили над ним, что он, даже если дом соседний взорвется, все равно ничего не заметит и не услышит.

 

Саша Ирбе