Фрэнсис Бэкон

 

Смотрю на Максима и думаю оксюморонами*. Если попытаться озвучить мысли, это будет примерно следующее: «У меня, молодой бабушки, такой взрослый малыш-внук, который ужасно умён, до безобразия талантлив и страшный красавец». Что в наше время женщина сорока двух лет? Молодка. Вот и ещё один оксюморон: сорокадвухлетняя девушка. Приходится счастливо мириться с положением бабушки уже в течение пяти быстротечных лет. Максим медленно листает книгу, лежащую перед ним на столе, и очень внимательно рассматривает картинки. Он уже давно умеет читать, практикуется в этом целый год. Да как тут не научиться, если у меня огромная библиотека. На полках встречаются книги ещё от прадедов. Здесь можно найти всякое: от детских сказок и беллетристики до мемуаров и научных трудов - целое хранилище в двадцать пять квадратных метров. Книги лежат везде: на полках от пола до потолка, в шкафах, на подоконниках, на двух письменных столах.

 

Максим аккуратно берёт кончик страницы двумя пальцами, не слюнявя прежде, как это делают многие взрослые, а очень бережно приподнимает, доведя до вертикального положения, затем плавно опускает влево, затаив дыхание и предвкушая неожиданность содержания последующей страницы. Его голова снова наклоняется над раскрытой книгой, лицо озаряется светом эвристического открытия, а губы растягиваются в полуулыбке.

 

С фигуры внука мой взгляд плавно перемещается по комнате, фокусом выделяя ту или иную книгу. Рассматривая их, могу часами предаваться воспоминаниям или что-то обдумывать. На старых фолиантах - тёмные корешки с позолоченными, горизонтально расположенными, буковками и однотонные обложки. Новые издания выделяются своим разноцветьем и крупными буквами, вертикально растянутыми по всей длине корешка. Старые пылятся быстрее, новые – сверкают глянцем и отличаются пылеустойчивостью. К старым припечаталась столетняя тайна; их брали с осторожностью, бережно, избегая резких движений - будто песок сквозь пальцы, могут посыпаться буквы, а вместе с ними просочатся, растворятся в воздухе все семь секретных печатей. Новые обещают легкость общения и устремляют мысли читателя в будущее; их можно оставлять где угодно, использовать вместо подставки под вазу с цветами или, засыпая, забывать до утра под подушкой. Старые читаются медленно, с паузами на размышления, и, дочитанные до конца, еще долго будоражат воображение читателя. Современные проглатываются в течение дня, а то и одной ночи, оставляют краткосрочное последействие и быстро забываются. Все книги в библиотеке дороги мне, даже если с некоторыми из них я обходилась легкомысленно.

 

Любая из них - учитель. Каждая доставляет несказанное удовольствие. Горе тому, кто осмелится нарушить вечернее чтение перед сном! Читала я в любое время суток, но именно исполнение ежевечернего ритуала ввергало в парящее чувство экстаза и за один вечер удовлетворяло больше, чем все коитусы вместе взятые с теми немногими мужчинами, которые когда-то сопровождали меня по жизни. В каждого из них я была в свое время влюблена, но любила только двоих. Расставшись с последним, сделала открытие: я могу дружить с мужчиной. Могу обойтись без секса. Для этого у меня есть книги. Читая, ощущала себя больше женщиной, чем в тот момент, когда находилась под мужчиной. Читая, давала волю своим эмоциям, и никто не упрекал меня в сентиментальности и излишней чувствительности. Вместо повернутой к моему лицу мужской спины, наслаждалась открытостью и доступностью книги. Вместо оглушающего храпа в восемьдесят децибелл, мое ухо улавливало едва слышимый шелест переворачиваемых страниц. И уже не надо, зажав уши с обеих сторон подушками, и крепко зажмурив глаза, проговаривать заклинание храпунов: «Храпи, храпун-хропка, не храпи, сия глотка. Храпи конь во поле, во широком раздолье, забери храп с раба Божьего (произносилось имя любовника). Аминь». Вместо мужского пота мой нос блаженно втягивал едва уловимый – лучше всяких духов! - неповторимый аромат типографской краски. Чтобы ритуал увенчался чувством, подобным оргазменному, необходимо соблюсти следующее:

 

Действие должно происходить в спальне.

Прежде обязательно закончить все дела по дому.

Отключить телефоны.

Постельное белье и ночная сорочка должны быть чистыми и выглаженными.

Тело – вымытым и, желательно, пахнущим эфирным маслом можжевельника.

Обязательно – открытая форточка.

Лучше, если в ногах поверх одеяла уляжется кошечка или, на худой конец, собачка (смотря по тому, кто из домашних животных в данный момент жил в доме).

Лучше, если книга будет являть собой прекрасный образец полиграфического искусства.

Сначала я наслаждаюсь ею, как предметом искусства, разглядывая обложку, нежно трогая пальцами, нюхая. И мне уже хорошо.

Затем отдаю себя во власть повествования. И мир замирает: нет больше времени, нет никаких природных процессов – только я и книга, как одинокая звезда, летящая сквозь галактики и туманности Вселенной.

 

Я видела, что Максиму нравится бывать здесь. Когда он приходит в гости, большую часть времени мы проводим именно в библиотеке. Ему ещё года не исполнилось, а я уже листала перед ним книжечки-раскладки для самых маленьких, тыча пальцем в картинки и, яростно открывая рот, произносила названия изображенных предметов или животных. Его магнетизировал мой артикулирующий рот, извергающий чёткие звуки, и он во все глаза смотрел в этот рупор, обрамленный пунцовыми губами. Казалось, что даже уши его шевелились, воспринимая исходящие из меня звуки. Благодаря таким упражнениям, Максим от лепета очень скоро перешел на чистый взрослый язык с правильным произношением. Стал задавать вопросы в три года. Ответы слушал всегда с интересом, глядя прямо в глаза и полуоткрыв рот. С каждым годом вопросы становились всё изощрённее, а ответы - всё подробнее и обстоятельнее, превращаясь в целые рассказы. Насколько Максим любил задавать вопросы, настолько я любила пространно отвечать на них. У него с младенчества выработался своеобразный рефлекс. Когда он ещё не умел говорить, видя меня, сразу же протягивал руки к книгам. Потом, когда научился произносить слова, при встрече выкрикивал: «Ситат!», что, естественно, означало «читать». Позже, когда уже научился слова складывать в предложения (а это произошло довольно быстро – в два года), встречаясь со мной, брал меня за руку, вел в библиотеку и вопрошал серьезным тоном: «Ну, что мы сегодня будем читать?». К пяти годам он говорил на чистейшем русском литературном языке. Я ему не покупала игрушек, - пусть об этом заботятся мои дочь и зять, - но уже успела научить любить живое слово и литературу, и всеми силами поддерживала интерес к знаниям. Как и всякая бабушка, я часто умилялась внуком.

 

- Максимка, ты такой умный!

- А ты тоже умная? – хитро улыбался Максим.

- Хотелось бы думать, что это так, – слабые аплодисменты самой себе.

- А дядя Костя, папин приятель, говорит, что умные бывают только мужики.

Я заливалась смехом.

- Вот этим высказыванием он и доказывает свое исключение из рядов «умных мужиков». Умными бывают и мужчины, и женщины. Только надо тренировать ум с молоду, вот как ты. А женский ум лучше всяких дум. Особенно, если это ум любящей читать женщины. В общении с ними мужчина самого тонкого ума становится еще умнее, - бравурные аплодисменты.

- А те, кто не читает – глупые?

- Нет, совсем нет. Они могут быть по-своему, по-житейски умны. Читающая женщина умеет мыслить. И в этом её опасность для некоторых зазнаек. Никогда не стоит недооценивать таких женщин, - взрыв аплодисментов.

Из моей тирады Максим вынес только то, что смог понять.

- Значит, ты опасная.

- Наверное, для таких, как дядя Костя, опасная, а для тебя - нет.

- Значит, тебя не надо бояться?

- Нет, конечно. Я - твоя бабушка. И я тебя люблю.

- А если бы была чужая, не любила бы, да?

- Любила бы все равно, – успокоила я Максима. – Хотя и в родных семьях по-разному бывает. Случается, от родителей дети страдают и наоборот: от детей – родители.

- Как это – страдают?

- Когда человек страдает, то плачет, часто вздыхает, у него болит сердечко и тело, он не может ничего делать.

- А дядя Костя страдает?

- Не знаю. А почему ты подумал о нём?

- Потому что тетя Шура, жена его, говорит, что он ничего не делает.

- Наверное, страдает... Кажется, чего-то ему не достаёт, – тихо произнесла я последнюю фразу в сторону.

Максим проигнорировал мой комментарий и стал развивать тему дальше.

- Ба, ты тоже жила с родителями?

- Конечно. С твоими прадедушкой и прабабушкой. Ты забыл? Я как-то фотографии показывала и рассказывала о них.

- Не забыл, просто уточняю. А родители от тебя страдали?

Я задумалась на мгновение.

- Не очень.

- Как это – не очень?

- Я слыла прилежной и покладистой девочкой. Никаких забот им не доставляла.

- А почему «не очень»?

 

Мне нравилось во внуке то, с каким вниманием он слушал. Демонстрировал хорошие задатки того, чтобы в будущем стать прекрасным собеседником. Любил ясность, в нём пробуждался интерес к другому человеку. Я посмотрела на Максима, раздумывая, стоит ли ему рассказывать, что до сих пор гложет моё сердце. Он так внимательно слушал, и, отбросив сомнения, поведала ему, как однажды из-за меня с отцом чуть не случился смертельный удар. То есть удар случился, но не смертельный. Отец продолжал жить, но - как?

 

В ту зиму мне исполнителось семь лет. Мама работала в конструкторском бюро, папа – в кочегарке. Когда-то он закончил гуманитарный институт, но отправился работать не в школу преподавателем, а в кочегарку - истопником, чтобы иметь много свободного времени. Истопник следит за тем, чтобы огонь в огромной печи котельной полыхал, неугасая, периодически уголек подбрасывает, поддерживая процесс горения, а в остальное время сидит и наблюдает. От печи нагревается в больших цистернах вода. Она закипает, выделяется пар и собирается в огромный котел, идёт по трубам, проложенным на небольшой глубине под землей, в жилища людей, попадает в батареи водяного отопления в квартирах, и людям становится тепло. В промежутках между подбрасыпанием уголька в печь и слежением за давлением в паровом котле образовывалось у истопника «свободное время». Работая в кочегарке, папа узнал устройство печи, и построил в нашем доме собственными руками камин, который стал настоящим украшением жилого пространства. «Если уж денег не видать, то хоть какая-то польза от этой кочегарки», - вздыхала мать.

 

Мой папа писал роман. Писал много лет. «Это будет эпохальное произведение!» - восторженным шёпотом делился с мамой. «Я напишу всю правду!» - твёрдо заявлял, двигая желваками. И писал, писал эту самую правду. С таким самозабвением и самоотречением, с каким он трудился над романом, только Родину защищают. Отец отдавал ему самое главное: силы, время, знания, разум и волю. Совсем немножко доставалось маме и совсем чуть-чуть – мне. Мама жаловалась: «Ты любишь рукопись больше, чем меня. Со мной почти не разговариваешь. Всё время пишешь, пишешь. А я - обслуживающий персонал для тебя.» Отец не любил, когда ему выговаривают, и, не мешкая, снова отправлялся писать.

 

Мама обижалась, что отец ничего не читает из написанного. На её просьбы он отвечал что-то нечленораздельное, долго скрёб затылок, потом изрекал сокраментальное «Я – суеверный», этим полагая конец разговору. Однажды она снова стала настаивать на том, чтобы отец прочёл ей хотя бы пару страниц из рукописи, на что он извиняющимся тоном произнес: «Дорогая, я следую заповеди: никогда не читай рукописи жене, читай только очень близким людям». Мама оскорбилась и больше никогда не упоминала о романе.

 

Он исписывал сотни листов, что-то исправляя, добавляя, обновляя. Часто я могла наблюдать его сидящим на корточках у камина, с застывшим взглядом, устремлённым на пламя. Он медленно клал на огонь одиночные, исписанные неровным почерком, листы черновиков. Иногда оставлял целую кипу листов рядом с дровами у камина. На следующий день разжигал ими огонь, а обуглившие листы придавливал тяжело пахучими смолянистыми дровами.

 

Однажды в течение нескольких недель отец почти не показывался домой. Сидел в кочегарке и правил последний вариант. «Скоро разродится», - с издёвкой в голосе шептала мама. Я не видела, как папа принёс готовую, начисто переписанную и окончательно исправленную рукопись домой. Не видела, как он, затаив дыхание, перечитывал отдельные главы, сидя на ковре у камина. Не могла видеть, каким блеском горели его глаза, отражая языки пламени. Не могла видеть его, озаренное счастьем, лицо. Наверное, в тот момент он чувствовал себя равным Богу, и, держа завершённую рукопись в руках, всё ещё не мог поверить чуду творениия. Впервые за долгое время он чувствовал себя счастливым.

 

В эти зимние, вьюжные дни я простудилась и не ходила в школу. Утром следующего дня встала с постели поздно. Родители ушли на работу. Целый день слонялась по нетопленному дому, замотанная в шарфы и кофты, не находя себе применения. До прихода родителей оставалось совсем немного. Решила сделать им приятное. Несмотря на мамин запрет, вышла во двор, пробежала в сарай и принесла в охапке несколько дровяных поленцев. «Вот придут мама с папой, а здесь тепло», - радовалась я. У камина лежала объемная стопка исписанных листов. «Ого! Сегодня больше, чем обычно», - удивилась я. Треть пачки сразу же положила в горнило камина. Чиркнула спичкой о коробок, запахло жжёной серой, пламя коснулось бумаги. С восторгом наблюдала, как сгорают листы. Положила сверху пару поленьев, добавила еще листов и так до тех пор, пока все они не оказались в пламени. Сунула в камин оставшиеся дрова и, довольная, улеглась снова в постель.

 

Первым вернулся папа. Вошёл в каминную и замер на полпути. В это время я бежала навстречу, с распростертыми объятьями, готовая кинуться ему на шею и целовать в небритые щеки.

- Погоди, – отстранил меня, не отводя глаз от камина, – Машенька, а где рукопись?

- Какая рукопись?

- Ну, стопка листов, вот здесь, у камина лежала, – уточнил охрипшим голосом.

- А! Эта?! В печке! – радостно ответила я, улыбаясь во весь рот.

Папа перевел взгляд от камина на меня. Помню до сих пор, как неестественно расширились его глаза и перекосилось лицо. Комната хорошо протопилась, щёки мои горели, а папа вдруг побелел, да так, что я не на шутку испугалась от такой перемены. Он стал медленно оседать на пол.

- Папа! Папа! – закричала я в панике.

Он ничего не ответил. Не сидел, а лежал на полу. Завалился на бок, обхватив голову ладонями. Я слышала его приглушенные стоны, потом, будто кто-то острым ножом вспорол воздух от пола до потолка – раздался оглушительный пронизывающий крик отца. Испуганная, бросилась в спальню, упала на постель и заплакала.

 

Папа долго болел. Лежал на кровати лицом к стене. Когда оправился после болезни, уволился из кочегарки. Устроился корректором в издательство. За несколько лет сделал отличную карьеру, дойдя до поста главного редактора. Мама радовалась. А папа... Папа никогда с того дня не улыбался, будто обожгло ему пламенем губы.

 

Вот и всё. Кажется, я рассказываю истории не столько Максиму, сколько самой себе.

- Так, значит, ты кинула в печку его роман? – первым нарушил образовавшуюся паузу Максим.

- Именно так. Отец закончил рукопись, от счастья забыл о предосторожности и оставил единственный экземпляр лежать у камина там, куда он обычно складывал свои черновики для сожжения. Меня никто не предупредил. С его стороны – роковая рассеянность творческого человека (рукописям место на столе, а не на полу – запомни это!), с моей – роковое заблуждение: я посчитала, что это - черновики. В итоге – трагедия.

 

- А что такое «заблуждение»?

- Это – ошибка, когда человек думает ТАК, а на самом деле все ИНАЧЕ.

- А что такое «роковой»?

- Неизбежный, приводящий к определенному исходу, который нельзя изменить, а чаще – к смерти.

- А! Я знаю. Это когда человек умирает, и его больше нет на свете.

- Верно.

- А твой папа тогда не умер.

- Умер. Тоже умер. Как писатель. Может быть, как талантливый писатель.

- И так тоже умирают?

- Да, и так тоже. Человек вроде живет: есть, пьет, смотрит телевизор, ходит на работу, разговаривает с людьми, а на самом деле, его уже ничего не интересует, он ни к чему не причастен, он доживает свои дни безрадостно и без любви. Мама оказалась права, он любил свой роман и себя, пишущего, больше, чем нас обеих. С утратой, он потерял себя и свою единственную любовь.

- И ничего нельзя сделать?

- Нет. В этом смысле: роковой – необратимый, когда ничего нельзя исправить.

- А твой папа тебя наказал?

- Нет, не наказал. Я сама себя наказала. Стала избегать отца. Настолько испепеляло меня чувство вины, что боялась взглянуть ему в глаза. Он тоже не искал моей близости. Так мы отняли себя друг у друга. При живом отце расти без отца – это ли не наказание для ребенка? – у меня задрожали губы.

Максим вздохнул сочувственно и протянул мне ладонь.

- На, бабушка!

Взяла ладошку в руки и поднесла к лицу.

- Ты только не плачь... Не надо страдать, я ведь с тобой. Когда мы вместе, мы ведь не страдаем, правда?

- Правда. Когда мы вместе, не страдаем... Потому что любим друг друга.

- Я тебя люблю, бабуля.

- И я тебя люблю, Максим.

- Давай разговаривать дальше!

- Давай, – я вытерла салфеткой слёзы и улыбнулась.

- Ба, скажи, а почему люди заблуждаются?

- Не знаю. Может быть, они уверены в том, что то, что они думают или предполагают, верно.

- Все заблуждаются?

- Все. Людям свойственно заблуждаться.

- И я тоже?

- И ты тоже.

- А ты?

- Конечно. В малом или большом, мы каждый день заблуждаемся. Иногда это сходит нам с рук, а иногде – случается беда. Тот молодец, кто из трудностей выкарабкивается и опыта набирается. Беды мучат, уму учат. Сколько уже таких бед случалось!

- И ты, конечно же, знаешь много интересных историй, - уверенно заявил Максим.

- Немало.

- Расскажешь?

- Расскажу. Со временем все расскажу.

 

Максим задумался, склонив голову на бок. Опустил глаза, потом посмотрел поверх моей головы, зрачки его съехали вправо. В пытливом мозгу шевелилась какая-то новая мысль. Усердие, с каким он думал, отражалось на лице. Что-то не устраивало его в нашем разговоре. Наконец, произнес:

- А что нужно делать для того, чтобы не заблуждаться?

- О, для этого можно много чего делать! – пространно ответила я.

- А как узнать, что именно?

Хм, - задумалась. Внук застал меня врасплох. Я не знала точного рецепта, уберегающего от заблуждений.

- Честно говоря, не знаю. Наверное, надо много размышлять. Думать. Прикидывать в уме. Следовать мудрым советам. Обсуждать. Не поспешать. Много спрашивать. Тот, кто всегда спрашивает, задает вопросы, тот сводит шансы ошибаться почти к минимуму.

- Как я? Я ведь тоже много спрашиваю.

- Да, как ты, – я ласково потрепала Максима по волосам и крепко обняла его.

Максим прижался ко мне, поглядывая снизу любопытными глазками. Мы улыбались друг другу, и я в который раз подумала, что любовь к внуками сильнее любви к сыновьям и дочерям.

- А пока давай-ка почитаем и посмотрим, что изображено на картинках, – предложила спустя минутку.

Подсела к Максиму поближе, наши головы склонились над книгой, мы отключились от действительности и углубились в мир сказок.

 

Поздним вечером, когда Максим уснул, я прошла в библиотеку, включила настольную лампу. Долго неподвижно сидела, глядя на отражение в черном оконном стекле. Сколько нам с Максимом предстоит обсудить тем, значения каких слов открыть, сколько историй рассказать? Будет ли он ошибаться в жизни? Наверное, да. В одном я уверена: он сможет самостоятельно думать, у него достанет мужества ставить свои идеи на пробу. Верю, что Максим будет уважать и ценить женщин, особенно тех, кто высекает из кремней знания собственные мысли и не зависит от стереотипного мнения. Возможно, они будут вызывать у него восхищение, как тогда, когда он изумлялся своей бабушкой:

- Ба, ты так много знаешь!

На что я всегда отвечала четверостишьем Омара Хайама:

 

«О сердце! Ты всегда желало знаний страстно,

Осталось мало тайн сокрытых, неподвластных,

Я семьдесят два года размышлял,

И стало ясно мне, что ничего не ясно».

 

Заглядывая в будущее, надеюсь, что Максим ни в коей мере не будет относится к тем, кто в своей гордыне презирал бы женщин и упражнялся бы на них в силе, похоти, подчиняя своей воле и власти. С малых лет он познал верную дружбу со взрослой женщиной. И неважно, что эта женщина - всего лишь его бабушка, важно, как она к нему относится. Может быть, это убережёт его от многих заблуждений.

 

___________

* Оксюморон – намеренное соединение несовместимых значений, например: живой труп, отменный негодяй.