Ой скажи, витэр, та й скажи, буйный,

Ой дэ ко... дэ козацька доля.

Дэ фортуна, дэ надия,

Дэ ко... дэ козацька воля?

 

Из кубанской казачьей песни

 

Трофим Рогочий и его зять Илько сбились с ног в поисках пропитания для своей семьи. Голод стоял такой, что самые старые казаки не могли припомнить ничего подобного. То, что было в двадцатые годы, – цветочки. по сравнению с тридцать третьим.

Старших мальчиков, Митю и Мишу, Трофим отправил к замужней до¬чери на хутор, куда её семья перебралась, спасаясь от голода. Молодая жена Наталья, сынок от их совместного брака Шурик, сестра Еня с семьёй, старуха-мать и он сам остались в отчем доме.

Самое трудное – пережить зиму. Пока были силы, стреляли из рогаток воробьёв и ворон, ловили раков, рыбу. Когда Ея замёрзла, по первому льду делали проруби, и задыхающаяся рыба чуть ли не выпрыгивала на лёд. Её можно было вычерпывать ведром или рубашкой. Но потом река покрылась полуметровым слоем льда, рыба легла на дно, и эта возможность раздобыть пищу исчезла.

Некоторые станичники осмеливались ходить на огороднюю , чтобы наковырять непослушными пальцами мёрзлых бураков. Но это редко удавалось: «энкэвэдэшники» палили по ним без предупреждения или ловили и били иссохшие тела их о мёрзлую землю.

Из Кисляковской, чернодосочной станицы, никого не выпускали, хотя было много желающих обменять в соседних районах вещи на продукты. Мужчины, кстати, и не пытались. На выходах из станицы их поджидали пули. А вот у некоторых женщин получалось. Чем они расплачивались за эту возможность, неизвестно. Уходили они, взяв с собой всё ценное, то, что можно обменять на хлеб, сало, оставляя голодных детей на беспомощных стариков. Отсутствовали долго: по месяцу-два. И возвращаясь, увы, как правило, никого из родных не заставали в живых.

К Рогочим часто приходил соседский мальчик лет семи. Придёт, посидит на скамеечке, горько вздохнёт и скажет:

– Дид вмэр, а маты ще нэма... – Или: – Хвэнька помэрла, – и поплетёт¬ся к своей хате. Да что-то давно его не видно. Видно, тоже умер, так и не дождавшись матери с хлебом. Слово хлеб было как Бог. Самое главное!

Все люди стали равнодушными к чужой боли. Да ни о ком и не дума¬лось. У каждого в голове было только одно: «Йисты».

Пришла племянница, уже опухшая. Её встретила Еня, усадила на табуретку. Девочка приподняла старую, вымытую до белизны клеёнку на столе и старалась маленькими раздутыми пальчиками выковырять с края столешницы засохшие крошки трёхлетней давности. Ей это не

удавалось, однако она делала всё новые попытки. У Ени – трудная задача: налить племяннице миску жалкой похлёбки из первой мёрзлой травы или оставить еду собственным четверым голодным детям. Сжав сердце в кулак, Еня проводила ребёнка на улицу.

Трофим, несмотря на слабость в ногах и головокружение, каждый день упорно идёт на ферму к остаткам колхозного стада. Всё зерно на фураж давно вывезено или съедено. Слава Богу, пришла весна и теперь можно перевести скотину на выпас. Но страшно. Нужно иметь столько же пастухов, сколько осталось коров. Иначе их тут же зарежут и съедят. А Трофим по предписанию из района отвечает за здоровье животных головой. Когда пало несколько коров, к чему Трофим оказался непричастен, ему всё же намекнули о возможности вредительства с его стороны, как бывшего подкулачника. А на днях пришёл циркуляр из Ростова: сохранить поголовье скота для дальнейшего воспроизводства. А как его сохранишь? Все скотники лежат по домам недвижимые или уж скончались от голода. На ногах остались только заведующий фермой и он, ветеринар, а теперь по совместительству зоотехник и скотник, да сторож, немой Тит Герасименко.

Вот Трофим еле тащится на ферму. Вокруг никого: ни людей, ни кошек, ни собак. Нет, кто-то тянет мертвяка на подводу. Ну, это история долгая. Пока соберут покойников, немало времени пройдёт. И не только потому, что их много, а потому что живые обессилены и делают эту работу медленно.

Миновал вымершую станицу. Над Ямой кружат тяжёлые вороны. Отметил про себя: «В станице воронов не осталось».

Петрович уже на ферме. Разговаривает с кем-то в военной форме. Трофим слышит строгое предупреждение:

– Смотрите у меня!

Петрович встречает напарника тяжким вздохом:

– Палыч, гоним на выпас!

– Если считаешь, что мороз не помеха, давай!

– Какой же это мороз! Заморозок! А солнце-то как светит! Пока до¬плетёшься до луга, потеплеет.

– А пастухи?

– Сами будем и пасти. Кому сейчас доверить можно? Сегодня я, зав¬тра ты.

Той же дорогой Трофим двинулся домой. Подвода была уже в конце их улицы.

На другой день он отправился пасти стадо. Оно состояло из двух ребристых бычков и шести задохлых коровёнок. Но скотина довольно резво устремилась на вчерашнее место, где ждала их подмороженная поросль луговой травы.

Трофим с полуиссохшим желудком тоже не прочь был пожевать травку и корешки. Этим занимались сейчас все в станице, способные передвигаться.

«Тоже жвачное, только не парнокопытное», – усмехнулся ветеринар, пытаясь расшатанными зубами пережёвывать твёрдый корешок.

Спустя некоторое время человек и животные, утолив жажду холодной водой из ручья, отдыхали. Трофим не заметил, как уснул. А проснувшись, не обнаружил бычков. Надо ли говорить, с каким упорством и тщанием искал Трофим несчастных животных, пока не понял, что поиски напрасны и бычков больше нет.

Домой Трофим пришёл чёрный от предчувствия беды. Мало, что станичники гибли от голода, каждый день кого-то ещё арестовывали или люди просто исчезали. И ветеринар понял, что пришёл его черёд. Предательство, наветы были в то время в станице обычным делом. И хотя он понимал, что не все способны на такое, сам факт, что на тебя может донести сосед, как это было с его отцом, Павлом Антоновичем, которого по навету чуть не расстреляли в двадцать первом году, поверг Трофима в уныние. Ночью, когда за Трофимом пришли, он был готов ко всему. Наташа собрала ему котомку с одеждой, с вечера он попрощался с семьёй, которую оставлял на зятя Илью.

И как в воду канул.

 

Обнаружились следы Трофима Павловича Рогочего только в 1972 году, когда на запрос сыновей пришла справка о реабилитации и архивная копия свидетельства о смерти, датированная апрелем 1945 года.

 

ПРИМЕЧАНИЕ

Название «Чёрные доски позора» (как обратные «красным доскам почёта») приписывается секретарю Северо-Кавказского краевого комитета ВКП (б) Б.П. Шеболдаеву. По итогам хлебосдачи осенью 1932 года на «доску» заносились станицы, которые не справились с планом хлебосдачи (употреблялся термин «саботаж»). В таких станицах вводился комендантский час. Населённый пункт окружался войсками НКВД, стрелявшими в жителей, при попытках его покинуть. Группы активистов из числа местных жителей, которым выделялись продовольственные пайки, отбирали у населения все найденные съестные запасы. На «черную доску» были занесены Незамаевская, Стародеревянковская, Уманская, Ладожская, Старощербиновская, Платнировская, Урупская, Медведовская, Темиргоевская, Полтавская (ныне Красноармейская), Новопашковская. Этой же горькой участи подверглись Кисляковская и Шкуринская станицы Кущевского района. Занесение на «Черную доску» значило незамедлительное прекращение подвоза товаров, полное свертывание государственной и кооперативной торговли, прекращение кредитований, проведение чистки колхозных ,кооперативных и государственных аппаратов от враждебных элементов, то есть, неповинных людей, арест всех подозреваемых в саботаже.Под страшным прессом государственного аппарата к 15 января 1933 года в крае было заготовлено 18,3 млн. центнеров хлеба. Для этого потребовалось сдать весь семенной фонд, но планы выполнены всё равно не были, осенний сев не завершен. 20 января 1933 года крайком ВКП (б) своим постановлением обязал районы, не выполнившие план хлебозаготовок, продолжить сбор зерна для весеннего сева.Фактически хлебозаготовки в крае продолжались до самой весны 1933 года, хотя заготавливать было уже нечего. Одной из причин возникновения голода следует считать и политику по принудительному обобществлению скота.