Старая веранда, особенно в вечерние часы, когда зажигали настольную лампу под небольшим абажуром, казалась настолько уютной, что в комнаты уходить совсем не хотелось. «Так и прилегла бы у окна на топчане, слушала бы подозрительные шорохи сада и скрип на петлях гуляющей калиточки», - Ксюша сидела в ратановом кресле, впитывала вечерний уют и растворялась в дачной тишине, сотканной из множества природных звуков.

- Коль! Иди сюда, - вдруг позвала она.

- Ксюш, я читаю.

- Иди же, скажу чего.

Коля встал в проёме двери, высокий, широкоплечий. Верандочка враз сделалась меньше. Ксюша в ней, как в шкатулке.

- Ну?

- Коль, я беременная.

- Да ну! – расплылся Коля в придурковатой улыбке.

- Точно!

- А чё не радуешься?

Коля подошёл к жене, присел перед ней на корточки, обнял за талию и голову на белые колени положил.

- От другого я беременная.

Коля как будто не услышал, голову не поднял, с места не двинулся.

- От Васьки Михальченко. Помнишь, ты к матери за картошкой поехал, а я чаю захотела попить, включила электрический чайник, а он как щёлкнет! - и пробки выбило. Я на лестницу, там тоже темно. Наощупь до соседней двери добралась, позвонила. Васька вышел с фонарём. Ну подправил там чё-то в щитке, свет загорелся. Спрашивает, мол, Колька дома? Нет, говорю. А он давай меня обнимать и целовать, чуть не задушил. Я от него вырвалась и в квартиру, он за мной. Догнал, на пол повалил. Поборолись мы немного, а потом и случилось.

- Зачем ты мне это рассказываешь? – глухо спросил муж.

- Чтоб знал, что ребёнок не твой.

- Как определила, чей?

- Посчитала. А когда ты от матери вернулся, у нас целую неделю секса не было. Значит, от Васьки.

- Сволочь!

- Да ладно, чё уж теперь.

Коля поднял голову, всмотрелся в жену.

- Ты дура или прикидываешься?

Лицо его помрачнело, губы сузились, взгляд похолодел.

- Коль, ты чё?

Он резко отшатнулся от неё, выпрямился во весь рост и направился к двери. Переступая через порог, оглянулся в полоборота и обронил:

- Аборт сделаешь. Поняла?

 

***

 

Ксюша бредила ребёнком, а с Колей зачать не получалось. Пятый год жили вместе и всё бездетно. Муж не любил обсуждать этот вопрос. Тут Васька подвернулся, вот Ксюша и рискнула. Зачем мужу рассказала? – сама удивляется. Сегодня ей назначено на аборт. Знаменитый ленинградский абортарий на улице Комсомола ждал её, как дракон-людоед очередную жертву от подвластного ему народа. Идти не хотелось. В ней всё упрямилось и стонало.

 

Она уже свыклась с состоянием беременности. Ладони прикладывала к животу, гладила его. Ещё ничего не было ощутимо, но знание, что в ней растёт новый человек, наполняло её необычным волнением. «Люди счастья ищут и не находят, а я обрела и теперь иду убивать его». Ксюша присела на диван, горестно скрестив на груди руки. Неужели она не может ослушаться мужа ради жизни ребёнка? – прошмыгнула мысль-партизанка. Пусть лучше она будет плохой женой, чем матерью-убийцей, пусть лучше она станет брошенкой, чем откажется от ребёнка, пусть она будет есть один хлеб, но выкормит своего детёныша!

 

Странное спокойствие окутало её. Не было обиды на Колю, не жалела она и не сокрушалась об измене. Не изводила себя виной, не терзалась раскаянием. Аборт ни в какую не хотела делать. Котёнка не смогла бы утопить, а тут дитё живое. Пусть микроскопическое - головастик с хвостиком, но живой же! Ксюше сделалось смешно. Она рассмеялась и подумала, что обязательно найдёт в себе силы прожить одна и воспитать ребёнка.

 

Ксюша стащила с антресолей большой чемодан и стала собирать свои вещи. Она решила поехать на дачу, там можно жить. А работать устроится в детский санаторий нянечкой, будет мыть полы и за детьми горшки выносить. Быстро выдвинула ящик в шкафу, достала оттуда незаполненную трудовую книжку, диплом педагога, свидетельство о рождении и паспорт.

 

***

 

- Тёть Тась! Откройте! – Ксюша упёрлась животом в дверь, приложила ухо к дощатому дверному полотну. Тихо. Снова застучала дробно костяшками пальцев.

Наконец, послышалось шарканье, загремел засов, звякнули ключи.

- Ксюшка, ты чё ли?

- Тёть Тась, кажется воды отошли.

- Осспади Исусе Христе! Не могла раньши с водами-то?

- Они же не спрашивают. Вытекло с полчаса назад. Лилось, как из брандспойта.

- Чего?

- Как из пожарного рукава, говорю.

- Слова-то каки знаить! Давай звонить скорее!

 

Пока тётя Тася искала в блокноте номер неотложной помощи, Ксюша села на стул, широко расставив ноги и обхватив руками низ огромного живота. Уже несколько месяцев жила она боями своих детей. То, что в животе было больше одного ребёнка, определила она почти сразу, как только начались движения. С тех пор тело её не знало покоя. Ксюша ощущала себя улиткой наоборот. Та носит дом на спине, а Ксюша - на животе. Причём дом, полный озорных обитателей.

 

Она каждый день мыла полы в санатории, но уже медленнее и не так чисто. Работа давалась ей трудно. Ксюша стала нерасторопной, и всё чаще словом сочувствия поминала толстых – как им, батюшки мои, тяжко наклоняться, ходить и, тем более, бегать. Живот увеличился непомерно и получил ласковое название «десять негритят». Ксюша так и говорила: «Мои десять негритят хотят яблочко» или «Десять негритят просют покоя». Сегодня эта орава негритят выпустила все соки, которые высасывала с похудевшей Ксюши.

 

Тётя Тася, соседка по даче, вызвала неотложку, положила телефонную трубку на рычаг и обернулась к беременной.

- А Колька-то приедет?

- Ага! Ждите! Он за всё время хоть раз появился?

- С двойней-то, ой как непросто будет, Ксюня!

- Ой-ёй-ёй-ёй! Началось, тёть Тась! Схватывает!

- Вставай! Походи туды-сюды – усё легше будет. И не садися боле, ходи без остановки.

 

***

 

Роды кончились. Ксюша лежала в больничном коридоре на передвижной высокой койке, укрытая простынёй, согнув ноги в коленях, и истекала кровавой плацентой. Между её ног находилось подобие миски-утки. Ни капли драгоценной жидкости не должно было пропасть. «А что же останется от меня?» - всполохом сверкнул вопрос. Ни о чём другом думать сейчас не хотелось. Она прогоняла мысли, которые толпились в её голове и просили принять их всерьёз. Нет. Ксюша не думала эти мысли, потому что страшилась их. Она дивилась новому ощущению, пыталась его зафиксировать, прочувствовать от души. Лёгкость. Ксюша из неповоротливой улитки превратилась в пушинку. Странно было не ощущать своего тела. Мозги казались тяжелее, потому что надо было тратить силы на удержание вихря горьких дум. Силы иссякали, мысли напирали.

 

- Ну что, мать-героиня? – раздалось рядом с ней.

- Лежу вот.

- Как жить дальше будешь, подумала?

- Так и буду.

- Ну-ну.

 

Сейчас ей было всё равно. И никто не заставит Ксюшу думать, как жить ей дальше. Она смертельно устала. Она потеряла много сил. Она справилась с невероятной работой. Она родила четверых.

 

***

 

Усталость стала её бичом. Ни разу с момента родов не успела Ксюша порадоваться детям. Будучи ещё в роддоме волновалась до дрожи, так и не сумев представить, как же сможет обихаживать сразу четверых. На кормление носили ей детей парами. Сцеживаться не было нужды – что не дососали первые, вытягивали вторые, тем не менее искусственно подкармливали всех. В свободное от кормления время Ксюша лежала, не двигаясь и не принимая участия в разговорах рожениц-однопалатниц. Она никак не могла восстановиться. Казалось, даже к словам прикреплены невидимые, но ощутимые нити, которые вытягивали остатки сил молодой матери.

 

Родственники Ксюши были очень далеко, за Уралом. Кто ради Ксюши и её детей бросит всё и приедет помогать? Никто. Мать работала последние годы перед пенсией, работу оставить не могла, иначе заработает мизерную – как жить тогда?

 

В поликлинику Ксюша так и не выбралась. В роддоме говорили, что патронажная сестра в первые дни после родов должна наведаться и, возможно, выделят в помощь одну медсестру из женской консультации. Но ни заявление написать, ни тем более – отвезти его куда надо, Ксюша так и не сподобилась. Жила она не по прописке, а на даче, далеко от Ленинграда. Какая же медсестра поедет сюда? Она ничего не успевала, её хватало только на то, чтоб следить за детьми. А это было так непросто!

 

Вот спят рядышком, завёрнутые конвертиками. Только Ксюша в туалет на улицу отлучится, как один заёрзает, закряхтит. Тут и остальные – а ну давай поддерживать братика! – и понеслось! Ксюша в туалете свои дела едва справляет, бегом несётся через веранду в дом к детям. И снова та же карусель: развернуть, подмыть, поменять, завернуть, накормить, напоить, укачать – четырёхкратно, беспорядочно и одновременно. А ещё помыть бутылочки и соски, сварить смесь, разлить её по ёмкостям. Дел невпроворот!

 

Ксюша – добрая сердцем девочка, став матерью четверых, теряла свою природную доброту. Невыносимое раздражение стало единственной реакцией на детский писк, кряхтенье или крик. Кормя, приходилось изо всех сил контролировать себя, чтоб удержать младенцев. Густая дрёма наваливалась на неё, звуки становились глуше, чувствительность притуплялась. Глаза закрывались, руки ослабевали. Младенцы теряли сосок, начинали тревожно покряхтывать, по этому сигналу Ксюша подбиралась, возвращалась из просоночного состояния, снова крепко прижимала детей к груди и так - каждую минуту. Иногда дети засыпали одновременно, Ксюша смотрела на беспорядок в доме, говорила себе: «Щас уберусь» и тут же рядом с детьми проваливалась в мёртвый недолгий сон, которого ей всё равно катастрофически не хватало.

 

Молоко день ото дня становилось всё водянистее, бесцветнее и не насыщало деток. Приходилось раз от разу увеличивать порции искусственного питания. Благо, тётя Тася навезла этого порошка два десятка коробок. Выбралась однажды в город да и то по Ксюшиной нужде пробегала. А Ксюша сходила с ума. Первые три месяца – самые тяжелые - выстояла она одна-одинёшенька. Отощала, вокруг глаз чёрные круги, едва передвигается. В минуты редкого затишья сидела истуканом бездумно, будто в трансе, но локаторы материнского инстинкта улавливали малейшие подозрительные звуки, исходящие от деток. Инстинкт хищен и ненасытен, а тело отказывало. Чудовищное переутомление сломило его.

 

***

 

- Кольк, ты чё ли? Ага, здорОво, здорОво. Тёть Тася это. Я те разносолы разводить не буду, сразу к делу перейду. Ксюха четверых родила... Я-то не сдурела! А вот ты-то - дурень стоеросовый! Девке пособить надо – кожа да кости от неё остались... У меня тожи хозяйство, кинуть не могу. Таскаю ей молока и хлеба буханку раз в два дни. От и вся еда. Так она ж поесть забывает с етимя дитями! Не спит, не ест, тока и бегаит от одного к другому да к третьему. Ухайдокалась вся... Хватит нос воротить, всё ж родная жена.... Ну и што, что от другого! А ты много старался за пять-то лет? Мог бы поочереди четверых настрогать, а так, вишь, что не сумел из положенного – всё равно пришло. Знать судьба такая – четверых детей рОстить! Хватит кочевряжиться – приезжай!

 

Тётя Тася кинула трубку, схватила приготовленную двухлитровую банку с молоком и заторопилась к соседке. «Как её тока ветром не сдувает!», - сокрушалась тётя. Ещё на подходе к дачному домику услышала она истошный рёв четырёх глоток. Это невыносимое «Уа!» рвало всё нутро и заставляло быстрей шевелить ногами. Тётя Тася влетела в дом и с порога почуяла что-то недоброе. Младенцы кричали, пелёнки развернулись, тельца перепачкались испражнениями, а их матери нигде не было. Надо было обмыть и успокоить детей, и тётя Тася делала это, как могла. Через час непрерывных действий наступила долгожданная короткая тишина.

 

Детки лежали на широкой кровати, обложенные скатанным в рулет ватным одеялом. Тётка смотрела на это сооружение чуть не плача. Бежать надо, а как их без присмотра оставишь – вдруг расшевелятся и упадут на пол. Она пододвинула стол вплотную к кровати, создав некое подобие загородки. Перекрестила деток и убежала в посёлок.

 

Тётя Тася мобилизовала сидевших по своим домам трёх старух и двоих дедков. Пошли на поиски девки. За Ксюшиной дачей начинался лесок. Долго искать не пришлось. Нашли её у деревца, лежащую навзничь. Перевернули, ещё дышала. Стали тормошить, за грудки трясти. Полуоткрыла глаза и только промолвила: «Надорвалася я. Сил нету» и снова в забытье провалилась. ДедкИ подхватили Ксюшу под руки и за ноги, благо легка была, понесли к дому. А вечером за ней и скорая приехала. Увезли Ксюшу еще тёпленькую в город.

 

***

 

Тётя Тася несла свой пост и нетерпеливо поглядывала на часы. Долго ей пришлось ждать приезда Николая. Но вот услышала стук двери, спохватилась, побежала встречать.

- Ну, с приездом.

- ЗдорОво, тёть Тась.

Глаза б её не видели этого Кольку.

- Проходь.

Коля неспеша разделся, прошёл в комнату.

- Тихо у вас.

- Ага, тихо. Щас заведутся.

- Тёть Тось и на что они мне? Куда мне их теперь пристроить?

- Тьфу, дурак какой! Ты на рожи ихние погляди! Погляди! Ну! Чего стоишь? Двигай до сынов.

- Да каких сынов, етит твою! Скажете тоже!

Он подошёл к кровати. Четыре аккуратных одеяльных свертка рядком лежали поверх покрывала. Четыре одинаковых лица хлопали глазёнками и причмокивали губками. И в каждом Колька увидел своё отражение.

- Не может быть! – отступил на шаг, беспомощно и растерянно оглянулся на тётку Тосю.

- Загубили девку.

Николай опустился на стул, согнулся, обхватив голову большими руками. Широкоплечий, жилистый и крепкий в кости, возвышался горой посреди маленькой комнаты. Тут зашевелился один сыночек, подал голос, а за ним оживились и другие. Горевать было некогда – детей надо растить.