Что хочет автор. Литературные конкурсы

Временами она все-таки бывает счастлива. Приятные мгновения обычно пробиваются в ее памяти зелеными вспышками дешевого и давно утерянного фотоаппарата «Polaroid», которому удалось запечатлеть большую часть этих счастливых минут. Чаще всего волны воспоминаний накатывают на нее в те минуты тишины и одиночества, когда она протирает листочки раскинувшейся на веранде огромной монстеры, брызгает теплой водой на собственноручно выращенные аспарагусы или пересаживает в более просторные горшочки забавные кактусы.

Исходя из ее несколько меланхолического склада характера, можно было бы предположить, что она наверняка ведет дневник. Спешу вас огорчить. Дневников она никогда не писала. Но каждый лист, исписанный ее рукой, каждый из сотен тысяч разноформатных страниц, нашедших свой вечный покой в мусорной корзине, был всегда чем-то большим, нежели потускневшая тетрадь с юношескими откровениями.

Пишет, кстати, она всегда много. По-разному. Всякий раз иным почерком. То обрывистым, то плавным, то крупным, то мелким, то стройным, то корявым, то вертикальным, то левонаклонным. При этом, она каждый раз с удивлением смотрит на покрытую причудливыми каракулями бумагу, и на какое-то время впадает в ступор, думая: «К чему бы это?»

Затем, так и не дописав оборванного предложения, отодвигает тетрадь и уходит в южную комнату, останавливается у окна и долго смотрит туда, где раньше царствовали две огромные акации. Зимой и летом, в любое время года и при любой погоде эти величественные красавицы были великолепны. Весьма характерные для этой местности деревья-сеянцы вопреки всей прозаичности своего происхождения, всем, кому приходилось их видеть, казались экзотическими дочерьми не то африканской саванны, не то затерянного южно-американского плато. Она любила эти акации и, конечно, ей было грустно, когда их пришлось срубить по причине заката их деревянного века. После этого за широким окном большой южной комнаты стало пусто.

Многие из тех, кто когда-нибудь начнет читать эту книгу, с уверенностью скажут: а) глупая чушь; б) очередной дневник очередного автора; в) девушка, любившая акации – это я. И только те из них, которые дочитают ее до конца, улыбнувшись, подумают: а) в этом что-то есть; б) никакой это не дневник; в) меланхоличная девушка – это не я.

Что написано? Как написано? О чем? Ответы на все эти вопросы непременно получит тот, кто НЕ будет читать между строк. Каждую фразу и каждое слово, встреченные вами на этих страницах, следует воспринимать буквально. Только так и не иначе. Дело в том, что, не смотря на расхожее заблуждение, авторы, в большинстве случаев имеют в виду то, что они имеют в виду, и пишут исключительно о том, о чем они пишут. Потому-то книги чаще всего нужно просто читать. Просто. Читать. Помните, как нас всех учили в начальной школе? Медленно и спокойно – «Мама мыла раму».

А если привычка читать «со смыслом» за долгие годы взрослой жизни слишком глубоко пустила в вас корни, попробуйте перед тем, как приступить к этой книге, сделать глубокий и очищающий выдох…

- Вдох, выдох. Еще разок: вдох, выдох. Давай, малыш, дыши. Старайся-старайся, ты же будущий мужчина! Работай легкими: вдох, выдох. Вдох…Сестра, продолжайте все в том же порядке. Я - к матери.

В теплой и душной палате на него взметнулись уставшие и отчаянные женские глаза.

- Он будет жить?

- Сейчас ничего нельзя сказать наверняка. Ребенок очень слаб. Даже если ему удастся преодолеть суточный кризис, победить саму болезнь будет невозможно. Младенцы с такой патологией как у него рождаются чрезвычайно редко. Современная медицина не в состоянии им помочь. Мне очень жаль.

Родильница обессилено откинулась на больничную подушку и закрыла глаза.

- Вашему сыну необходимо постоянное медицинское наблюдение. Безусловно, мы будем бороться за него до конца. Вся специализированная аппаратура нашей больницы - в вашем распоряжении. Но боюсь, что самостоятельно дышать он не сможет никогда. Я понимаю, насколько трудно вам будет принять подобное решение, но я бы рекомендовал для него постоянное нахождение в больнице. Вы не сможете самостоятельно обеспечить работу его легких в домашних условиях.

Женщина отвернулась к стене и беззвучно заплакала.

- С другой стороны, всегда существует возможность того, что произойдет чудо. Время покажет. Отдыхайте. Утром мы более тщательно обследуем мальчика.

Измученный трудным ночным дежурством врач вышел из палаты и бесшумно затворил за собой дверь. Хрупкая женщина с красивыми каштановыми волосами, лежала в полутемной предрассветной комнате и переживала «радость» столь желанного для нее материнства. Самый прекрасный малыш на свете, ее долгожданный мальчик, который своим появлением на свет должен был принести ей столько радости, в этот самый момент задыхался в одной из соседних комнат, окруженный медсестрами и акушерками, пытающимися сотворить невозможное.

- Я не отдам тебя никаким врачам. Слышишь? Я буду за тебя бороться! Ты будешь дышать. Без трубок и компрессов. Ты у меня петь будешь. Так громко, что все эти доктора оглохнут. Я люблю тебя, солнышко…

- Я люблю тебя, солнышко.

- Ну ведь врешь же!

- Да просто так. Все вы философы такие: мастера ветра в уши надуть.

- Боже мой, как Вы, сударыня выражаетесь. Это же моветон.

- Да что Вы говорите? Ну, извините, господин аристократ. Очкарик!

- Очкари-ик!

- Не буди во мне спящих демонов!

- О-чка-рик, о-чка-рик!

- Ну, в конце концов, я сделал все возможное…

Май только начинался, а потому вода была еще холодной. Оглушительный визг эхом прокатился по пустынному зеленеющему берегу.

- Ах, так! Да я… Я тебе… Я тебя…

Сохнуть и греться пришлось уже по дороге домой. Благо это было недалеко. Она, так же как и он, снимала жилье в частном секторе. Владельцы маленького дома с желтой жестяной крышей появлялись лишь тогда, когда подходил срок очередной оплаты, и это вполне ее устраивало.

Тем более это устраивало его. У нее он по-настоящему расслаблялся. Здесь было хорошо и спокойно. Только у нее он с таким удовольствием нихренанеделал, долго и с наслаждением пил кофе, листал валявшиеся повсюду журналы, курил, раскидывая окурки где придется, ни у кого не вызывая недовольства. Здесь можно было допоздна гудеть хорошей компанией, и, наконец, только здесь они могли быть наедине, не опасаясь докучливого хозяйского глаза в замочной скважине.

У нее он был счастлив. Поэтому, он предпочитал оставаться здесь по нескольку дней подряд, нехотя возвращаясь в свою «берлогу» лишь пару раз в неделю для того, чтобы хозяева не додумались сдать его комнату кому-нибудь другому. Она все время пыталась уговорить его просто переселиться к ней. Но для него это уже означало нечто вроде семьи, а к этому он однозначно не был готов.

Пользуясь моментом, пока она пыталась сварганить какие-то бутерброды, он с удовольствием запустил руку в ворох исписанных бумаг на ее столе. Он знал, что ей это не нравилось, но, не смотря на это, ему ни разу не удавалось удержаться.

Это были черновики ее стихов. Разобрать что-либо связное среди вымаранных абзацев было нелегко. Во время этих смысловых раскопок он и был разоблачен.

- Да я только взял, еще и строчки не прочел. Честное слово!

- Да нечего тебе вообще здесь делать! - обиженно кинула она, сунув поднос с бутербродами на стул. Затем так же резко и уверенно сгребла все бумаги в открытый ящик стола и демонстративно громко его задвинула.

- Очередной шедевр?

Она быстро выдернула листок из его рук и обиженно хмыкнула:

- Да, представь себе!

- Ладно дуться.

- Я серьезно. Не обращай внимания.

- Ну и что, мне же все равно интересно, что ты там написала.

- Да что вы говорите!

- Да я правду говорю. Ну, дай почитать…

- Я сказала нет! Опять будешь умничать.

- Не буду, честно-честно.

Она протянула руку к подносу и, поразмыслив пару секунд, выбрала бутерброд поменьше. Кивнула ему на оставшийся, и аппетитно откусила свой. Пробежала глазами каракули на листе и, не прожевав как следует, изрекла:

- Ладно. Только я сама… Тут интонация… и все такое.

- Весь-внимание – он развалился на видавшем виды потертом диване с давно утраченным подлокотником и, запрокинув голову, уставился на нее нарочито участливым взглядом.

Несколько мгновений она недоверчиво смотрела на него, но после все же оттаяла. Проглотила многострадальный кусок бутерброда и, смахнув хлебные крошки с губ, приняла торжественную позу.

- Называется «Возвращение»:

Я знаю точный срок, когда вдали

От этого обветренного склона,

Там, далеко от маленькой от Земли

Погаснет звездочка в созвездии Ориона…

Он, осторожно скосив глаза, посмотрел на часы и вспомнил, что ему еще нужно доделать этот нудный доклад о перипетиях развития европейской философской мысли в период Ренессанса. Где же можно добрать материала? Ему явно не хватало объема – тема довольно избитая. Америк ему явно здесь не открыть. Но представлять типовой доклад он сам себе позволить не мог.

…И на вселенском камерном совете,

Который люди называют словом «Бог»,

Я буду и на этот раз в ответе

За каждый шаг моих земных дорог.

Мне, как и тысячам прощенным, будет

Дан новый срок, а я опять найду

Одну из самых трудных судеб,

Зажгу звезду и в темный круг войду…

Может быть, все-таки сходить к умалишенному архивариусу? Правда, вероятность получения от него более-менее внятной информации равнялась нулю, но все его источники все равно были исчерпаны.

…Семь тысяч раз все это повторится:

Семь тысяч дат, семь тысяч дней.

Семь тысяч раз мне суждено родиться

И жить семь тысяч раз среди людей…

Что я, в конце-концов, теряю? Схожу к психу. Хуже, по крайней мере, уже не будет.

…Весь этот ритуал нельзя переменить.

Шагая из столетия в столетие,

Я продолжаю: продолжаю жить

И продолжаю постигать бессмертие.

Себя, заранее считая возвращенной,

Переступаю следующий порог.

Поэтому всегда мне быть прощенной.

Поэтому я знаю точный срок.

Она молчала уже пару минут, когда он, наконец, обратил на это внимание.

- Ты меня не слушал!

- С чего ты взяла?

- Я уверена, что ты меня не слушал!

- Ты даже не помнишь о чем я говорила!

- Да абсолютно все!

- Сейчас… это... о звездах… или о боге. А нет, о времени!

Она сорвалась с места и скрылась в соседней комнате, захлопнув дверь с устрашающей силой. Теперь примирение точно затянется ни на один день.

Он вышел на шумевшую полуденную улицу и медленно пошел в сторону своей

«берлоги», бурча с теплой иронией: «Начиталась всякого бреда и ваяет теперь эту ерунду. Ладно, попытаюсь вечером ей позвонить».

- Попытаюсь вечером ей позвонить. Да-да. Как только что-нибудь проясниться я обязательно с вами свяжусь. Да-да, не беспокойтесь, я все узнаю. Всего доброго.

Явно измученный нелегким днем голубоглазый шотландец, субтильная фигура которого терялась за высокой стойкой ресепшен, положил телефонную трубку, и устало, но искренне улыбнулся навстречу вошедшему в холл посетителю:

- Добрый день, я могу Вам чем-то помочь?

Акцент был явным. И почему они не посадили сюда смазливую девчонку с бархатным голоском как везде? А, ну да, конечно. Именно потому и посадили…

- Извините, так я могу Вам чем-либо помочь?

- Я хотел бы встретиться с профессором.

- На какой день Вам было бы удобно назначить встречу?

- На сейчас.

- К сожалению, это не возможно.

- Как минимум по двум причинам. Во-первых, профессора в данный момент нет. Он неожиданно уехал на очередной случай…

- Да-да. К тому же, он достаточно жестко ограничивает количество визитов. Мне непременно необходимо представить Ваши данные профессору как минимум за две недели до предполагаемой встречи.

- Мои данные?

- Да. Ваше имя, фамилию, возраст, род занятий и цель визита. На основании этой информации профессор принимает решение и либо дает мне указание внести Вас в его расписание на следующую декаду, либо отказать Вам в посещении.

- На каком основании?

- На основании жесточайшего дефицита времени. Ежедневно к нам обращаются сотни людей, желающих получить консультацию в нашем центре. Девяносто процентов из них при этом настаивают на встрече именно с профессором. Но он не может себе позволить заниматься исключительно консультированием. Основное внимание он направляет на свое исследование. Извините…

Администратор снял раскалившуюся от беспрерывного и назойливого звонка трубку и, переведя дыхание, доброжелательно ответил невидимому собеседнику:

- Независимый Центр биополярных исследований, здравствуйте, чем могу помочь?

Холл был прохладным и пустым. Это удивляло более всего. Особенно, если учитывать утверждение «шотландца» о сотнях, ежедневно «стучащих в спасительную дверь». Где же, собственно, эти сотни? Быть может, это просто блеф? Рекламная тактика? И все же почему то он верил, что шотландец говорил правду, не смотря на то, что глаза и уши убеждали в другом.

В конце коридора отворилась зеленая дверь и в ее проеме появилась высокая стройная и держащаяся невероятно прямо женщина. Она заперла дверь на ключ, и быстро пошла по коридору по направлению к холлу. Она была ошеломляюще красива. Таких породистых брюнеток он не видел даже в глянцевых журналах своей поэтессы. Неужели природа способна создать такой фантастический набор генов? Он был настолько потрясен увиденным, что даже не пытался срыть своего восхищения.

Брюнетку, бросившую на него мимолетный взгляд, и, сразу определившую причину его изумления, его одичавшие глаза, нисколько не заинтересовали. Она привыкла к такой реакции. Особенно со стороны мужчин. Поскольку от женщин, встречаемых ею в коридорах и кабинетах центра в ее адрес шли совсем иные «флюиды». Она это чувствовала, она к этому привыкла, она на это больше не реагировала.

Бросив в один из отделов сумки ключ от зеленой двери, она сразу же достала из другого серебристый маленький телефон и набрала на нем короткий номер.

- Да. Это я. Уже еду. Готовьте девочку. Да. Таблицу я взяла, а результатов последнего обследования не нашла. Нет. Не знаю, - она распахнула стеклянную дверь и направилась к лифту,- Видимо, они остались в ее прежней карте. Нужно будет сделать повторно. Да. Через двадцать минут – я на месте. Можете начинать.

Брюнетка вошла в стальной, отливающий глянцем лифт и округлые створки кабины тут же бесшумно затворились.

- Итак, Вы будете оставлять Ваши данные? – шотландец по-прежнему участливо смотрел на него.

- Это Мария - главный специалист нашего центра и ассистент профессора. Она участвует в основных этапах исследования.

- Она консультирует?

- Да, конечно. Я ведь уже сказал, она главный специалист нашего…

- Извините, не понял.

- Каким образом можно попасть к ней на прием?

- Процедура та же: Вы должны оставить свои данные: Ваше имя, фамилию, возраст, род занятий и цель визита. На основании этой…

- Понятно. Пишите…

- Понятно. Пишите, молодой человек: Портовая, 8. Записали? Да-да. Портовая, 8. Это направо от собора. Там увидите старое двухэтажное здание. Высокие железные ворота. Вам нужно зайти во двор и повернуть за угол. Там будет лестница, ведущая в цокольный этаж. Только, ради бога, спускайтесь осторожно: у нас такие скользкие ступени. Сегодня дождь, а они такие покатые. Я буду Вас ждать. Да-да. Конечно. Как Вам будет удобно. До встречи. Да-да. Всего доброго.

Старенький архивариус действительно его ждал. Они договаривались встретиться после четырех часов дня, но когда он впервые встретился взглядом с полным приземистым стариком, он понял, что последний пребывал в ожидании его визита с самого утра.

- Очень рад Вас видеть, молодой человек. Ко мне, знаете ли, мало кто заходит. Очень редко. Да, что там, никогда. За последние лет десять – Вы первый. В городе считают, что я сумасшедший. А Вы? – старик внимательно посмотрел ему в глаза.

- Меня не интересуют городские сплетни, - хмуро ответил гость.

- А если это не сплетни? – засмеялся архивариус и, повернувшись к посетителю спиной, пошел вдоль стеллажей вглубь комнаты, шаркая стоптанными коричневыми туфлями. Гость бесшумно последовал за ним, по пути вглядываясь в замысловатые надписи корешков книг.

- Откровенно говоря, молодой человек, даже не знаю смогу ли я Вам помочь. Сомневаюсь, что здесь найдется интересующая Вас информация. У меня ведь собран, так сказать, специфический контингент. Разве что Вас может устроить нечто весьма …м-м-м…, я бы сказал, не совсем традиционное, что ли?

- Может. А что конкретно Вы имеете в виду?

- Да, собственно, все. У меня другого и нет. Перед Вами все мои сокровища. Вот эти два крайних стеллажа наиболее соответствуют тематике Вашей работы. Но Вы можете просмотреть и все остальное. Ведь никогда нельзя быть уверенным, когда и где можно встретить истину. Не так ли, молодой человек?

Гость вздрогнул и посмотрел на старика. Точнее на то место, где тот еще мгновение назад стоял, поскольку теперь его там уже не было. Студент оглянулся. Архивариуса нигде не было.

В комнате было тихо.

- Здесь-здесь, не беспокойтесь, пожалуйста, - голос доносился откуда-то из-за стеллажей. Самого старика видно не было, но того, что он не растворился в воздухе бесследно, было достаточно. Посетитель глубоко вздохнул, осмотрел ближайший стеллаж и, нерешительно протянув руку, взял с полки темно-зеленую книгу с мелкой желтой канвой.

Спустя четыре часа на облупленном и многократно залитом чем-то столе высилась уже стопка разноформатных фолиантов. Коробка из-под скрепок успела вместить в себя больше десятка окурков. Время утекало впустую. Ничего, хотя бы отдаленно относящегося к его исследованию. Да, идея прийти сюда была, действительно, глупой.

- Как Ваши успехи, юноша? - старик возник прямо перед ним так же неожиданно, как и исчез из виду несколько часов назад.

- Честно говоря, равны нулю. Вы обещали, что я непременно найду здесь материал…

- Нет-нет, молодой человек, я Вам ничего не обещал. Даже, если помните, предупреждал, что, скорее всего, мне вряд ли удастся Вам помочь. Видите, я оказался прав.

Студент медленно потянулся, хрустнув суставами и, зевнув, стал медленно подниматься из-за стола.

- В любом случае, спасибо. У Вас собраны действительно интересные книги. Но, к сожалению, сейчас мне нужна информация иного плана.

- Как знать - как знать…Книги – это ведь, знаете ли, откровения вселенной. А откровения никогда не бывают буквальными.

Студент улыбнулся. Милый одинокий старик. Он живет в своем мирке, среди этих странных мудреных книг, таких разных, но …

- Послушайте, - вдруг он понял, что именно показалось странным во всех книгах, просмотренных им, - Вы собираете только те книги, которые начинаются с диалогов?

- Конечно – удивленно ответил старик.

- А разве может быть иначе? Книги должны начинаться с самого главного. Заканчиваться самым главным и в каждой строке содержать самое главное. Иначе – это не книга, а макулатура.

- По-вашему, самое главное – это чьи-то слова?

- А по вашему нет?

- Ну, не знаю, - неуверенно протянул «искатель»,- люди говорят и пишут столько ерунды…

- Что Вы, что Вы. Как можно? Как можно так говорить о словах? Они ведь человеку от Бога даны. Это же главное сокровище человечества.

- Ну да, ну да, конечно, - он понял, что нужно срочно уходить. Старик «включил волну» и если не уйти сейчас же, он не отстанет. – Спасибо огромное. Я обязательно зайду к вам как-нибудь еще. Извините за беспокойство.

Старик взволнованно засеменил вслед за стремительно удаляющимся гостем:

- Да-да, непременно заходите! Буду рад вас видеть. Я еще не показал вам свою гордость – у меня есть одно уникальное издание, это что-то потрясающее!

- До свиданья, всего доброго, - сдержанно ответил посетитель и отворил дверь на уличную лестницу.

- Одну секунду, я включу свет, а то уже смеркается, а у нас, знаете ли, такие ступеньки..

- Я помню-помню, не беспокойтесь.

- Да что ж такое? Не горит… Лампочка что ли?

- Прошу Вас не беспокойтесь. Я сам подсвечу, - он достал из кармана телефон и увидел, на горящем дисплее индикатор нового сообщения. Сделав несколько осторожных шагов вверх по мокрым ступеням, он открыл письмо. «Солнышко, извини. Я погорячилась. Больше не буду. Приезжай. Люблю»

Сорвавшаяся со ступени нога, подбила вторую. Последнее что он увидел – замедленный полет куда-то вниз светящегося в сумерках телефона, мелькающие контуры перилл и завертевшиеся кирпичи коридора. Резкая боль в затылке мгновенно разлилась вязкой и безмолвной темнотой.

…Безмолвной темнотой и нищим безвременьем

Ты наградил меня и тут же отпустил.

Скудные хлопки вяло пробежались по комнате и затихли. Раскрасневшаяся от волнения и запала чтица поправила выскочившую из-за уха спираль кудрявых смоляных волос и села назад в кресло.

- Спасибо, Галочка, спасибо. Ну, что ж, продолжим наш вечер? Я думаю, пора попросить и нашу сегодняшнюю гостью! – потирая ладони рук, бравурно отчеканил «ведущий» и нарочито развернулся в сторону рыжеволосой дамы, облокотившейся на черный рояль в углу.

Она, внезапно вырванная из оцепенения своих размышлений, вздрогнула и смущенно посмотрела по сторонам.

- Нет-нет. Я не готовилась…

- Не заставляйте нас умолять! – он подхватил ее под локоть и медленно, но настойчиво увлек за собой в центр комнаты.

- Нет, правда, пожалуйста… у меня про любовь ничего нет. У меня все как-то про другое …

- Оправдания бесполезны! – ведущий огласил «приговор» и, повернув ее лицом к «публике», наигранно отступил назад.

Она поняла, что выкрутиться уже не удастся. И угораздило же ее притащиться сюда вместе с Галкой! Черт, ну вот что теперь делать? Про любовь… Господи, и тема как назло убогая какая-то. Что у меня там есть про любовь…Блин, и ведь ничего. Может из раннего что-то… Нет, сырое очень. Что читать…

- Извините, у меня ничего стоящего нет. Я же про любовь не пишу…

- Да хватит оправдываться! Ждем. Ждем!

- Ну, х-хорошо-о, только они сырые…

Она обвела взглядом комнату и, задержавшись на мгновение на небольшом бра у зеркала, внутри которого полыхал желтый стерженек, как-то неожиданно медленно и тихо начала:

Трепетало пламя,

Угасало пламя,

Возрождалось пламя, оплавляя воск.

Где-то между снами

Пережито нами

То, с чего с годами смылся прежний лоск.

В папке с адресами,

Понимаем сами,

Затерялся индекс путаной любви.

Кто его отыщет?

Кто кому напишет,

Назначая встречу снова визави…

В комнате стояла хрустальная тишина. Люди не дышали. Смотрели на живую легенду. Она действительно читала стихи о любви. Она, поэтесса, как говорили в литературных кругах, никогда о ней не писавшая. Каждый, сидящий в зале, слышал об этом. Сегодняшний вечер был задуман в качестве пари. И псевдоведущий все-таки его выиграл.

…Успокойся. Слышишь:

Дождь стучит по крыше.

Ты, наверно, пишешь о таких дождях?

Пишешь, словно дышишь -

Буквы ставишь ближе,

Чтобы не замерзли прямо на полях.

В тишине украдкой

Создаешь загадки,

В думанных романах о больших Богах.

Я ж как прежде просто

Рифмы клею к звездам,

К данным обещаниям, жившим на словах…

- Значит это правда, - прошептала пожилая экзальтированная дама – директор городского дома культуры, наклоняясь к уху соседки, - видать та история с ее парнем - правда.

…Все довольно просто,

Больше нет вопросов,

От чего ж ты босым снишься мне во снах?

Не коса, не камень –

Две косы два камня

Две огромных гордости на одних плечах…

Неожиданно поэтесса резко повернулась и посмотрела в лакированные дверцы шкафа. Голос как-то вдруг стал тихим и глухим:

…Долго ли, немного

Ждать суда от Бога?

Прямо от порога след уходит твой.

Путь твой неотрадный

Приведет обратно

Тебя в час закатный в дом с одной свечой…

«Публика», отчаянно вглядываясь в дверцы шкафа, пыталась увидеть там Его. Того самого. Легендарного. Который, по слухам, когда-то разбил сердце этой красавицы и исчез. Особенно усердствовала директор дома культуры, взволнованно переводившая взгляд с поэтессы на шкаф, со шкафа на поэтессу и обратно.

…Я открою двери,

Я тебе поверю,

Никаких укоров – просто промолчу.

Обниму рукою,

Потеплей укрою,

Вновь живя тобою, погашу свечу.

- Видно сильно она его любила-то, - опять зашептала завклубша, - раз до сих пор ждет, - размазывая платком по щекам поплывшие румяна, пролепетала директорша и тут же высморкалась.

Публика оживилась. Шепот, потом рокот пошли по комнате. «Ведущий», даже не предполагавший, что он одержит победу в этом споре, схватил ее за запястье, когда она шла назад, к роялю, и робко попросил:

- Я прошу вас, прочтите что-нибудь еще.

- Да-да! - подхватила директор городского дома культуры, - Еще! Еще!

- Еще. Еще. Чуть левее. Теперь разряд. Хорошо. Еще раз. Ну как? Есть контакт? Отлично.

Он почему-то решил, что он – в машине скорой помощи. Наверное, потому, что насмотрелся импортных сериалов. Наши скорые другие и «тяжелых» у нас так филигранно на полном ходу не откачивают. Потому как нечем. В наши УАЗах и РАФиках, ГАЗелях и «Соболях» такие чудеса случаются весьма редко и то, как говориться, «с перепугу», когда «сложняк» вдруг сам «очухивается» «не смотря на приложенные усилия бригады скорой помощи».

На самом деле это был операционный стол. Серый и жутковатый. Он лежал на животе, голова, обхваченная пластиковым каркасом, была откинута, череп внизу у затылка - вскрыт. Розовый луч, уходящий куда-то в подкорку его головы, время от времени дрожал. Стоя у противоположной стены, он долго заворожено смотрел на это. Затем, безразлично отвернулся и вышел в стену.

Это была одноместная палата. Почти всю комнатку занимала огромная больничная кровать, на которой в волнах зеленого покрывала терялась крошечная фигурка ребенка. Девочке было лет восемь-девять. Ангелов с рождественских открыток писали явно с нее. Распахнутые голубые глаза и локоны золотых волос были настолько прекрасны, что он начал сомневаться, не кукла ли это. Единственное, что отличала малышку от фарфоровых статуэток, были руки. Кисти и предплечья девочки были загипсованы. Похоже, она умудрилась одновременно сломать себе обе руки.

Рядом с кроватью на стуле сидела та самая брюнетка, которую он встретил в коридоре центра. Как ее там звали? Мария?

Девочка повернула голову и спокойно посмотрела на него. Вслед за девочкой, повернулась и Мария.

- Вам необходимо вернуться, - голос был твердым, но добрым.

Он, недоумевая, оглянулся по сторонам:

- Это Вы мне?

- Вам, - так же спокойно ответила Мария.

- Обратно в лабораторию.

- Бред какой-то…

- Прошу Вас, возвращайтесь немедленно, с минуты на минуту начнется Ваш переход.

- Какой переход?

- Нецелесообразно сейчас все Вам объяснять. Возвращайтесь. Я сейчас подойду, и буду лично руководить переходом.

Мария встала и посмотрела на часы. Затем быстро склонилась над девочкой, поцеловала ее в щеку и погладила ее волосы:

- Я обязательно приду вечером. Постарайся вспомнить. Сосредоточься.

В то же мгновение мощная сила одним рывком дернула его назад, в бессознательное.

… Через четверть часа в лаборатории появилась Мария. Все еще раз проверила. Поговорила с кем-то по телефону и, выходя, вырубила питание аппаратуры. Тело лежавшего на все том же столе студента дернулось. Датчики нервно запищали. Мария спокойно прошла в «подсобку» и затворила за собой дверь.

Там она плюхнулась в продавленное кресло и, застучала по клавиатуре. Раскрывшиеся диаграммы отразили текущее состояние нервной и мышечной систем пациента. В это самое время студент переживал клиническую смерть. Дождавшись достижения нулевой отметки, Мария нажала Enter. Энергетическую оболочку студента вырвало из тоннеля перехода и, продернув, словно нитку, через слой портала, выбросило в пустоту…

- В пустоту ты целишься, а не в тарелку! Мазила хренов! Вот так нужно выставлять. Рукой фиксируй. Контролируй. Прямо. Еще прямее. Веди. Выше. Во-о-т. Ну, почти получилось. Давай еще раз. Попробуй теперь на взлете ее взять. Давай. Внимательно.

Тарелка вырвалась и начала набор высоты. Через секунду винтовка огрызнулась отдачей в локоть. Еще пару секунд никто ничего не заметил. Потом фигурка стоявшего вдалеке инструктора другого стенда согнулась, упав на колени и обхватив руками лицо. Пуля прошла через глаз и, «начинив» мозг, успокоилась. Так внезапно и нелепо погиб единственный родной человек маленькой алтайской девочки Анны - ее отец.

Некоторое время за его жизнь еще боролись коллеги, вызвавшие скорую, самостоятельно уложившие инструктора на носилки и безуспешно пытавшиеся оказать «первую помощь». Опытные стрелки понимали, что такие ранения на стенде случаются редко, но метко. А если уж в глаз, то дело – совсем труба. Но что бы ни крутилось у них в головах, лица их были спокойны. Двое все так же размеренно и четко продолжали чередовать искусственное дыхание с массажем сердца, еще один придерживал голову, прикладывая к ней лед, надеясь сдержать внутреннее кровотечение.

В сердцах наиболее оптимистично настроенных стендистов оставалась надежда на лучшее. По крайней мере, еще какое-то время…

Какое-то время он ничего не чувствовал. Совершенно ничего. В том числе и какой-либо опоры под ногами. Затем он заметил вдали мутную, бесформенную тень. Она была очень похожа на силуэт человека. Силуэт неожиданно резко обернулся и быстро направился к нему. Приблизившись, он холодно и сухо потребовал:

- Немедленно возвращайтесь. Выходите в портал и уходите. Вам не место здесь. Сюда доступ запрещен.

Студент, ничего не понимая, повертел головой по сторонам и промямлил:

- Это что, тот свет?

Черты лица у силуэта были еле очерчены, но студент все же смог уловить нечто наподобие улыбки на «губах» необычного собеседника:

- Нет, по непонятным мне причинам Вы не достигли конца перехода, ведущего в то место, которое Вы называете «тем светом». Здесь специализированная сфера. Она не предназначена для нахождения здесь обычных переходящих.

«Обычный переходящий» даже не удивился. Двадцатилетние студенты философских отделений вообще редко чему-либо удивляются.

- Возвращайтесь в портал.

- Легко сказать. Как будто я знаю, как это сделать! Я даже не понимаю как я оказался здесь. Точнее, почему я оказался не там, а здесь!

А здесь, в этом мире кома длилась уже второй месяц. Мария регулярно навещала студента, записывала показания приборов, подолгу говорила с персоналом и никогда не разговаривала с пациентом. Она знала, что он ее не слышит. Понимала, что он где-то там. Далеко отсюда. Между прошлым и будущим. Больше того, она знала, что где-то там высоко еще не вынесли свой вердикт: будет ли вообще у него это будущее. Понимала она и то, что он сейчас, возможно, тоже решает, где ему оставаться. Она не сомневалась, что сейчас он ведет долгий и самый важный разговор в своей жизни…

- Слушай, а ты не просто упрямый. Ты еще и попросту наглый. Пожалуй, самый нахальный из всех, которых мне приходилось видеть!

- Всегда к Вашим услугам!

- А я представлял тебя совсем иным…

- Что значит представлял? Ты знал, что я здесь появлюсь?

Ментор молчал.

- Так какого же ты морочишь мне голову своими: «Немедленно возвращайтесь! Вам здесь не место!» Что происходит?

- Я просто до последнего мгновения надеялся, что все измениться. Что ты все-таки минуешь портал, что все получится, что у меня будет шанс…

- Что за чушь?

- Послушай, - Ментор резко повернулся лицом к лицу к студенту, - Если ты здесь, стало быть, так и нужно. Видимо, это лучшая схема. В любом случае я буду рад видеть тебя здесь всякий раз, как только ты почувствуешь в этом необходимость.

- То и есть. Если будут какие-то вопросы – заходи.

- Это что, шутка? Куда заходи? Как заходи? Зачем? И вообще, кто ты такой?

- Сейчас информация обо мне будет для тебя непонятной. Даже в некоторой степени опасной. К тому же остается надежда, что мне еще удастся исправить ситуацию. Конечно, в рамках возможного…

- Мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит, и как я сюда попал?

- В центре, где ты сейчас лежишь, тебе открыли зону выхода…

- Что это значит?

- Это значит, что теперь ты способен входить в портал по собственному желанию, исключительно по усилию мысли.

- Я что, смогу умирать по расписанию?

- Нет. В переход тебе путь теперь отрезан. По крайней мере, в ближайшее время. Ты способен выходить только в портал. Впадая в состояние клинической смерти, ты не достигнешь перехода, поэтому не сможешь умереть. Но зато сможешь видится со мной.

Ментор «улыбнулся».

- Возвращаться тоже сможешь. Считай это бесплатными консультациями. А теперь, советую, наконец, прийти в себя и хорошенько пролечить свое сотрясение. Ну а после сходи к своему знакомому с Портовой улицы. Я уверен, он сможет тебе помочь увидеть свет.

- Свет! Зрачки реагируют на свет! Он вышел! – где-то вдалеке, на низких частотах, искаженно и обрывисто звучал голос. Склонившаяся над ним медсестра, завернула левое верхнее веко и продолжала настойчиво светить лампой в глаз. Вбежавшая в палату Мария, перевела дыхание и посмотрела на приборы. Показатели стабилизировались и приходили в норму. Она потрогала холодную белую руку пациента и незаметно улыбнулась. Затем поправила сбитую простынь и отправила медсестру за профессором.

- Добро пожаловать назад, - тихо прошептала Мария, прильнув к уху пациента, и веки писателя задрожали...

К вечеру того же дня он окончательно пришел в себя. Теперь в его палате постоянно находилась сиделка. Профессор заходил уже несколько раз. Мария появлялась здесь каждый час. Вечером после очередного осмотра профессор отвел Марию в сторону и еле слышно прошептал:

- Я не уверен, восстановился ли у него слух. Нужно будет непременно проверить. Это очень важно. Нам необходимо как можно скорее установить с ним контакт, ведь он может быстро утратить информацию перехода. А ему еще предстоит заново научиться говорить.

- Говорить? Вы это в серьез, мамочка? – участковый педиатр удивленно засмеялась, - Вы вообще о чем? Малышу полгода. Какие разговоры? Нет, ну конечно, всем нынче хочется, чтобы их ребенок был непременно каким-нибудь вундеркиндом. Но куда же тогда нормальных детей девать? Не всем же быть экстрасенсами да полиглотами. Кому-то нужно и автобусы водить, бухгалтерами работать, в армии служить, наконец…

Врач суетливо собирала свои инструменты в сумку.

- Так что отстаньте от ребенка, ради бога. Дайте ему спокойно вырасти. Он Вам еще столько наговорит! Еще жалеть будете!

Доктор добродушно засмеялась и толкнула дверь прихожей.

- А насчет кашля, я все-таки настаиваю! Нужно свозить ребенка в Центр. Обследовать его как следует. Выяснить природу приступов. Тогда можно будет либо успокоиться, либо срочно приниматься за лечение. Но вначале нужно непременно выяснить что это было.

- Что это было?

- Это была свобода выбора. То, чего Вы хотели. Не правда ли?

Мария сидела рядом с его кроватью. Прошло две недели с того дня, когда он пришел в сознание в палате центра биополярных исследований.

- Это было ваше волевое решение. Ваша новая схема. Пожалуйста, действуйте. Так сказать, ваяйте свою собственную линию жизни и смерти.

- Это что, розыгрыш? Что Вы говорите? Вы сами себя слышите? Что происходит? Как я оказался в этой палате? Что делают здесь все эти люди?

- Да, похоже, Вы не единственный в этой комнате, который чего-то не понимает. Вы же сами этого хотели. Вы приходили в наш центр, пытались попасть ко мне на прием, заполнили анкету у администратора. Верно?

- Я представлял «консультацию» несколько иначе…

- Охотно верю. Но в нашей жизни далеко не все происходит так, как мы себе представляем. Или я не права?

- Да нет, правы, конечно. Просто я не был готов.

- К этому никто не может быть готов. Ведь это не событие из вашего изначального жизненного плана. Это диверсия. Вы захотели кармического саботажа, вы его осуществили. И теперь, как я поняла, уже жалеете об этом.

- Да нет, просто мне не дали выбора, как-то не предупредили, не спросили…

- А Вы ожидали контракта, подписанного кровью?

Мария грустно улыбнулась и встала.

- Так, ладно, хватит. Я устала выслушивать этот лепет. Вы ведете себя как трехлетний мальчишка, который жалуется на обожженную ручонку после того, как все-таки схватил запрещенные спички. Через четверть часа, - Мария мельком посмотрела на часы, - вам принесут завтрак и препараты.

- Какие препараты?

- Не переживайте, ничего зловещего. Обычные капсулы, которые дают дедулям и бабулям для улучшения состояния сосудов мозга. Благодаря этим пилюлям, они могут какое-то время держать в памяти хотя бы собственные имена. Вы перенесли серьезную травму, был поврежден достаточно обширный участок мозга. Нам нужно восстановить в нем нормальное кровообращение.

- Скажите, - запнувшись и посмотрев на ассистента взволнованным взглядом, произнес «пациент», - а у меня там… что-то теперь не так?

- Вы что-то вживили…или… вырезали?

- Нет, я больше не могу слушать этого фантазера!

Мария засмеялась и направилась к выходу.

- Я просто видел какой-то луч… - пытаясь остановить ее, крикнул вдогонку «пострадавший».

Стоя уже в коридоре, Мария развернулась на каблуках и, улыбнувшись, резюмировала:

- Не говорите ерунды! Не было никакого луча. Это просто ваши фантазии, - и тут же, подмигнув, «закрылась» от него зеленой деревянной дверью.

Он лежал, глядя в потолок, и пытался осознать происходящее. Решал, стоит ли воспринимать все это всерьез или нужно просто заснуть покрепче и проснуться у себя на квартире, как ни в чем не бывало.

Но, что ни думай, а голова болела по-настоящему. Атрофировавшиеся за два месяца мышцы отдавали нешуточной ломкой и судорогой. Боль была, самой что ни есть, натуральной. Поэтому не верить происходящему было бессмысленно.

Вот, черт! Ведь действительно во что-то впутался. И, похоже, во что-то, далекое от киношного приключения. Хорошо… Оклематься в любом случае нужно. А уж потом эта ассистентка все мне расскажет. Пусть только зайдет! Без ответов на все мои вопросы она уже отсюда не выйдет. Только не на этот раз!

На этот раз он очень крепко держался за периллы. Двумя руками. При этом медленно опуская ногу в самый центр ступени. Сегодня дождя не было, и ступени были сухими, но, как говориться, обжегшись на молоке…

Старик, видимо, почувствовав приближение студента, вышел на встречу:

- Очень, очень рад Вас видеть вновь. Ради бога, извините за эту трагедию…

- Не стоит. Вашей вины здесь нет, – сразу же осадил словесные излияния старика гость, - Я, как видите, не обижен, раз рискнул своим здоровьем повторно, - грустно улыбнулся студент.

- Боже мой, мне все же так неловко. Подумать только, первый гость за столько лет и такая трагедия…

- Послушайте, Вы все время преувеличиваете. Какая трагедия? Просто несчастный случай. Никто в нем не виноват.

- Все. Все. Давайте оставим реверансы. У меня так мало времени.

-Да-да, конечно, извините, - еще больше засуетившись, затараторил архивариус, - итак, что именно Вас интересует на этот раз?

- Честно говоря, я опять не знаю, что именно мне нужно. Просто мне сказали… Мне сказали что Вы… Знаете, я лежал в коме…

- Какой ужас, -искренне всплеснул руками архивариус.

- Нет-нет, это не важно…

- Как Вы можете так легкомысленно говорить, что это не важно.

- Нет, это действительно не важно. Вероятно, так нужно было… Послушайте, в коме я говорил…Нет… Знаете, у меня к Вам есть один вопрос. Я пришел сюда, чтобы вы помогли мне, как бы это выразить поточнее… Одним словом, я уверен, что найду у Вас объяснение всему тому, что со мной произошло.

- У меня, - растеряно протянул старик.

- Да, именно у Вас. Я думаю, что в архиве есть нечто, что прольет свет на мои поиски.

- Вы были в переходе? – неожиданно спросил старик.

- Да. То есть нет. Это было что-то другое. Я хочу понять что это было и почему я смог оказаться там.

- Другими словами, Вы хотите здесь и сейчас отыскать подтверждение бессмертия человеческой души?

- Не просто подтверждение, а доказательство.

- О-о! Впрочем, это Ваше право… - протянул старик и направился к третьему стеллажу справа.

- В ваш первый визит я говорил Вам о моей реликвии, - старик неожиданно остановился на пол пути и замолчал, затаив дыхание, прислушиваясь к своим ощущениям.

- Что случилось?

- Нет-нет, ровным счетом ничего. Пустяки… - ослабленным голосом ответил старик и медленно пошел к стеллажу.

- Ваши искания, молодой человек, весьма похвальны. Но позвольте мне, глупому сумасшедшему старику напомнить Вам слова господина Эмерсона. Он как-то сказал, что самое неоспоримое свидетельство бессмертия заключается в том, что нас категорически не устраивает любой другой вариант.

Архивариус подошел к полке и протянул руку ко второй секции.

- Вот. Вот эта кнх-х-х…, - внезапно архивариус захрипел и согнулся. Студент прыгнул вперед и подхватил теряющего равновесие старика. Тот уже побагровел. Судороги сотрясали все тело. «Сердце», - подумал про себя студент и начал соображать, куда можно положить архивариуса. Не найдя ничего подходящего, он аккуратно опустил его прямо на пол и подхватил голову старика, не зная что собственно дальше нужно делать.

Архивариус, сосредоточив из последних сил взгляд на глазах студента, прошептал:

- DIXI ET ANIMAM LEVAVI и сделал свой последний мучительный и глубокий выдох.

- Выдох-вдох. Теперь еще раз: вдох-выдох, вдох-выдох. Вот, солнышко мое, молодец. Давай в последний раз: вдох-выдох, вдох-выдох…

Мальчик, взмок и устал. Каждый новый приступ давался ему все сложнее. Продолжительность легочных спазмов становилась все длиннее. Наконец, легкие снова полностью развернулись и стали закачивать в себя воздух. Правда, после приступов дышать было особенно мучительно. Каждый вдох доставлял резкую боль. Но все-таки это был вдох. Он был. И это было главным.

Мать, облокотившись на спинку больничной кровати, гладила руку мальчика, перебирая пальчики. Она знала, что его это успокаивает и усыпляет. Особенно после приступов, когда он падал обессиленный на подушку и не надолго присыпал.

- Все будет хорошо. Ты поправишься, сынок. Ты же поправишься? Да? Ну-ка заканчивай притворяться и расстраивать маму, маленький притворщик, - женщина улыбалась и нежно гладила щеку мальчика. Тот, усыпая, улыбнулся в ответ и зарылся носом в надвинутое высоко одеяло. Свернувшись калачиком, ребенок согрелся, успокоился и перестал дрожать.

Дождавшись, когда он крепко уснет, женщина аккуратно отпустила руку мальчика и положила ее на постель. Медленно встала, чтобы не потревожить матрац, и пошла к кровати напротив. Она обессилено сползла на койку и, сжав зубы, протяжно и приглушенно заскулила в подушку.

- Господи, помоги мне! Спаси моего мальчика. Верни ему здоровье. Умоляю тебя, Господи! Ничего и никогда я больше не буду у тебя просить. Только спаси моего ребенка! – в комнате с серебристыми обоями и белыми шторами таяли не услышанными отчаянные и пугающие слова.

Пугающие слова. Жуткие слова. И, вместе с тем, такие знакомые слова. «DIXI ET ANIMAM LEVAVI, DIXI ET ANIMAM… LEVAVI, DIXI ET… ANIMAM… LEVAVI...», - вертелось в его голове. Он же знал, знал перевод! Это такое распространенное латинское выражение. Кажется, даже из университетской программы. Как же…Как же оно переводится?

Он влетел в свою комнату, чуть было не захлопнув дверь. В последнюю секунду все же опомнился и, обхватив двумя дрожащими руками ручку, медленно приложил дверь к косяку. Сердце колотилось. Перед глазами все еще стояло перекошенное смертельной судорогой лицо архивариуса. DIXI ET ANIMAM LEVAVI… DIXI ET ANIMAM LEVAVI…

Черт! Да как же оно переводится? Его трясло. Отвалившись от двери, он вытер дрожащей рукой лоб, растер пот по щекам и шее. Сделал два нерешительных шага в центр комнаты. Остановился. Что же делать? Звонить? Или лучше в это не ввязываться? Потом проблем не оберешься. Пусть найдут когда найдут. В конце концов, никто не видел, что я к нему сегодня приходил.

Он встрепенулся. А если все-таки видели? Госпо-одии! Что же делать? DIXI ET ANIMAM LEVAVI, DIXI ET ANIMAM LEVAVI… Вот привязалось-то! Блин!

Он решительно прошел к столу, выдвинул все ящики. Долго рылся в бумажном кавардаке. Ни чего не нашел. Огляделся по сторонам. Вспоминал. DIXI ET ANIMAM LEVAVI, DIXI ET ANIMAM LEVAVI, DIXI ET ANIMAM LEVAVI… Куда же ты провалился!

Метнулся к полкам. Разгреб нагромождения пыльных учебников. Нет! Да что ж это такое! Заговор просто какой-то! DIXI… LEVAVI… ET ANIMAM..

Стоя в центре комнаты, он обхватил раскалывающуюся голову руками и агрессивно, как хищник, стал озирать комнату. Стол, полки, диван, шкаф, дверь, картина, люстра… Господи, какого хрена ему делать на люстре! Заново: стол, полки, диван, шкаф, дверь… Стоп! Шкаф. Медленно и почти спокойно он подошел к шифоньеру.

Наверху в коричневом горшке, накренившись на один бок, стоял засохший кактус. Полгода назад его подарили ему друзья, вырядив в вырезанную из бумаги одежку, намекая, что этот кактус и он – два брата-близнеца. Такие же колючие и сухие. С тех пор он ни разу не полил своего кровного родственника и тот благополучно превратился в мумию.

Кактус! Когда его дарили, Сашка еще отшучивался. Мол, чтобы «тебя, дружище, от этой колючки совсем отличить нельзя было, пусть он подпитается как и ты латынью!» И под дружный гогот толпы, под горшок вместо блюдца Сашка подложил словарь латинских выражений. Он даже забыл об этом. А сейчас вспомнил.

Вытянув руку вверх и прильнув к дверце шкафа, он нащупал пальцами край книги. Медленно потянул к себе. Горшок заколыхался и устрашающе зашатался. Он ослабил порыв. Мее-дле-еннно потянул сборник к краю крышки, подхватил горшок и вытащил из-под него продавленную в середине горшком темно-синею книжицу.

Листал долго. Нервно. Несколько раз пролистывая нужную страницу.

DIXI ET ANIMAM LEVAVI – (в приблизительном значении) - «Сказал, и тем облегчил душу».

- Сказал, и тем облегчил душу?

- Да. Именно это он и сказал.

- Ну и что дальше? – недоумевая спросил ментор.

- Что значит, что дальше? Ведь он мне это говорил по какой-то причине?

- С чего ты взял?

- Ты держишь меня за идиота, да? Почему он так сказал? И почему по латыни? Почему облегчил душу? Перед кем? Если передо мной, то как? Чего он хотел? Что было написано в той книге? О, черт!

- Что случилось?

- Я действительно идиот!

- Конечно, идиот! Причем самый последний. Я не забрал книгу! Почему я не забрал эту книгу?

- Ты думаешь, она бы тебе чем-то помогла?

- Смеешься? Именно о ней старик говорил, когда я спросил его о переходе.

- Почему ты так уверен, что эта книга вообще имела к теме разговора хоть какое-то отношение.

- А ты можешь предположить обратное?

- С легкостью. Возможно, дело здесь было даже не в книге. И не в словах старика.

- И в чем же?

- Это твоя игра, - грустно улыбнулся Ментор, - я лишь наблюдатель.

- Если бы! Если бы только наблюдал! Было бы проще. А мне мешаешь. Пытаешься запутать. Этот старик хотел мне этим мне что-то сказать. И сказал бы…

Студент неожиданно замолчал. Затем закрыл глаза и нервно выдохнул.

- Конечно… Сказал… Ведь он собирал разговорные книги! В той книге наверняка тоже были диалоги! Наверняка лучшие диалоги! Вот где я смог бы получить ответ на свой вопрос, объяснение всему, что со мной происходит.

Только вот ЧТО он мне сказал. Чем облегчил душу?

Наверное, старик в последние мгновения жизни что-то увидел. Или понял. Он хотел мне это сказать, но не успел…

Ментор безмолвно смотрел на студента.

- Да, да, так и есть! Перед входом в переход ему что-то открылось! Я должен узнать, что это было! Я должен!

- Интересно, и каким образом, ты собираешься это сделать?

Студент долго и напряженно молчал. Затем тихо и отстраненно, словно не слыша самого себя, ответил:

- Я буду слушать всех…. Всех кто будет переходить. Рано или поздно, я узнаю, что они видят.

- Вот-вот! И бога я тоже увижу! Или услышу! Или, по крайней мере, узнаю, что он есть. Или его нет!

- Ну-ну… Ты знаешь, кстати, сколько ежеминутно умирает людей во всем мире?

- А я знаю. Сотни тысяч. Каким образом, ты хочешь успеть увидеть агонию каждого?

- Я не знаю… Буду слушать того, кого успею.

- А как ты узнаешь, что человек вот сейчас умрет?

- Да что ты ко мне привязался! Буду работать в хосписах!

Ментор долго молчал. Студент, уже, казалось, его не замечал. Он был поглощен своим новым планом. Он уже строил схемы его осуществления, что-то просчитывал, прикидывал, представлял.

- Ты уверен, что у тебя хватит сил?

- А смелости?

- А хладнокровия?

- А сострадания?

- Я полагаю, в данном случае сострадание излишне. К тому же, хладнокровие и сострадание - взаимоисключающие понятия.

- Нет. В этом мире сострадать зачастую приходится, соблюдая хладнокровие. А оставаться безучастным требует сострадание.

- Со мной ни разу такого не случалось. И, полагаю, не случится.

- А жаль… Ну что ж, в таком случае, ты по крайней мере, уверен, что не сойдешь с ума после всего пережитого?

- Абсолютно, - сказал студент и зло улыбнулся.

- Хорошо, пожалуй, я приму участие в твоей игре и даже вызовусь помогать тебе.

Студент поднял на него удивленные глаза.

- Каким образом?

- Я буду сообщать тебе о самых важных переходах. Ты всегда будешь заранее знать дату и время смерти необычных, лучших людей. Я буду сообщать тебе «ближайшую» к тебе смерть, только те «переходы», к моменту которых ты можешь успеть.

Ты волен выбирать любую страну, любое место и время. Где бы ты не находился, ты всегда будешь знать имя и срок очередного переходящего. У тебя будет …. А впрочем, за все нужно платить. Верно? Поэтому, зная точный час тысяч избранных, ты не будешь знать своего срока. Такой вариант тебя устраивает?

- Вполне, - ответил студент и нервно повел шеей. – По крайней мере, это произойдет не сегодня… Ведь так? – студент вопросительно посмотрел на Ментора.

Тот выдержал мучительную паузу, затем рассмеялся в слух и ответил:

- Нет, не сегодня.

Сегодня он снова был в центре. Подходило время очередной консультации с профессором. К тому же, ему хотелось снова увидеться с Марией. Погасив лампу, профессор что-то быстро занес в карту. Потом встал, протянул руку студенту и тепло улыбнулся:

- Поздравляю, у Вас прекрасные результаты. Вы, можно сказать, уже абсолютно здоровый человек. Думаю, наш эксперимент протекает блестяще. Ваше стремительное восстановление позволяет надеяться на скорый прогресс. Кстати, когда Вы в последний раз совершали переход?

- Два дня назад.

- И как? Продуктивно? – профессор оживился и с интересом прищурил глаза.

- Продуктивно, - ответил студент и отвел глаза в сторону.

- Вам удалось пообщаться?

- Да, мы поговорили…

- Так, вообще…

Профессор явно был расстроен. Всякий раз он ожидал рождения сенсации. Но ничего, все непременно будет. Еще немного, и он вместе с этим пациентом обязательно совершит переворот в области биополярных исследований.

- Хорошо-хорошо, не смею больше Вас задерживать. Вы, вероятно торопитесь?

- Не то чтобы… Я хотел спросить у Вас могу ли я побеседовать с Марией?

- Да-да, конечно. Сейчас она, - профессор посмотрел на механические наручные часы, - скорее всего у Анны. Вы помните где находится палата?

- Да-да, не беспокойтесь, пожалуйста. Я найду. Всего доброго.

- Благодарю Вас. Обязательно приходите через неделю.

- Непременно приду! До свидания.

Мария действительно, была в палате Анны. Девочка почему-то никак не поправлялась и с каждым его приходом выглядела все хуже. Осунувшееся личико с побелевшими тонкими губами выдавало тяжелую болезнь, а всегда грустные потухшие глаза Анны говорили о том, что девочка страдает. Они посидели втроем несколько минут. Он пытался поднять Анне настроение, свернув из края простыни фигурку человечка, назойливо пытавшегося пощекотать девочке щечки. Девочка улыбалась. Вероятно, подумал про себя студент, это уже все. Наверное, этот ребенок уже никогда не засмеется громко, заразительно и открыто, как смеются дети.

Мария попросила Анну попытаться заснуть и поспать хотя бы чуть-чуть и вышла со студентом из корпуса:

- У Анны саркома мозга. По нашим расчетам ей остается не больше месяца. У нее уже утрачиваются элементарные функции мозга. Она теряет память и самые простые навыки. Вчера я принесла ей ужин. Так она полчаса просидела с вилкой в руке – не могла вспомнить, что это и для чего. Потом швырнула ее в угол и расплакалась. Так и не поела. Заснула голодной.

- Но откуда у нее взялась эта саркома?

Мария развела руками и, не ответив ничего, грустно вздохнула.

- Но ведь дети… Они же…. Они же дети.

- Да. Это особенно дико. А если это еще уникальные дети…

- Что Вы имеете в виду?

- Анна! Вы видели ее картины?

- Нет, - удивленно ответил студент, - А она что хорошо рисует?

- Не хорошо. Гениально. У девочки потрясающий дар. Вам непременно нужно увидеть ее полотна. А еще лучше увидеть как она пишет. Это ошеломляющее зрелище…

- Но ведь у нее…

- Были переломы?

- Да… Я думал, что ей еще больно…

- Невыносимо. Потому-то одновременно жутко, но в тоже время … смотреть на то, как она пишет. Потому что в эти минуты она скулит, плачет, но продолжает иступлено рисовать. Это отчаяние. Она чувствует, что ей осталось совсем немного и пытается что-то успеть, надеется что-то договорить кому-то.

Какое-то время они шли молча. Дозревали. Взрослели до сказанного.

- А как она умудрилась сломать обе руки сразу?

Мария тут же потемнела в лице, опустила голову и принялась ворошить носком ботинка ворох опавшей бурой листвы.

- Это не Анна.

Студент молча и выжидающе смотрел на Марию.

- Это ее приемная мать. Мы вытащили Анну из одного из «черных» семейных детских домов. Ода семейная парочка взяла из детского дома пятерых малышей, мал-мала меньше. Жили они в маленьком алтайском поселке. Спустя какое-то время служба опеки забила тревогу. Первая же комиссия, приехавшая с проверкой, увидела отощавших детей, кушающих из собачьих мисок. Руки детей были изработаны, малыши ни с кем не разговаривали, убегали, забивались в угол. У самого младшего мальчика нервным тиком было перекошено лицо. На детях не было даже белья, зато вши водились в огромном количестве. Следствие установило, что детей усыновили, чтобы сделать из них маленьких рабов.

Анна была одной из них. При этом единственной, оказавшей приемным родителям осознанное сопротивление. Поэтому ее чаще других и с особой жестокостью избивали. Хуже всего то, что мачеха заставляла при этом двух других девочек держать Анну.

Особенно зверствовала мачеха над ее руками. Всякий раз, когда она заставала девочку рисующей, она приходила в ярость. Ведь она должна была работать. Она хватала ее и иступлено била по детским ручонкам тем, что первое попадалось под руку: шлангом, скакалкой, зонтом. В последний раз по уже опухшим от гематом кистям она начала бить металлической вешалкой для одежды и ручонки хрустнули сразу в нескольких местах.

После этого соседка все-таки вырвала потерявшую от боли сознание девочку из рук мачехи и унесла на руках в поселковый медпункт. А там фельдшер, забаррикадировавшись от ломившегося в дверь отчима, вызвала машину из райцентра, а заодно и милицию.

Судебный процесс был громким. Разве Вы о нем не слышали?

- Нет, - чувствуя себя виноватым, ответил студент и опустил глаза.

- Детей, конечно же, вернули в детские дома. Позже они даже дали показания против своих усыновителей. В зале суда женщины, слышавшие слова детей, срывались с мест, чтобы задушить «заботливых родителей». В общем, процесс был тяжелым и неоднозначным. Кстати, нашлись и те, кто стал на сторону усыновителей.

Мы забрали Анну из районной больницы. И сразу же привезли сюда. В центре мы полностью обследовали девочку и обнаружили начальную стадию саркомы. По нашим предположениям, она появилась у нее за месяц до поступления. Как раз в период усыновления. Возможно, появление опухоли было вызвано стрессом рабства. Она ведь не только ребенок, но еще и художница. Пусть маленький, но полноценный творец. А художник и рабство... Это все равно что ребенок и раб.

Мы долго сращивали Анне руки. Кости в местах слома покрошились на осколки. Если бы такое же увечье было нанесено взрослому, восстановить прежнюю функцию рук вообще бы не удалось. Но девочку спас возраст. У нее удачно наросли новые костные ткани. Но процесс протекал все равно очень медленно и болезненно.

Мы старались как можно дольше не беспокоить ручонки. Но она просила, потом настаивала и, наконец, умоляла принести ей бумагу и краски. Ей отказывали. Тогда однажды она выхватила из кармана халата склонившегося над ней доктора карандаш и вцепилась в него так сильно, что врачам не удалось вытащить его из ее руки. Они не решились разжимать кисть, давить на нее, ведь у девочки только-только прошло восстановление ткани кости, и они боялись опять что-то нарушить.

Как она прятала этот карандаш! Мы много раз пытались обыскать палату в то время, когда она спала. Но так ни разу и не нашли. А, уходя на прогулку, она всегда забирала карандаш с собой.

- А на чем она рисовала?

- На простынях, на наволочках, на стенах. Обгрызала край карандаша и рисовала. Мы уносили постельное белье в прачечную, она рисовала на чистом. И так до тех пор, пока мы не сняли гипс. После этого мы смирились и стали приносить ей бумагу и карандаши.

С тех пор она по нескольку часов в день обязательно рисует. В основном рано утром. Просыпается в половине пятого утра и до завтрака уже обессилено падает, изрисовав несколько десятков листов.

Они уже дошли до края дорожки. Нужно было расходиться. Ему – в корпус, ей в лабораторию. Они постояли еще какое-то время, глядя по сторонам и неловко переминаясь.

- Знаете, я обязательно хочу увидеть как Анна пишет свои картины. Может быть, сходим в следующий раз к ней вместе?

- Да, конечно. Я зайду за Вами.

- Спасибо. Всего доброго.

- Всего доброго.

И они разошлись в противоположные стороны.

- В противоположные стороны! Да я говорю – в противоположные! Тяни сильнее. Натягивай! А ты держи. Да, чтобы ровно получилось. На равновесии надо сыграть. Давай-давай, еще. Во-от! Правильно. Ага! Слева, во-о. Теперь фиксируй! Забивай, слышишь, забивай сразу. Два штыря подбивай! А ты у себя два! Тока вместе! Одновременно!

На городской площади устанавливали елку. В этом году впервые решили ставить цельное дерево. Поставить и укрепить 700 килограммовую махину поручили бригаде высотников из пятого строительного управления.

Писатель залюбовался огромной елью. Он никогда не видел таких больших деревьев. В морозном декабрьском воздухе запах смолы и хвои разносился по всей площади. Пахло детством. Сказкой. Мечтой. Надеждой.

Писатель встрепенулся, стряхивая с себя остатки оцепенения. Нужно было спешить. Комендант просил не опаздывать. Приют находился на противоположной стороне площади.

Накануне утром он проснулся от назойливого шепота, звучавшего прямо в ушах:

22.40… Приют № 34… Аспирант… Персики…

22.40…Приют № 34…Аспирант… Персики…

22.40… Приют № 34… Аспирант…Персики…

Он созвонился со справочной. Нашел телефон 34-го приюта. Напросился на встречу с комендантом. Долго объяснял как можно реалистичнее зачем ему нужно отыскать среди постояльцев приюта некоего аспиранта и непременно поговорить с ним, да еще не позже чем в половине одиннадцатого.

- У нас строгий порядок. Посторонние не могут находиться на территории приюта после восьми часов вечера. Либо ищите своего аспиранта до восьми, либо приходите с утра. Уже с семи утра мы пропускаем посетителей и возможных родственников.

- Поймите, мне непременно нужно быть здесь в 22.30.

- Да что за чушь? Вы что, ненормальный? Или этот ваш аспирант лишь выдуманный повод? Если вам негде ночевать – комендант внимательно и удивленно осмотрел вполне приличный и чистый костюм посетителя – можете так и сказать, - неожиданно в голове коменданта появилась версия происходящего, - Знаете ли, я Вас по человечески понимаю, но наш приют содержится на государственные средства. Этих средств очень мало и денег не хватает даже на действительно нуждающихся людей. А Вы… Если государственные приюты будут размещать всех, поругавшихся с женами и оставшимися на ночь без крыши над головой… послушайте, ведь у Вас наверняка есть друзья?

Писатель, ошеломленный выдвинутым комендантом умозаключением о его семейных перипетиях, растерялся и ,замешкавшись на несколько минут, уже хотел возражать, но тут же, ухватился за ниточку, подкинутую собеседником.

- Вы такой проницательный человек! Я не хотел сознаваться в том, что моя вышвырнула меня сегодня на улицу. Это так неудобно для меня… Да и вообще для мужчины.. понимаете?

- Конечно-конечно, понимаю, - смущенно отводя глаза, ответил комендант.

- Но, к сожалению, в этом городе друзей у меня нет. Мы недавно переехали. Не успел обзавестись. Так, пара знакомых, коллег, но так, чтобы появиться у них вечером на пороге с просьбой переночевать…

- Да, согласен, не совсем удобно.

- Вот-вот. А ночевать на улице нынче…

Вот я и подумал о вашем приюте. Я обещаю вам, что это на одну ночь. Завтра я смогу снять деньги в банке и снять себе жилье.

Комендант думал:

- Это не по правилам. Мы не имеем права размещать таких как Вы.

- Я понимаю, но у меня нет выхода…

- К тому же, мы государственное учреждение, над нами десятки комиссий. Если о них дойдет эта информация…

- Она не дойдет. Не знаю, Вы же знаете, даже у стен есть уши…

- Послушайте, - перейдя на шёпот, заговорил посетитель, - Как только мне удастся снять деньги в банке, я отблагодарю Вас…

- Не стоит, - одновременно брезгливо и смущенно ответил комендант. Мне ничего не нужно.

- Ну хорошо, не Вам. Тогда, быть может, вашим постояльцам. Ведь им точно необходима помощь?

- Вы что миллионер? - с иронией улыбнулся комендант.

- Нет. Но я смогу помочь хоть толикой.

- Хорошо. Воля Ваша. Отказываться от денег им, - комендант махнул головой в сторону двери, ведущей в корпус постояльцев, я не имею права. Если уж так хотите, можете перевести деньги на счет приюта. Он порылся в верхнем ящике стола и достал небольшой флайер с банковскими реквизитами.

- Вот, - протянул он, - наш счет. Идите сейчас на пропускную. Там сегодня Марья Никифоровна. Она Вас оформит. Скажите, что я сказал. Нет, наверное, я ей сам сейчас прозвоню, чтоб она в курсе была…

Та же самая Марья Никифоровна и помогла позже определить «аспиранта». Вечером она разносила ужин по комнатам. В этот день ужин был царским: какая-то база «пожертвовала» в приют ящик подпорченных фруктов. Поэтому на обычных тарелках с кашей лежали обрезанные яблоки, сливы и персики.

Персики! «Аспирант, персик» – так говорил назойливый голос во сне.

Писатель ходил вслед за Марьей Никифоровной из комнаты в комнату, вызывая недоумение не только у добродушной и говорливой женщины, но и у всех «жильцов» приюта.

- Да что за блажь на Вас напала? – наконец, хохоча, спросила Марья Никифоровна. – Чего вьетесь – то хвостом?

- Извините, я Вам мешаю?

- Нет. Только странно как-то. Чего ходите? Может Вы мне там за спиной рожки подставляете или думаете, как лишнее яблочко умыкнуть? Так подождите, я закончу всем разносить, и посмотрю тогда, что из фруктов останется.

- Нет-нет, спасибо Вы меня не так поняли.

- А как еще Вас прикажете понимать с Вашим странным поведением?

- Я просто хотел спросить насчет персиков…

- Э, нет! Персиков точно не останется. Один Савелий чего стоит! Любитель этого дела. Вот жадный до персиков – просто ужас какой-то. И ведь отличный мужик, доброй души человек, последнее отдаст. Он и без крыши-то над головой по доверчивости и доброте души остался. Но персики - это для него святое! Не то что не поделится, еще и отберет или утащит. Ну просто блажь какая-то с этими персиками. Писатель встрепенулся:

- А где этот Савелий?

- Во-он в той крайней комнате у выхода, с приблажным живет. Нате-ка, - женщина сунула писателю в руки выщербленную плоскую тарелку с кашей и положила на нее сбоку два обрезанных персика. – Порадуйте его. Пусть полакомится. А я остальным пока разнесу.

На поверку заочно представленный «персиковый террорист» оказался тихим худощавым стариком с кроткими карими глазами и редкими седыми волосами, зачесанными на левую сторону. Бросив недоверчивый взгляд на незнакомца, Савелий тут же сконцентрировался на тарелке, где красовались два персика…

Разговор продолжался уже с полчаса. За это время Савелий уплел кашу и фрукты, медленно смакуя с блаженством сочную мякоть рыжих мохнатых персиков. Его сосед по комнате еле отстоял свой, принесенный чуть позже Марьей Никифоровной. Говорили ни о чем. О жизни, о правительстве, о продуктовой базе, предоставившей фрукты и засевшей там «мафии». Поговорили даже о книге писателя. Правда, в общих словах, без подробностей. Замолчали.

Писатель посмотрел на часы - скоро Савелия не станет – и перевел взгляд на добродушного спокойного старика, сидящего на продавленной койке. Ведь сидит и не знает, что живет последние мгновения. Жаль его, добрый хороший дедуля.

- А почему Вы так любите персики?

Савелий как-то грустно посмотрел на писателя и неожиданно улыбнулся почти беззубым ртом:

- А хто его знает почему так получилось… Это все с молоду пошло. Я учился на юридическом. Адвокатом хотел стать…

- Нет, даже не доучился.

- Да вот из-за этого проклятого персика!

- Из-за персика? – искренне удивился писатель.

- Это интересно…

- Да уж, еще бы!

- Но при чем же здесь персик?

- Да если б не он… - старик задумался на минуту и, махнув рукой, ничего не сказал.

- Расскажите.

- Да ну его! Давно было…

- Тем более. Что уж теперь. Расскажите.

Старик еще посидел пару минут молча, словно обидевшись на писателя за то, что он так неожиданно и прямолинейно напомнил ему о его прошлом. Затем, повернувшись к писателю боком, опустил голову и тихо начал:

- Я учился на юридическом. Поступил сам, без блата, денег. Да еще и приезжий, из села. Я был третьим у матери. Трудно было. Старшие брат с сестрой с учебой не мудрствовали: сестра отучилась в бурсе на швею и всю жизнь проработала в ателье. Там же в нашем селе. Брат после армии сразу водителем пристроился. Деньги позарез в семье нужны были. Помогали матери. Вот и от меня такого же ждали. А я уперся – хочу в институт на адвоката и все! Ничего со мной поделать не могли. Ездил после школы в город – в библиотеку – читал, готовился. Отговаривали меня - отговаривали, просили время не тратить, все равно, мол, не поступлю, там блат повсюду. А я все равно поперся. И поступил. Еле-еле, правда, впритык по баллам прошел, но поступил.

И вот, думаю, стану хозяином своей жизни. Сам в люди выйду, родне помогу. Учился – из кожи вон лез. Лучшим на курсе был. Себя не жалел. Ни дискотек, ни девчонок не видел – все зубрил. Правда. Всегда и сдавал отлично. До того раза… Вредный один попался. Точнее не вредный, а взяточник. Без денег, мол, вообще не принимает. А у меня их попросту не было. Однокурсники – кто побогаче – скинулись и получили свои зачеты. А мне где взять? Решил идти. Поставит – поставит, а не поставит – не поставит. Зубрил неделю как проклятый. По два часа в сутки спал. Из библиотек не вылезал. Я эту политологию на всю жизнь запомню!

Накануне экзамена всю ночь в книги пялился. А под утро все-таки вырубился. Просыпаюсь, посмотрел на часы – экзамен через сорок минут, а я в другой части города. Летел, чуть не плача. Без взятки, да еще и с опозданием. Все бежал и бога молил, чтобы помог успеть. И как-то быстро добрался. Бегу - квартал остался. А там магазинчики всякие мелкие, лоточки. И у одного лотка очередь – персики огромные красивенные привезли, люди выстроились. Я как вкопанный остановился и уставился на них, слюну глотаю.

Денег-то на такие вот штуки не было никогда. Еле-еле суп через раз в общаге ел. А тут такая вкуснотища. И так мне этих персиков захотелось. Думал, успею… Стою в очереди, на часы смотрю – нет, жмет время. Никак. И вот остается впереди меня два человека, а я срываюсь и в институт бегу – что ж, всю жизнь на карту ставить из-за персика?

Прибегаю, а там вся наша группа у двери собралась, преподавателя ждет. Нету еще. Позвонил, что будет минут через пятнадцать. Я обрадовался, ринулся назад. Теперь-то точно успею, прибегаю к лоточнику… А их уже нет. Разобрали. Чуть не умер тогда от отчаяния.

Посеменил назад в институт. И там – пусто. Я - из университета к лоткам, а преподаватель тут же - в университет. Всем, кто был, автоматом поставил, после конвертика конечно, а остальным неявку влепил. Я его на пороге встретил, когда он выходил. Извинялся, просил в другой день принять. А он – на в какую. Так и не пересдал я эту политологию. Он на принцип пошел. Так и отчислили.

- А в другой институт не пробовали перевестись?

- Да какой там институт, если я повернулся совсем! Стал по городу те персики искать. Все хотел попробовать то из-за чего институт мой накрылся. Искал-искал, а таких так и не нашел. Все какая-то мелочь бледная попадалась. Вот до сих пор и ем эти персики, никак наесться не могу, – старик беззвучно плакал. Было видно, что ему обидно и горько за себя, за свою какую-то нереализованную жизнь.

- Первое время вернулся к матери. Десять лет почти в местной школе историю и обществознание преподавал. Потом мать умерла, мы дом продали. Сестра уже с мужем давно жила, а брат от села жилье получил. Перебрался опять в город и мыкался всю жизнь то там, то здесь… нигде так и не прибился. Недавно вот и квартиру потерял. Чего-то намудрили эти аферисты с жилконторы. А я не разобрался и вот, теперь здесь, - старик растер слезы, тяжело вздохнул и отвернулся к окну. В комнате повисла пронизывающе грустная тишина.

- А книга твоя,- неожиданно заговорил Савелий, - это просто солнечный заяц.

- При чем здесь солнечный заяц?

Старик повернулся и, внимательно посмотрев в глаза писателю, улыбнулся:

- Если ты это поймешь, можешь считать… - внезапно он захрипел.

Писатель бросил взгляд на часы– 22.39!

- Что, что?– писатель схватил старика за плечи, словно пытаясь вытрясти из него ответ.

- Говори же! Могу считать что?

- …что ты поговорил с Павлом… - просипел нищий.

В этот момент жуткий хрип и судороги сотрясли все сухое тело старика. Голова заметалась в конвульсиях по подушке. В уголках рта показалась пена. Писателя пробили мурашки страха и отвращения. Он одернул свои руки от плечей старика и попятился к дверному проему. Больше всего в этот момент ему хотелось сбежать, но выказать себя трусом даже перед уже не владеющим своим сознанием стариком было для него невозможно. Дрожа всем телом от испуга и замешательства, он продолжал стоять в проеме и смотреть на кушетку.

Как только старик затих, писатель бросился в коридор и принялся метаться по комнатам в поисках туалета. Его мутило. Дурнота прошибала все тело испариной. До последней минуты он надеялся, что его все-таки не стошнит…

Обдав лицо из пригоршней ледяной водой, он на секунду задумался, глядя на свои руки, и тут же принялся неистово тереть их под холодной струей. Ладони вскоре покраснели. Затем побелели. Но только тогда, когда они стали понемногу принимать слегка голубоватый оттенок, писатель остановился, закрыл кран и приложил ладони к щекам, глядя в треснувшее зеркало умывальника. Тот человек, которого он видел в отражении, не нравился ему. Сильный испуг исказил внешность невероятно. И это был он – искатель, бросивший вызов законам жизни? Презрение к самому себе было последним откровением, постигнутым им в этот вечер.

«Не преступай законов!

Жди в ревностном труде до тех пор, пока вестник Шамбалы

не придет к тебе. Жди, пока Могучеголосый не произнесет «Калагийя».

Н.Рерих. Шамбала сияющая.

В этот вечер он вновь говорил с Ментором.

- Ты доволен?

- Что тебя не устроило на этот раз?

- Я оказался трусом.

- Это претензия ко мне?

- Нет. Но к тебе у меня тоже есть – я не получил от старика вразумительного ответа.

- Именно. Он нес несвязный бред о каком-то Павле.

- Что, ну, и? Этот Павел не имеет ни малейшего отношения к моей книге. Видимо, у него помешалось сознание.

- Это не ответ!

- Послушай, я начинаю утверждаться в мысли о том, что ничего из услышанного тобой не может устроить тебя в качестве ответа.

- По крайней мере, все, что я слышал до сих пор.

Повисла тишина.

Ментор прервал ее первым:

- С одной стороны, я очень разочарован в тебе…

- Да! Я облевался как пацан! Ты будешь напоминать мне об этом до конца моей жизни?

Ментор удивился:

- Ничего подобного. Мне было бы совсем грустно, если бы ты этого не сделал. А так в тебе хоть что-то человеческое осталось. Я имел в виду совсем другое. Нечто принципиально более важное.

- Извини, - писатель, наконец, решил сесть и грузно опустился на продавленный и жесткий диван кабинета.– Я действительно, сорвался и наговорил чуши. Это просто нервы.

- И с такими-то нервами ты хотел стать величайшим из людей?

- Перестань…

- Хорошо-хорошо, я пошутил. Сейчас-то ты способен что-либо адекватно воспринимать?

- Да-да, конечно. Можешь говорить. Я, действительно, слушаю.

- Я хотел бы сразу оговорить кое-что в условиях нашего с тобой договора.

- А-а-а! Так вот оно что?! На попятные!

- Я?! Я-то, нет.

- Так вот и я ни за что не отступлюсь! Не дождешься! – он снова вскочил и решительно двинулся в сторону Ментора.

- Нет, сейчас с тобой определенно невозможно общаться! Ты не способен выслушать более одной фразы! И ту непременно воспринимаешь в штыки.

Это же абсурд! И это тот человек, который положил свою жизнь на алтарь слуха! Да ты только и должен делать, что слушать, слушать, слушать! До последней минуты своей жизни. Слушать и слышать людей. Ты сам просил меня об этом. Как ты можешь услышать истину, если ты не способен выслушать меня!

Писатель медленно попятился назад и нарочито спокойно присел на край дивана, плотно сдвинув ноги и так же демонстративно медленно уложив ладони на колени:

- Я клянусь, что не произнесу не слова. Я выслушаю все, что ты мне скажешь, и ни разу тебе не возражу. Я клянусь, только не уходи сейчас. Пожалуйста, поговори со мной. Я буду слушать. Внимательнее, чем кто-либо на этой планете…

Когда-то я мечтал завести свой сад,

Чтоб выйти прогуляться вперед-назад.

Когда-то я мечтал завести свой сад...

Теперь мой сад повсюду, и вход - я сам.

М.Лаврентьев «Когда-то я хотел переделать мир»

- На этой планете химический состав атмосферы отдаленно напоминает земную оболочку 4 миллиарда лет тому назад, когда она состояла в основном из азота, двуокиси углерода (углекислого газа) и паров воды. Кислород появился на Земле, когда возникла жизнь, и растения начали поглощать углекислый газ и выделять кислород. Венера невероятно близка Земле. Это послужило основанием для отнесения Венеры к числу планет земной группы.

В этой связи я не могу не упомянуть о развиваемой некоторыми учеными космогонической теории, согласно которой развитие нашей солнечной системы, Галактики и даже Вселенной в целом строится по принципу «оживающего отдаления». В общих словах Теория оживающего отдаления выглядит так: жизнь и развитие цивилизаций происходит последовательно на каждой очередной планете, оказавшейся на определенном расстоянии от светила и угасает, когда планета удаляется на критическое расстояние от светила.

Сторонники этой теории утверждают, что Марс – это планета - предшественница Земли в роли «ожившей планеты», а Венера – последовательница. То есть до Земли высокоразвитой планетой со схожими цивилизациями был Марс, а Венера вот-вот (разумеется в астрономических понятиях) станет пригодной для переселения разумных цивилизаций. Землю же постигнет судьба Марса.

Конечно же, у этой теории есть не меньшее количество антагонистов. Другое научное крыло в свою очередь доказывает обратную теорию, свидетельствующую о том, что планеты во Вселенском масштабе не отдаляются от светил, а приближаются к ним и в конечном итоге сгорают. В пользу как одной, так и второй теории говорят совершенно конкретные научные факты.

Как я уже говорил ранее, состав атмосфер двух этих планет в различные отрезки их развития весьма схож. Однако плотность атмосферы Венеры в 35 раз больше Земной. Воздушная оболочка Венеры почти в сто раз плотнее земной и состоит из углекислого газа. Углекислый газ, пропуская солнечные лучи, позволяет нагреваться поверхности, и не выпускает тепло обратно в космос, что является причиной явления, которое называется парниковым эффектом. Из-за этого поверхность Венеры сильно разогрета.

Изучая физические последствия сильнейшего парникового эффекта на Венере, мы можем представить себе те результаты, к которым может привести накапливание излишков тепла на Земле, вызываемое растущей концентрацией углекислого газа в атмосфере из-за сжигания угля и нефти.

Сегодня вы просмотрите видеофильм о Венере. А после напишите кратенький реферат по просмотренному и увиденному. Работы сдадите в конце второго урока. Не волнуйтесь, у вас будет достаточно времени. Ничего сложного. В фильме все достаточно подробно и доступно изложено. Необходимо только внимательно и добросовестно его просмотреть.

Приятного просмотра!

Учитель щелкнут выключателем и на растянутом полотне небольшого экрана поплыли удивительно красивые кадры съемки звездных систем. Сидящий на задней парте мужчина бесшумно поднялся и прошел позади парт к боковой стене. Там он встретился с учителем, кивком головы пригласившим его в лаборантскую.

- К сожалению, у меня не больше пятнадцати минут. Потом фильм закончится и мне нужно будет вернуться в класс. Ребята будут писать эссе.

- Извините, - преподаватель искренне смутился, - иногда оговариваюсь. Я ведь по специальности вообще-то учитель русского языка и литературы.

- Вы серьезно?

- Абсолютно. Три года после института проработал по специальности в 35-й школе.

- В Нижнем. Я родом оттуда.

- А здесь-то как?

- Долгая история.

- Но почему Вы сменили специализацию?

- Не поверите, - учитель тихо засмеялся, - от матери сбежал.

- Если в двух словах, то пытался осуществить мечту. Хотел иметь собственный дом. Свой. Мой. Самостоятельно купленный. Небольшой. На две-три комнатки с просторной стеклянной верандой. С яблоневым садом и соснами у забора.

Я так ясно представлял себе этот дом, что порой плакал от отчаяния, приходя в себя и понимая, что это мечты. Но, откровенно говоря, денег на дом не было, и взять было негде. Ведь я простой учитель. Кстати, я очень люблю литературу и язык. Я осознанно поступал в институт. Но мама была против уже тогда.

Когда же я однажды рассказал ей о доме, она закатила истерику. Только что не прокляла меня! Я оказался самым никчемным и неблагодарным сыном, который ненавидит свою мать и только и думает, как ее бросить одну наедине с ее артритом и мигренью.

С тех пор наша с ней жизнь превратилась в непрерывное противостояние.

- Она боялась одиночества?

- Если бы! Ведь никто не говорил, что я не хочу видеть в этом доме ее. Я предлагал ей жить в моем будущем доме.

- В этом-то и основная проблема. Она просто не может допустить того, чтобы я самостоятельно построил или купил дом. Для нее это, прежде всего, доказательством моей самостоятельности и состоятельности что ли. Это для нее недопустимо. Ведь она меня родила поздно и, как сама она однажды заявила, для того, чтобы было, кому ее досмотреть. Я для нее не сын, и уж тем более не мужчина.

Учитель опустил глаза. Было видно, что ему стыдно рассказывать свою грустную историю.

- Но, при чем же здесь все-таки астрономия?

- Ах, да, - вновь улыбнулся учитель, - Однажды мы в очередной раз сильно поругался с мамой и с психу ушел к знакомым на квартиру. Решил все бросить, и во что бы то ни стало купить себе дом.

Занял немного денег, полез в бизнес. Фирмы были одна другой лучше! Лопались, денег не приносили. Мать меня разыскивала все со своими скандалами и обвинениями. И я в итоге приехал сюда. Здесь с месяц вообще работу найти не мог. Тут вспомнилось мое педагогическое прошлое. По специальности устроиться пока не удалось. Вот предложили астрономию вести. Ничего, мне нравиться.

Учитель посмотрел на часы.

- А как же дом?

Мужчина нервно повел головой и шаркнул ботинком по пыльному полу лаборантской.

-Да… так… пустое, наверное, это все. Не о том наверное, как-то думаю. Иначе бы получилось уже. А так как у меня… все время как-то не выходит, что-то мешает, останавливает, не дает… Без матери, без дома, без любимой работы… Не знаю, стоило ли… Я тут уже подумал…

Нужно к матери, наверное, возвращаться. Не убежать мне от нее ни в другой город, ни в другую страну. Чего-то еще недоработал. Что-то держит меня там. Учитель взглянул на часы и засуетился:

- Извините, я вас заговорил. Вы ведь по делу пришли.

- Так чем я могу Вам помочь?

- Я… Меня просили Вам передать кое-что.

- Да-да, внимательно слушаю.

-Ваша мама…, - писатель запнулся, - умирая…

Учитель медленно поднялся со стула, вытянулся в струну и оцепенел.

Писатель, стараясь не смотреть в глаза учителю, закончил:

- …умирая, Ваша мама сказала, что просит у Вас прощения. Она просила меня передать Вам, что очень любит Вас. И Ваш дом. И яблоневый сад, и сосны. И еще она просила непременно попросить Вас, во что бы то не стало купить этот дом.

Учитель согнул колени и «обмяк» на стуле:

- Как? – осипшим голосом прошептал сын, - Когда… Что …

- Инсульт. Неожиданно. После приступа она пролежала в больнице еще двое суток.

Писатель посмотрел на часы.

Учитель, растерянно, невидящим взглядом, механически посмотрев на циферблат наручных часов, что-то невнятно промычал и нерешительно направился к двери.

Два схожих друг с другом силуэта неслышно прошли из лаборантской в переднюю часть класса. Писатель зажег свет. Ученики с непривычки сощурились. Но лица у всех были довольные. Почти у всех. Худощавый и бледный второгодник Володька Ирвин опять спал на задней парте. Безмятежно. С по-настоящему Вселенским спокойствием на конопатой физиономии. Зато сидящая на первой парте додельная Нина Егорова уже раскрыла тетрадь и, приготовившись писать свой реферат, неожиданно вздернула вверх руку с отточенными и выкрашенными в розовый цвет ногтями.

Учитель стоял, прислонившись к стене, глядя пустым взглядом в боковину первой парты. Пауза затягивалась. Ученики стали переглядываться. По задним партам пошел шепоток. Егорова продолжала трясти поднятой рукой. Писатель слегка толкнул учителя под локоть. Тот поднял блуждающий взгляд, сфокусировался на маячившей перед глазами руке и растерянно спросил:

- Да… Что ты хотела?

- А нельзя ли попроще объяснить основную причину, по которой там сейчас пока нельзя жить?

- На Венере, - удивленно протянула Егорова.

Послышались смешки.

Учитель повернулся лицом к доске и медленно пошел к своему столу. На ходу он неторопливо поднял руку и, вставив два пальца в ворот рубашки, дернул узел галстука:

- Проще говоря, там не хватает воздуха…

- Не хватает воздуха! Понимаете, ему нужен измененный кислород! – женщина вскочила со стула. - Мне нужно купить установку! В кредит. Я не могу купить сразу. Аппарат очень дорогой. Но дешевле ничего нет.

- Я все понимаю, но…

- Да ни хрена вы не понимаете! Ваш ребенок не умирает сейчас от удушья! У вас вообще есть дети?

- Тогда по какому праву Вы утверждаете, что понимаете меня?

- Простите, да, в самом деле…

- Вы не имеете на это никакого права – утихая, проговорила женщина, - Вы не можете даже представить себе этот …кошмар, - и она медленно опустилась на стул и замолчала.

- Если бы я имел полномочия принимать решения. Но его принимают совсем другие люди. Я лишь рядовой клерк, заполняющий анкеты…

Женщина рванулась вперед, наклонилась к «рядовому клерку» и умоляюще глядя в глаза, прошептала:

- Ради всего святого в этом мире, помогите мне. Мне просто необходимо оформить кредит. Он умрет без установки, понимаете, умрет.

«Рядовой клерк» на мгновение «завис», затем закрыл лицо ладонями и просидел так пару минут. Прикидывал. Затем откинулся на спинку офисного кресла и уставился невидящим взглядом в противоположную стену. Женщина читала на его лице проведение десятков всевозможных операций, каждая из которых ее банковским богом в процессе размышлений отвергалась. Виртуальный крах каждой аферной схемы, приводил женщину в отчаяние.

Время шло. Клерк, покачиваясь в кресле, бесшумно постукивал пальцами по подлокотнику и щурился, глядя в угол. Внезапно в его глазах мелькнуло долгожданное слово «возможно». Женщина встрепенулась и принялась пристально вглядываться в глаза без пяти минут афериста. Да, она не могла ошибиться. Он наверняка нашел способ обмануть своего босса. Ну почему же ты молчишь, я ведь вижу, что ты уже знаешь ответ?

- Ну хорошо, - быстро повернувшись в кресле, - провещала ее последняя надежа и опора, - Завтра до 11 принесите мне вот эти документы, - клерк быстро набросал список и протянул женщине, - Я попробую провести одну схему, но сразу хочу оговорить,что не могу гарантировать…

Она вцепилась в его руки, и, рванув их к себе, принялась целовать. Он опешил, и тут же неуклюже, но настойчиво начал вырывать свои ладони из рук женщины.

- Да Вы с ума сошли, – шептал, задыхаясь и смущенно оглядываясь по сторонам круглолицый весьма упитанный клерк, топя свои веснушки в разливающемся море пунцового румянца.

Посетительница выпустила свою «жертву» и опустилась на стул. Теперь она сможет спасти своего мальчика. Она сможет оформить кредит и купить аппарат. Ее мальчик будет жить. Он будет жить!

22. - В каждом, в каждом человеке, даже в каждой зверушке и в каждом цветке

есть маленькое солнышко, которое должно подниматься каждый день.

- В каждом-каждом человеке? - уточнил маленький мальчик.

- В каждом, - уверенно ответило Солнышко. - Оно может быть ярким или не

очень, но в каждом человеке есть свое солнце, которое должно подниматься

каждый день, чтобы дарить свет и тепло в своем мире...

- Но ты можешь светить всегда, а люди... А человек... Он... он... Умирает, -

наконец решился сказать маленький мальчик. Сам он не верил в это

просто слышал о смерти от взрослых.

- Умирает? - спросило Солнышко. - Как это? А-а-а! Это, наверное...

Но я ведь тоже умираю. Каждый день я ухожу за горизонт, но только лишь

для того, чтобы на следующий день взойти снова. Это не смерть.

- Я так и думал, - сказал маленький мальчик. - Просто я хотел в этом убедиться.

М. Мейстер «Зимний сон»

- Будет жить, - спасатель слегка улыбнулся, вытер пот, стекавший из-под шлема на глаза, и устало отвалился назад, на кусок вертикального обломка. Спасённого уже подняли санитары и теперь бережно, стараясь как можно меньше смещать перебитые ноги, укладывали на носилки.

- Сильный дед! – напарник присел рядом на корточки, закуривая, - Не каждый двое суток протянет под завалами с такими переломами.

- Да, - спасатель медленно отвалился от обломка и встал, стряхивая с комбинезона цементную пыль и мелкие стекольные осколки. – Железный дед. Если здесь выкарабкался, еще сто лет проживет. Слыш, - он посмотрел на напарника и кивнул на сигарету, - не дури. Хрен его знает, что здесь с газом.

- Так все ж перекрыли…

- От греха подальше. Пошли к газонам…

Возле развалин рухнувшего жилого дома метались люди. Оцепление с трудом сдерживало обезумевших родственников, пытавшихся прорваться к обломкам и отыскать там своих.

- Всех, кто был, уже вынесли. 22 человека – в 32-й городской, 44 погибших в районном морге. Послушайте, там никого нет! Женщина, да-да, я Вам говорю - там никого нет. Всех извлекли! Пожалуйста, в 32-ю городскую…

- Девушка. 21 год. Темненькая. Маленькая такая…

- Повторяю, все выжившие – в 32-й, погибшие – в районом морге.

- Таня! Ее звали Таня! Из пятнадцатой квартиры. Вон тот подъезд.

- Из второго подъезда, скорее всего – в морге. Там, насколько я помню, выживших не осталось…

… - Кто-Кто? Иванов? И. Н.?

- Нет, он Николай Николаевич. Третий подъезд.

- Может быть - может быть. Наверное описались. Реанимация, 32-я. Следующий…

- Извините, пропустите меня, Трифонова Татьяна Владимировна, 21 год, 2-й подъезд.

- Одну минутку… Трифонова Т.В. 21 год, 2-й подъезд – извините, тело в морге…

Мужчина рухнул колени, свесив руки и опустив голову. Это просто ужасный сон. Этого не может быть. Это все неправда. Не на самом деле. Я – брежу…

- Дмитриев Семен Александрович, 76 лет, 2-й подъезд. Переломы обеих ног – хирургия 32-й городской…

- Что? – полушепотом проговорил мужчина, поднимая глаза на спасателя со списком в руках. – Дмитриев с переломами в больнице?

- Да. Хирургия 32-й городской.

- Этот чертов старый маразматик жив, а моя двадцатилетняя жена в морге? Они же оба из 2-го подъезда! Вы сказали, что там никто не выжил!

- Как видите, один есть…

- И этот один .... Этот один самый старый во всем доме?! Во всем квартале?! Во всем городе, черт возьми! Вы сошли сума? Как такое возможно? Старик! Он…он, он должен был первым сдохнуть! А Таня... Моя Таня должна была жить! Слышите, должна была жить!

В сумерках светились светлячки фар грейдеров и «КАМАЗ»ов. Начался плотный разбор завалов. Колыхались на ветру ленты оцепления, без конца переговаривались на служебной волне спасатели и милиционеры. Это была уже другая жизнь. Жизнь после катастрофы. После катастрофы была жизнь. И эта жизнь ненавязчиво, но поспешно «прибиралась», убирая следы, убеждая окружающих, что ничего страшного не произошло, просто что-то почудилось зевакам. Привиделось и прошло, забылось. Этого никогда не было. Не было гибели более сорока людей. Не было трагедии, не было катастрофы, не было смерти. Всегда была только жизнь.

Через час он стоял в том жутком и холодном помещении, которое он ни раз видел в кино. Всё было очень похоже, только в американских боевиках всё выглядело более цивильно. В рядовом районном российском морге было жутковато. В дальнем углу, за "накопителями" что-то еле слышно, но ритмично капало. Выкрашенные краской стены отблёскивали от падавших на них пятен бледного белого света ламп. Выложенный коричневой плиткой пол просел в центре комнаты. "Накопители" стояли в четыре ряда. Ему было жутко проходить мимо безликих дверок серых стальных отсеков. Ведь за каждым из них могло лежать тело. Труп. Боже, как он на самом деле боится покойников. Теперь одна из них - его Таня. И она где-то здесь, за одной из этих дверок.

Санитар остановился перед накопителем № 42. Лязгнув металлом, вытянул «лоток».

Спокойная и отчуждённая. Невероятно белая, наверное, ещё и из-за этого неживого, искусственного света... Чужая, непохожая на его любимую девочку. Нет, это не Таня…

- Она? - санитар старался быть как можно более тактичным.

Мужчина посмотрел на санитара, помолчал пару секунд, перевёл взгляд на лежащее на сером поддоне тело и молча кивнул.

Санитар автоматически кивнул в ответ и вернул тело назад в ячейку, задвинув железный лоток до отказа.

До отказа забитый стадион бурлил. Болельщиков было раза в полтора больше, чем мест на трибунах. Оставшиеся у ворот отчаянно пытались прорваться. Матч ожидался не столько интересный, сколько скандальный. Точнее он стал таковым еще до его начала. Обычная, проходная встреча местного футбольного клуба с приезжей командой накануне взбудоражила весь город. Спровоцированный прессой скандал вокруг единовременной и ничем не объяснимой замены сразу четырех ведущих игроков городской команды на никому неизвестных новичков, породил слухи о подкупе главного тренера, о коррумпированном заговоре в высших спортивных кругах и даже о несостоятельности мэра города, допустившего «такой беспредел». Мэр, являвшийся неофициальным спонсором и шефом команды, сторонился журналистов и не давал никаких комментариев.

Не удивительно. Ситуация действительно была жаркой. Только-только выкарабкавшаяся на… в общем зачете… местная команда имела неплохие шансы в предстоящем матче. Но это в прежнем составе. Поэтому, как только читатели спортивной колонки местной «вечерки» узнали о том, что сразу два нападающих, один полузащитник, а, главное, голкипер за неделю до матча были выведены из состава команды, поднялась настоящая «буча».

Вначале «волнения» проходили спорадически и «с небольшими потерями»: пара разбитых болельщиками витрин ларьков, несколько драк с милицией по городу. Все – в пределах среднестатистической еженедельной хроники. Но чем ближе приближалось время Х, тем активней возмущался океан футбольных фанатов двухмиллионного города. И вот, наконец, настал день встречи с осадой стадиона за три часа до начала матча.

Писатель сидел в четвертом секторе. Хотя мысленно он был где-то далеко от матча. Он вообще не любил футбол. Так, поигрывал иногда в бильярд. А от всего остального был очень далек. Каким образом ему удалось сегодня с легкостью купить билет на этот матч, да еще именно в четвертый сектор, он сам не понимал.

Писатель явно нервничал и время от времени с опаской поглядывал по сторонам. Злоба и возбуждение зрителей уже сейчас представляли реальную угрозу. Но это было не главным. Страх отходил на задний план перед основной задачей.

Какой же из них? Этот? Нет, наверное, вон тот… Это же невозможно. Зеленый шарф! Да их здесь тысяча, этих зеленых шарфов фанатов городского клуба. Он просто смеется надо мной. Еще бы сказал: «Ищи человека!»

Вчера вечером к нему зашел почтальон, который не хаживал к нему уже, наверное, лет десять. Он никому не писал, ему никто не отвечал, незачем было почтальону заворачивать в его маленький съемный флигель. А тут вдруг телеграмма. « Завтра. Футбольный матч. Четвертый сектор. Зеленый шарф».

Писатель оценил чувство юмора Ментора. А так же его изобретательность. Теперь он еще и почтальонов подключает. Наверное, соскучился со времени последней встречи. Переходы давались писателю все тяжелее, поэтому теперь он не частил с ними. Поэтому Ментор первый нарушил молчание, подкинув ему очередного обреченного. Но кто же из них? По крайней мере, указал номер сектора. Уже проще. Писатель вглядывался в лица болельщиков. Кто? Кто? Кто?

Болельщики же тем временем не отрывали взглядов от поля, на котором уже появились команды…

Ровно через семь минут в ворота хозяев поля влетел чистейший гол. Свежеиспеченный голкипер даже не попытался всерьез защитить ворота. Как только мяч ударил в левый верхний угол, и юзом спустился по сетке на траву, стадион взревел. Волна поднялась с верхних трибун. Уже через секунду часть нижних рядов прорвалась на поле. Наконец-таки свершилось то, чего так долго ждали несколько тысяч озверевших людей. Сейчас! – подумал писатель и, слегка пригнув голову, принялся вглядываться в клубки сцепившихся тел.

Внезапно с правой части трибуны, двумя рядами ниже вынырнул худощавый подросток с намотанным на кулак окровавленным зеленым шарфом. Мальчишка был в шоке. Безумным взглядом он шарил по сторонам в поисках выхода или, по крайней мере, укрытия. Писатель приподнялся и махнул рукой к себе. Подросток, бросив на него отчаянный взгляд, метнулся, спотыкаясь, по направлению к спасителю и тут же был сбит очередной волной потасовки.

Боль была пронизывающей. Первый же удар в затылок вышиб слезы, толчок в грудную клетку лишил возможности дышать, полупустая бутылка Effesa угодившая в челюсть, разрезала кожу и обожгла лицо хлынувшей корью. Падая, он успел принять на себя еще несколько ударов ногами и рухнул на бетонный пол трибуны, усыпанный чипсами и налипшей жвачкой.

Писатель, зажимая рассеченную бровь и стаскивая на ходу залитую каким-то коктейлем куртку, подполз вдоль борта к мальчишке, рывком дернул его с пола и повернул к себе лицом. Оно было испачкано кровью и грязью. Глаза были закрыты. Рванув узкий ворот свитера, писатель пропульпировал артерию. Она вибрировала – мальчишка был жив.

- Эй, эй, пацан, ты слышишь меня? – отирая рукавом с побелевшего полудетского лица кровь, зашептал писатель и слегка потряс худенькое тельце, - Очнись, малой. Да очнись же ты, господи! – писатель прижал взмокшую бесчувственную головешку к груди и ощутил, как к горлу подступает отчаяние. – Открой глаза, слышишь? – всхлипывая и почти ничего не видя сквозь пелену слез, писатель тормошил волосы подростка. Внезапно веки мальчика дрогнули, глаза медленно раскрылись.

Писатель встрепенулся и, обхватив маленькую голову обеими руками, запрокинул ее повыше:

- Живой! Живо-ой…Давай-давай, бери себя в руки, сейчас мы отсюда выберемся. Все будет хорошо…

Подросток сосредоточил плавающий взгляд на лице писателя, пару мгновений смотрел на него обезумевшими от боли и страха детскими глазами, а потом еле слышно прохрипел:

- Мама….больно… - и резко содрогнулся.

- Эй, пацан! Ты меня слышишь? Посмотри на меня! На меня немедленно! – писатель кричал и тряс тело, в котором уже не было жизни. – Ты чего? Очнись, слышишь! Не смей умирать! Не смей!

Пронзительно зеленые и по-прежнему испуганные глаза так и остались открытыми. Они притягивали и отталкивали. В них невозможно было смотреть, в них невозможно было не смотреть. Они пугали безумием запечатленного в них сочетания детства и смерти. Писатель опустил руки, худенькое тело подростка сползло назад на бетонный пол и завалилось на бок. Он так и оставил мальчишку, которого где-то ждала мама, которую он звал.

- Он звал. Просто звал маму.

- По-моему вполне естественно. Ведь ему не было и 13-ти.

- Я не об этом. Ты заставил меня пережить смерть мальчишки просто так, безрезультатно.

- Ты полагаешь?

- Да. Он не сказал ничего, что оказалось бы мне необходимым.

- К сожалению, даже лучшие из людей чаще всего не представляют что им на самом деле необходимо.

- Я не хочу так...

- Я не хочу видеть как умирают дети.

- Да-а.. - Ментор был удивлён. - И как же ты тогда собираешься отыскать истину?

-Уверен, что можно это сделать и без детских смертей.

- Ни в этом мире, ни во вселенной, нет детских и взрослых смертей. Есть жизнь и смерть. Все равны перед смертью. Так же как все равны перед жизнью, перед добром и злом…

- Чушь! Дети ни в чём не виноваты! Их нельзя убивать! Им нельзя умирать!

- А ты полагаешь, что все, кто умирает, в чём-то виновен?

- Тогда почему? Зачем это всё происходит? Почему человек непременно должен умереть? Почему в мире столько горя? Зачем? Кому всё это нужно? Для чего функционирует эта система? Кто и зачем запустил этот бесконечный механизм?

Ментор молчал.

- Как всегда! Мы никогда не получим ответов на эти вопросы?

- Но почему?

- А что вы будете делать с ответами?

- Как это что?

- Ну вот что конкретно?

- Мы всё изменим!

- Нет, - ментор покачал головой, - ничего вы не измените. По крайней мере, в лучшую сторону.

- Ну почему?

- Потому что вам не понравятся эти ответы.

- Уверен. Хотя бы по той простой причине, что они не рассчитаны на то, чтобы нравиться вам. Они вообще адресованы не вам. Это не ваша информация, чужое знание, ни имеющее к вам никакого отношения. Поэтому меня так поражает то неистовство, с которым вы на него беспрерывно претендуете. Вы проповедуете о Боге, о котором ничего не знаете. Вы отрицаете то, что даже ощутить никогда не сможете. Вы доказываете то, о чём не имеете более-менее вразумительного представления. Зачем, зачем вам всё это нужно?

- Для того, чтобы понять?

- Что? Что конкретно ты хочешь понять?

- Зачем я живу?

- А если узнаешь, что будешь делать? Неужели ты полагаешь, что это знание что-то изменит.

- Оно сделает мою жизнь осмысленной!

- А до этой минуты ты что, жил совершенно ничего не соображая? И откуда такая уверенность в том, что раньше ты был менее осведомлён, чем теперь, после стольких переходов? Почему ты считаешь, что искать нужно здесь? Почему ты так уверен в том, что вообще нужно искать. Ты не допускал мысль, что некоторые вещи приходят сами собой?

И вообще…. Почему ты решил, что истина – это знание каких-то определённых вещей. А если истина – это как раз таки НЕзнание определённых вещей.

Я знал одну женщину. Так вот она как-то сказала мне, что истина ни где-то там, высоко, за звёздами и не в бездонных глубинах древних книг. Её маленькое зёрнышко дремлет внутри каждого из нас, но оживает и распускается оно только в тех душах, которые достаточно удобрены бесчисленными свершениями и смочены слезами горя и радости. Быть может она права?

- Слишком абстрактно и как-то… не ново, что ли.

- Что поделать, люди часто вынуждены зубрить один и тот же урок, пока, наконец, не выучат его на «отлично»…

- Я не доверяю учителям, изъясняющимся слишком витиевато. Тот, кто плетёт сети из слов и мыслей, всегда имеет цель - обмануть и запутать, оставить ни с чем. Я хочу ясно мыслить и иметь буквальное понимание вещей. Этого и только этого я жду от тебя. Ради точных и однозначных ответов я совершаю эти переходы, всякий раз выворачивая свою жизнь и свои мозги наизнанку. По-моему, это чего-то да стоит. Хотя бы намёка на ответ.

- Нет. То сумасшествие, которое ты проделываешь со своей судьбой, ни стоит и гроша, потому что оно бессмысленно и безрезультатно. Но более всего удручает неистребимость твоей идеи фикс. Такая одержимость уже никогда не отпустит. Ты умрёшь слепым и глухим только потому, что хотел услышать Иерихонские трубы там, где звучит полушепот. Мне жаль.

-Меня что ли?

- Нет. Мне жаль себя. Я обманулся. Ты имел возможность, но не понял принципа её реализации.

-Реализации самых смелых и неоднозначных идей, созданию экстравагантных и попросту шокирующих произведений всегда способствовали эти женщины, - художник произносил торжественную и как ему казалось весьма сакраментальную речь, покачиваясь в кресле.

Ванильная сигара тлела. Поэтесса неожиданно поймала себя на мысли, что ей непреодолимо захотелось затянуться этим элитным табаком. Вечер только начинался, поэтому «оратора» слушали с неподдельным вниманием.

- В жизни каждого мужчины непременно должны быть три женщины: мать, жена и муза. Мать не может стать женой, но может стать музой. Жена может стать матерью, но не может стать музой. Муза может стать матерью. Муза может стать женой. Муза может быть музой. Если у человека нет матери и жены, но есть муза – у него есть все.

- Ну почему же, - неожиданно для самой себя - встрепенувшись и подавшись вперёд, включилась в спор поэтесса, - ведь были случаи, когда жены как раз таки были музами великих людей…

- Нет-нет! – художник нервно посмотрел на рыжую гостью, стремясь одним взглядом пресечь дальнейшее развитие этой мысли. – Никогда. Ни одна из них не была женой!

- То есть как? – она протестующие приподняла и без того изогнутую бровь.

- Они всегда были только музами! Даже если у них и была какая-то там регистрация отношений! Это ничего не значит. Это не жены. Это музы. Только музы! Это особая миссия. И она не совместима с миссией жены.

- По-моему, Вы преувеличиваете роль женщин в жизни творцов. Что же, например, делать с гениями, у которых нет муз? Ведь от этого они не…

- Таких нет!

- Ну это Вы хватили! История знает массу примеров…

- Вы слепы и глухи! Они всегда были и есть. Просто они не всегда рядом. Иногда очень далеко. Многие из них, мелькнув в жизни гения, исчезают на долгие годы. А иногда и на всю жизнь. Но от этого их влияние не ослабевает. Они живут и творят, принося свои работы на алтарь памяти о любви к ним.

Художник возбуждённо поднялся, нервно поправляя бирюзовый шёлковый шарф на шее.

- Я осмелюсь кое-что Вам напомнить, - почему-то резко ставшим похожим на змеиный шёпот голосом, произнёс художник, пристально глядя в глаза женщины, и тут же принялся рыться в развалах ящика письменного стола. Выудил тонкую книжицу в мягком переплёте, второпях залистал страницы:

- Вот. Точно, оно…

Позови, позвони, напиши.

Поздоровайся через кого-то.

Только повод найди, не спеши.

Ну придумай его и всего-то!

Очень тихо где-то вдали -

Самолетные расстоянья -

Полушепотом произнеси

Бессознательное желанье.

Моим именем, так как любил,

Потревожь тишину равновесья,

Я пойму, что пока не забыл,

Что со мною пока еще весь ты.

Я поверю, что не нашёл

Ты меня ни в одной из «любимых»

Как бы ни было «там» хорошо,

Только я - неповторима.

Только ты, возмужавший вдали,

И не ставший, ни другом, ни мужем,

На любой параллели земли

Каждый день, каждый вечер мне нужен.

И пусть путь наш по-разному лёг,

И разорваны половины,

Ты не помнить меня бы не смог,

Мной иные не были любимы.

Я живу без тебя. Я… живу.

Даже счастлива часто бываю.

И во снах, и уже наяву

Иногда я тебя забываю.

Только ночью порою в тиши,

Повторяю свое заклинанье:

«Позови, позвони, напиши,

Оборви моё покаянье».

- Вы узнаёте эти строки?

Поэтесса молчала. Она уже почти забыла эти стихи. Это было очень давно. Через пару лет после того как ОН ушёл. Точнее когда однажды он просто не пришёл.

- Разве это не ваши строки?

- Вы хотите сказать, это мои стихи? – художник удивлённо, но добродушно улыбнулся.

Ей был неприятен этот разговор:

- Эти стихи принадлежат другой женщине. Когда-то я её знала. Но теперь этой женщины больше нет, - поэтесса набралась решимости и выхватила из яркой, инкрустированной серебром деревянной шкатулки долгожданную сигару и срезала «гильотинкой» край. – А значит, нет больше и её стихов, - женщина медленно чиркнула зажигалкой и жадно затянулась табаком.

Ничего и никого больше не существовало в мире кроме дурманящего аромата нежного светлого табака и ванили. Она закрыла глаза и, наслаждаясь процессом, неспешно выпустила дым. Где-то уже далеко, звучали обрывки фраз и осколки смеха. Но сама она была уже не здесь.

В кресле напротив сидел красивый пожилой мужчина и не отрываясь смотрел на ту, которая совершенно неожиданно и странно для него самого стала его последней любовью. Он был «чужаком» в этом обществе. Он ничего не смыслил в этих «искусствоведческих спорах». Не читал практически ни одной книги и не видел ни одной картины из тех, о которых здесь непрестанно говорили. У него были свои интересы в жизни. Хотя стремиться, пожалуй, было уже не к чему. У него было почти всё. Человек, владеющий ну если не половиной мира, то, по крайней мере, значительной её частью, не смог завоевать ни миллиметра сердца этой странной женщины.

Он никогда бы не смог предположить, что кто-то из живущих на планете людей смог бы сотворить такое. Тем более, он никогда бы не поверил, что это будет именно она. Взбалмошная и своенравная, вспыхивающая в одно мгновение, и мгновенно угасающая, капризная и постоянно рефлектирующая и при всём при этом, чертовски сильная. Сила же её была странной: она заключалась в полном отсутствии стремления к силе. Ей не нужно было что-то доказывать большому шумному миру и завоёвывать его. Ей вполне достаточно было своего собственного. И этот её внутренний мир остался для него неприступным.

Красивый пожилой мужчина с уставшими карими глазами наклонился вперёд и потёр виски. Что он здесь делает? Идиотизм. Нужно прямо сейчас бросить эту клоунаду и уйти. Всё равно сюда они пришли не вместе. Она, как обычно, была уже здесь, а он, припозднившись на полчаса, вошёл с благодушной и слегка виноватой улыбкой, прокомментировав своё появление нелепой фразой типа: «Я слышал, что по четвергам здесь пьют удивительно дешёвое, но потрясающе вкусное вино».

Она посмотрела на него как обычно своим странным взглядом. Этот взгляд ставил его в тупик. Он никак не мог понять, что горело в её глазах, когда она смотрела на него. Именно неоднозначность этого взгляда всякий раз заставляла первым отводить глаза. Ведь она всегда смотрела долго, в упор, так, как не смотрят все остальные женщины. Она «смотрела» «на равных».

Это раздражало и возмущало его, потому что она не должна была быть равной ему. Это восхищало его, потому, что она была равной ему. Это радовало его, потому что он был равен ей. Это вечное противостояние двух тяготеющих миров никогда не должно было так глупо и без спроса вмешаться в его жизнь. Но оно вмешалось. Именно в тот момент, когда ему были совсем ни к чему, ни эти дурацкие поэтические вечера, ни эти странные взгляды, ни тот неподвластный ему ток, который пронизывал тело всякий раз, когда он видел её.

- Видел её! Я Вам точно говорю: он видел её и пусть теперь не отпирается. Вот здесь стояла.

- Я ещё раз повторяю, что не видел никакой сумки. Я вообще не обязан следить за чьими-то сумками. Вы видите табличку? «Администрация магазина не несёт ответственности за сохранность личных вещей покупателей». Какие ко мне вопросы? Ваша сумка, Вы за ней и следите. Почему сами бросили?

В течение нескольких минут у прилавка припирались три человека. Точнее двое, а третий по долгу службы вынужден был «участвовать» в «разборках». Милиционер устало и грустно стоял, облокотившись на стеклянный прилавок в котором освещённые светом многочисленных искуственных ламп переливались недорогие побрякушки. Вот такой браслетик бы моей Светке, - подумал неожиданно для самого себя милиционер.Радости было бы...

- Да что же это на свете делается? - потерявший сумку "дядечка" завопил, призывно глядя по сторонам. - Это как же? Среди бела дня.... Сколько народу? Да не может же такого быть чтобы никто не видел! Ну вот тут же, на самом видном месте лежала, да две секунды назад. Ну куда же она могла за две секунды подеваться?

Посетители магазина, косясь на чудоковатого потерпевшего, притормаживали около витрины, но всё же проходили мимо, не желая "вмешиваться в ситуацию". Особо взволновавшиеся событием дамы, автоматически перекладывали свои сумочки в другую руку или прижимали их сильнее к животам впереди себя. И прятали, прятали, прятали друг от друга глаза. А сразу же отводили взгляд, встретившись с взывающим и просящим взглядом потерпевшего. Люди шли мимо. "Дядечка" стоял среди сотен людей супермаркета один. Один на один со своей личной такой горькой и глупой утратой.

Никого не волновало, что в этой злосчастной сумке лежала тряпошная сумочка-кисетик, в которую аккуратно и бережно были заложены вся пенсия и льготный проездной билет на 4-й троллейбус. Теперь этому человеку нужно было что-то делать со своей жизнью. С тем её отрезком, который пролёг непреодолимой полосой между двумя датами- сегодняшним днём и датой выплаты следующей пенсии. Это ещё три недели. А он, к тому же не успел сходить в сберкассу и заплатить хотя бы за свет и воду. Господи, хоть бы не нагрянули...

- Значит так, - медленно протянул милиционер, - состава преступления здесь нет. Это не кража, а оставление без присмотра. Сами виноваты.так что не обессудьте... - милиционер развёл руками. "Дядечка" растеряно опустил глаза и потерянным взглядом уставился в мраморный пол супермаркета.

- Я могу Вам только посочувствовать. Возвращайся домой, отец. На дорогу хоть есть?

"Отец" отстранённо помотал головой "нет".

Милиционер, грустно вздохнул и полез в карман серых форменных брюк. Выудил оттуда коричневое портмане, расстегнул его и выудил из первого отделения пару червонцев.

- Держи, отец. Крепись. Будь в следующий раз повнимательнее. Удачи.

Милиционер слегка прихлопнул "отца" по плечу и подхватив снизу под локоть развернул вправо:

- Выход во-о-он там. Смотри не заблудись ещё. А то не только сумку, голову где-нибудь потеряешь.

"Дядечка" растерянно и медленно побрёл в указанном ему направлени, сжимая в руках прямо перед собой два "пожертвованных" червонца и приговаривая: "господи, как же так, господи, надо же такое. Что же теперь, господи как же я теперь?"

Милиционер проводил взглядом бедолагу, повернулся к витрине и глядя в стеклянные и надменные глаза "Консультанта" спросил: "А вот этот браслетик у Вас почём?", и , склонившись чуть-чуть над стеклом витрины постучал розовым ногтем указательного пальца куда-то в центр разложенного ассортимента.

Консультант, слегка оживившись, посмотрел на предмет интереса чуть искоса, проговорил медленно и с достоинством:

- 137 долларов.

Милиционер присвистнул:

- Серебрянный что ли?

Консультант иронично улыбнулся одной половиной рта и, выдержав паузу, процедил:

- Это бижутерия. Качественная бижутерия. Матовый металл с обработкой. Ювелирные изделия в другом отделе: 2 этаж, правое крыло.

Милиционер постоял ещё с минуту, рассматривая браслетик, затем достал ещё раз портмоне, расстегнул молнию и извлёк три новенькие тысячные купюры.

- Давайте. Только положите в какой-нибудь пакетик. И чек мне будьте добры. На всякий случай.

Консультант, смерив покупателя снисходительным взглядом, наконец-то отлип от своего места и приялся за дело.

В этоот момент рация зашипела и диспетчер подала позывные:

- 358 вы на территории?

Милиционер отстегнул рацию и ответил:

- 358 - на территории. На 3 этаже.

- Метров 200 от главного входа в павильон машина тайота ленд крузер сбила мужчину. Как поняли, 358.

- 358. Понял хорошо: 200 метров у павильона Ленд Крузер сбил мужчину. Выхожу...

"Отец" лежал на асфальте у правого переднего колеса. Заломленные ноги и вытянутая вперёд рука мужчины, зажатая в этой руке десятка, вторая купюра, отнесённая сквозняком на пару метров к тротуару...

"Эх, ты, отец... Что же ты так? "

- Да он как во сне шёл. Сам на дорогу вышел. Шёл и ещё бубнил что-то, деньги вот эти в руках перебирал. А водитель тут не причём. Он из-за угла выехал, а этот посреди дороги идёт..." - толпа гудела, путаясь в увиденном, перебивая друг-друга, выдвигая всё новые варианты развития события.

Милиционер присел на корточки. Попробовал пульс на запястье вытянутой вперёд руки погибшего. Помолчал несколько секунд. Медленно поднялся и повернувшись к "очевидцам" резко проговорил: "скорую уже вызвали?"

- Да-да, я сразу же позвонил, - выбежал навстречу милиционеру перепуганный и побелевший мужчина.

- Ты сбил? - тут же бросил в ответ милиционер.

- Товарищ лейтенант, я ведь не видел... Он прямо из подземли появился. Я как мог тормозил?

- За мной! - рявкнул лейтенант и быстро пошёл по направлению ко главному входу. Бледный мужчина торопливо, ссутулившись последовал за ним.

- 358. Приём. Задержан подозреваемый в наезде на пешехода. Пострадавший скончался на месте. Запрашиваю наряд милиции.

Уже сев за стол в комнате службы безопасности на первом этаже супермаркета, лейтенант вспомнил и браслете, который он так и не забрал у примороженного консультанта. А деньги ведь отдал. Ладно, потом зайду. Никуда он не денется. Он откинулся на стул и стал елозить по столу чёрную потёртую зажигалку, то и дело поглядывая на часы.

- Меня посадят? – дрожа всем телом, прошептал водитель.

- А Вы как думаете? Вы убили человека. Или в нашей стране за это ордена дают?

- Но я ведь не хотел. Я не видел его. Он сам под колёса кинулся…

- Выражения подбирайте, - нервно огрызнулся лейтенант. Кинулся. Ваши где глаза были?

- Да я же из-за угла…

- А тормоза у нас что не работают, - лейтенант резко наклонился к столу и повысил тон. Так, что даже стала видна вздувшаяся на шее вена. – Или тормоза джипу не нужны? А?

- Да нет, что Вы, - пролепетал водитель, искоса поглядывая на пульсирующую синюю вену, - У меня отличные тормоза. Я просто не успел. Он как из-под земли…

- Да как это не успел?! Значит скорость была не меньше сотни. Летаете всё, гонщики херовы. А потом блеете здесь, когда уже поздно.

Водитель опустил лицо в ладони и чуть слышно заскулил. Лейтенант посмотрел на него с брезгливостью. Ещё раз взглянул на циферблат. 17.50. а что если отдел бижутерии закрывается в шесть?

В проёме двери показался белобрысый сэбешник супермаркета.

- Я извиняюсь. Там опера подъехали.

- Там, на входе. У нас тут это… не положено.

- За мной, - кинул лейтенант в сторону водителя и нервно вышел из комнаты. Водитель в состоянии прострации двинулся в след за ним.

На ступенях у входа неторопливо курили двое в штатском.

- Ну чё, - один из них кивнул в сторону подавленного водителя, -признанка есть?

- Да, так, считай что да. Только я, говорит не виноват. Он сам под колёса кинулся. Дай сигарету. Не успел купить.

- А-а, ну это старая байка, - потянул « штатский», доствая и протягивая лейтенанту синий LD. – все так говорят. Гнилая отмаза, слыш ты, - обратился он к водителю.

Тот ничего не ответил. Потому что не слышал уже ничего и никого вокруг. Он впал в самый настоящий ступор.

- Это не отмаза. Это правда. Я был там и всё видел. Этот человек ни в чём не виноват. Все трое безмолвно перевели взгляд на невесть откуда возникшего незнакомца. Угрюмый худощавый мужчина с потухшими глазами смотрел на них в упор.

- Потерпевший сам шёл на гибель. Его всё равно бы непременно сбили. Этот ли человек, или другой. С разницей в пару минут. - Вы вообще кто?

- Я свидетель. Я всё видел и слышал. Он должен был умереть.

-Больной что ли? – спросил неуверенно лейтенант у своих.

- Да нет. Сектант наверное. Тут этих идиотов в последнее время ошивается море. У них каждый день конец света.

- Я абсолютно вменяемый человек. И не имею никакого отношения к сектам. Водитель ни в чём не виноват. Он ничего бы не успел сделать. Никто бы ничего не успел сделать. Никто не в состоянии отменить или передвинуть переход.

- Слыш ты, алкаш! Вали отсюда по-хорошему. А то сейчас загребём вместе с этим Шумахером. Посидишь пару дней в обезьяннике, сразу протрезвеешь.

- Он уходил с миром. Он был свободен.

- Точно: псих. Не обращайте внимания. Забирайте, короче. А то мне некогда. Надо на третий этаж побыстрому смотаться. Забрать кое-что.

- Ага, давай. Покедова.

- Счастливо.

- Слыш, а с тачкой что делать?

- Да чё-чё. На эвакуатор. Потом разберёмся.

- Ага. Понял. Давай.

Проживайте каждый свой день так, словно он последний.

Потому что однажды случиться именно так.

- Давай быстрее. Мы опаздываем. Анна, не делай вид, что не слышишь меня.

- Я не пойду.

- Непременно пойдёшь.

- Не хочу. Мне стыдно.

- Я, - девочка запнулась и отвернувшись от зеркала, у которого стояла, пробубнила, - Я некрасивая.

- Ну-у-у! Если уж ты некрасивая, то что же делать мне? Скажи на милость?

Мария присела рядом с девочкой на кровать и обняла её, обдав облаком нежных цветочных духов. – Я тогда вообще старая и вредная, да? – она наклонила лицо и заглянула в глаза Анне.

Девочка посмотрела в смешное лицо Марии и чуть уловимо улыбнулась.

- Вот. Посмоти какая ты красивая когда улыбаешься. Конечно, если дуться и реветь целыми днями, то, действительно станешь дурнушкой. А если улыбнуться… Посмотри, - Мария потащила девочку за руку опять к зеркалу. – Стань вот здесь. Посмотри на себя. Посмотри, какие у тебя чудесные глаза. А улыбка. Ну-ка улыбнись.

Девочка медленно и неуверенно растянула губы.

- Во-от! Принцесса! Настоящая принцесса! Я без тебя не пойду. Меня туда просто не пустят. Ведь ты – главная приглашённая. Он ждёт тебя. А я уже так, просто «в нагрузку».

- Неправда, - протянула девочка.

- Нет, правда. Он сюда только ради тебя и ходит. Между прочим уже давно ждёт на веранде. А заставлять мужчину слишком долго ждать нельзя. Может не дождаться. Тогда только его и видели. Ты ведь этого не хочешь?

- Нет, - тихо и заливаясь «краской» прошептала анна.

- Ну вот, тогда пошли.

Анна и Мария вышли из палаты и тихо пошли по коридору клиники по направлению веранды.

…который ты знаешь.

- Ты знаешь, это, действительно

Профессор постоял немного в напряженном раздумье, а потом, резко обернувшись к дежурному педиатру, спросил:

- Какой по счету?

Врач опустил голову и, стараясь говорить как можно тише, прошептал:

- За сутки – в нашей больнице – это уже двенадцатый.

- Двенадцатый – базе – зафиксируйте на Днепровский, - рация шипела и простреливала свистом.

- База - двенадцатому – на Петровский?

- Двенадцатый – базе - на Дне-про-вский.

- Зафиксировала: двенадцатый - на Днепровский. Двенадцатый, если ты завтра же не починишь свою рацию…

- У меня завтра выходной.

- Вот и отлично. Как раз есть повод появиться на базе и отремонтировать рацию.

- Ладно-ладно, не выступай.

- База – пятому - оплата -80 и выезжаем на Зеленую, 12.

- Пятый – базе. Где это вообще? Там подъезд хоть есть?

- Не знаю. Это район части. Щас посмотрю точнее… База - пятому: хреновый подъезд. Грунтовка. До седьмого еще есть. Потом поворот. Там, по-моему, вообще ничего нету…Подожди, я у Тимофеева спрошу… База - двенадцатому - Тимофеев, ты вчера на Зеленую выезжал?

- Выезжал. Забирал там парня с каких-то огородов.

- Пятый – базе, вот пусть они там в своих огородах и остаются! Я тачку не погоню. Хер выеду потом оттуда.

- Пятый, ты че, сдурел? Я сказала на Зеленую живо!

- Давай-давай, Ильин! Может, хоть после этого тачку вымоешь!

- Тимофеев, иди в жопу!

- Ага, щас на Зеленой в ней-родимой и побываешь.

- База - двенадцатому и пятому - заткнитесь оба. Кстати, двенадцатый, тебе оплата стольник. Принял?

- Двенадцатый - базе, оплата – сто - принял.

Город уже зажег свои огни. Этот переход между вечером и ночью он особенно любил. Именно в это время он каждый вечер начинал «гонять королей». Днем приходилось горбатится на базе. Это для «кармана», а таксовал он для души. Здесь он за деньгами не гнался, работал медленно и аккуратно. На заказах никогда не спешил, вел аккуратно, трепался с пассажирами «за жизнь» и к половине второго уже заруливал домой, немного перекимарить перед работой.

Конечно, многое зависело от клиента. Сейчас вот, заглушив мотор у дома, он уже полчаса ждал клиенток. Девицы уже несколько раз высовывались из окна, показывая пальцами «две минуты», после чего исчезали в доме минут на десять-пятнадцать. Он откинулся поудобнее, закрыл глаза. Из динамиков неслась «Сильная, смелая, как лебедь белая…».

Он так и не определился где встречать новый год. В итоге, придется просто работать, развозя веселые компании из кабаков в гости и обратно. В стекло забарабанили. Он очнулся и открыл заднюю дверцу. В салон с шумом и мощным перегаром ввалились две девицы.

- На Юннатов, - изрекла одна из клиенток и деланно выбросила вперед руку, как делает это Владимир Ильич на большинстве памятников.

- А какой район юннатов?

- Не грузи. Ехай куда говорят. Скажем где тормознуть, - вторая подруга, чрезвычайно «перекисленная» блондинка, явно не отличалась благородным воспитанием, - Тока нам быстро надо. Мы опаздываем, - и, повернувшись к своей спутнице, заржала, - Не ну это пиздец! Два часа переодеваться и влезть в итоге в дежурные джинсы!

- Да че ты стебешься? Нормальные джинсы.

- Да ты из них не вылазишь походу даже когда спишь.

- Ну а че, не правду сказала что ли.

- Да это мое дело. Че хочу, то и ношу, - «джинсовая», похоже, накачалась покрепче блондинки.

- Так, девчонки, въезжаем на Юннатов. Где?

Блондинка прильнула к стеклу и попыталась сориентироваться в пространстве.

- Нихера не видно. Слыш,- толкнула она «зарубившуюся» подругу, - где она живет-то?

«Джинсовая» в ответ только замычала и мотнула головой.

-Давай очухивайся. Приехали уже. Глаза разлепляй! – блондинка принялась долбить подругу в плечо. Та недовольно заматерилась, медленно разлепила глаза, медленно оторвала корпус от спинки сиденья и невидящим взглядом посмотрела в окно. Пару минут она морщилась и хмурилась, потом неожиданно заорала:

- Тут, тормози. Слышь? Да, прямо тут. Ага.

- Может, хоть к фонарям подъедим, а то тут хоть глаз выколи?

- Я тебе гр-ррю, тут тормози-и!

- Ну, как скажете.

-Ага, и скажи-им и покажи-им – загоготали девицы, неуклюже выбираясь из девятки.

- Девчонки, вы осторожней там…

- Тебя не спросили! – кинула напоследок «джинсовая» и захлопнула дверцу.

Девятка медленно тронулась и, вновь выехав на асфальт, скрылась в темноте.

- Лано… Ты помнишь, куда ити? - выковыривая последнюю сигарету из пачки, спросила блондинка. «Джинсовая» посмотрела по сторонам безразличным взглядом и, икнув, замотала головой:

- Не-а. Половину оставишь?

Блондинка, затянувшись, тоже посмотрела по сторонам, поежилась от холода и «агакнула». Потом еще пару раз быстро затянулась, протянула сигарету подруге и достала из кармана жвачку:

- Кароча, надо идти к домам. Там разберемся.

И два серых силуэта направились к постройкам. Дом, по крайней мере, определить было не сложно. На этом отшибе торчала только одна пятиэтажка.

- Слыш, а подъезд какой?

- Да хрен его знает... – промычала подруга, - Я не помню. По-моему первый, – и звонко икнула, дернувшись всем телом.

Блондинка, опираясь на холодную плиту стены, пару минут «анализировала» ответ. Потом выплюнула жвачку и изрекла:

- Ладно, иди за мной. Щас найдем, - и резко оторвалась от стены. Ее тут же шатнуло в противоположную сторону, но она, раскидав ноги пошире, все же удержала равновесие. Постояла секунду, зафиксировала вертикальное положение, и, описывая зигзагообразную траекторию, продефилировала по направлению к первому подъезду. При входе прилично долбанулась плечом о косяк, заматерилась и, прицелившись получше, исчезла в проеме двери.

Подсвечивая зажигалками, дуэт принялся штурмовать лестницу:

- Стой, мне хреново… - нежданно-негаданно «джинсовая» повисла на перилах, - Щас блевать буду.

- Да чё ты? Уже пришли. Щас зайдешь в сортир и проблюешься.

- Сколько еще? По-ходу не дойду…

- Да вон синяя дверь.

«Джинсовая» подняла глаза на лестничную площадку и прищурилась:

- Да не, у нее вроде другая была…

- Да я тебе гррю тут. Я же помню, - отрезала блондинка и подхватила подругу.

- Не дави только сильно, а то блевану.

Дотащив свою спутницу до площадки, блондинка прислонила ее к крашеной стене:

- Говорила тебе «не мешай». А тебе все по барабану! Все подряд хлыщешь! - и, упершись лбом в дверь, надавила на звонок. Через минуту из-за двери послышался приглушенный женский голос:

- Мы к Тане, - рявкнула блондинка и, обернувшись, посмотрела на подругу. Та, свесившись через перила, все-таки блевала.

- Ой, б…, - брезгливо поморщилась блондинка и снова надавила на звонок. Тот же женский голос, но уже более взволнованный вновь зазвучал за дверью:

- Я говорю, никакая Таня здесь не живет. Вы ошиблись.

- Слышишь, да кому ты чешишь? Таню позови!

- Девушка, уходите, пожалуйста. Иначе я позвоню в милицию.

- Слышь, там какая-то овца говорит, что… - блондинка повернулась к подруге и замолчала. «Джинсовая» на лестничной площадке отсутствовала.

- Эй, ты де? – недоумевая, блондинка отстала от звонка и подошла к перилам, туда, где еще минуту назад проходила обряд очищения ее подруга, - Ты че, прикалываешься что ли? Эй!

- Кто там? – снизу донесся мужской голос. Блондинка посмотрела в пролет и увидела мужчину, стоящего на коленях на первом этаже с запрокинутой вверх головой. У его ног в нелепом положении распласталось переломанное тело «джинсовой».

- Кто там? – настойчиво повторил мужчина, - Вы видели как она падала? Эй, я с вами разговариваю! Позвоните в скорую. Быстрее позвоните в скорую! - и мужчина снова склонился над телом.

Писатель понимал, что надеяться на чудо в этом случае бессмысленно. У девушки наверняка переломаны не только ноги и руки, но и позвоночник. С другой стороны, от нее сильно разило спиртным, а жизненный опыт доказывает, что пьяные способны невероятным образом выкарабкиваться буквально с того света.

Он попытался проверить цельность позвонков и провел рукой по спине от затылка до поясницы. Вроде бы, ничего необычного. Тогда писатель осторожно подсунул ладонь под щеку девушки и попытался медленно поправить положение головы. В этот момент тело содрогнулась, изо рта брызнула розовая пена и послышался сип. Писатель вздрогнул от неожиданности и вырвал ладонь из-под головы «летчицы». Голова стукнулась о пол подъезда и затихла.

Вытирая о брюки измазанную в кровь руку, писатель подошел к первой же двери и нажал на звонок. Через несколько секунд в тишине подъезда прозвучало:

- Откройте, пожалуйста, здесь несчастный случай. Нужно вызвать скорую.

На площадке четвертого этажа, сидя на присядках и уткнувшись лицом в периллы, тихо скулила блондинка, глядя безумными глазами на труп своей подруги, сиротливо скорчившийся внизу. Господи, что теперь будет? Может она еще выживет? Может она не умерла? Господи, сделай так, чтобы она не умерла!

- Она умерла!

- Не понял. Это что для тебя впервой?

- Она была уже мертва когда я пришел. Я не успел. Ты обещал, что я всегда буду успевать.

- Согласен. Произошла осечка.

- Да. Небольшая накладка.

- Смерть этой девушки оказалась напрасной.

- Как и её жизнь...

- Я говорю, что такое случается. Это жизнь.

- Я думал, что у тебя не бывает осечек! Я думал, что ты идеален! Что ты можешь все!

- Нет. Ты думал, что это ты можешь все! Как видишь, это не так.

- Я больше не могу… Блуждать в пустоте… Проходить через глупые смерти…Слушать бессвязный бред… Это отнимает… Отнимает слишком много времени. Время уходит, а у меня до сих пор ничего стоящего… Это тупик. Мне… Мне нужно подумать. Я должен понять… найти другой путь…Он непременно должен быть… Он должен быть…

Писателя вытянуло в переход. Сопротивление было слишком сильным. Бесконечные секунды перехода… На этот раз его сжало так, что до самого выхода он лишился возможности дышать.

Возможности дышать. Самостоятельно. Полной грудью. Вдоволь. Сколько захочется. Без приступов, без аппарата, без боли. Это всё, чего хотел мальчик. Это всё, чего хотела эта женщина. Так мало для человека. Так бесконечно много для двух людей. Их маленький мир, - их «башня из слоновой кости» - стал вынужденным прибежищем для двух слабых людей: больного и измождённого ребёнка и его надорвавшейся и исстрадавшейся матери.

Большой пестрый мяч летал по залу. По зрительским скамьям то и дело прокатывалась волны гула. Как только клоун замирал на мгновение, прикидывая куда на этот раз можно зашвырнуть разноцветный предмет вожделения. Огромная масса людей в мгновение ока превратилась в детей. Экзальтированные мамаши и дородные отцы, кислотные подростки и собственно ребятня всех возрастов и «масти» тянуло руки навстречу шару, загребая воздух, стараясь изо всех сил перекричать и пересвистеть «сектор-соперник». Они понимали, что шансы есть у тех рядов, которые окажутся наглей и голосистей. Всё в точности как в жизни.

Ревели малыши, которые отчаянно пытались подпрыгнуть или хотя бы протиснуться сквозь плотные ярусы неожиданно «сошедших с ума» взрослых. Дети были шокированы. Они не понимали зачем этот шар понадобился их чопорным родителям. Ведь это же детская игрушка. Она предназначена им. Почему же тогда шар, летящий в руки «двухвостой» барышни с остервенелым гиканьем перехватывают и отбивают два бритых десантника с четвёртого ряда? Как они могут? У них нет на это права! Это мой шар! Это моя игрушка! Это моя радость! Это мой цирк и моё детство! А они отшвыривают его на арену и он больше никогда не вернётся в мой сектор. Мой единственный шанс, предназначавшийся мне фарт был перехвачен другими, чужими людьми! Злыми людьми! Кто им дал право решать за меня? Делать что-то за меня! Я, я, я должен был отбить! Это был мой выбор, моё право!

«Двухвостая» рыдает. Её право растоптали, уничтожили под издевательский хохот толпы. Скомканный праздник – манящий, волшебный, но обманувший цирк – станет первым жизненным откровением «двухвостой».

- Почему? Мам, почему не мне? А когда кинут мне? Ну! Зачем они отбивают? – девочка мечется в отчаянии, провожая глазёнками шар. Мать гладит «двухвостую» по макушке и прижимает к себе. Что она может ей ответить?

То, что в жизни всегда происходит именно так? « Цветные шары» прилетают так же редко. И в основном к тем, кто сильнее, смелее, наглее. К тем, кто готов оттолкнуть любого, даже ребёнка и «свихнувшись от ненормального восторга» отшвырнуть мяч, так и не попавший в руки тому, кому он был предназначен. Тому, кто ждал его с невероятной силой и верил, что основной смысл жизни заключён именно в этом мяче. Ведь он такой большой красивый. А ещё его бросил клоун, который улыбнулся с арены, потому что хотел подарить мяч именно ей: маленькой голубоглазой девочке с двумя забавными хвостами на белокурой голове…

Писатель не отрываясь смотрел на неё. Всё так понятно и просто. И неизменно. И непереносимо.

Он встал и начал пробираться по рядам к выходу. Цветной шар угодил ему в плечо и рикошетом ушёл в полог шатра шапито, где его тут же подхватили и вновь запустили по рядам. Ну вот: «счастье коснулось его» нежданно и без предварительных уговоров, а он почему-то нисколько этому не обрадовался. Только передёрнул «осчастливленным» плечом и продолжил дальше пробираться к выходу. Кажется, у него были какие-то планы на ближайшую пару часов. Да-да, он что-то записывал в своём ежедневнике в это утро…

В это утро Анна отказалась рисовать. Впервые она не притронулась к бумаге и краскам. Мария не смогла добиться от нее ни слова. Девочка сидела на кровати и смотрела в окно. Взгляд девочки пронизывал стекло и устремлялся куда-то далеко, сквозь стены домов и рекламные щиты длинных и извилистых городских улиц. Анна видела что-то очень далеко, там, куда человеку возможно дотянуться только мыслью.

Так её и застал писатель.

- Здравствуй, Анна.

Художница не отвечала.

Писатель сел рядом с кроватью девочки и погладил худенькую ручку. Анна сжалась в комочек и прильнула щекой к его руке.

- Папа. Мне сегодня снился папа. Он был такой счастливый. Сказал, что рад, потому что скоро увидит свою девочку. Он обещал, что там мне будет хорошо.

Девочка заплакала. Писатель гладил маленькую трясущуюся от плача горячую и обритую голову девочки. Обрили Анну недели три назад. Но за это время на макушке не появилось даже крохотной щетинки: химиотерапия уничтожила все волосяные луковицы. Больше волосы уже не росли.

Писатель считал, что он неплохо владеет словом. Но сейчас он понимал, что ему никогда не найти слов, точно описывающих его теперешние ощущения. Его сжимало, трясло и разрывало в разные стороны вместе с этим крохотным несчастным существом. Человеку прекрасно знакома высшая степень отчаяния – осознание своей беспомощности, неспособности что-либо изменить. Он готов был предложить себя в качестве жертвы, лишь бы только избавить девочку от страданий. Но кто-то там, или кто-то здесь, не принимал замену. Ему нужны были страдания именно Анны.

Мария вошла очень тихо. Писатель не слышал её. Но девочка почувствовала её и повернула голову в сторону двери. Затем стремительно перевела взгляд на руку Марии, в которой та держала инъекцию и, вырвавшись из рук писателя, рухнула в подушку лицом, обессилено плача. Анна тоже ничего уже не могла изменить в ходе событий. Она знала каждый свой день поминутно. Знала, как он начнётся, знала в какие часы на неё накатит очередной приступ боли, знала, когда появится Мария, знала, что будет после инъекции, знала, знала, знала…

После инъекции Анна обычно затихала. Не спала. Нет. Теперь она почти никогда не спала. Просто тихо лежала и смотрела в потолок. Около часа. Директор клиники пару раз заставший её в такие часы, вызвал к себе каменщика и тот прорубил в потолке квадратное отверстие, разобрал в этом месте крышу и застеклил. Так у Анны появилось крохотное окошко, в которое она смотрела в своё «тихое» время. Когда по небу плыли облака, девочка, глядя в окошко, слегка поворачивала головку то в одну сторону, то в другую, пытаясь понять на что похоже медленно ползущее через стеклянный квадрат облако.

Но сегодня Анна не смотрела на облака. После инъекции она тихо повернулась на бок и лежала, закрыв глаза. С обратной стороны двери на нее безмолвно смотрели мужчина и женщина. Врач и писатель. Он и она. Им нечего было сказать ни Анне, ни друг другу. Поэтому он просто взял её за руку и погладил пальцами её ладонь.

Она одернула руку и повернулась к нему спиной. Он вздохнул, грустно посмотрел сквозь стекло в палату Анны и спросил не столько Марию, сколько самого себя:

- Скажи, что у нас с тобой?

- Что у нас с тобой, сегодня, Людочка?

- Две девушки поступили. Сейчас оформляются. Оба случая – ВИЧ, - маленькая и плотненькая Людочка с трудом поспевала за стремительно летящей по коридору заведующей отделением. В антикризисном медицинском центре всегда хватало пациентов. Здесь проходили курс реабилитации выжившие после суицида, соскочившие с иглы, ВИЧ-инфицированные. Ежедневно завотделением проводила несколько десятков консультационных бесед. Каждые полчаса в ее кабинете появлялся новый пациент. Каждый со своей историей, своей болью. Такие разные, и такие похожие в одном: всем им нужна была помощь, внимание, участие, совет. Каждый день она говорила со всеми, расспрашивала о настроении, самочувствие, снах, обсуждала мировые новости, интересовалась тем, что беспокоило человека сегодня. Так завотделением «осуществляла» ежедневный обход. Не зачем, по её мнению, было ходить по палатам и говорить о чем-то сокровенном при посторонних. Поэтому она поступала наобот: все пациенты по порядку приходили к ней.

Беседы начинались в 10.00. Но сегодня ей пришлось приехать в центр раньше. Людмила позвонила заведующей домой и сообщила, что ее ждет какой-то мужчина и очень хочет с ней поговорить.

- Пойдемте на улицу. Там сейчас так хорошо, - сразу же после приветствия предложила заведующая.

Они медленно пошли по дорожке по направлению к скамье. Начало разговора как-то не клеилось. Наверное, потому, что писатель смутно представлял о чем именно он хотел поговорить с лучшим в стране«кризисником». Что именно узнать? А, главное, какой примерно, ответ услышать. Доктор это чувствовала и параллельно подбирала «код раскрытия» к этому странному человеку. Что может заставить его разговориться? Единственная однозначная комбинация никак не приходила в голову. Поэтому она решила работать наобум, «в лоб»:

- Извините, что так без церемоний, но Вы любили?

Писатель, искренне удивившийся такому вопросу, растерялся. Твердая и надежная почва логических построений была выбита из под ног мыслителя «глупым бабским вопросом». Да, он был об этой докторше лучшего мнения…

- Да. Но это было очень давно и не имеет никакого отношения к сегодняшней нашей беседе…

- Вы потеряли любимого человека? – женщина упорно продолжала гнуть свою линию.

- Нет. То есть... да, наверное. Я просто сам от нее отказался.

- Вы не поймете.

- Может быть. А, быть может, и пойму. Попробуйте.

Невероятно высокие каштаны больничного сада отцветали, и их крохотные соцветья время от времени осыпались, опускаясь на плечи и колени сидящих на скамье мужчины и женщины. Окутанные этим завораживающим осыпанием, они говорили долго. Тихо. Почти не шевелясь.

- Вы так и не позвонили ей в тот вечер?

- Какое это имеет отношение к тому, что происходит сейчас?

- Вам должно быть лучше других известно, что все имеет отношение к чему-либо, даже к тому, к чему и не нужно бы. Я спрашиваю Вас об этом не случайно. Вам никогда не приходила в голову мысль, что она единственное в Вашей жизни, что было настоящим?

- Потому что это абсурд. Никакое любовное, тем более, студенческое, увлечение не может быть равноценным главной жизненной цели.

- Что ж, может быть - может быть. Кстати, А какова Ваша главная жизненная цель?

- Есть ли что-то там? – он показал пальцем вверх, - А если есть, то что именно.

Женщина задумалась.

- И насколько успешно Вы движетесь к цели?

- Двигаюсь. Это главное. Хотя я не могу утверждать, что у меня больше ясности, чем в начале пути.

Женщина улыбнулась писателю, взяла его руку, ту самую, которая минуту назад указывала в небо и подняла на него теплые карие глаза.

- Послушайте, если Вы до сих пор не знаете что есть там – она повторила его жест – то, быть может, лучше думать о том, что есть вот здесь? - она положила смуглую теплую ладонь на его грудь.

Писатель грустно улыбнулся и опустил глаза:

- Да-да, конечно-конечно. Спасибо Вам за эту встречу, за все, что Вы мне рассказали, за то, что, как говориться, выслушали. Но мне, к сожалению, необходимо что-то более конкретнее, нежели общие фразы о добре и зле.

Женщина задумалась и произнесла:

- Как бы то ни было, бессмысленно объявлять войну провидению и незваным врываться в заповедные зоны.

- Почему? – улыбнулся гость.

- Потому, что жизнь все равно мудрее. Она в любом случае, как бы вы не противились и каких бы глупостей не совершали, приведет вас к совершенно определенному итогу.

- Стало быть, Вы полностью отвергаете возможность свободного выбора?

Женщина чуть заметно улыбнулась:

- Знаете ли, судьба каждого человека, и Ваша в том числе, это всегда - лабиринт, в котором возможных путей очень много, но при этом, только один из них ведет к выходу. Потому-то, как бы вы не петляли и не пытались найти обходной путь, не совершив четко определенных схем переходов, вам это вряд ли удастся.

Доктор грустно вздохнула и посмотрела на часы.

- Извините, скоро начнутся беседы...

- Да-да, конечно. Всего доброго, огромное спасибо.

- Вы мне очень помогли.

- Нет. К сожалению, мне это не удалось.

Женщина отвернулась и медленно пошла по вымощенной кирпичом дорожке к больничному корпусу. На пол пути она остановилась и, обернувшись к писателю, неожиданно спросила:

- Кстати, а как ее звали?

- Ее? – и вдруг ему стало не по себе от осознания того, как долго он не произносил в слух имя этой женщины…

Не трубите в громкие «трубы»,

Не бейте в шумные «барабаны»,

Не выкрикивайте резких фраз.

Давайте поговорим шепотом.

Так, чтобы наконец-то был услышан

Даже самый тихий и слабый голос.

Имя этой женщины было на слуху у всех уже лет пять. Лауреатка нобелевской премии по литературе улыбалась со страниц газет и журналов, разъезжала по стране с семинарами и авторскими встречами, восседала «свадебным генералом» в десятках вечерних ток-шоу. Все знали, что у нее есть молодой муж, собственный остров где-то в Атлантическом океане и единственный в мире собранный руками подарочный кабриолет из платины. А еще у нее был банковский счет с умопомрачительным количеством нулей.

Ничто из этого «букета успеха» не смогло помочь ей теперь, когда она проводила свои последние дни в палате интенсивной терапии. Неделю назад в половине третьего утра ее «Судзуки» протаранил бетонный забор школьной спортивной площадки в паре кварталов от того элитного клуба, где она накачалась коктейлями.

Теперь каждое утро ее молодой муж-жигало появлялся в палате с букетом орхидей, целовал холодную неподвижную руку и, помявшись у постели пару минут, уезжал в неизвестном направлении.

Журналистов в клинику не пускали. Они творили «репортажи» и «интервью» без участия главной героини. Общественность скорбела, хотя и покачивала осуждающе головой, мол, как же так, такая замечательная женщина, и пьяной за руль…

Он долго добивался возможности попасть в палату. Конечно же, ему отказывали. После многочисленных неудачных попыток, он прошел к заведующему отделением и на голубом глазу заявил, что он ни кто иной, как ее бывший гражданский муж, от которого она убежала к молодому любовнику, что он ее до сих пор любит, все ей прощает и должен непременно с ней повидаться.

Это уже стало традицией: ради того, чтобы узнать правду, ему все чаще приходилось лгать.

Завотделением – примерный муж и отец - по-мужски и по-человечески, посочувствовав «покинутому», хлопнул его по плечу и тихо шепнул:

- Только недолго.

Палата была, конечно же, самая лучшая. Хотя для нее это уже не имело значения. Он замешкался пару секунд в дверях, глядя на распластанное на кровати недвижимое тело писательницы. Затем еле слышно, опасаясь нарушить хрупкое равновесие иссякающей жизни, прошел к окну и сел на зеленый, помеченный инвентаризационным номером, стул. Какое-то время он просто смотрел на женщину. Затем, почувствовав себя неловко, перевел взгляд в окно.

- Это к лучшему… - голос звучал слабо, но твердо.

Писатель вздрогнул, перевел удивленный взгляд на больную, встретил потухающий, но твердый взгляд карих глаз.

- Извините, я …. Мне необходимо…

- Какая разница,- женщина сглотнула. - Теперь это неважно…

Оба долго молчали.

- Как все глупо закончилось – внезапно встрепенулась женщина, - глупо началось и так же закончилось. Как много пустоты.

Она опять замолчала.

- Знаете, в юности я работала в редакции «районки». К нам часто заходила какая-то убогая в нелепых бифокальных очках. Всякий раз она приносила один и тот же рассказ о своей серой кошке, которую недавно сбила машина и просила напечатать. Рассказ был ужасным, а в конце еще были просто бредовые стихи про ту же самую кошку. Ни рифмы, ни смысла. Точнее это мне тогда казалось, что его нет.

- Я бы все отдала за то, чтобы найти ее.

- Вы считаете себя виноватой в том, что не опубликовали какую-то ерунду? Но ведь Вам все равно не позволили бы. Никто не пропустил бы эту бессмыслицу в печать.

- И Вы то же не поняли? Да рассказ этот вовсе и не причем. Она ходила к нам, потому, что ей нужно было куда-то идти. Она ведь была совсем одна. Скорее всего, и кошки-то никакой у нее никогда не было. Если бы была, она уж смогла бы написать о ней получше. Она врала, понимаете. Она написала этот глупый рассказ с этими ужасными стихами именно для того, чтобы мы отказали ей, и у нее был бы повод прийти в следующий раз. Как-то наш бухгалтер Надежда Ильинична налила ей чаю и угостила какими-то двухнедельными сушками. Она была так счастлива. Я думаю, что каждый следующий раз, приходя, она надеялась, что это повториться. Но мы ее демонстративно игнорировали, и даже здороваться-то с ней перестали. Вот она и сидела молча у стены и выжидающе смотрела на нас, а мы делали вид, что ее нет. Представляю, каково ей было в такие минуты.

А потом она вдруг перестала к нам приходить. Мы однажды вспомнили о ней и даже удивились: «Что-то наша кошатница не приходит? Уж не к концу света ли?» А потом вовсе забыли о ней. Я так и не узнала что с ней, где она.

- Быть может, оно и к лучшему. Вы думаете, что успокоились бы, если бы Вам довелось встретить ее и напоить самым душистым и вкусным чаем мире?

Писательница посмотрела в окно и замолчала. Какое-то время она провожала взглядом ручейки дождя, стекавшие зигзагами по стеклу окна. А после неожиданно сказала:

- Знаете, я никогда не писала ни о кошках, ни о собаках. Мне очень редко приходилось редактировать или что-то переписывать в своих книгах. Но я всю жизнь писала ни о чем. Я создала столько пустоты.

- Ну, это Вас просто заносит. Ваши книги известны во всем мире, Вас читают, вас любят. Вы создаете захватывающие сюжеты…

- Вот именно: просто захватывающий сюжет. И ничего больше! Что-нибудь есть за бульварной интригой? Что-нибудь настоящее, человеческое? Любовь, добро ..?

- Ну, это Вы зря. В каждой вашей книге есть любовь…

- Ха! Любовная интрижка или романчик есть, но нет любви. Это невозможно. Как я могла писать о любви и добре, если не знаю, что это такое! В рассказе этой кошатницы в таком случае было в сто раз больше любви! Вот у кого нужно учиться любви. Вот кого нужно сегодня печатать – их, кошатниц, а не таких графоманок как я. Все мои бестселлеры не стоят одного ее глупого рассказа о этой долбанной серой кошке!

Женщина резко рванулась вперед, датчики нервно запищали.

- Успокойтесь. Вы взваливаете на себя не свою вину. Быть может, у этой женщины в жизни все сложилось очень хорошо. Вдруг, она встретила свою судьбу, нарожала кучу детей и давным-давно забыла и об этом рассказе, и о Вас, и вообще о прошлом…

Писательница положила голову на подушку и как-то вдруг обмякла всем телом.

- Нет-нет, я виновата. Она не смогла тогда и не может сейчас опубликовать этот рассказ потому, что магазины забиты моими книгами. В них нет места для ее тоненькой брошюрки. И до тех пор, пока я продолжаю клепать свои бестселлеры, никто так и не прочтет ее рассказа.

- И что же, Вы теперь перестанете писать?

- Но это же просто глупо!

- Нет, это просто честно.

В комнату взволнованно вбежала медсестра:

- У Вас все в порядке?

- Да-да, дорогая, не беспокойтесь, - грустно улыбнулась самая знаменитая в мире женщина, - Видимо, в приборе произошел какой-то сбой. Сейчас все в порядке. Проводите, пожалуйста, моего посетителя. Я хочу отдохнуть.

- Да-да, конечно… - неловко поднимаясь из больничного кресла и глядя на висящие над дверью часы, проговорил писатель, - Просто…я…, - и так и не найдя повода остаться, медленно вышел из палаты.

В коридоре он подошел к окну и закурил, уставившись невидящим взором в линию горизонта вдали. Проходившая по коридору медсестра, остановилась и попросила его выбросить сигарету, сказав, пресловутое «у нас не курят».

Он, пошарив взглядом вдоль стен коридора, увидел, наконец, метрах в трех урну и направился к ней. В тот же момент дверь ординаторской распахнулась, и оттуда явно нервничая и торопясь, показались доктор и старшая медсестра. Рысцой протрусили к палате писательницы. Он, выбросив окурок, вернулся к палате и стал у того же окна, выжидательно и нервно поглядывая на часы.

За дверью палаты послышался приглушенный шум. Откуда-то из-за угла коридора выбежал высокий и светловолосый богатырь и быстро исчез за дверью палаты. Писатель понял, что утекают последние секунды,… и уверенно рванул на себя дверь палаты.

В комнате стояла суматоха. Писательница уже впала в «клин». Светловолосый богатырь, еще старался сотворить чудо, но медсестра уже сползла в кресло с верным предположением и теперь безучастно наблюдала на пустые потуги реаниматора. Писатель понял, что опоздал, и резко разрубив воздух рукой, чертыхнулся. Потом быстро подошел к медсестре и тихо, но нервно спросил:

- Она что-нибудь говорила?

Женщина подняла на него отстраненные глаза и, выдержав почти театральную паузу, спросила:

- Я Вас спрашиваю, она что-нибудь успела сказать? – и, схватив хрупкую фею в зеленом халатике за локти, тряхнул ее.

Та вскочила и, пытаясь освободиться из рук «какого-то ненормального», истерично запричитала:

- Да уберите руки! Выйдите отсюда немедленно. Сюда посторонним нельзя!

Подбежавший доктор принялся оттаскивать писателя от своей подчиненной:

- Уходите отсюда немедленно. Вы что не понимаете, что происходит?

Писатель тут же развернулся и еще крепче вцепился уже в доктора:

- Что она сказала?

Реаниматор остановился, стер ладонью пот со лба и привалился к стене:

- Нет. Не реально. Все.

Все посмотрели на реаниматора, затем так же синхронно перевели взгляд на тело писательницы и на несколько мгновений в палате воцарилась хрустальная тишина.

Первым встрепенулся писатель. Тряхнув тщедушного доктора так, что у последнего хрустнули какие-то суставы, он заорал:

- Что она сказала? Кто-нибудь способен повторить мне ее последние слова?

Реаниматор подошел к «слившимся в смертельной схватке» и спокойно разжал руки писателя:

- Уходите. Сейчас не время и не место. Нам ее сейчас на вскрытие везти.

Писатель, как-то вдруг обмяк, опустил руки и несколько минут стоял молча. Смотрел на то, как писательницу отключают от датчиков, перекладывают на каталку и накрывают простыней.

«Проводив» взглядом каталку из палаты, он вышел в коридор и еще долго смотрел как медленно, словно в рапиде уходит по коридору последний эскорт звезды.

Как только они завернули за угол, из палаты вышла медсестра с охапкой постельного белья в руках. Она молча затворила дверь и грустно двинулась в противоположную сторону. Писатель окликнул женщину и уже по инерции спросил:

- Вы тоже не слышали, что она сказала перед смертью?

Медсестра остановилась. Странно посмотрела на писателя. Собралась, было, уходить, а потом все же тихо ответила:

- Она сказала «Как хорошо. Так тихо»

Так тихо он не спал еще ни разу. Ресницы мальчика замерли в оцепенении. Дыханье было чуть слышным. Он спал очень глубоко. Накануне он с трудом пережил очередной приступ удушья. Под глазами залегли серовато-голубые тени. На бледных щеках и висках ребенка просвечивалась тоненькая сеточка проступивших сосудиков. Мать полулежа дремала рядом в продавленном и залоснившемся кресле. Рядом с кроватью ребенка, на тумбочке, замер, честно выполнивший свой долг аппарат.

- Что-что? Повторите, что вы сказали? Что он сказал? Вы слышали, что он сказал?

- Выйдите, пожалуйста. Здесь нельзя находиться посторонним.

- Мне нужно знать, что он сказал.

- Вы что, ненормальный?

- Но у меня их всего два осталось.

- Ну что ж, отдайте последние два.

Что бы ни думал Думающий,

Доказывающий это докажет.

- Последние два года ему было особенно тяжело. Болезнь съела его заживо. Он очень страдал. Но не только физически. Он очень переживал, что давно не видел Вас и боялся, что не увидит больше.

Писатель опустил глаза.

- Так и вышло, - чуть слышно проговорил «блудный сын». – Он действительно не виделся с отцом больше десяти лет. Поэтому даже не знал, что старик умер от рака.

- Это необъяснимое чудовище.

- Нет, это всего лишь защитный механизм, регулирующий выживаемость наиболее ценных генов. Природа убирает слабые звенья. Мы не в состоянии определить навскидку истинную ценность наших ДНК. И боремся с неизлечимыми, наследственными болезнями, не понимая, что это просто природные лакмусы. Эволюция подчищает те особи, которые «сожгли» весь потенциал своего генофонда. И повторяющиеся с каждым новым поколением рецидивы заболевания – лишь очередное подтверждение тому. У каждого из нас есть собственная программа, свои задачи, цели, своя ценность. Как только этот запас исчерпывается, человек сгорает.

А как же дети? Зачем тогда они вообще приходят в мир, если им суждено умереть, так ничего и не совершив.

- Дети – это отдельный сегмент проблемы. Но и они не являются исключением в этом законе. Здесь даже сам вопрос бесплодия родителей является ответом.

Природа-умница. У неё нет эмоций. Есть только целесообразность. Несмотря на все человеческие тысячелетние глупости, она умело сдерживает процесс уничтожения человека как вида. Она регулирует рост «пустых» генов, поддерживая тем самым на должном уровне количество перспективных, сильных ДНК.

Меня шокирует иступлённая настойчивость миллионов людей, обладающих «пустыми» «цепями» непременно обзавестись потомством. Бесплодные пары годами практикуют все возможные способы зачатия. Они сражаются с самой природой и бывают невероятно горы, когда им наконец-то удаётся «победить проведение».

И что выходит в результате? Блокируемый природой слабый, пустой потомок появляется на свет, увеличивая число тех, кого после сражают «внезапные» болезни. Это противоестественно – пытаться произвести на свет ещё более слабого потомка уже бесплодных родителей.

- Я готов на это пойти, если ты хочешь.

«Есть Бог! И если вы замолкните навсегда, то и камни заговорят о Боге.

- Если ты хочешь слушать, слушай…

- Слушай, а здорово, что мы всегда осенью собираемся! Я так люблю осень. Особенно октябрь. Мне листопад, тихий дождь по стеклу, огромное мягкое кресло с пледом и чаёк с коньячком… М-м-м. Больше и не надо ничего. Сидишь, в окно смотришь, думаешь, думаешь, думаешь… Сладко-о-о. Никто это у меня не отберет.

- А я Новый год обожаю! Это для меня сказка. На всю жизнь. Все как ребенок каждый раз жду чуда. Верю, что где-то на самом деле есть настоящий Дед Мороз. И что, он однажды непременно заглянет в мой Балочный переулок.

- Ага, а потом этот Дед Мороз скинет шубу и окажется мужчиной твоей мечты!

- Вот дурная! Я ей про праздник, а она!

- Ладно-ладно, не выкручивайся, грибы ставь вот сюда, рядом с рыбой. Надо еще под цветную капусту место оставить.

Маленькая кухня, освещенная светом старомодной плетеной люстры, утопала в ароматах. На видавшей виды плите с отвалившейся ручкой духовки кипела картошка. Стекла увитой красным виноградом кухонной веранды запотели от пара.

«Галька – вредная!» выведенные пальцем на стекле буквы раскисли и поплыли. Галка, плюхнувшись в кресло, кинула взгляд на надпись и недовольно фыркнула:

- А ты, значит, ангел. Ну конечно, я приехала за два часа, корячусь тут вместе с ней, лук чищу, салаты мешаю, а от нее благодарности - две телеги!

Подруга мимоходом потормошила роскошную Галкину челку и плюхнулась рядом. Кресло-качалка под ней заколыхалось и заскрипело.

- Не дуйся! Ты - золото. Сама бы я и до ночи не успела. Чего не пьешь-то? Вино - сказочное!

- Угу, - промычала Галка, пригубливая из стеклянного фужера, - Слушай, не будь врединой, раскинь, а?

- Тю! С какого перепуга! Придумала еще!

- Вот зануда! Сто лет ни о чем не просила.

- А я сто лет не раскладывала. Не помню ничего уже. Все забыла.

- Да что ты врешь! Ты давай доставай. Оно само вспомнится.

- Да не хочу я! Знаешь же, я суеверная.

- Ну и дура! У тебя дар от бога, а ты его в тумбочку засунула!

- Не в тумбочку, а в секретер! – расколовшись, улыбнулась подруга.

…Согнувшись над маленьким журнальным столиком, подруги зажгли свечу и обтерли пыльную коробку карточной колоды.

- Стой! На голом столе нельзя. Тащи скатерть.

- Да где ж я ее возьму? Она у меня в доме вообще одна – вон на столе под рыбой и грибами!

- Ну не знаю, тогда хоть полотенце.

На махровом голубом полотне карты ложились немного кривовато, выкладываясь мудреным пестрым узором.

- Ну что там?

- Не, ну че ты молчишь сколько? Там уже все ясно.

- Ничего у тебя здесь не ясно. Не пойму к чему этот король стоит? Странный какой-то. Ни при ком вроде. Тогда почему выпал?

Галка перевела глаза на «подозрительного» короля и грустно улыбнулась:

- Слушай, а куда ты сигареты дела?

- Да на холодильнике, по-моему!

Конечно же, на холодильнике сигарет не было. Зато у раковины валялась давно забытая и полупромокшая пачка суперлегких.

Галка вернулась на веранду с пепельницей и, опустившись в кресло, чиркнула зажигалкой. Подруга все так же добросовестно ломала голову над нестыкующимся карточным пророчеством.

- Говорила же тебе, что уже ничего не помню. Наверно неправильно разложила. Король какой-то припутался левый.

- Ну, да, конечно, левый, - засмеялась Галка.

Подруга подняла на нее пытливый взгляд:

- А, вон оно что! А я тут как дура сижу – мозги набекрень. Давай выкладывай! Есть кто-то?

Галка, сбив пепел, долго молчала, опустив глаза. «Гадалка», бросила карты и толкнула подругу под локоть:

- Слышишь меня? А ну давай быстро все рассказывай! Сидит, ломается тут!

Галка подняла мокрые глаза и дрогнувшим голосом открестилась:

- Да не было ничего. И никого, похоже, не было. Сама не понимаю что и к чему…

Они долго курили и тихо говорили на веранде. Давно разварившаяся картошка уже никого не интересовала. Две женщины говорили о любви. Настоящей. А потому более неуловимой и сказочной, чем Дед Мороз и Новый год…

В жизни некоторых из нас, иногда появляется человек, стремительно и виртуозно тасующий карты нашей судьбы. Приводящий в полное замешательство, заставляющий всерьез задуматься и посомневаться. Это всегда идеальный человек, как никто другой подходящий нам. Быть может, именно потому, что это и есть тот, кто был уготован нам судьбой. Наша вторая половинка, наконец-то, вытащенный нами счастливый билет, недостающая деталь сложного пазла.

Именно этот человек заставляет нас переоценить все то, что имеется. И мы делаем выводы, подводим итоги, расставляем все точки над «i». И когда, наконец, взвешены все «за» и «против», мы внезапно прозреваем. Решаемся, принимаем вызов судьбы, поворачиваемся к ней с решительным лицом… И больше не находим рядом этого человека. Он исчезает так же быстро и неожиданно, как когда-то появился.

Справедливо ли это? Стоит ли искать? Стоит ли что-либо менять? И что это вообще было? Усмешка судьбы? Горькое эхо каких-то прежних ошибок? Или это всего лишь очередное испытание на долгом пути мужания сердца?

Эти вопросы, нередко, до конца жизни остаются без ответа. Решение относительно такого человека, чаще всего, так и не бывает принято окончательно. Иначе, он не был бы солнечным зайцем, коим он и является. Справедливости ради, нужно отметить, что это один из самых сильных и мощных солнечных «ушастиков». Чрезвычайно слепящий и убедительный. А еще он самый естественный и потому столь трудно опознаваемый.

Мы так беззащитны перед подобными обманщиками потому, что человеку всегда хочется любви. Он всегда открыт ей навстречу. Всегда ждет ее, иногда проживая в этом ожидании всю свою жизнь. И когда на стекле холодной октябрьской веранды, увитой красным виноградом, внезапно загорается дрожащий отблеск солнечного блика, кто-то из нас непременно попытается ухватить огонек рукой, удержать счастье на своей ладони. Это так понятно. Так искренне. Так по-человечески правдиво.

Но, вместе с тем, где-то на земле всегда будет жить тот, кто просто блаженно порадуется теплу зайчика на своих щеках и, улыбнувшись сквозь слезы ностальгии, помашет ему вслед, отпуская и благодаря судьбу за то, что она напомнила о возможности счастья.

- Любила ли я его? Не знаю. Может быть. Это ведь всегда что-то не совсем… Что-то рядом шепотом, пунктиром. Не завершено. Не прочувствованно. Недоговорено. Не доосознано.

Хотя одно я знаю наверняка. Если бы мне когда-либо в жизни посчастливилось его встретить еще раз, я бы непременно сказала ему: «Спасибо. Спасибо за то, что Вы - самый настоящий!»

42. - Я никак не могу понять людей, - улыбнулось Солнышко. - Почему,

когда люди узнают о чем-то важном, то вместо того, чтобы

думать об этом, они начинают задавать совершенно ненужные вопросы?

Маленькому мальчику стало стыдно, и он проговорил себе под нос:

- Я же не для себя спрашиваю, а чтобы все узнали...

М. Мейстер «Зимний сон»

- Вы самый настоящий трус и негодяй!

- Что Вы сказали?

- Я сказал, что Вы трус и негодяй.

- Удивительно. Никто и никогда еще не называл меня ни трусом, ни негодяем.

- Ну и напрасно. Во-первых, Вы трус, потому что просто-напросто боитесь умирать и придумали себе какую-то там миссию, под которую разыгрываете ваш скорбный трагичный удел. Но этот страх присущ большинству людей. Слабым, но не всегда плохим людям. Потому-то за это Вас вряд ли кто осмелится судить.

Во-вторых, если Вы и готовы смириться с неизбежностью человеческой судьбы, то непременно при условии, что Вам будет позволено прежде узнать, что именно Вас ждет после. Но, знаете, и это не так уж подло. А вот главный Ваш страх позволяет мне назвать Вас негодяем. Потому, что Вы боитесь умереть, не прославившись. Вы амбициозны до такой степени, что отказываетесь следовать по общей для всех схеме. Вы потребовали от Бога исключения для себя, особого сценария. Вы богоборец. Причем никаких оправданий у вашего противостояния нет. Потому-то вы и подлец. Извините, но с подлецами я не общаюсь. Прощайте.

- Неужели Вы всерьез полагаете, что у моего стремления нет оправданий? Ведь я писатель. Я живу и работаю ради людей. Я хочу помочь людям. Моя книга – для них. Я говорю с тысячами со страниц. Каждый писатель говорит одновременно со всем человечеством…

- Чушь! Каждый писатель говорит сам с собой! Писатель – это, прежде всего, моральный эксгибиционист! Он выворачивает на всеобщее обозрение свои собственные бредовые измышления, достаточно редко имеющие что-либо общее с проблемами и судьбами человечества. Всегда и всюду, и особенно в своих произведениях, писатель, прежде всего, выясняет отношения с самим собой.

- Ну, это вы зарвались! Если бы все было так, как Вы говорите, никто не читал бы этих книг, кроме самих авторов, да десятка их родственников. Всем остальным, в таком случае, написанное было бы неинтересным.

А книги читают. Некоторые зачитывают до дыр. Их ищут, переплачивают за них огромные деньги, крадут. В конце концов, за возможность обладания книгой человек даже способен убить! Что, по-вашему, движет этими людьми?

- А вот я считаю, что как раз таки отчаянное желание вырваться из безумия.

- В любом случае, то, что Вы делаете – это кощунство.

- Ну почему?

- Потому, что Вам не нужна истина, Вам не нужны ни доказательство Бога, ни опровержение такового. И книга в конечном виде Вам не нужна?

- То есть как? С чего Вы это взяли?

- Да с того, как Вы упиваетесь ее написанием, этой беготней, гонкой за агонистическим бредом. Вы ослеплены только идеей. Если бы она так не застила Вам глаза, Вы давно бы уже распознали истину. А Вы занимаетесь творчеством ради творчества. К Вашему сведению, человеческое творчество имеет право называться творчеством лишь тогда, когда человек позволяет говорить в себе Богу, а не заглушает его голос собственными разглагольствованиями и бреднями. Теперь истина вообще никому не нужна. Нужен только процесс ее поиска. И чем ближе человек подбирается к ней, тем усиленнее он начинает путать карты, наворачивать, что-то выдумывать, усложнять… Потому что, подсознательно он вовсе не желает ее обрести. Это не модно. Скучно, если хотите. Зато ее поиски, вечное движение без цели – это пожалуйста! Хит сезона! Бестселлер!

И Вы - один из этих псевдоискателей. Тех, что дурят и морочат нормальным людям голову. Потому-то Вы – самый настоящий подлец!

После этой встречи писатель полтора года не слушал переходящих.

- Преходящих много. Как песка в океане. А избранных среди них – крупицы. Я хочу сопроводить именно эти переходы. Мне не нужны тривиальные агонии. Для моей книги мне нужны откровения избранных.

Ментор медленно развёл руками и грустно вздохнул.

- Ты, оказывается, даже не знаешь, что такое писатель

Такое писатель видел впервые.

- Уже прошло, Машенька. Прошло.. прошло...прошло...

Прошло двадцать восемь лет со времени начала его поисков. Книга все еще не была написана. Обрывки фраз с добавленными комментариями писателя все так же были разбросаны по страницам дневника писателя. Часть материала он уничтожил. По его словам, это были «пустышки». Оставшиеся шесть десятков фрагментов он бережно хранил и перечитывал. Пытался найти какую-то общую связующую нить. Это не получалось. Депрессия усиливалась. Отчаяние теперь накатывало волнами и подолгу держало его в своем импульсивном мраке.

Дважды, выходя в портал, он «набрасывался» на Ментора. Возвращаясь, подолгу болел. Получая дату очередного перехода, длительное время раздумывал, идти ли, ехать ли, нестись ли навстречу новой смерти. Ночами он уже почти не спал. Иногда ему удавалось ненадолго отключаться днем. В парке. На скамье. Свежий воздух, охлаждая кислородом раскаленную голову писателя, пьянил получасовым сном. 30-40 минут в сутки - это все, что ему теперь даровалось.

Именно в этом последнем идиллическом уголке – на парковой скамье – его в очередной раз «настигла» книга. Избегая переходов, он наткнулся на него именно там, где пытался забыть о смерти, боли, раскаяниях и разочарованиях. Тело тридцатилетнего банкира свалилось на него прямо во время сна. Его и без того скудного сна. Во время обычной воскресной пробежки, банкир почувствовал себя неважно. Как-то странно и неожиданно сильно заболела спина. Неужели мышца? Нет, скорее всего, невралгия.

Остановившись у скамьи, банкир наклонился вперед и прислушался к своим ощущениям. Боль усиливалась. Он выпрямился, сделал два коротких ритмичных вдоха, попытался повести спиной. Разрыв аорты тут же сотряс его тело болью и швырнул его прямо на спящего на скамье человека. Испугавшись спросонья, писатель попытался вскочить, но банкир крепко придавил его своим грузом к спинке. Сообразив в чем дело, писатель отвалил банкира на бок и попробовал пульс. Затем приоткрыл веко мужчины. Глазное яблоко блуждало, зрачок среагировал на свет.

Писатель расстегнул верхнюю пуговицу джемпера банкира, открыл ему рот и проверил не запал ли язык. Нет, все было в порядке. Что теперь делать? Где же здесь ближайший автомат?

- Извините, - он окликнул двух катавшихся на роликах студенток, - вы не могли бы присмотреть за этим человеком, пока я сбегаю к телефону?

Девчонки остановились, скосились на лежащего в корявой позе банкира, поежились и ничего не ответили.

- Вы что не видите, что это срочно? Тут каждая минута дорога. Постойте здесь, я быстро.

- Нет, - просипела внезапно осевшим голосом одна из них, - давайте мы позвоним. А Вы – с ним, - она махнула головой в сторону банкира.

- Без разницы. Только как можно быстрее, ладно? Где-то здесь должен быть автомат.

- Да я с мобильника позвоню! Девушка достала телефон и набрала номер службы спасения.

В этот момент из приоткрытого рта банкира послышался какой-то звук. Писатель подхватил его голову, пытаясь понять что происходит. Нечто похожее на клекот вперемешку с обрывками слов вырывалось теперь из горла лежавшего без сознания банкира.

- Хкх….о…тхы… Хкх….о…тхы…

- Что, что? – писатель склонился как можно ближе ко рту умирающего.

- Хкх….о…тхы. Хто тхы? – хрип заглушил начавшие вырисовываться слова. Глаза банкира внезапно распахнулись, плавающий взгляд был затуманен. Он уставился куда-то перед собой потрясенным взглядом.

- Тххы!.. – удивленно выдавил из себя банкир, глядя на стену публичной библиотеки, и, содрогнувшись всем телом, завалился на писателя.

Кого видел этот человек в последние мгновения своей так нелепо оборвавшейся жизни? Почему был так удивлен? Кого увидит он, умирая? Увидит ли вообще? Одно было ясно: книга опять звала к себе, не давая покоя тому, кто вызвал ее к жизни. Ему вновь придется идти в переход и преследовать умирающих. Он понял, что книга его никогда не отпустит.

Писатель с трудом пережил очередной переход. Сейчас он висел в портале поникший. Он знал, что после выхода из «клина» его может ждать любой сюрприз. Уходы и возвращения серьезно давили на сосуды. Дважды у него случались кровоизлияния в мозг. После одного из них он пролежал в больнице почти два месяца. Потому-то принимать решение о каждом новом переходе для него было очень сложно.

Ментор спокойно смотрел на писателя:

- Не могу. Ведь я могу пропустить самый важный переход.

- Как знаешь. Хотя лично я рекомендовал бы тебе оставить эту затею.

- Отказаться от книги? Я что похож на сумасшедшего?

- Если откровенно, то даже очень. И ведешь себя соответственно.

Писатель грустно улыбнулся:

- Даже если так. Мне все равно. Для меня имеет значение только книга. Я непременно должен ее завершить.

- А если не успеешь?

Писатель вызывающе посмотрел на Ментора:

- Что ты хочешь этим сказать?

- Да так, ничего…

- Подходит мой срок, да? Ты это имел в виду?

- Нет. Твой срок… еще не подходит. Но ты задумал слишком грандиозный проект для одной человеческой жизни. Тебе так не кажется?

- Нет. Я не хочу так думать. Иначе, я смогу оправдать свое бессилие. А мне нужно дойти до конца. Я должен дойти. И я дойду.

- А если у тебя будет талантливый приемник, который сможет подхватить твои записи и завершить их?

- У меня не может быть приемника! Никто не способен дописать мою книгу кроме меня самого. Это моя книга. Я не позволю ее дописывать, переписывать или делать с ней что-то еще! Самый талантливый не сможет завершить мою книгу. В лучшем случае он напишет свою.

- Да, - грустно протянул Ментор, - ты уже достиг кондиции. Раньше ты, по крайней мере, хоть изредка называл свой труд книгой человечества. А теперь это исключительно ТВОЯ книга!

- Нет. Нет, ты не так меня понял. Просто для меня это очень важно, понимаешь. Мне всегда было жалко великие книги. Их так безжалостно калечат и коверкают. Перевирают, переписывают, печатают кусками. Или еще хуже – снимают по ним фильмы. Грандиозные произведения становятся триллерами и мелодрамами.

Это же тупик. Смерть. Умирают мысли, рождаются спецэффекты. «Повышенный интерес к качественной литературе» убивает ее. Делает ее мелкой, серой, превращает ее в фаст-фуд.

Ментор чуть заметно улыбнулся и тихо, но уверенно возразил:

- Ничего, отряхнется.

- Как только захочет, тут же отряхнется и станет прежней. Великие тексты не тускнеют и не рафинируются. Они замирают в историческом ожидании. И сколько бы пыли и шелухи за это время на них не осело, они всегда готовы отряхнуться и стать прежними. Их ничто не способно испортить. Их ничто не способно убить. А вот ты… Ты же сам себя убиваешь.

Писатель грустно улыбнулся:

- Я знаю. Но моя жизнь этого стоит.

- Послушай, я очень устал. Я не могу теперь находится в клине долго. Пожалуйста. Я решился на этот переход только потому, что мне срочно необходим какой-нибудь сильный, мощный переходящий. Прошу тебя, пожалей меня. Дай мне контактера. Дай мне стопроцентный результат. Я прошу важного, действительно уникального перехода.

Ментор молчал.

- Умоляю, - голос писателя сорвался.

- Что ты с собой делаешь? - медленно и отчаянно протянул Ментор.

- Я прошу тебя, не нужно обо мне. Дай мне переход! Умоляю, дай ценный переход!

Ментор злобно огрызнулся:

- Пожалуйста! Забери свой переход! Чокнутый! Если решил себя окончательно погубить, ради бога! Я уже не в силах ничего сделать. В последнюю пятницу следующего месяца в Англии перейдет сильная провидица. Ее зовут Сюзана. Сюзана Стайлер. Она живет недалеко от Йоркшира. Её время – 7.40 утра.

Ментор резко повернулся и исчез. Боль возвращения сжала энергетическую оболочку писателя и вытянула ее из портала. Придя в себя, писатель несколько дней плевал кровью и не чувствовал свою онемевшую левую руку.

- Левую руку! – старуха тяжело дышала.

- Извините, я вообще-то не хочу знать свое будущее. Я здесь не за этим.

Старуха посмотрела на него с усмешкой.

- Вы полагаете, сударь, что я не знаю, зачем Вы здесь? Я прекрасно знаю, кто Вы и что делаете у меня в мой последний день. Я сказала – дайте мне свою левую руку.

Писатель приподнял левую руку правой и приблизил ее к старухе.

- Все еще не отошла? – спросила старуха, разминая холодную неподвижную кисть писателя.

- Нет, - он опустил глаза и не решился сказать ей, что уже не надеется на нормальное восстановление функций руки.

- Напрасно, - неожиданно и вроде бы невпопад сказала женщина, - Рука полностью восстановится. Я помогу Вам. Вам необходимо будет читать вот эти две молитвы утром и вечером. Но прежде непременно сходите в церковь и исповедайтесь.

Писатель посмотрел рассеянным взглядом на старуху:

- Вряд ли. После всего того, что я пережил, вряд ли я смогу искренне каяться в церкви, глядя на священные образа.

- Сможете если захотите. Вы же хотите вернуть себе руку?

- Значит, кайтесь и отчитывайте молитвы, - и старуха сунула ему лист бумаги с размашистыми каракулями. – В этом квартале, направо от музея есть приход. Идите туда сразу же после того, как я перейду…

Писатель вскинул на женщину одновременно удивленный и смущенный взгляд. Как эта женщина может так спокойно и мужественно говорить о своей приближающейся смерти. Как может она трезво рассуждать и отдавать последние указания, не дрогнув голосом, не поколебавшись ни одним нервом?

- Вы обещаете мне сходить в церковь и отчитать молитвы?

- Да, - хотя был абсолютно убежден, что никуда он не пойдет и уж, тем более, не будет отчитывать какие-то молитвы.

Старуха молча и спокойно посмотрела на своего последнего посетителя.

- Вы солгали, сударь. Мне очень жаль, но Вы сейчас солгали мне. Вы ведь не собираетесь идти в церковь.

- Да, я солгал.

- Я предполагала, что так случиться. Но все же надеялась на лучшее. Хорошо. Видимо, я действительно здесь бессильна. Ведь он тоже расписался в своем бессилии?

- Тот, с кем Вы говорите в портале?

- Да. Он сказал, что-то вроде того, что он умывает руки, что он сделал все возможное.

- Увы. Увы. Но, стало быть, это правильно. Стало быть, у вас действительно такая схема.

Старуха замолчала на несколько минут. Неловкая пауза, нависшая над старой задрапированной комнатой типичного викторианского дома, стала беспокоить писателя. Старуха же, которая должна была умереть ровно через четыре минуты (писатель бросил незаметный взгляд на каминные часы), была абсолютно спокойна.

– Через сорок семь лет, - неожиданно прервала тишину оккультная легенда Британии.

- Что-что, простите?

- Он родится через сорок семь лет.

- Тот, кто даст ответы на все твои вопросы. Он родится в мае. В середине месяца. Скорее всего, это будет 16 или 17 число. Тебе нужно будет торопиться. Ты должен найти его. Найдешь его – успокоишься. А когда, наконец, все поймешь, найди мужество рассказать остальным.

- Где? Где он родиться? Как его зовут? - писатель схватил старуху за руки.

- Я… не вижу, - и глаза старухи действительно заволокло дымкой, - Мутно. Лишком мутно. Ищи. Ты найдешь его. Вы встретитесь. Это будет… Ночью…

Ночью ему вновь приснился мальчик на трибуне. Его Распахнутые зеленые глаза. Тот ужас, который навсегда остался в них. Писатель неожиданно испытал сильнейший приступ паники. Он не хотел умирать. Он не хотел умирать никогда. Особенно так, как выпало этому подростку.

Он проснулся разбитым. Долго курил в ванной. Потом еще дольше бессмысленно пил чай с остатками полу засохшего сыра. Оделся. Вышел на улицу. Постоял, глядя по сторонам, выбирая направление – куда двинуться. Медленно пошёл по направлению к набережной. Искусственная пальма, торчавшая у берегового кафе смотрелась дико. Какому идиоту пришло в голову вкопать здесь пластиковую пародию? Господи, какие абсурдные мысли рождаются в человеческой голове? Неужели этому «эстету» ничего больше в жизни не нужно кроме вот этой выгоревшей чешуйчатой «жительницы экватора» здесь на неуютном и ветреном берегу осеннего города? Этот чудак тоже боролся с данностью, пытался изменить действительность. Значит, чем-то он похож на меня… Пусть более примитивно, угловато и вычурно, но он тоже боролся…

Писатель погладил ладонью шершавый пластиковый ствол пальмы, проводил взглядом лениво плывущую по грязной реке баржу, купил сигарет в прибрежной кафешке и присел на скамью.

Вдоль кромки воды слонялся без работы фотограф со стареньким «Зенитом» на шее. И он всерьёз хочет найти «клиентов», подумал писатель. Кто сегодня станет заказывать снимки у этого «фотографа»?

Удивительно, но самого фотографа совершенно не тревожила такая мысль. Он

- Вспомните и улыбнитесь.

- Улыбнитесь, молодой человек. Ну улыбнитесь же! Знаете, у моего дедушки была такая любимая присказка. Он все время говорил мне: «Улыбайся, детка! Улыбайся!». Дедуля был для меня самым близким человеком. После моей матушки, разумеется.

Писатель семенил в дом вслед за хозяйкой – милейшего вида крепонькой старушкой. Именно у нее должен храниться тот дневник, о котором говорила Мария. Он был убежден, что ему без труда удастся заполучить записи. Нужно только быть пообходительнее и при этом неумолимо давить на жалость. Это всегда срабатывает.

- Он был военным. Морским офицером, - продолжила хозяйка, жестом приглашая его за небольшой стол в центре гостиной, покрытый вязаной белой скатертью, - Бабушка, да и моя мама, когда была маленькой, месяцами ждали его из походов. Бабушка, говорила, что каждый раз, прощаясь с ней на пристани или у двери дома, он приговаривал: «Улыбайся, детка! Улыбайся!» Потом он частенько говорил эти слова моей маме. Например, тогда, когда мой так называемый отец, скрылся в неизвестном направлении накануне свадьбы.

А потом он говорил это мне, когда я ревела из-за расквашенного носа или двойки по алгебре. Или, например, в тот раз, когда мы неделю собирались сходить на карусели, а когда, наконец, пришли в парк, оказалось, что отключили электричество.

Я так разревелась тогда. Мне было ужасно обидно. А он улыбался. И промакивая мои слезы платком, приговаривал: « Какая ерунда. Улыбайся, детка! Улыбайся. Что бы не случилось, всегда улыбайся». Извините, я не спросила Вас о Ваших предпочтениях и приготовила чай на свой вкус.

- Не беспокойтесь. Все замечательно. Продолжайте, пожалуйста.

- Через месяц после нашего неудачного похода в парк, дедушки не стало. Я не пошла на похороны. Заперлась в своей комнате, и не выходила оттуда два дня. Просто сидела на кровати и смотрела на его фотографию. А потом со мной случился приступ. Я немножко тронулась. Так говорила тогда мама. Я целыми днями ходила по двору и хохотала. Меня даже водили выливать к местной знахарке. Думали, что в меня вселился бес.

Да-а, это было очень давно. Но, знаете, я, что собственно хочу сказать, всей этой историей, молодой человек? Я прожила долгую жизнь. И лично я считаю, что во многом благодаря тому, что частенько вспоминала своего дедулю и растягивала губы в улыбке в те минуты, когда сердце рвалось на куски и хотелось завыть от бессилия и тоски. Так вот и дотянула до своих 92 лет!

А еще, наверное, потому, что никогда ничего не боялась. Ни трудностей, ни бед, ни неудач. У людей так много страхов. Они бояться буквально всего вокруг. Даже того, чего вообще не существует. Просто сумасшествие какое-то!

Хозяйка рассмеялась.

- Но все-таки, больше всего человек боится старости и смерти. Всю жизнь он пытается избавиться от этого страха, думает об этом, взращивает в себе этот страх. А знаете отчего это происходит?

- Нет, но мня это как раз очень интересует.

- Все дело в том, что смерть перестает быть той кульминационной точкой человеческой жизни, которая дает человеческому существованию новое истолкование. Смерть уже становится главным героем книг и фильмов.

- Вы так интересно и глубоко об этом говорите.

- Еще бы. Для нынешнего человека любой разговор о смерти – как вода для странника пустыни. А все от чего?

- Отчего? - встрепенулся писатель. Его в самом деле «захватила» эта худенькая старушка.

- Оттого, что утрачена особая житейская мудрость, культура старения, что ли. Современный человек подходит к порогу смерти, не столько глядя вперед, сколько без конца оборачиваясь назад и с ужасом вычисляя расстояние, отделяющее его от поры своей молодости.

Старушка взяла дрожащей рукой чайничек и медленно принялась разливать чай по фарфоровым чашкам. Комнату тут же наполнил аромат жасмина.

- Всю жизнь пью зеленый чай с жасмином. Никак не могла изменить пристрастья. Да и не видела в этом необходимости, - она улыбнулась и поставила чайник на место. Придвинула чашку и с наслаждением отхлебнула ароматный чай.

- Так вот, я хочу сказать, что старость из времени подготовки к смерти, когда, собственно, пора о душе подумать, превратилась в период последнего и решительного боя за место под солнцем. Она стала временем зависти. Это особенно удручает.

- Но ведь им тоже хочется увидеть от жизни побольше радости. Разве они не имеют на это права?

- Безусловно! Безусловно, имеют. Вопрос лишь в качестве радости. У каждого поколения она непременно своя. У молодых одна, у зрелых – другая, у стариков третья! Грустно и неправильно, а порою даже опасно когда эти радости меняются местами. Это движение вспять. Путь в никуда. Зачем-то брошенный вызов судьбе.

- Что значит зачем-то? Вы полагаете, она не подхватит этот вызов?

Старушка улыбнулась и отхлебнула из чашки.

- Жизнь вообще не подхватывает и не отвечает ни на какие вызовы, в том числе и эти. Ей нет дела до чьих-то вызовов. Она течет и течет своим чередом. В нужном ей направлении. Она сама по себе. Вы понимаете меня? Она даже не знает о каких-то там притязаниях того или иного человека.

Потому-то мудрые люди ни на что и не пытаются притязать. Рвать что-то у судьбы, кому-то что-то доказывать. Они живут, взрослеют, мужают, мудреют, без суеты и выкриков на перекрестках судьбы. Пейте чай, что же Вы даже не попробовали?

- Да-да, спасибо. М-м! Да, он действительно, отменный!

- Вот видите, - улыбнулась старушка, - это моя радость. Но ведь она вполне прилична для дамы моих лет? Не правда ли?

- Вполне смущенно и растерянно улыбнулся гость.

Женщина перевела взгляд на окно и долго мечтательно смотрела на колышущуюся от весеннего ветерка кружевную белую тюль.

- Вы ведь пришли за ним?

Писатель встрепенулся и вскинул на старушку оторопелые глаза.

- Что Вы имеете в виду?

- Вы прекрасно знаете, что я имею ввиду, - женщина неожиданно строго и пронзительно взглянула на гостя, - А я знаю, что Вы имеете ввиду. Я знаю зачем Вы здесь, молодой человек. Вас интересует корабельный дневник моего деда, не так ли?

Писатель опустил голову.

- Вам нужны откровения и впечатления во время крушений и гибели экипажей двух рейсов, в которых участвовал мой дед?

- Откровенно говоря, да…

- Ну нет. Это совсем не откровенно. Я сама все сказала за Вас. Более того. Сказала так, что бессмысленно было все отрицать. Только тогда Вы просто согласились. С откровенностью такая тактика беседы не имеет ничего общего. Вы лукавили, мой дорогой. А это не хорошо. Совсем нехорошо. Человек должен быть отрыт и честен. Всегда, везде и при любых обстоятельствах. Если бы Вы сразу поступили предельно честно, вероятно, я отдала бы Вам дневник. Но я никогда не передам его в руки нечестному человеку.

- Я не лгал Вам. Я просто не рассказал все...

- А это по-Вашему не ложь? Когда ко мне в дом приходит человек, я должна знать кто он и каковы его намерения. Я гостеприимно приняла Вас, беседовала с Вами, рассказывала о детстве, поила чаем. А вы все это время обдумывали, каким образом обмануть меня и заполучить дневник.

- Простите меня... - писатель опустил глаза. Ему действительно было стыдно.

- Так просто... - старушка отвела взгляд от гостя и вновь посмотрела на колышущиеся занавески. - Просто попросить прощения и быть абсолютно уверенным в том, что подлость будет забыта... Вы, полагаете, что совершенное зло исчезает как только вы раскаетесь в содеяном?

- Нет... Почему? Я так не думаю... - он вскинул глаза на хозяйку, отчаянно пытаясь убедить ее в обратном.

- Не стоит, - старуха подняла руку, словно ставя преграду словесным излияниям гостя. - Не пытайтесь убедить меня в том, в чем Вы и сами-то не совсем уверены. Вы молоды. Это многое объясняет. Но не оправдывает. И все же, - старушка медленно встала из-за стола и направилась к буфету, - я прощаю Вас, молодой человек. И даже больше: я передам Вам то, ради чего Вы готовы были идти на подлость. Хотя бы затем, чтобы Вы совершили в жизни на одно преступление меньше. Пусть лучше это буду я, - старушка приподнялась на носочки и потянулась к крышке буфета, - чем кто-то другой, - и стащила сверху розовую картонную коробку, обклеенную вырезанными из открыток картинками.

- Возьмите, раз уж Вы всё равно так настроены. Не знаю, помогут ли Вам эти записи, но, в любом случае, думаю, не повредят. Это Ваш крест. Ваш путь. Ваша жизненная трагедия.

Гость опустил глаза.

- Вы ступили на скорбны й путь. что может быть более печальным, чем жизнь, посвящённая собиранию людских страданий. Кроме того, Ваш удел вдвойне печален оттого, что такой путь всегда оказывается тщетным. Он изматывает идущего, но никогда никуда не приводит. Но это Ваш выбор. - хозяйка вздохнула. -Я не могу ничего изменить. Одержимость неисправима. Держите дневник и...

Женщина замолчала. Гость поднял на неё глаза долго смотрел в это спокойное и мудрое лицо. женщина сидела за столом и смотрела на кружевные узоры скатерти. Затем вдруг как-то странно посмотрела на гостя и неожиданно холодным и отстранённым голосом сказала:

-Уходите из моего дома. И больше никогда не приходите сюда. Вы приносите только боль, страдание и пустоту. Вы не несёте добра. уходите. Слышите, - хозяйка резко поднялась, - уходите немедленно!

Ему были просто необходимы деньги. Совсем немного, чтобы как-то перекрутиться до осенних лекций в университете. … В двух неравных по объему стопках бумажных страниц была заключена первая часть его великой книги. То, что ее приходиться вот так, расчленяя и насилуя, публиковать частями, доводило его до отчаяния. Но иного выхода просто не было. Если он в ближайшее время не получит гонорар за первую часть, второй и последующих может просто не быть. Потому, что он тривиально умрёт от голода. И это в 21 веке! Он – умный, нестарый человек… М-да…

Через три дня он, приходя в отчаяние, сам позвонил в редакцию. На другом конце провода ему сдержанно ответил молодой женский голос, пригласивший подойти в редакцию для беседы в «любое удобное для автора время». Через сорок минут писатель уже был в коридоре нового респектабельного издательства. Контора специализировалась на выпуске легкого чтива: детективчиков и любовных романов. Такие «книжицы» пользовались спросом и издательство хорошо раскрутилось. Здесь, что не говори, были самые высокие авторские гонорары. Вместе с тем, среди полутора сотни сотрудников этого печатного дома не было ни одного, кому стоило показывать первую главу его книги…

- По Вашему, это книга?

- А, по-моему – это просто бред! Материал был выбран неплохой, но Вы не удосужились ничего с ним сделать. Это же не главы! Это просто набор каких-то мыслей. Почему Вы не объединили их в композицию? Вы вообще имеете какое-нибудь представление о законах создания текста?

Писатель молчал.

- К тому же, - продолжила редактор, - здесь столько лишнего…

- Полагаете? Я так не думаю.

- В любом случае, здесь нет ни лини повествования, ни …ничего. В общем, это очень сыро, слабо и …наивно что ли.

Писатель опустил взгляд. Он сам не понимал почему он это сделал. В самом деле, ему даже чисто гипотетически не могло быть стыдно перед этой «редактором отдела прочей литературы». Яркая блондинка с модной «небрежной» завивкой и винтажным гардиробчиком, даже цитируя выжимки философских жемчужин, не смогла бы убедить его в наличии у нее интеллекта. А она, при этом, даже и не пыталась изобразить из себя «умную» или «понимающую». А, стало быть, говорить с ней о книге, а тем более спорить, было бессмысленно.

Писатель ничего не ощущал: ни обиды, не разочарования, ни облегчения. Ничего. Он оторвал пустой взгляд от пола и, посмотрев в блестевшие декоративными цветными линзами глаза редакторши, спокойно ответил:

- Может быть, может быть… Вы знаете, Вы правы. Так и есть, как Вы говорите. И даже если бы Вы сказали по поводу моей книги совершенно противоположное, Вы тоже были бы правы.

Девушка, вероятно, почувствовавшая опасность того, что над ней иронизируют, нарочито уверенно откинулась на спинку своего кресла и, приподняв бровь, с вызовом спросила:

- Почему же?

- Потому что не существует ни одного верного ответа на один и тот же вопрос. По крайней мере, не существует единственно верного.

- Да-да, конечно. Я с Вами полностью согласна. Но это так сказать моё личное мнение. А в отношении бизнеса, я должна учитывать прежде всего коммерческие интересы издательства. Это не наш формат. У нас несколько иная специфика. К тому же она приносит реальные деньги. А ваша книга… Она весьма сомнительна в этом отношении. Я пропускаю в печать только гарантированные хиты продаж. Люди не читают сегодня философских трактатов. Поэтому мы не возьмёмся печатать рукопись с сомнительным коммерческим результатом. Уж извините. Веяние времени, ничего не поделаешь.

- Спасибо, - писатель медленно встал. По сути, этот разговор завершился гораздо раньше. Результат был известен ещё в начале.

- Ты не взяла себе за труд попытаться понять меня. А зачем? Ты ведь уже всё в жизни поняла! Да?

- Да. Поняла. И практически всё без твоего участия. Поскольку4 тебе было всё равно где я и что со мной. Я росла без тебя. Ты всё это время был слишком занят своими делами. Своими бабами, своей лёгкой жизнью. Ты не помнил обо мне двадцать лет и вдруг неожиданно вспомнил. Что, все выгнали. И ты притащился ко мне?

- Зачем ты так?

- А зачем ты так? Почему тебя не было рядом? Почему ты ни разу не помог мне, когда это было так нужно. Где ты был, когда мне нужно, чтобы ты был рядом. Когда мне выть хотелось от обиды, тоски, от бессилия. Когда мне было так тяжело! Почему? Почему ты не приходил? Тебе было слишком хорошо и весело? Так, что ты забыл, что у тебя есть дочь.

А теперь вспомнил?

- Но теперь ты мне не нужен. Теперь у меня всё есть. У меня всё получилось. В одиночку. Без тебя. И сегодня я уже не хочу твоей помощи. Теперь я даже рада, что тебя тогда не было. Иначе ты бы не помог, а помешал!

- А ты злая. И жестокая.

- Да. А какой я должна была стать, если мне необходимо было самой о себе заботиться, самой становиться на ноги, самой выживать, пробиваться.

- Прости меня, дочка. Так жизнь повернулась.

Жизнь повернулась к нему лицом. Причем лицом, улыбающимся во все 32 зуба. Светлая полоса началась в его жизни с умопомрачительного выигрыша в лотерею. Волна всепоглощающего счастья захлестнула его. Вот теперь-то он, действительно, ни от кого не будет зависеть. У него будет все, чего раньше ему не хватало. И даже больше. Но, главное, теперь он становится хозяином своей собственной жизни! Он выстроит и проживет её так, как хочет именно он.

Наконец-то, долгие безуспешные попытки выбиться в люди ему больше ни к чему. Он достаточно вкалывал, горбатясь то на одного, то на другого самодура. И чем это закончилось? Ничем! Никуда он не продвинулся, хотя в своем деле был поопытнее этих самовлюбленных пустых болванов, которых принято было называть по имени отчеству и унизительно оправдываться перед ними за трехминутное опоздание на работу. Насколько дико это было для него – нормального умного мужика, который вынужден был каждое утро сражаться с другими представителями «остановочного стада», в битве за место в маршрутке. Только лишь потому, что его зарплата, мягко говоря, не позволяла обзавестись собственной машиной.

Произносить один и тот же текст, через утро, глядя в мелкие и влажные глазенки «шефа», вальяжно развалившегося в крессе, было для него самым страшным и унижающим фактором своей работы. Поэтому когда выслушав его очередное оправдание на тему «транспортные накладки», его начальник мученически подводил глаза к потолку и на выдохе произносил: «Не понимаю», он хотел врезать по этой тупой и сытой физиономии. И не раз. Не понимает он! Конечно, где ему знать, что такое общественный транспорт в час-пик, если его привозит и увозит личный водитель.

Но теперь довольно. Не будет больше ни этих оправданий, ни этой рожи, ни этого офиса, ни этой жалкой зарплаты. Я теперь уже никому ничего не должен. Это все они слишком долго были мне должны. Пришло время собирать долги. Пусть отдают мне всё, что мне причитается, и катятся ко всем чертям. Мне плевать на них. Мне плевать на всех. Наконец-то я буду думать о себе…

Прошло восемь лет. Антидепрессанты уже не помогали. Срывы происходили все чаще. Совсем недавно в закрытой столичной клинике его вытащили с того света после мощнейшего отравление коктейлем из снотворного и спиртного. Выглядел он … неважно. По крайней мере, гораздо старше своего возраста.

Сегодня с утра голова раскалывалась и гудела. Тошнота подкатывала уже во второй раз с момента поднимания дрожащих тяжелых век. Звонок телефона пронизал черепную коробку, приведя её в мучительную вибрацию. Он решил, что это инсульт. Звук и боль повторились ещё раз, затем ещё. Он понял, что это был телефон. Он не был в состоянии с кем-то о чем-то говорить, но трубку необходимо было сбросить с аппарата, чтобы он больше не причинял такую боль.

Вскинув руку над прикроватной тумбочкой, он резко опустил её, отмахиваясь в сторону. Грохот свалившегося телефона шарахнул по мозгам ещё сильнее, чем звонок. Он застонал и зарыл лицо в подушку. Пролежал так еще пол часа. После чего его рванули из постели сильные руки, кинули на торс и пронесли в сторону ванной. Это был последний человек в мире, которому он сейчас был нужен. Это был писатель. Ему необходимо было привести в чувство это ничтожество, чтобы получить более-менее вразумительные слова. Через полтора часа должен был пройти очередной переход.

Горе-миллионер сидел в кресле, поджав ноги и закутавшись в покрывало. Его трясло. Голова раскалывалась. Мутило. Присутствие чужого, непонятно что делающего в его доме человека напрягало, но не возмущало - не было сил возмущаться.

Незнакомец вёл себя бесцеремонно и странно. Вместе с тем как-то уверенно и непринуждённо. так, словно они были знакомы с ним не один десяток лет. Перевернув принесённый гостем стакан с какой-то бурдой, ударившей сразу в нос и выбившей слёзы, миллионер пришёл в себя. Закурил. Расслабился. Наконец согрелся в покрывале. Через пять минут они уже говорили как давнишние друзья.

- В тот роковой для себя день ты не выиграл. Ты проиграл. Твоя долгожданная независимость обернулась своим абсолютом - полным одиночеством. Не каждый человек способен прожить иночью жизнь. Только самые сильные. А ты слаб. И заносчив. И всегда был таковым. Иначе ты не желал бы такого рода свободы. Твоя независимость принесла тебе покой?

- Не принесла. Более того, все, что она тебе дала - это пресыщение. А за ним всегда приходит апатия. И вот от нее тебе уже никуда не деться, потому что она страшнее отчаяния. Неужели сегодня ты чувствуешь себя лучше, нежели десять лет назад? Что нравиться тебе больше: твое прошлое или твое настоящее?

- Не удивительно. Потому что они равнозначны. Крайности, знаешь ли, сходятся и смыкают круг. Ты выбрал не тот переход лабиринта.

Писатель затушил сигару и медленно встал. Он знал, что через час его собеседника не станет. Но этот переход он пропустит. Он не будет искать истину в словах самоубийцы...

И устало выдохнула:

- Я больше не могу…

Если нам суждено быть по разные стороны мысли,

это скоро закончится так, как хотелось, –

Г. Шефер. Сердце вещей.

- Я больше не могу! Честное слово! Ну в самом деле, прекрати, иначе я лопну. Посмотри, у меня уже вся тушь растеклась!

- А что я такого сказал? Не понимаю, что здесь смешного…

Очередная волна хохота прокатилась по комнате.

- Колобок, прекрати!

Объект всеобщего внимания – плотненький и низкорослый человечек с легким налетом русого пушка на круглой голове - как обычно «зажигал».

- Не, ну я не понимаю, чего вы ржете?

- Да уймись, тебе говорят! – прыская от смеха, умоляла его сестра, как это не удивительно, высокая худощавая брюнетка с тонкой длинной и полуистлевшей сигаретой в руке.

- Ладно-ладно, хватит. Давайте к столу. Мы сегодня еще не пили…М-м.. Так, за что мы еще не пили?

Стекающиеся к ярко освещенному столу в центре гостиной ручейки гостей зажурчали версиями и вариантами. Много лет подряд в один и тот же день 8 близких друзей собирались в этом доме, чтобы поздравить хозяйку с днем рождения. Сегодня ей исполнялось 50. Но выглядела она великолепно. Впрочем, как обычно. Она всегда была какой-то особой. Не подвластной времени. По крайней мере, в той степени, как все остальные. Те же друзья всегда подшучивали по этому поводу, говоря что «это неудивительно, ведь ты же всегда в астрале, где-то там, над мирами».

«Над мирами» - так назывался ее последний сборник стихов, презентация которого прошла пару недель в центральном Доме литераторов. Председатель Союза писателей тогда уверил ее в «неподдельности и самобытности ее таланта», испросил позволения «поцеловать руку, выводящую столь проникновенные строки» и преподнес роскошный букет лилий. В тот момент ей больше всего хотелось исчезнуть. Раствориться в воздухе, провалиться сквозь землю. Что угодно, только бы не присутствовать на подобной «церемонии».

Зато сегодня она чувствовала себя великолепно. Она была дома. Рядом были родные и обожаемые люди, каждый из которых был неотъемлемой частью ее удивительной жизни.

На тумбочке завибрировал телефон, назойливо требуя внимания хозяйки.

- Может Пашка? Сколько можно уже? Как будто в первый раз добирается!

«Да. Ну ты где? Да сколько можно! Как в первый раз! Хорошо. Если через пять минут… Смотри… А кто? Ладно, давай, вези уже свой сюрприз…»

Пашка явился с опозданием, продрогший, но невероятно возбужденный. Долго возился в прихожей, говорилс кем-то полушепотом, а затем, наконец с загадочным видом нарисовался в гостиной. Распахнув руки навстречу имениннице, он вместо приветствия сразу выпалил:

- Сюрприз! - и выставил вперед схваченный в прихожей шарф.

Гости недоумевая смотрели на шарф и ждали продолжения. Пашка понял и тут же рванул вперед к хозяйке, бесцеремонно поднял ее со стула и принялся, пыхтя завязывать ей глаза шарфом, приговаривая про себя:

- Это что-то невероятное! просто удача! Я даже не представлял, что такое может случиться! Дорогая, ты непременно должна с ним познакомиться! Это потрясающий человек: писатель, путешественник...

Подталкивая хозяйку к прихожей, он внезапно резко сдернул шарф в низ и произнес:

- Раз, два, три, смотри!

Она открыла глаза и посмотрела на вошедшего гостя.

- Добрый вечер, - произнес незнакомец и запнулся.

Она посмотрела на «незнакомца», грустно улыбнулась, опустила глаза и, разведя руками, произнесла:

- Ну здравствуй, солнышко…

- Солнышко-солнышко светит нам весело,

Солнышко-солнышко греет и печет,

Солнышко-солнышко встретим мы весело

Утром с улыбкою прямо у ворот…

Праздничный концерт в доме культуры, приуроченный к 8 марта, был в самом разгаре. На сцене стояли пять очаровательных карапузов в белых рубашечках, и самозабвенно распевали хвалебные куплеты дорогим мамам. Умиляющиеся женщины, сидевшие в зале, непроизвольно артикулировали вслед за своими чадами.

В третьем ряду сидели хрупкая зеленоглазая женщина с каштановыми волосами и пятилетний болезненный мальчик с бледным осунувшимся лицом. Женщина держала ребенка за руку и изредка незаметно поглядывала на него. Мальчик с горящими глазенками и приоткрытым ртом восхищенно смотрел на пятерку «вокалистов». Женщина понимала, буквально кожей чувствовала переполнявшее ребенка желание быть сейчас там – среди них. Ему так! хотелось вот так же звонко петь. Маленькие артисты казались ему такими красивыми, такими талантливыми, такими счастливыми. Они были там, они были такими веселыми, они пели.

Как здорово это у них получается! Так громко! Это, наверное, очень просто. Надо только больше набрать воздуха и посильнее выдохнуть… Мальчик неожиданно выпрямился и с шумом вдохнул, развернув грудную клетку. Затем, глядя в обеспокоенные глаза повернувшейся к нему матери, задержал дыхание и резко выдохнул.

Нахлынувший тут же приступ удушья, сотряс тело ребенка. Мальчик закашлялся. Лицо, ставшее на несколько мгновений пунцовым, вскоре стало устрашающе белым. Женщина подхватила голову сына одной рукой и, прижав ее к груди, второй тут же нащупала в кармане пиджака ингалятор. Растерявшиеся «артисты» коряво оборвали куплет и замерли, глядя в центр третьего ряда. Несколько женщин, суетясь вокруг матери, предлагали свою помощь.

Женщина внешне невозмутимо, но с дрожью в руках, приложила ингалятор к лицу сына и принялась ритмично делать впрыскивание кислорода.

Мальчик жадно хватал воздух, постепенно делая все более спокойные и глубокие вдохи. Испарина на лбу начала высыхать. Сердечко, стучавшее быстро-быстро как у испуганного щенка, приходило в нормальный ритм. Мальчик виновато и преданно посмотрел в глаза матери и слабо улыбнулся.

- Спасибо, господи, - прошептала женщина, отворачиваясь от мальчика, чтобы он не увидел ее слез. Каждый новый приступ вселял в нее невероятный страх. Но она не хотела, чтобы мальчик почувствовал это. Он ни в коем случае не должен был что либо заподозрить. Например, понять как тяжело его состояние и насколько далеко уже зашла болезнь. К счастью, этого он совершенно не представлял.

Он совершенно не представлял как нужно себя вести и что полагается говорить в таких случаях. Но не выйти к ней было не возможно. И он открыл дверь в солнечный, но прохладный осенний сад. Зеленая скамья невероятно сильно подчеркивала глубину огненно-рыжего цвета ее волос. Она по-прежнему носила длинные. Это единственное, что осталось в ней неизменным спустя полжизни.

Поколебавшись, он сел на противоположный край скамьи, положив блокнот на полированный мраморный столик.

- Ты много куришь.

- Не всегда.

- Ты простила меня?

- Нет. Просто отпустила. Я слишком сильно тебя любила тогда.

- Теперь? Просто ничего. Ничего не чувствую. Ты, знаешь, я даже не особо-то верю в тебя теперь. Сомневаюсь, что ты – это ты, понимаешь?

В саду было тихо. Хрустальная тишина завораживала. Казалось, что даже листья на какое-то время прекратили падать.

- Ты постарела.

- Ты счастлива?

- Не хочу. Если я буду счастливой, я не смогу писать. А значит, не смогу жить.

Они надолго замолчали. Он смотрел в сторону, она медленно курила, откинувшись на спинку скамьи. Он так и не решился посмотреть ей в глаза. Она просто не хотела. Как впрочем, и говорить о насказанном. Поэтому прервать молчание пришлось все-таки ему:

- Тогда… тридцать лет назад … я искренне хотел сделать тебя счастливой…

- Каким образом?

- Подарить тебе любовь.

- Какая чушь. Я не Ева. Я - Лилит, понимаешь? Мне для счастья не достаточно просто мужчины. Скорее всего, мужчина вообще не имеет никакого отношения к моему счастью.

Она отряхнула пепел с теплой вязаной кофты и зябко поежилась.

-Ты очень сильно изменилась.

- Да я стала другой, - она потушила окурок о дно мраморной серой пепельницы, встала и зашла в дом.

Захлопнувшаяся за ней дверь веранды, швырнула сквозняком к его ногам желтый кленовый лист. Он поднял его, повертел пальцами, в задумчивости провел резными краями листа по щеке и вложил его в свой блокнот. Затем резко встал и стремительно пошел по аллее, ведущей из сада на улицу.

Больше они никогда не встречались.

- Не встречались ли вы с подобными явлениями в своей повседневной жизни? Семинар под названием "Искусство управлять собственной жизнью" был в самом разгаре. Одиозный лектор, хвалясь собственными невероятными успехами на этом поприще, улыбаясь, чертил на ватмане какие-то схемки, указывая на взаимоствязь мыслей и поступков.

Небольшой зал был полон. Большинство присутствующих - женщины - с горящими глазами ловили каждое движение смазливого и самодовольного "Сократа". Людей в очередной раз учили жить правильно. Ковали из них успешных карьеристов и раскомплексованных стерв. Толпа жадно внимала каждому слову, старательно записывала ключевые моменты в блокнотики, мечтала о блестящем будущем.

"Сколько их - таких вот школ и курсов, семинаров и симпозиумов, прививающих "позитивное мышление", ежедневно проходит где-то в городах? Сколько свободнго места еще есть в мозгах ищущих себе применения в жизни? Ниши , заполняемые абсолютной чушью и ложью, манящими, но гнилыми идеями, похожи на целые ангары. Они безразмерны. они расширяются до таких масштабов, что уже занимают все подчерепное пространство, замещая собой первоначальные системные файлы с именами: "ценности", "принципы", "опыт."

Общие для миллионов схемы и установки "профессоров счастья" накладываются на уникальные жизни людей. Универсальные ответы на индивидуальные вопросы. Шаблонный рецепт счастья для сотен тысяч неповторимых явлений природы".

Так рассуждал писатель, сидя на последнем ряду и неспеша оглядывая завораженную публику, стремящуюся за два оплаченных часа семинара получить ключ к тайне бытия. Он, положивший на поиски целую жизнь, считал этот срок ничтожно малым. а остальные присутствующие были абсолютно убеждены, что выйдут из этого зала Просветленными. Надо же, какаой полет фантазии. Уже за это стоит уважать слабого ищущего человека.

Лектор сделал паузу.

- Теперь я с удовольствие отвечу на Ваши вопросы по лекции, - слащавый красавец , потирая руки, присел за стол.

Писатель медленно приподнялся над стулом и глядя в глаза "состоявшемуся счастливцу" спокойно спросил:

- Скажите, по Вашему мнению, человек действительно способен изменить свою жизнь, сменив те или иные установки?

- Безусловно! лектор самодовольно улыбнулся.

- И это может сделать человека счастливым?

-Конечно. Это проверено мной на своем собственном опыте, - торжественно проговорил лектор и обвел взглядом присутствующих, наблюдая за тем какой эффект произвело его заявление.

- Стало быть, Вы абсолютно счастливый человек?

- Абсолютно.

- Даже теперь, когда знаете, что завтра в половине третьего утра Вы умрете?

Лектор сначала даже не понял сути вопроса. Он уже был готов выпалить очередной заготовленный ответ. Но внезапно слаженная система дала сбой и "счастливец", замешкавшись и заморгав с особой частотой, попытался улыбнуться.

- С чего Вы это взяли? - пытаясь перевести разговор в шутку, промямлило "воплощение жизненного контроля".

- Я не взял. Я абсолютно в этом уверен. В половине третьего у Вас откажут почки. И Вы скончаетесь в той больнице, в которую Вы и помчитесь сейчас, сразу же после семинара.

В аудитории повисла тишина. Лектор растерянно смотрел на писателя. Он верил ему. Почему-то он сразу понял, что этот странный человек говорит правду. Почему он поверил ему? Почему не отмахнулся от бреда какого-то психа? Быть может потому, что в глубине души понимал, что нихрена он в своей жизни не контролирует! И что судьба позволяет ему играть в эту обманную игру до того момента, пока не наступит момент включиться настоящему "сценаристу".

Возмущенный зал задвигался и зашумел. Некоторые из «искателей быстрого и легкого счастья» уже кричали писателю что-то по поводу его головы и присваивали пока еще довольно сдержанные эпитеты. Но он так же непоколебимо и спокойно стоял на своем месте и не отрываясь смотрел в глаза лектора. Тот покраснел и опустил глаза. Затем внезапно резко поднялся и, выйдя из-за стола, быстро пошёл по проходу к выходу. Писатель неотрывно сопровождал его взглядом. Когда лектор выскочил из аудитории, он опустил голову и, грустно улыбнувшись, покачал головой из стороны в сторону:

« Да-а… кто бы сомневался…»

- Сомневался! До самого последнего мгновения сомневался. Все надеялся, что пронесет. Но не пронесло.

Писатель уже два дня работал медбратом в районном психо-невралогическом диспансере. Здесь на днях его ожидал очередной переход.

- Все здравомыслящие люди рано или поздно попадают в психушку. Это я вам точно говорю. А как иначе? Кто ж не свихнется, поглядев на то, что вокруг творится? Нормальный, он же без кожи, все близко принимает. Зачем же ему тогда сердце, если не для этого? А вот у тех, кому все по боку, и нервы железные. Чего им переживать-то? Такие в «дурку» никогда не попадут.

- Знаете, что я вам скажу? Вы чересчур логично рассуждаете даже для столетнего старика, тем более для психа. Зачем вам весь этот маскарад? Никакой вы не сумасшедший. А если за свою сотню еще не сдвинулись, значит тоже из бронированных? Почему бы и нет? Сколько жизней на твоем счету числится? Рука, говоришь, ни разу не дрогнула? И мальчики кровавые в глазах не стоят? Я, например, уверен, что нет. Признайтесь, «пациент», вы ведь крепко спите по ночам? А сколько при этом ты своими же собственными руками, а, дедуля - божий одуванчик?

- Леля! Ты опять убрала мои очки. Почему ты все время трогаешь мои очки? Они все время нужны мне для работы.

Старик оживленно зашарил руками по кровати, тщетно пытаясь обнаружить в складках казенных простыней мифические очки.

- Очки, говоришь?

- Да-да, Леля. Как тебе не стыдно! Ведь я столько раз просил тебя ничего не трогать в моем кабинете…

- Показал бы я тебе твои очки! На психа съезжаешь? Со мной такое не пройдет. Я тебе лучше Фрейда с Юнгом вместе взятых диагноз поставлю. Тоже мне маразматик нашелся. Писатель нервно сунул блокнот в карман халата и вышел из палаты. После этого, чтобы немного успокоиться, он больше часа ходил у фонтана в сквере, швыряя в воду обломки спичек и поминая старика. После вечернего обхода он все-таки достал из шкафа в своей комнате мензурку, почему-то выкрашенную синей водоэмульсионной краской, и нацедил из нее какую-то едко разившую спиртом жидкость в маленькую рюмочку. Затем, подумав немного, опрокинул горлышко мензурки в рот и махом опустошил ее. Минуты через две тремор в пальцах прошел, а спустя четверть часа писатель действительно успокоился, послал деда к чертям и, не раздеваясь, прямо в халате и туфлях пристроился на узкой и жесткой кушетке.

Той же ночью столетний герой трех войн повесился у себя в палате. В половине седьмого утра писателя разбудил шум, поднявшийся в левом крыле клиники после того, как тело обнаружила заступившая на смену медсестра. Шум на этажах усиливался. Приводили в себя хлипкую медсестру. Суетились медбратья, снимавшие бывалого вояку с оконного карниза. Бились в истерике почувствовавшие неладное психи из соседних палат. Спорили между собой врачи, выясняя кто будет звонить детям старика и как объяснять все это. Особенно ту записку, которую нашли на тумбочке в его палате. Спокойным ровным почерком в ней было написано: «То, что Вам нужно – у Павла. Непременно найдите его. У Вас мало времени. Мальчик очень болен. Его срок – 22.40. 29 апреля».

«29 апреля. Суббота» - лаконичная надпись на старомодном отрывном календаре. Такие теперь выпускают разве что малюсенькие типографии общественных организаций. Он всегда покупал только такие. Видимо, дело здесь в сладком моменте отрывания очередной страницы. Вырывая из своей жизни очередной минувший день, он тешил себя иллюзией власти над временем: «Это не оно от меня уходит, а я его гоню от себя».

Рано утром, бросив мимолетный взгляд на лист с датой 29 апреля, писатель вышел из своей комнаты, быстрым шагом прошел до вокзала и сел в уставший пыльный «Неоплан», исколесивший не одну тысячу километров пассажирских маршрутов. Он должен был успеть. Он не имел права опоздать хотя бы на секунду. То, к чему он шел все эти годы, замерло на устах ребенка, жившего в 70 километрах. Лишь это отделяло теперь его от смысла всей его жизни. Если бы потребовалось, он прошел бы это расстояние босым по раскаленным углям…

Время стремительно утекало, но, он успокаивал себя тем, что дело оставалось за малым: карту города он уже купил и даже успел найти на ней Кленовую улицу. Теперь в разбавленной светом редких фонарей темноте он пытался рассмотреть номера домов, ища две заветные восьмерки. У этого дома, как и у многих других на этой улице, действительно росли клены – четыре тонких молоденьких деревца. Писатель вдруг на минуту представил, как мальчик вместе с матерью сажал эти саженцы в солнечный весенний день. Наверное, в тот момент они мечтали, о том, как эти клены вырастут могучими и высокими деревьями. Писатель знал, что мальчик этого уже не увидит.

Звонить пришлось долго, он даже немного промерз – было уже почти десять. Наконец, калитку отворила сутулая и очень осунувшаяся женщина, видимо принявшая его за запоздавшего коммивояжера.

- Извините, мы ничего не покупаем.

- Это Вы меня извините, ради бога. Я ничего не продаю, мне просто очень нужно с Вами поговорить.

- Да, это не ошибка и не блажь, уверяю Вас.

- В любом случае, сейчас это не возможно. Мой ребенок очень болен…

Женщина осеклась.

- Но Вы не знаете, что у него…

- Приступ. И очень сильный. Я знаю, поверьте, я все знаю. Именно по этому поводу я и хотел с Вами поговорить.

Женщина рванула писателя за руку, буквально втащив во двор:

- Вы врач? Вы можете ему помочь? Что нужно сделать, чтобы жар поскорее спал?

Писатель молчал. Также безмолвно он прошел по направлению к дому, отворил дверь и вошел в коридор.

- Там…там…налево…

Мальчик горел и задыхался. Казалось, он был тоньше тех тополей перед домом.

- У него высокая температура, но такое уже было раньше. К утру она обязательно спадет и он будет долго спать.

- Мне нужно с Вами поговорить. Может где-нибудь в другой комнате.

- Но в начале Вы должны что-то предпринять, нужно сбить температуру, может быть какой-нибудь укол…

- Я писатель.

- Понимаете… Я… Мне нужно написать... Ваш сын… Он знает что-то важное, и он должен…

- Что за бред Вы несете?! Что мой сын должен? Вы в своем уме? Какой писатель? Ребенок умирает!

Она, замолчала, видимо, испугавшись собственных слов.

- Это правда.

- То, что Вы сейчас сказали. Павел, действительно умирает. Сегодняшнего кризиса он не переживет.

- Убирайтесь из моего дома! Слышите? Вон!

Писатель не уходил. Женщина почти прыгнула к нему:

- Почему вы все так хотите, чтобы он умер? С первого дня жизни его записывают и записывают в покойники. А он живет и будет жить!

Время шло, а разговор с мальчиком все затягивался.

- Павел умрет сегодня ночью. Я говорю Вам правду. Этого не изменить.

- Убирайтесь…

- Я не уйду. Мне нечего терять. Павел моя последняя надежда… Это, действительно очень важно. Ваш мальчик может очень помочь людям…

- Каким людям? Что Вы несете? Этому мальчику самому нужна помощь. Я устала слушать этот бред. Уходите. Мне нужно идти к ребенку.

- Просто выслушайте, умоляю. По крайней мере, узнаете что-то очень важное о своем сыне…

Мальчик закашлял и начал задыхаться. Женщина схватила ингалятор и припала к кровати:

- Дыши-дыши, сынок. Вдох-выдох, вдох-выдох…

Истина находится не в словах говорящего,

а в ушах слушающего.

Восточная мудрость.

- Вдох-выдох. Еще разок. Медленней, солнышко. Не спеши, пожалуйста. Вдох-выдох. Молодец. Отдохни.

Мальчик бросил быстрый взгляд на старика и отвернулся к стене.

- Почему Вы не уходите?

Писатель молчал.

- Я спрашиваю Вас, почему Вы не уходите? Говорю же Вам – у Вас ничего не выйдет. Мой ребенок не умрет. Он непременно поправится. У него наметились улучшения и …

- Вы пытаетесь вслед за собой обмануть и меня? Вы же видите, что он умирает.

Женщина не проронила ни слова.

- Даже мне не удастся его пережить. А я очень стар. Мне известно точное время его срока. Ему осталось меньше получаса…

Мать взметнула на старика одновременно испуганные и пугающие глаза.

- Я знаю что говорю. Позвольте мне остаться. Я должен закончить книгу. Помогите мне. Это очень важно. Ведь это не для меня. Для всех. Даже для тех, кто еще не родился. Попросите его поговорить со мной.

Женщина опустилась на пол рядом с кроватью. Она тихонько гладила худенькую спинку ребенка и, не отрываясь, смотрела на взмокшие завитки русых волос на маленьком круглом затылке. Понимала ли она, что через несколько минут ее малыш, несмотря на отчаянные попытки матери помочь так и не сможет сделать такой необходимый вдох? Верила ли она этому старику? Надеялась ли теперь на то самое чудо? Да. Нет. Может быть. Что это в конце-концов меняет?

Наконец, женщина поднялась и, шатаясь, вышла в коридор. Писатель неотступно, словно тень шел за ней. В коридоре она нервно распахнула форточку и закурила:

- Я не могу Вам помочь.

- Умоляю вас...

- Павел ничего Вам не скажет!

- Ну почему Вы так в этом уверены?

- Потому, что мой сын - нем.

Средний человек не знает, что ему делать со своей жизнью

и, тем не менее, он хочет получить еще одну - вечную.

Вы когда-нибудь ловили солнечного зайчика? В детстве? А попозже: на протяжении многих лет взрослой и, казалось бы, осознанной жизни? Почему я об этом спрашиваю? Наверное, потому, что все мы посвящаем этому занятию большую часть отмеренного нам времени. Их может быть десятки, сотни, тысячи этих так называемых «жизненных целей», а попросту – ярких солнечных сполохов на старых выцветших обоях.

Всякий раз, когда мы устремляемся за очередным солнечным обманщиком, девушка, которая любила акации, обрывает свою рукопись на полуслове, встает и подходит к окну. Каждая из наших упрямых попыток поговорить с Павлом – это недописанная ею страница, чья-то неповторимая история жизни. Неповторимая и неосуществленная из-за маленьких коварных солнечных бликов – пустых надежд, неправильных задач, дурацких мечтаний. Именно поэтому грустная девушка так много пишет. Причем, всякий раз иным почерком: то резким, то плавным, то крупным, то мелким, то стройным, то корявым, то вертикальным, то левонаклонным. Каким угодно, только не своим. И всегда будет писать только чужим. Потому что своего у нее нет.

Послесловие

Если жизнь – поиск себя, то зачем тащиться на край света?

Б. Акунин. «Пелагея и черный петух».

- Своего у неё нет. Да-да. Это точно. Она возьмет автомобиль напрокат. Здесь. Да, тут вроде есть одна контора…Конечно, о чем речь. Безусловно, – взмокший от жары мужчина кричал в трубку телефонной будки на перекрестке. Стоявший рядом газетный ларек красили неопределенного цвета эмульсией. От нее на пару кварталов вокруг шел муторный запах. Внутри автобусной остановки на чудом уцелевшей скамье дремал рыжий кот. Старик опустился рядом. Этот пятачок прохлады стал местом последнего перехода старика.

Сегодня Ментор был в голубом.

- Ты обманул меня. С самого начала ты и не собирался давать мне ответ. Ты просто играл со мной, наслаждаясь моими страданиями и неудачами. Тебе было очень смешно смотреть на то, как маленький человек пытается разгадать великую тайну.

- Нет. Мне стало очень грустно, когда я понял, что самый стойкий и самый честный человек из тех, кого я когда-либо знал, пройдя через испытания земли и неба, не смог в итоге понять ребенка.

- Ты издеваешься надо мной, да?! Что я должен был понять? Что я мог услышать, если мальчик родился немым и за всю свою короткую жизнь не произнес ни слова! Что я мог услышать? Мысли что ли? Так ты, видимо, запамятовал наделить меня этим даром!

- Телепатия здесь ни при чем.

- А что тогда? Что я мог вообще понять во всей этой абсурдной истории с Павлом?

- Нового ничего.

- Вот именно! Вся моя жизнь – это не более чем твоя изощренная игра.

- Во-первых, это не моя, а твоя игра…

- Да-да, конечно, но по твоим правилам!

- И правила устанавливал ты сам.

- Хватит! Хватит с меня этого бессмысленного бреда! Я по горло сыт всей этой белибердой.

- Ну а во-вторых, позволь мне, наконец, указать на твой основной просчет.

- Да уж извольте! Весьма любопытно! Особенно сейчас, когда мне уже ничего не осталось.

- Ну-ну, не ищи виноватых где-то во вне.

Старик мотнул головой, но ничего не ответил.

- Скажи, а почему ты, собственно говоря, решил, что тебе непременно нужно слушать слова умирающих?

- Да потому, что это были моменты соприкосновения миров.

- Я спрашиваю, почему ты решил, что их нужно слушать? Допустим, им открывается истина. Но с чего ты взял, что они возьмут и озвучат открывшееся им откровение? Разве они обязаны это делать? Ведь это самое сокровенное. При чем у каждого – свое собственное. Зачем ты искал чужие откровения, если для тебя все равно имеет смысл только твое?

- Но ведь тот старик… Архивариус…

- При чем здесь архивариус?

- Он ведь сказал мне, что нет ничего более прекрасного и мудрого, чем…

- Он был прав.

- Он был прав, потому, что это была его истина. Он прожил большую часть жизни среди безмолвных стен и книг. Он был одинок. Поэтому для него ничего не было так свято как живая человеческая речь. Вот он и собирал эти «диаложные» книжки. И правильно делал. Это его выбор, его жизнь. Это его откровение и искупление. Но ты-то к этому ни имеешь никакого отношения.

Умирая, он исповедался тебе, рассказал о своей боли. Но это совершенно не означает, что отныне всю свою жизнь тебе нужно было слушать слова умирающих.

- Но почему же тогда ты не остановил меня? Почему ты позволил мне всю жизнь искать?

- Глупый вопрос. Особенно для тебя. Разве человек может существовать вне исканий? Он все время что-то ищет. Один – деньги, второй – любовь, третий справедливость, четвертый – приключения, пятый – власть, шестой – покой и так до бесконечности. А ты, и тысячи таких как ты, ищут истину. По-моему, достойная цель.

- Да. Но недостижимая…

- Как раз таки одна из самых легких.

- Замечательно! Почему же ты не позволил мне даже приблизится к разгадке?

- Ты не только тысячу раз к ней приближался, ты просто перешагивал ее всякий раз, когда стоял у постели умирающего. Словно в эти мгновения ты терял разом не только все пять чувств, но и рассудок! Я подарил тебе самые красноречивые переходы, но ты так ничего и не понял!

- Да, я ничего не понял!

- Послушай, да ты – идиот!

- Да. И это ты сделал из меня идиота! Ты целенаправленно творил из меня безумца!

- Нет, такого как ты, невозможно было бы специально сделать даже Богу!

Старик закрыл глаза и потер пальцами гудевшие виски.

- Прошу тебя, перестань мучить меня. Просто объясни, почему ты послал меня к немому мальчику?

- Потому что этот ребенок сумел сказать тебе больше, чем все переходившие, у постелей которых ты провел свою жизнь.

- Но он же ничего не сказал!

- А ты, конечно же, как всегда только слушал! Все надеялся в предсмертном стоне ребенка услышать глас Божий?

- А разве не за этим ты меня вел к Павлу через тысячи других смертей?

- Нет. Я вел тебя к нему для того, чтобы ты перестал, наконец, вслушиваться в бессвязные слова.

- То есть как?

- Ты же стоял рядом с ним до самого конца…

- До последнего мгновения. И еще дольше, когда все было давно уже кончено.

- И что, ничего не услышал?

- Нет! Нет! Нет!

- Правильно. Зато ты слышал как сильно и упорно пытался вдохнуть этот мальчик. Ты видел, как широко и осознанно были распахнуты его глаза. Ты чувствовал как крепко, невероятно сильно для болезненного ребенка, он сжимал руку матери!

- Ты видел, как этот слабый мальчик боролся за жизнь? Он – обреченный, он – обессиленный, он – задыхающийся! Павел ничего не стремился сказать. Вместо этого он пытался сделать главное – вдохнуть. Он знал, что ему очень нужно сделать этот вдох. Все эти семь лет он жил только благодаря своему невероятному, отчаянному, бешеному жизнелюбию. Да, он прошел через свою короткую судьбу, не проронив ни слова, но, даже чувствуя приближающуюся смерть, он сажал эти клены!

Писатель сидел на полу, прислонившись спиной к стене. Колени старика были согнуты. На них лежали уставшие и дрожавшие время от времени руки. Сейчас они приняли на себя тяжесть головы скитальца. Он давно уже слушал ментора с закрытыми глазами. Опущенное вниз лицо впервые за долгие годы было спокойно. Ни один мускул на нем не шевелился. И от этого вид медленно двигающейся вниз по щеке блестящей плоски влаги, был еще более завораживающим.

- Он цеплялся за свою жизнь, он за нее боролся! А ты просто выбраковал свою. Ты же не прожил ни дня из своих восьми десятилетий – невероятной роскоши для Павла.

- Ты просто выбросил свою жизнь на помойку, потому, что не хотел поверить, что ЭТО и есть ТВОЕ ОТКРОВЕНИЕ.

- Значит, я родился для того, чтобы просто жить? Как растение?

- Ну отчего же, у тебя было отличное кармическое предназначение.

- Я должен был написать совсем другую книгу?

- Нет. Ты должен был завалить доклад и не получить допуска к экзамену по философии. Потом, чтобы не вылететь из университета совсем, ты должен был перевестись на физико-математический факультет.

- Физмат? Что за чушь. Почему физмат?

- Потому что конкурс в тот год был бы на него минимальным.

- Да я никогда и не думал о физике, я в ней ни хрена не соображаю.

- Это в философии ты ни хрена не соображаешь, а физика тебе бы далась. И очень даже неплохо. Настолько, что факультет ты бы окончил с отличием.

- Ерунда какая-то. Но, ладно, допустим, и что дальше?

- Дальше была бы аспирантура и десятилетия преподавательской работы. Ты должен был сорок лет читать лекции студентам и даже дважды побывать под угрозой увольнения из-за кляуз безголовых аспирантов. И тогда, за два года до твоего ухода с кафедры, ты бы получил в руководство дипломника, который украл бы твои записи и опубликовал их четыре года спустя под своим именем.

- Ты это в серьез? Это и есть мое великое предназначение?

- Да. Потому что через семь месяцев после этой публикации на ее основе было бы проведено исследование, позволившее создать прибор, генерирующий поле первичного или нулевого измерения. Его условия способствовали бы гармонизации генетической структуры. Эта сфера, «шлифующая» ДНК, стала бы универсальным лекарством для десятка неизлечимых болезней.

Твоему дипломнику вручили бы нобелевскую премию, а ты запил бы на два месяца и однажды замерз бы на ступенях подземного перехода в квартале от своего дома. Но зато благодаря тебе миллионы людей получили шанс выжить. Вот какова была твоя исходная жизненная схема.

- Но я же не знал…

- Да ты и не должен был знать! Какого хрена ты поперся в этот центр? Если бы ты не сделал этого, все произошло бы именно так. Если бы ты не запал в тот день на ту брюнеточку, Анна, возможно, была бы жива!

Старик вспомнил Анну. Тот день в парке клиники. Измазанный мороженным нос. Заливистый и заразительный смех. А потом он снова увидел ее мучительнейшую агонию. Серое, осунувшееся, вымученное раком личико девочки, напряженно содрогающееся от боли. Жуткое лицо, которое совсем недавно еще было лицом ангела.

- Павел, Анна и еще сотни таких как они... Все твои переходящие были пророками! Эти больные дети были титанами. Ты, один из лучших, но в сравнении с ними, ты…

- …пыль – прошептал старик, и в этот же миг вобравшая в себя годы боли капля, наконец, коснулась земли. Старик неуклюже растер влагу по щеке и неожиданно поднял на ментора странный взгляд:

- Послушай, ты, наверное, и есть бог, - скорее утвердительно, чем вопросительно спросил искатель.

- Нет, - грустно ответил ментор и отвел глаза, - Я – всего лишь спившийся профессор, спасший человечество и замерзший на ступенях подземного перехода.

Старик изумленно приподнялся:

- Но это же…

- Возможно. Точнее это было бы возможно, если бы ты однажды весенним вечером позвонил своей любимой, а не сумасшедшему архивариусу. Если бы ты пошел к ней, у меня был бы шанс. У всех нас был бы шанс. Я – неосуществленная жизненная схема тебя самого, долгожданный подарок этому несчастному человечеству, который так и не был ему подарен.

Старик был потрясен. Он еще не принял нового откровения. Распахнутыми глазами он всматривался в ментора. Теперь он замечал в очень размытых чертах ментора сходство, которое раньше каким-то невероятным образом были для него неочевидным.

- А всего-то нужно было провалить доклад! - неосуществившаяся жизненная схема старика развернулась спиной к своему антагонисту и исчезла. Теперь уже навсегда. Старик вновь застонал от напряжения и в последний раз был возвращен из перехода.

Очнувшись на автобусной остановке, он долго сидел неподвижно. В глазах, как и в голове, было совершенно пусто. А потом вдруг мелькнула маленькая искра.

- Стало быть, - подумал старик, - монахиня была не права. Стало быть, мне удалось, тогда в юности, все изменить?

- Нет, это значит, что ты гонялся сразу за несколькими солнечными зайцами, - ответила Анна. Яркий сияющий образ девочки скакал на одной ноге рядом с остановкой, норовя попасть в невидимые клетки «классиков» на асфальте.

Старик безмолвно смотрел на золотое воплощение. Он уже смирился со своим помешательством и задавал следующий вопрос совсем не для того, чтобы в этом убедиться. И не потому, что надеялся, что после этого видение раствориться. Он говорил с Анной только для того, чтобы в последний раз услышать голос девочки, смерть которой когда-то надломила его сознание и сделала богоборцем.

- Но ведь я изменил свой изначальный жизненный план? Ведь я не стал преподавателем и не помог какому-то там мальчишке создать панацею. Я не спас тебя…

«Анна» развернулась и поскакала в обратную сторону:

- А ты и не мог меня спасти. Я все равно умерла бы гораздо раньше. И прибор ты создать не мог. И уж тем более, ты бы никогда не замерз на ступенях подземного перехода. Потому что родился ты именно для того, чтобы бросить любимую, свалиться на лестнице у архивариуса, всю жизнь искать истину и, успокоившись, умереть в автобусной станции заброшенного городишки.

- Но ведь, ментор сказал… Я пошел другим путем…

«Анна» остановилась, озадаченно похлопала ладонью по карману кофточки и, успокоившись, запустила в него руку. Выудила огромный «Чупа-Чупс» в яркой розовой обертке и принялась, сопя, вскрывать фантик.

- Ты пошел именно тем путем, которым и должен был пойти. Твои переходы и разговоры с ментором – это и есть твоя обязательная схема жизненного лабиринта. Помнишь, монахиня из прихода умалишенных говорила тебе, что тебе все равно придется совершить необходимые переходы. Иначе - не отыщешь выхода. Твои беседы с ментором и есть неизбежные части лабиринта. Только блуждая между мирами, ты смог бы обрести свой внутренний мир.

Одержав победу над шелестящим полиэтиленом, «девочка» с удовольствием сунула шарик карамели в рот, и пару минут, причмокивая, наслаждалась конфетой. Потом неожиданно резко развернулась и с серьезным видом направилась к старику.

Она снова была рядом и ему стало тепло и спокойно. «Анна» вскарабкалась на высокую скамью и, усевшись рядом со стариком, принялась болтать ногами в воздухе.

- Знаешь, - весело сказала «девочка», - даже не знаю, кому из нас больше повезло в жизни. Я умерла совсем маленькой, а ты вон сколько прожил! - и «Анна» игриво, по-детски дернула старика за бороду – Но ведь это ничего не значит, да? У тебя вот была радость?

Старик удивился и долго соображал что ответить «девочке».

- Но, - протянул неуверенно старик, - ты ведь за свою короткую жизнь тоже не видела ничего кроме боли и зла…

- Зато, - ответила «Анна», спрыгивая со скамьи, - у меня были мои картинки. Они мне очень нравились. И ты мне очень нравился. И Мария тоже. И мороженное твое было очень вкусное. Я была там, - и «девочка» махнула рукой куда-то за спину старика, - там нет такого вкусного мороженного. Там вообще его нет. И тебя там нет.

Старик опустил голову и тихо проговорил.

- Я уже скоро. Я уже иду.

- Я знаю, - серьезно ответила девочка и обижено отвернулась от старика, - Но меня там уже нет.

И даже не обернувшись на прощанье, «Анна» побежала куда-то вперед, все так же мусоля за щекой остатки «Чупа-Чупса». Через минуту ее крошечная фигурка скрылась вдали за углом высокого серого дома.

Старик почувствовал болезненную пустоту где-то внутри, там, где когда-то жило его сердце. Внезапно он подумал, о том, как он заблуждался все эти годы. Только теперь он, наконец, к нему приходило нечто сокровенное, чистое, первостепенное. То, что, возможно, существовало уже где-то рядом с истиной.

«А почему непременно нужно стремиться к счастью? Разве мы бесспорно его заслужили? Например, я, не стоящий и пальчика на руке Анны? Чем я заслужил «рай на земле»? Ведь она же не требовала для себя исключительного жизненного плана. Не просила, чтобы ее «минула чаша сия». Почему же я себе это позволил? Я задавался вопросом, как сделать счастливым все человечество, не спрашивая себя, должен ли вообще человек быть счастлив?»

И еще кое-что

«На исходе ночи мук она родила в себе новую душу».

Р. Ролан «Очарованная душа»

«Должен ли вообще человек быть счастлив? Или для духовного возвышения ему непременно нужно страдать? Что есть счастье? Что есть страдание? Что есть человек? Что есть жизнь?...» Перед стариком лежал его дорожный юношеский дневник. Когда-то давно он забыл о его существовании и уже долго-долго ничего в него не писал. Эта страница была последней исписанной в полупустой тетради.

Старик погладил шершавыми пальцами бледно-голубые строчки. Бережно и трогательно. Отдавая дань уважения тому, что так и не превратилось в великий трактат о человечестве и для человечества. Ведь он, действительно, искренне хотел этого. Не для себя. Для них. Для всех. Ну да, и для себя тоже. Но, прежде всего, для других.

Теперь он отступал от своей не рожденной книги и отпускал на свободу свою неосуществленную мечту. Отпускал солнечного зайца и обретал себя.

Он долго не мог решить, что делать с этими «набросками великой книги вселенной». Хранить их было бессмысленно. Рвать или жечь эти страницы он не мог.

Тетрадь он просто оставил на валявшемся на обочине дороги бревне, на котором просидел минут сорок, вглядываясь в уходящее вдаль полотно дороги. Да, городок, действительно, глухой. Ждать попутку приходиться, порой по пол дня. Но старику в этот день повезло.

Сегодня утром он отворил кованную калиточку подзаброшенного городского кладбища. Маленькую свежую могилу он нашел не сразу. Его семилетний пророк успокоился в дальнем восточном углу у ограды. Над могилкой рос клен-подросток. Лет через пять такими же станут саженцы у дома мальчика…

Старик медленно присел на шершавый камень недалеко от желтого деревянного креста. Долго смотрел на массу черной рыхлой земли. Молчал. Не двигался. А затем внезапно подался вперед, сполз с камня на колени, рухнул на влажный холмик и заплакал. Сотрясаясь всем телом, старик долго перебирал пальцами комки серой грязи, повторяя:

- «Почему ты, почему ты, почему ты…» Он не знал по кому именно он плачет. По Павлу, Анне или по самому себе. Счастливый мальчик с небольшой, обложенной цветами фотографии улыбался старику, голубому небу, шумевшим листьям клена…

- Ваш внук? - седой мужчина в коричневом комбинезоне стоял позади с маленьким букетом полевых цветов, сняв кепку и сочувственно глядя на старика.

Старик растер слезы грязными руками, испачкав лицо, и стал с трудом подниматься. Мужчина подхватил его под локоть и помог стать на ноги.

- Сколько ему было? – спросил, глядя на снимок, незнакомец.

- Господи... Это ведь дико..

- Да, действительно дико.

Оба еще некоторое время молча постояли, глядя на снимок. Затем незнакомец, тяжело вздохнув, зачем-то принялся объясняться:

- Я в этом городе проездом. У меня здесь похоронена двоюродная сестра. Через час еду дальше. У меня в фуре полсотни ящиков яблок. Сколько по вашему ехать до развилки?

- Не знаю. Я здесь впервые.

- Так вы тоже проездом?

- Да-да. Сегодня уезжаю.

- Так может мне подкинуть вас до станции?

- Нет-нет, спасибо. Я потихонечку дойду.

- Куда, до станции? Это же километров восемьдесят…

- В самом деле? – старик вместе со своим собеседником шел вдоль рядов могил.

- А то и больше. Тут и чемпион не дойдет. Так что я уж вас подвезу. Вот и моя Мария…

Они остановились у поросшей мелким сеянцем могилы. Положили букетик разноцвета. Так же молча постояли пару минут и медленно пошли к выходу.

- Я смотаюсь на заправку, а потом буду ехать назад. Думаю, через полчаса буду уже здесь.

- Я подожду. Спасибо, - проговорил старик, присаживаясь на бревно у обочины.

- Не заскучаете?

- Нет-нет. У меня есть что почитать, - грустно протянул пилигрим, доставая из сумки старую тетрадь…

Грузовик показался в мареве дороге. Старик прищурился. Медленно плывущая фура походила издалека на большую ленивую гусеницу. В мягком сиденье кабины старику стало спокойно и уютно. Через четверть часа он задремал. Водитель выключил радио и не беспокоил старика до самой станции. Там он заглушил мотор и, спрыгнув с подножки, пошел через маленькую площадь к киоскам.

В этот момент яркий всполох света ударил в закрытые веки старика. Он поморщился. Атака повторилась. Старик попытался отвернуться, но тут уже не только свет, но и заливистый смех малышни все-таки вырвали его из блаженного забытья. Двое карапузов терроризировали его, пуская в глаза солнечных зайцев железной крышкой кофейной банки. При этом, каждое точное попадание «зайца» в глаз приводило их в неописуемый восторг.

- Эй, - жмурясь и пытаясь прикрыть рукой заслезившиеся глаза, старик отворил дверь кабины. Пацанва сорвалась с места и скрылась за углом кафе.

Старик огляделся по сторонам, отыскал глазами кассы и медленно направился за билетом.

До прихода автобуса оставалось еще минут двадцать. Книжный киоск в левом дальнем углу зала ожидания был открыт.

- Будьте добры мне во-он ту книгу. Нет-нет, левее. Белую. Да-да, спасибо.

- «Большая книга», - старик прочел заголовок на обложке издания с голубой гравировкой, трепетно погладил книгу и задумался.

- Так будете брать или нет?

- Да-да, конечно, здесь ведь есть и мои страницы. Сколько?

Усевшись в неудобное станционное кресло, старик раскрыл книгу. Медленно прошелся глазами по первым строкам, улыбнулся. Мечтательно посмотрел перед собой, туда, откуда должен был прийти его автобус, закрыл глаза. И внезапно почему-то вспомнил о ней. О своем рыжем солнышке.

Подумал, что все-таки любил ее. Что за всю его долгую жизнь ни одна женщина не заняла в его сердце ее место. О том, как часто ему ее не хватало. О том, как мучительно не хватает ее сейчас. Он даже не знал, жива ли она теперь. Но, делая два своих последних вдоха, он утешал себя мыслью, что, даже живя без него, а быть может, именно потому, что она живет без него, временами она все-таки бывает счастлива.