Братка уехал на большую землю ещё восемь лет назад. Каждый его звонок являлся в нашей тихой и небогатой внешними событиями жизни праздником.

Раздававшийся звонок своею долгожданностью и неожиданностью разбивал привычную тишину дома. Из рук выпадали спицы, клубки шерсти убегали под диван, газета откидывалась на подоконник, чай выплёскивался из кружки.

Мама после каждой реплики в телефонную трубку зажимала второе ухо, сдвигала брови, силясь поймать каждое драгоценное словечко, уловить новые нотки в родном взрослеющем голосе, сбивчиво долетающем из красивого, желанного и столь яркого далёка. Ей приходилось повторять свои слова по нескольку раз, да ещё и выслушивать свой же голос эхом, происхождение которого нам было неведомо. Я повисала на ней, подставляла ухо к трубке с ревнивыми попытками услышать голос брата.

Оставшийся вечер я будоражено вытягивала у неё весь разговор по словечкам, навязчиво заглядывая в глаза, требуя мельчайших подробностей разговора. Мы сидели рядом на диване и обе испытывали одинаковые чувства: волнение, возбуждённый восторг, нетерпение. А ещё гордость и благоговение перед сыном и братом. Там, где он теперь живёт, – огни, там – работа, там – шанс! Таков провинциальный взгляд на мир.

Кроме этих воскресных вечерних звонков значимых внешних событий у нас было ровно столько, сколько должно быть в камчатской таёжной деревушке. «Хлебные дни» – понедельник и четверг, когда в посёлок завозили хлеб и продукты, «почтовые дни» – среда и суббота…

В последний свой звонок с большой земли брат назвал номер своего рейса, а, уже сойдя с трапа самолёта на родной земле, сообщил час, когда автобус, пройдя добрые четыре сотни километров, будет проезжать мимо поворота на нашу долину.

 

Деревня находится между сопок, в звенящей тишиной долине. Попасть сюда можно только по крутому спуску, растянувшемуся почти на два километра. А дальше – ещё почти пять по каменистой дороге до первых домов.

Автобусы в то время не часто заезжали в посёлок, людей оставляли на центральной трассе у ответвления дороги, перед спуском.

День – обычный день середины июля – сделал тягостный, мучительный отпечаток на нашей радости. Солнце палило несколько дней подряд, воздух звенел, все окружающие краски поблекли. Земля настолько иссохла, что каждый шаг по пыльной дороге отдавался тяжело где-то в затылке.

Мы приближались к подъёму в сопку, однако радость от предвкушения встречи только ускоряла шаг. Вглядываясь вдаль до рези в глазах, до головокружения, каждую секунду ждали, что вот-вот от горизонта дороги отделится пятнышко человеческой фигуры, - свершится самое долгожданное за весь год.

Различив, наконец, идущего навстречу человека, я растерянно оглянулась на маму: он ли? неужели он? Устав от долго сдерживаемых эмоций, я побежала навстречу брату. Но за два десятка метров в нерешительности и растерянности остановилась. Бодрой, деловитой походкой, неся на обоих плечах большие дорожные сумки, шёл к нам уже другой человек.

А за ним уходила куда-то, упиралась в горизонт со слабо виднеющимися верхушками елей тёмнеющая линия дороги. Оттуда, с того пока ещё недостижимого горизонта пришёл на несколько недель взрослый, красивый брат и туда мне предстоит уйти, чтобы узнать, как живётся на большой и – я верила - прекрасной земле.

 

В этот год июль без конца дождил. Серые тучи уже почти месяц не могли вырваться из кольца, образованного верхушкам сопок. Наплывающие тяжёлые глыбы вспарывались о верхушки сопок, заливая долину. Вот и мой день встречи с домом выдался по-камчатски холодным.

Я ожидала от себя громадных изменений. Я знала, что, приехав домой на каникулы (всего лишь на каникулы!), увижу родные землю и дом, родителей с совершенно новой, неведомой мне до этого стороны.

Первое время в родном доме я не могла обрести себя. Ходила из угла в угол, натыкалась глазами на родные, любимые вещи, признаки прошлого, нашего с братом детства. Выделив неожиданно что-то из обстановки, увязав это с каким-то периодом или событием из детства, я улыбалась, не теряя при этом растерянного взгляда и медленно брела дальше.

Теперь я могла претендовать на проявления некой самостоятельности, на то, что раньше было бы боязно сделать из-за строгости родителей, привыкших к потрясающей и непоколебимой умеренности в быту.

На второй день, ближе к вечеру, я решительно взяла в охапку одеяло и отправилась в предбанник. Бросила свёрнутые в рулон вещи на лавку и вышла за дровами.

Свет включённой в бане лампочки нежно стелился на крыльцо, перила, высокие бальзамины и на сверкающую от ночной росы траву. То, что было за пределами тусклого света, можно было только угадывать. Не столько слышалось, сколько осязалось, улавливалось невидимое глазу шевеление смородиновых кустов, колышущее пространство вокруг, вздрагивание листов подорожника, с которых сбегали, накопившись в отяжелевшую каплю, частички осевшего к ночи тумана. Не было сомнений: там, за чертой света, Кто-то творит нечто чарующее, ворожит или неуловимые человеческому слуху пляски да песни устраивает.

Сбоку, за тёплым боком бани с торчащими между брёвнами лохмами пакли стояла уже почти в лесу будка нашего старого пса Дика. Оттуда периодически доносилось звяканье цепи и резкое клацанье челюстей: пёс ловит ленивого ночного комара или мошку.

Ещё несколько минут, и всё сникнет: последние вечерние веяния воздуха растворятся, осыпятся на росяные блестки, перестанут колыхать заросли полыни; дневной гнус осядет в сырых лесных зарослях, приглушит жужжание, Дик, уложив морду на лапы, закроет глаза и поплывёт в свои неведомые собачьи сновидения.

Любой человек в такой момент поверит, искренно, всей душой поверит, что есть вечность, поднимет её из детских воспоминаний, из давно заброшенного мироощущения. Та вечность, которую мы, упоённые маленькими целями, мелкими желаниями, забываем. Наше затуманенное мироощущение, доведённое до паники любой проблемой, почти всегда решает для себя, что где-то здесь, в завороти этих бытовых трудностей, и должен прекратить своё течение жизненный успех, свободный полёт человеческой души.

Я раскатала несколько покрывал на большой лавке, застелила всё домашним одеялом. Набросала в печь тяжёлых берёзовых поленьев, чиркнула спичкой, зацепилась огоньком за шероховатость щепы и, не дыша понаблюдав за неторопливо расползающимся огнём, затворила печную дверцу. Вздохнув, тихо подошла к зеркалу, стоявшему на подвесной полке. Распустила волосы. Не зная, за что ещё взяться, что приготовить ко сну, вышла уже босиком на крыльцо. Перепрыгнув с него на островок травы, оглянулась на густой дым, нарастающе клубившийся из высокой банной трубы.

Стало боязно, угрожающе одиноко. Прыгнув обратно на крыльцо, я поспешила в манящий уютом предбанник. Прикрыла за собой дверь, зашторила маленькое окошко. Зачем-то ещё просунула голову во второе, несравненно большее помещение бани, где обычно мылись. Медленно осмотрела каменку, огромную высокую лавку, лавку пониже с разложенными на ней тазами.

Сбросила с себя простую, лёгкую одежду, выключила свет и легла на одеяло. Оно уже успело нагреться по всей поверхности от ласковых позывов огня. Теперь оба помещения большой бани освещало одно играющее в печи пламя. Всё пространство наполнилось смешавшимися запахами сгорающих поленьев и нагретых деревянных брёвен, из которых сколочена баня. Обтёсанное много лет назад дерево кое-где пустило смолу. Это только человек способен легко раз и навсегда забыть то, что свято от него требовалось, лишь только уловив новые веяния меняющейся жизни. А дерево, высушенная древесина – нет. Помнит.

Что, что теперь, дальше что? Мысли не могли остановиться, приказать телу расслабиться полностью и уплыть в бессознательное. Как же так? Успокоиться, замереть, отрешиться от всякой суеты?! Это состояние я утеряла ровно год назад, вступив на большую, громко живущую землю… А теперь? Что-то ведь надо ещё уловить, запомнить, запланировать, приготовить, чтобы утром, только проснувшись, засобираться и бежать, торопиться, суетиться? А может, я кому-то что-то обещала? Что я должна, что от меня требуется?

Тревожные, столь привычные уже мысли растворялись в безмятежном воздухе маленького тёмного предбанника. Всё вокруг предоставляло меня самой себе. Ничто не вставало преградой полноценному и ясному восприятию хода жизни.

Нет, не в обилии внешних событий, увлечений, не в разнообразии отношений с людьми богатство жизни. Всё это сравнимо с порогом на горной реке, способными перевернуть лодку, опрокинуть сидящего в ней человека и разбить о камни, стоит только позволить себе отвлечься, забыть о смысле наличия всех этих занятий, присутствия всех этих людей ...

Вздрогнуть, оторваться от забытья меня заставил вой собаки, раздавшийся совсем близко: нас с Диком разделяла одна стена. Что заставило пса очнуться от тихого сна, выползти из нагретой будки и поднять влажный, всё тонко улавливающий нос к чистому, безмятежному небу?

На несколько секунд вой своей неожиданностью и низкими нотами сковал тело, но обретённое вновь сегодня ночью единство моего внутреннего мира с сильным миром вечного бытия заставило быстро успокоиться. И этот призыв пса к далёкому, манящему, желанному унёс меня в мир грёз. Оборвал тонкую связь детства со взрослой жизнью, оттолкнув меня в безмерное пространство вечности.