Снег

 

 

Второй раз с тех пор, как Ближний Восток стал моим домом, я видел снег. Как и в первый раз, непривычность зрелища ещё усиливалась контрастом с тем местом, в котором мне приходилось его наблюдать. Будто тот далёкий мир, который я оставил когда-то, и в котором снег и сопутствующая ему морозная, зимняя атмосфера были уместны и привычны, настигал меня там, где я находился, преодолевая время и расстояние.

Сейчас он настиг меня в Восточном Иерусалиме, где я работал охранником. Работал я ещё не достаточно долго для того, чтобы утратить свежесть восприятия и перестать остро чувствовать удивительное своеобразие этого места, явственней всего проступающее вечером, когда, по дороге на работу, я ехал вдоль стен Старого Города, имевших такой призрачный, нереальный вид в жёлтовато-зелёном свете горящих вдоль них фонарей, и ещё - ранним утром, когда тягучий голос муэдзина плывёт от минарета к минарету, над сонными крышами, и в сером предрассветном воздухе всё яснее рисуются холмы, уходящие вдаль, к Мёртвому морю.

Здесь, наверное, мало что изменилось со времён Халифата. Так же кипят тесные, шумные улочки, так же нестерпимо сияет под солнцем Купол Скалы, и так же неспешно, пять раз в день, звучит заунывный призыв к молитве. Но иногда, сквозь цветастое восточное покрывало проступают другие, более древние и суровые черты. И тогда, глядя на эти выбеленные солнцем холмы, с тёмно-зелёными пятнами оливковых рощ, землю которых попирали цари и пророки, ощущаешь леденящее дыхание предвечной, седой древности, и чувствуешь мимолётность всего, в сравнении с этими холмами, с невозмутимым небом – со всем тем, что пребудет вовеки, «когда даже тени наших тел и дел не останется на земле».

И вот теперь, на эти холмы и оливы, на эти улицы и минареты падает снег, неся с собой целый мир воспоминаний и ассоциаций, бесконечно далёких от всего того, среди чего я жил последние годы. Как будто в прошлой жизни было это: утопающий в зелени город над Днепром, тополиный пух, первый снег и сопутствующая ему атмосфера преображения, неузнавания всего знакомого и привычного, и потом – тот же снег, сбитый в грязные талые кучи на обочинах. Неужели всё это было? Или это всего лишь сон, память о прошлой жизни? Снег опускается на холмы Иерусалима. Протяжное, тягучее «А-а-алла-у-акбар» доносится с ближайшего минарета. Слова призыва к молитве, медленно плывущие в морозном воздухе, крупные, кружащиеся в воздухе хлопья снега. Как связать между собой эти два мира, которые оба – моя жизнь? Как были ею, одновременно, работа в Восточном Иерусалиме и учёба в университете, куда я уходил, снимая бронежилет и оставляя напарнику «узи». Появившись несколько лет назад, меня уже не покидало ощущение того, что я существую в нескольких параллельных мирах, никак не связанных между собою - как не могли существовать в одном мире душные ночи на Маслиничной горе и лекции о Генрихе фон Клейсте, призрачные ночные улочки Туль-Карема и книжные полки в моей комнате, тенистый киевский двор и бетонный бункер в Южном Ливане.

Именно там, года три назад, я видел снег в предыдущий раз. Я хорошо запомнил тот день. Мы занимали тогда наиболее удалённый от нашей границы укреплённый пункт, в восточном секторе Полосы Безопасности. Почти беспрерывно лил дождь. Размытая земля была превращена танковыми гусеницами и десятками солдатских ботинок в грязное месиво, хлюпающее под ногами и килограммами налипающее на подошвы, так, что приходилось потом счищать его ножом. Один за другим тянулись дни – серые, однообразные, а снаружи – за толщей бетонных стен, нескончаемо шелестел дождь, да время от времени, раздавались глухие разрывы миномётных снарядов.

Однажды ночью резко похолодало, а наутро пошёл снег. И проснулись мы в новом мире: грязь, слякоть, мокрый бетон, запах солярки – всё исчезло, как по волшебству. Стоял яркий, солнечный зимний день. Снег играл и искрился на солнце. Всё дышало свежестью и чистотой.

Я читал газету, лёжа на скрипучей пружинной койке, когда в проходе показалась долговязая, журавлиная фигура Зеэви, командира первого взвода. Он подошёл ко мне: «Только что обстреляли Арамте. Есть раненый, его везут сюда. Мы должны прикрыть колону. Так что, давай, зови своего второго номера, и идём. Я жду вас снаружи.»

Я бросаю последний взгляд на газету: на последней странице заметка об открытии венецианского карнавала, на фотографии – мужчина и женщина в костюмах домино, жеманно склонившиеся друг к другу лицами в средневековых масках, зеленая вода лагуны покачивает гондолу... Надо идти!

Мы выходим, щурясь, как кроты, от яркого, отражённого сверкающим снегом света. Колючий воздух огнём разливается по жилам, мы вдыхаем его полной грудью, выдыхая облачка морозного пара. Нам кажется, что мы попали в какой-то другой, заколдованный мир. Снег, снег вокруг! Он покрыл все складки того, что мы привыкли называть казённым словом «местность» - знакомое и приевшееся до мельчайшей чёрточки. Мы не узнаём ни окружающих холмов, ни прилепившейся на склоне деревни, ни пересечения вади, у которого каждую ночь, в течении недели, сидели в засаде.

Окружённые со всех сторон этой морозной, бодрящей зимней атмосферой, мы поднимаемся на насыпь. Зеэви стоит внизу, в траншее - оттуда видны его голова и руки с биноклем. Он показывает нам куда стрелять. (Стрелять!? Высота, прицел, миномётный огонь – всё это не может существовать в этой зимней сказке, всё это осталось в том, старом мире темноты, грязи, нескончаемого дождя.) Мы начинаем вкапывать основание миномёта, словно исполняя привычный обряд, в смысл которого уже не веришь. Мёрзлая земля тверда, как камень, и мы остервенело долбим её сапёрными лопатками.

- Ну! Долго ещё? – Зеэви заметно нервничает.

- Сейчас... Ч-чёрт!

Перчаток мы, в спешке, не взяли. Пальцы примерзают к ледяному металлу. Наконец, этот чёртов миномёт установлен. Наводим его на нужную высоту и готовим первый снаряд.

- Приготовиться! Огонь! – я отворачиваюсь, пригибая голову. Привычный короткий взрыв, отдающий в ухо, как тычок иголки в барабанную перепонку – и снаряд вылетает, как пробка из бутылки. Мы смотрим ему вслед. Взрыва падения не слышно - на нетронутом снегу бесшумно распускается крохотный чёрный цветок.

- Правее и ближе!

Мы исправляем и выпускаем, один за другим, ещё три.

- Всё равно мимо, но уже нет времени. Возвращаемся! Быстро!

С чувством облегчения, мы спускаемся.

У входа, переминаясь с ноги на ногу, жмутся несколько арабов в израильской форме, с одинаковыми черноусыми лицами. На грязном, вытоптаном снегу желтеют смятые окурки. Затравленно взглядывая на нас, они расступаются, и мы проходим мимо них, в «Свадебный зал» - центральное помещение жилого бункера.

После яркой морозной белизны – полутьма, сырость промёрзших стен, приглушённый гул голосов. Слева от входа какое-то суетливое движение, жёлтые подошвы ног кого-то, лежащего навзничь на деревянном столе. Мне не хочется смотреть туда, но, помимо моей воли, этот стол, с неподвижно обращёнными ко входу большими жёлтыми ступнями, притягивает взгляд. Вопреки ожиданиям, ничего страшного я не вижу. Раненый раздет, ноги, живот, грудь – всё цело. Доктор лихорадочно делает что-то с его головой...

Оказав первую помощь, раненого увозят, стол убирают. Все возвращаются к своим делам. «Свадебный зал» приобретает первозданный вид.

Дани, ротный старшина, стоя в том углу, где оказывали помощь раненому, хмурясь, рассматривает что-то у себя под ногами. «Бибас», - зычно гаркает Дани. Маленький, большеносый Бибас, в вязаной кипе, подходит к нему. «Сказано же было по-человечески, убрать здесь как следует», - внушительно, с тягучим русским акцентом, говорит Дани. «Только мозгов на полу не хватало, для полного счастья», - бурчит он отходя.

Я выхожу покурить в узкое пространство между входом и отстоящей от него, метра на полтора, бетонной плитой, предохраняющей от осколков. Сигаретный дым, смешиваясь с морозным паром, тает в быстро темнеющем воздухе. Косо сыпет снег. Снежинки вспыхивают искрами, попадая в луч прожектора и пропадают в сгущающейся темноте. Я вдыхаю полной грудью колючий морозный воздух. Мне вспоминаются такие же зимние вечера в детстве, наш двор, Новый год. Да, когда-то существовал этот мир, зимой шёл снег, весной цвели деревья, а ещё где-то зеленоватая вода покачивает гондолы с беззаботными людьми, в костюмах домино, а здесь – кусочки мозга плавают в лужице крови, на бетонном полу. Когда-нибудь этому придёт конец, и другой мир сменит в моей жизни этот, теперешний, и в свою очередь уступит дорогу другим. И все они будут одинаково реальны, или одинаково нереальны... Сигарета выкурена, и я возвращаюсь в зал. Бибас старательно моет пол, кипа, держась на заколке, свесилась с его наклонённой головы, и подрагивает, в такт движениям рук. На улице идёт снег.