или Беспечальные размышления над одной старой книгой

 

Богатую почву для размышлений дает поэту-переводчику классический труд Ефима Эткинда “Поэзия и перевод” (М.-Л.: “Советский писатель”, 1963). Его четкие, точные, емкие, вплоть до афористичности, определения основных тенденций развития поэтического перевода и мировой поэзии как таковой в большинстве своем не вызывают существенных возражений и сегодня, но напротив, наделяют практикующего литератора нешуточной теоретической базой и являются косвенным побуждением к поэтическому творчеству. Вместе с тем, на взгляд вдумчивого читателя, приведенные в книге суждения автора по поводу конкретных продуктов переводческой деятельности оказываются далеко не всегда бесспорными и непредвзятыми.

Так, Эткинд зачастую легко прощает переводам Пушкина, Лермонтова или Маршака то самое, за что он нещадно критикует переводы иных свои современников. И хотя практика современного литературного перевода все более уходит прочь от стиля поэтов-интерпретаторов XVIII—XIX веков, все более дрейфует в сторону максимально более полного, более точного воспроизведения всех значимых составляющих переводимого поэтического текста, не следует, без сомнения, и теперь лишать целые поколения поэтов-переводчиков возможностей своего, достаточно индивидуального прочтения исходного литературного материала и воплощения его в достаточной степени своеобразном, самобытном переводе.

В качестве иллюстрации, подтверждающей мое личное мнение, позволю себе привести здесь один оригинальный пример. В XIX веке Афанасий Фет осуществил немало рифмованных переложений стихотворений Катулла на русский язык. При всей моей беззаветной преданности и Афанасию Фету, и древнеримскому поэту Катуллу читать эти переложений оказалось выше моих сил. Потому что, строго говоря, эти русскоязычные тексты не могут быть отнесены ни к творческому почерку Афанасия Фета, ни к творческому почерку Катулла. Жесткая рифмовка в сочетании с ломкой оригинальных (иногда авторских!) метров Катулла практически похоронили данный “проект” Афанасия Фета, даже несмотря на его недавнее переиздание в столичном издательстве “ЭКСМО” (2006). Во всяком случае, после знакомства с переводами стихотворений Катулла в исполнении Адриана Пиотровского или Сергея Шервинского возвращение к рифмованным переложениям Афанасия Фета кажется едва ли не кощунством.

Почти одновременно то же издательство выпустило мини-энциклопедию Песни Песней, открывшуюся современным рифмованным переводом на русский язык Песни Песней в исполнении харьковского поэта Ирины Евсы. Перевод, несомненно, сильный. Перевод, несомненно, интересный. Можно, конечно, долго спорить, как этот перевод соотносится с известными каноническими вариантами Песни Песней, но то, что перевод Песни Песней под пером Ирины Евсы состоялся, похоже, не должно вызывать никаких сомнений. Так что же это, как не успех переводчика-интерпретатора, в сущности, там, где многочисленные прославленные классики-интерпретаторы прошлых веков терпели одну неудачу за другой?!

К сожалению, не всегда Эткинд оказывается корректен в прочтении и интерпретации приводимых в книге примеров поэтических текстов. Это тем более досадно, что Эткинд в своей книге как раз и призывает переводчиков к исключительно тщательному прочтению и анализу оригинальных текстов в процессе переводческой деятельности. В качестве одного из примеров допущенных неточностей можно взять стихотворение Жака Превера “У цветочницы”, которое Эткинд приводит в книге в собственном переводе:

 

В ЦВЕТОЧНОЙ ЛАВКЕ

 

Человек заходит в цветочную лавку

И выбирает цветы

И цветочница заворачивает в бумагу цветы

И человек опускает руку в карман

Чтобы достать из кармана денег

Денег чтобы уплатить за цветы

И вдруг он подносит руку

К груди

И прижимает руку к груди

И падает на пол

 

Он падает на пол

И деньги тоже падают на пол

И цветы и цветы его падают на пол

По которому катятся деньги

И на котором лежит человек

И цветочница молча стоит и видит

Что катятся деньги

И что упали цветы

И что человек умирает

 

Конечно все это очень печально

И надо что-то скорее сделать

Чем-то помочь

Но только не знает она что ей сделать

Не знает

С чего начать

 

Ведь столько всего надо сделать

Ведь вот человек умирает

И пропадают цветы

И катятся

Катятся деньги

Катятся по полу деньги

 

В своем комментарии к стихотворению Превера Эткинд пишет следующее: “В стихотворении Превера выдержана простодушно-удивленная интонация, воспроизводящая нехитрый духовный мир продавщицы цветов. Конечно, ей страшно видеть, как умирает человек, но она – торговка, и в то же время она – нищая; ей жаль цветов, которые гибнут, и ей до смерти жаль денег, а на самом деле ей больно и страшно за умирающего человека, которому она не знает, как помочь? Маленькому эпизоду придан смысл емкого обобщения: здесь раскрывается психология торговки со свойственными этой психологии косностью и противоречиями. Ситуация сведена к обнаженной формуле, и читателю не сообщается никаких лишних сведений. Дело не в ненужных деталях, а в отношениях между людьми в сложном мире, где им нужны и цветы, и деньги.

В стихотворении, рассказанном, казалось бы, столь простодушно, противопоставлены друг другу цветы и деньги – поэзия красоты и проза корысти. И надо всем – простая, неотвратимая реальность смерти, перед лицом которой корысть жалка и ничтожна. Но маленький человек, чувствуя грозную силу смерти, даже глядя ей в глаза, остается еще во власти губительного инстинкта”.

Следует заметить, что приблизительно три четверти написанного Эткиндом о стихотворении Превера либо вообще неверно, либо относится скорее к особенностям личного восприятия Превера переводчиком. Конечно, можно сделать большую скидку на нравы того времени, когда писалась книга Эткинда. И все-таки неверное восприятие переводчиком данного стихотворения Превера, скорее, вызвано совсем не этим, а серьезными ошибками в методическом подходе к анализу короткого стихотворения и в определении его стилистической принадлежности.

Для Эткинда Жак Превер выступает прежде всего как поэт социального мышления и в конкретной форме нарочитого перечисления хочет обессмыслить ненавистные ему явления социальной жизни. Однако послушаем лучше, что в 1971 году пишет о Превере Н. Н. Полянский (статья “О свободном стихе Жака Превера”): “В небольших стихотворениях Превер-сатирик часто отступает на задний план, и раскрываются другие стороны его таланта: теплота, человечность, сочувствие и любовь к простым людям, способность смотреть на мир по-детски чистым взглядом”. И далее: “Мы узнаем, что Превер может писать и просто, без острот и каламбуров, очаровывая читателя яркими импрессионистскими зарисовками, конкретностью деталей, человеческой теплотой”. Поэтому истоки стихотворения “У цветочницы” следует искать не в традиции французских санкюлотов, а в глубинах французского сюрреалистического и импрессионистского течений, или даже в медитативной лирике раннего Верлена. К этому призывает нас и фантастическая способность Превера использовать в поэзии кинематографический принцип кадрирования и монтажа. В силу вышесказанного, сама организация непрерывной динамики протекания перед читателем отдельных “фотографических” снимков уже представляла для Превера как автора стихотворения “У цветочницы” немалую ценность.

Кроме того, Эткинд в своем анализе стихотворения “У цветочницы” нисколько не учитывал наличие четкого драматического построения абсолютного большинства (если не всех!) вразумительных коротких стихотворений. А следовательно, он и не пытался вычленить в стихотворении Превера все необходимые составные части, характерные для композиции классического драматического произведения. Но ведь даже строфическая организация стихотворения Превера напрямую указывает на наличие в нем драматической структуры!

В самом деле, строки 1-6 в первой строфе играют роль экспозиции, строки 7-10 – завязки действия. Вторая строфа целиком представляет собой развитие действия. В третьей строфе действие выходит на коду, и, наконец, в четвертой строфе, вернее даже – в ее окончании, происходит развязка действия.

Социальная подоплека в стихотворении Превера отсутствует напрочь. Ничто в тексте не указывает ни на нищету, ни на патологическую жадность цветочницы. Более того, название “У цветочницы” косвенным образом указывает на цветочницу как на хозяйку своего небольшого дела. Но Превер вовсе не фиксирует внимание читателя на этой детали. В сущности, все, что происходит в лавке, является лишь внешними обстоятельствами, в то время как подлинное действие стихотворения разворачивается в сознании цветочницы. Восприятие самым обычным, возможно – ограниченным, но нравственно не изуродованным человеком откровенно чрезвычайной ситуации, первая реакция человека на эту ситуацию – вот подлинный предмет данного стихотворения Превера. Никакого противопоставления цветов и денег нет и в помине: они выступают почти равновеликими “действующими лицами” стихотворения.

Впрочем, деньги все-таки играют особую роль в оформлении драматической развязки произведения. Настойчивые повторы, некоторое даже нарочитое “пережевывание” наблюдаемого в стихотворении, приводят к тому, что читается оно сравнительно долго, не на одном дыхании. Каково же оказывается удивление внимательного, вдумчивого читателя, когда в самом окончании стихотворения он сталкивается “… с этими деньгами которые катятся / которые не перестают катиться” (цитируется по подстрочнику). И внезапно до такого читателя вдруг доходит, что весь событийный ряд стихотворения от седьмой и до последней строки занимает в реальном масштабе времени не более 3-4 секунд. И вот за эти-то три секунды в сознании цветочницы успело пронестись столько всего (ведь монетки-то все еще катятся!), причем, похоже, именно так, как это и было описано в только что прочитанном стихотворении!

Хотел ли Превер достичь столь мощного психологического эффекта, еще только задумывая свое стихотворение, мы не знаем. Однако, в конечном счете, ему удалось с фантастической точностью (наверное, насколько это вообще возможно в психологии) поймать и запечатлеть трехсекундное замешательство цветочницы, схватить за шиворот это необычайное ускорение сознания под влиянием чрезвычайных драматических обстоятельств. При этом Преверу потребовалось разработать столь сложное и емкое драматическое построение стихотворения, какое можно наблюдать, например, в наиболее выдающихся текстах большого мастера белого стиха Константиноса Кавафиса. Последний, к слову, во многом заимствовал свой знаменитый драматический стиль у Шекспира и склонен к играм со временем в своих произведениях, однако привык оперировать в стихотворных текстах куда более крупными временными отрезками.

Что же можно сказать собственно о переводе стихотворения Превера Эткиндом? Несмотря на в целом некорректное прочтение второго плана стихотворения, перевод Эткинда сильно не пострадал. Переводчика, со всей несомненностью, спасло от краха уважительное отношение ко всем формальным явлениям оригинала. Эткинд пошел в нужном направлении почти вслепую, крепко держась в неясном сумраке психологии за спину автора этой совсем неочевидной мистификации. Тем не менее, двух заметных потерь при переводе Эткинду избежать не удалось.

Первая потеря касается названия стихотворения. Дословное “У цветочницы” Эткинд заменил на более однозначное “В цветочной лавке”. Если бы он верно прочел второй план стихотворения, о подобной замене не могло быть и речи. Ведь тогда в русском переводе название стихотворения приобретало, по сути, двойное звучание: “В лавке у цветочницы” и “В сознании цветочницы”. Перевод в таком случае получает несомненное усиление.

Вторая потеря при переводе связана с резким упрощением последней строки стихотворения. Утеряна замечательная преверовская строка “… которые не перестают катиться”. То есть, как это наблюдается в оригинале Превера, деньги не просто еще катятся в последней строке, но, возможно, в описанной цветочной лавке они уже давно остановились, однако в сознании цветочницы они все еще по-прежнему катятся и там по-прежнему царят невероятная растерянность и суматоха.

И если в данной статье вообще надобно делать какой-нибудь вывод, следует, очевидно, сделать его словами самого Е. Г. Эткинда: “…достоинство перевода определяется не только тем, с какой яркостью переводчик увидит и прочувствует объект изображения, но и прежде всего тем, в какой мере верно он прочитает пересоздаваемые им стихи, – ведь не сумев прочесть, он и увидеть ничего не сумеет”.