…Женя смотрел на Гену, и его точка зрения казалась ему более правильной: блатные ублюдки вызывали у него отвращение. Но Батя, большой и добродушный, напомнил ему Игната, и Женя с любовью думал о них обоих, а угрюмость Гены настораживала его.

Батя оказался прав. Гоголевские вновь начали преследование бывших театралов. Евгений Ильич и Клоп совершенно исчезли из поля зрения. Соседи и родственники Евгения Ильича, Валюня и Денис подпали у гоголевских под подозрение и вынуждены были прятаться. Особая опасность нависла над Борисом Ермаковым.

Женя сказал бабушке, что идет прогуляться, и направился на свалку. На углу Открытой улицы он присоединился к толпе мальчиков, тут были просторные — Санька, Славец, Щеглов, Беглов Дмитрий, взрослые Батя, Гена, Леня и Михаил, брат Славца; бунтарские — Дюкин, Кольцов, Григорий Морозов и работяга Степан Гончаров; лермонтовские — Борис Ермаков, Денис, Валюня, Самовар, Пыря, Клепа, три Мухина, остриженные наголо. Был Ванек, «который живет на свалке». Было несколько малолеток из круглого дома, авангард блатного отряда, вновь призванного Батей. Почти каждый, кто состоял в основной компании, привел с собой по одному-два приятеля со стороны, так оказались здесь Андреев и Рыжов, их пригласил Женя, и еще около полутора десятков мало знакомых Жене лиц.

Вся эта армия двинулась по Открытому шоссе к свалке.

Когда они повернули через трамвайную линию направо, к тому холму, что был ближе к ручейку, левый холм спрятал от них заходящее солнце, и они оказались в затемненной части свалки, куда вскоре должны были опуститься прохладные сумерки. Гоголевские уже ждали их, там тоже было огромное количество народа, и было там несколько взрослых урок. Женя увидел Васю Зернова и Леху-Солоху. Гоголевские выполнили уговор и вовремя пришли в назначенное место.

Был конец июня. Только что закончились экзамены.

Никто не помнил, когда и отчего началась вражда. Но последние события у всех были в памяти. Чувство унижения, пережитое на пустыре перед круглым домом в конце зимы, желание мстить ненавистным фраерам подогревали злость гоголевских. Просторные, бунтарские и лермонтовские, в свою очередь, хотели освободиться от ярма угроз и преследований, убийство Семена у всех было на уме, случайно или неслучайно, но гоголевские были виноваты в убийстве.

— Растекаются. Это их излюбленный прием. — Женя остановился рядом с Батей и слышал его слова, обращенные к Гене. — Будем надеяться на лучшее.

— Нам надо быть в куче. Сейчас я это вижу, — вполголоса сказал Гена.

— Кретины, — сказал Батя. — Их Панкрат не понимает, что поврозь все они нули без палочки. Они же именно и привыкли кодлой на одного. А тут получится, что по нескольку их дундуков против нас, против единой гвардии.

— Они нас окружают, — сказал Женя.

— Молчи, Титов.

Женя был зажат телами соседей. Батя и Гена вышли в передний ряд.

— Ну, и хари, — сказал Гена. — Батя...

— Жуть... Не так страшен черт, как его малюют.

Батя внимательно вгляделся в лица взрослых урок. Те, заметив внимание с его стороны, подарили его ответным взглядом, в котором не было не только ничего человеческого, но и вообще ничего живого и осмысленного не было.

У одного была повязка на одноглазом лице, и вид у него был, как у гниющего трупа, восставшего из могилы. У другого были на лице красные прыщи, прыщ на прыще, издали было видно, что он рассадник заразы. Еще у одного не было лба, или это из-за челки так казалось, что нет лба, но зато физиономия у него была крупная, откормленная, все природные поступления ушли у него в жирные щеки и в жирный, наглый затылок.

Они вихлялись на одном месте, напротив Бати и Гены, мрачные, тупые; товарищи Бати со страхом смотрели на них.

Обе толпы продолжали сохранять расстояние.

— Эй, Солоха!.. Солоха!.. — крикнул Андреев. — Пошли стыкнемся!..

Трошкин не посмотрел на него, будто не слышал.

— Жуть, — вслед за Батей повторил Гена.

— Не будем лезть, — сказал Батя. — Пусть ребята привыкнут к их рожам.

Гоголевские рассредоточились вокруг тесной толпы, в которой находился Женя, и их количество на глаз казалось не таким огромным. Но вихляющиеся фигуры взрослых урок, невиданных доселе монстров, внушали страх, в них была тайна, что-то колдовское, что не способен преодолеть обыкновенный человек. Товарищам Жени казалось, ни Гена-Дурачок, ни Батя не смогут совладать с мрачными урками. Даже Панкрат и его блатные не имели сверхъестественной силы, ну да впрочем, Панкрат уже был однажды побежден; но урки казались непобедимыми, они были старше, у них не было возраста, и этот их тупой и мертвенный взгляд, в одно и то же время взгляд человека и пустая, серая дырка — этот взгляд продирал по спине, как морозом, и хотелось отодвигаться, отодвигаться от обладателей такого взгляда и уйти совсем.

Женя подумал, не может быть, чтобы началось побоище. Когда столько народу, драка невозможна.

«Это как в «Тарасе Бульбе». Ты бьешь; тебя сзади бьют...»

«Невозможно».

Три на три; пять на пять; пять на семь. Такое бывает. Но пятьдесят на пятьдесят не бывает.

— Ты! падла!.. — крикнул Панкрат, обращаясь к Гене. — Встретились мы с тобой!..

— От падлы слышу! — Гена сделал шаг вперед. — От падлы и рвани!..

Батя потянул его назад.

— Он может отойти с тобой, — сказал он Панкрату. — Но только пусть никто не лезет.

— Пошли отойдем, — сказал Гена.

Низкорослый Панкрат, на год или на два года младше Гены, сказал нехотя:

— Можно отойти.

— Пошли, — сказал Гена. — Вон туда.

— Можно, — сказал Панкрат.

— Эй, как тебя? — сказал Батя толстомордому урке. — Может, по-хорошему поговорим? Вроде ребята все свои, рядом живем. Мы против вас ничего не имеем.

— Ну, иди сюда, — сказал толстомордый.

Женя увидел, что он, как и другие урки, держит руки в карманах.

— И ты иди, — сказал Батя. — Остальные пусть стоят на месте. Устраивает?

— Устраивает.

— У меня с собой ничего нет. — Батя похлопал себя по карманам и показал руки.

— И у меня ничего, — усмехаясь, сказал толстомордый.

— Так ты руки достань.

— А зачем? Я так не люблю.

— Как хочешь. — Батя пошел к нему навстречу.

— Панкрат мне говорил, чтобы тебя того, значит... Этого... Под зад тебя и отпустить. А я .... на вашего Зуба!.. Он со мной не в дружбе. Кто он есть?

— Это ты чего-то непонятно, — сказал Батя.

— Поймешь. Сейчас все поймете.

— Вы куда? — крикнул Гена. Гоголевские приблизились к Бате. — Ну-ка, идем.

Он пошел, его компания двинулась за ним. Они встали рядом с Батей.

Гоголевские стояли напротив них, на расстоянии одного шага.

— Вот он что держит. — Прыщавый урка протянул руку и выдернул из-за пазухи у Джамбула-Иисусика здоровый обломок булыжника. — Вот гад что держит!..

Лицо Иисусика сморщилось, он был готов заплакать.

— Он ничего, — робко произнес Эсер.

— Ничего!.. — воскликнул прыщавый. — Так вашу перетак!.. хорошенькое ничего!.. Поговорить пришли?! С такими подарками?! — Он взвесил на руке и передал булыжник толстомордому.

Женя знал, что такой же камень держит при себе Юра Щеглов. Когда шли сюда, Иисусик и Юра подняли на Открытом шоссе по камню, веселясь и забавляясь болтовней, на разные лады повторяя: изничтожим гоголевских. Сейчас им было не до смеха. Иисусик, презираемый чужими и своими, прослезился. Юра выглядел бледным и обреченным. «Хоть бы он зашел в середину и уронил его на землю», подумал Женя. Но Юра стоял на месте, боясь пошевелиться.

— Хорош подарок, — сказал толстомордый, закрывая глаза. — Свои, значит, ребята? По-хорошему поговорим?.. А если я тебя этим булаганом по калгану дюбну? В правах я буду?.. В правах!..

— Да он же его так просто подобрал, — сказал Батя.

— Это тебе виднее, — сказал толстомордый.

— Он же совсем лилипут, — сказал Батя.

— «Он же...» А потом передаст тебе, а?

— Да нет...

— А чем поручишься? Глаз свой поставишь? А все ж я тебя дюбну.

— Но-но. — Гена выхватил у него камень и спрятал за спину.

— Руки не поднимай!.. — закричали гоголевские.

— Гад!..

— Не нокай, не на лошади!..

— Фраер!.. — Они кинулись на Гену, еще не было ударов, драка не началась, но несколько человек, вслед за прыщавым, пытались схватить Гену и вырвать у него камень. Гена крутнул корпусом, отбрасывая их от себя, и отступил, не выпуская камня.

Толстомордый не двинулся с места. Он стоял с полуприкрытыми глазами против Бати, и руки его были в карманах.

Когда Гена отступил на несколько шагов, гоголевские заполнили свободное пространство, и Батя оказался в окружении врагов.

«Их намного больше, подумал Женя. Как в футболе... Кто выигрывает, того на поле кажется больше». Он почувствовал холодок в груди, уныние. За те несколько минут, что они приблизились вплотную к гоголевским, не случилось ничего, сулящее победу им, а не гоголевским, гоголевские имели очевидный перевес. Основное их преимущество заключалось в том, что они, по-видимому, были единой и хорошо сплоченной шайкой. Женина компания была сборная, некоторые из тех, кто был приглашен со стороны, стали оглядываться назад; но там повсюду были гоголевские; все-таки вскоре Женя заметил, что несколько человек, пришедшие вместе с ним на свалку, покидают компанию и уходят за холм, к ручейку. Они, возможно, хотели кружным путем вернуться домой. Он увидел ярко-рыжую голову на склоне холма: это улизнул Самовар, самый трусливый из лермонтовских. «Скажет, что Василия побежал звать?» подумал Женя.

— Самовару я пасть порву, — сказал Борис Ермаков.

— Сволочь! — сказал Валюня. — Денис, он тебя тогда тоже оставил. Помнишь?

— Не помню.

Борис усмехнулся.

— Выдающиеся вратари ничего не помнят, — сказал он. — У них башка для другого дела приспособлена.

— Врет он, — сказал Валюня. — Заливает Денис. Я его знаю.

На полминуты отвлек Женю их разговор. Он посмотрел на Батю и впился в него глазами, его внимание рывком устремилось туда. Кроме Бати, ничто другое не интересовало его.

— Кончайте, — успел он коротко сказать Борису и Валюне, и забыл о них.

— Ты плохо смотришь!.. Плохо смотришь!.. — Толстомордый, вихляясь, головой вперед тянулся к Бате, лоб его был прикрыт косой челкой, лба не было. В руке у него была узкая и длинная, почти невидимая полоска. Это была бритва, открытая бритва, подумал Женя. Толстомордый вытянул вбок свободную руку и пощелкал пальцами: — Эй, эй... Задавим фраера? Задавим или пустим гулять?

— Он не гуляет, — сказал прыщавый.

— Ты убери... — Батя внимательно следил за движениями врага. — Убери это.

— Фраер, — сказал толстомордый, у которого не было лба. — Ты не думай, фраер, что на малолеток напал.

— Не думаешь? — сбоку спросил прыщавый.

— Не думаю, — сказал Батя, снимая кепку с головы.

— Фраер, ты ему верь. — Прыщавый показал на толстомордого. — Он мно-огих передавил. Больше, чем я мондавошек.

— Хо-хо. — Рядом стоял одноглазый урка, и лицо его растянулось в усмешке. — Выколи глаз, Жирный.

— Жирный любит потянуть резину, — сказал прыщавый.

— Фраер, ты знаешь, сколько он раз триппером болел? Ему врач конец скоро отрубит. — Толстомордый опустил вниз руку с бритвой. — Чего глазеешь? Он только поплачет-поплачет, когда... только перестанет плакать, и опять снова. А теперь прыщи у него через нос пройдут, и нос провалится. Скажи фраеру, провалится у тебя нос?

— У моей барухи уже провалился.

— А ему один хер, — сказал одноглазый отвратительным, сиплым голосом. — Конца не будет — он языком будет слизывать.

— Нет, ты скажи фраеру, — повторил толстомордый, — провалится у тебя нос? Провалится? Ну, скажи, скажи.

— Провалится.

— Во! слышал? — обрадовался толстомордый, и в глазах его промелькнуло выражение почти человеческое. — Фраер, он точное число знает. Знаешь?..

— Знаю.

— ...когда у него провалится. Верно? знаешь?

— Знаю.

— Он подсчитал. Во!.. Подсчитал?

— Баруха подсчитала.

— Во! Они вместе подсчитали. Точное число. Слышь, фраер? Слышь?..

— Слышу, — сказал Батя. Он чуть приподнял свою руку с кепкой, локтем и кистью без размаха подбросил кепку вверх, себе за спину, она, как бумеранг, сделала полукруг в воздухе и упала сзади него в толпу своих.

— Ты чего это? — спросил толстомордый. — Ты зачем это?..

— Жарко.

— Ты чего глазеешь на меня!.. — взвизгнул толстомордый. — Чего уставился!..

Он неожиданно взмахнул бритвой, вверх и поперек. Батя согнул ноги в коленях, у него получилось нечто вроде прыжка вниз, лезвие бритвы полоснуло ему лоб справа налево, если бы он вздумал заслониться руками, он бы не успел отреагировать, и порез пришелся бы ему прямо по глазам.

Женя рванулся к Бате, расталкивая своих и гоголевских. Их разделяло четыре-пять метров, он шел напролом, будто в разрывных цепях, пробивая себе дорогу, через секунду он подбежал к Бате, толстомордый поднял руку с бритвой во второй раз, а левая его рука была вытянута вперед, пальцы растопырены, он отвлекал внимание. Батю за плечо схватил одноглазый. Толстомордый прицелился. Женя перехватил его правую руку своими обеими руками и, применяя прием, вложил всю силу, надавил на запястье, толстомордый вскрикнул, падая на колени, но еще раньше этого он выпустил бритву, и она упала на землю. Гена кулаком, сверху вниз, опрокинул толстомордого на спину. Леня Смирнов сцепился с прыщавым. Женя повернулся к ним спиной, два гоголевских налетели на него, он ударил одного в лицо, потом тут же ударил второго, они оба отступили и больше не пытались принять участие в драке. Кругом были гоголевские, одни гоголевские. Женя искал глазами Солоху. Гена, Леня, Батя и он оказались словно на острове, их армия, со всех сторон окруженная гоголевскими, отходила к холму, и расстояние до нее увеличивалось.

У Бати лицо было залито кровью. Он провел рукой по переносице снизу вверх, стряхнул с руки, но кровь, накапливаясь на бровях, стекала ему на глаза и мешала смотреть. Он помотал головою из стороны в сторону, не понимая, откуда течет кровь, и не умея сообразить, целы у него глаза или нет. Гена помог ему избавиться от одноглазого.

Десять-пятнадцать гоголевских надвигались на них.

Толстомордый сидел на земле и раскачивался, держа голову в руках, отнимая правую руку от головы и губами прикасаясь к запястью.

Одноглазый успел отползти на безопасное место. Он пробирался ползком, не поднимая головы. Когда он понял, что находится ближе к своим, чем к чужим, он встал на ноги.

Прыщавый вырвался от Лени. Леня не смог удержать его, и он присоединился к своим.

Гена потянул к себе Женю и Леню и вместе с ними придвинулся к Бате. Гоголевские кольцом обступили их. В руках у гоголевских были камни, палки; одноглазый и прыщавый достали финки.

— Батя, — сказал Гена, — сядь. Они сейчас бросят... Не стесняйся... Ничего не видишь? — Он говорил, не поворачивая головы, почти не размыкая губ, его глаза исподлобья, угрюмо следили за врагами. — Убью... одного, двоих... убью!.. Гады!.. Сядь, Батя.

— Возьми. — Леня подал ему бритву толстомордого.

— Убери. Выкинь, — сказал Гена.

— А-а-а-а, — завопили гоголевские и разом, со всех сторон, кинулись на них.

Женя сразу же был отброшен от Гены и Лени. Его схватили спереди и сзади, кто-то лег ему под ноги. Он притянул к себе того, кто был передним, прижался к нему головой, чтобы защититься от удара палкой сзади. Он потерял представление о том, где трамвайная линия, где ручеек; но он почувствовал облегчение, мельком, тут же забытое, потому что вместе с гоголевскими он свалился на землю, но облегчение: он ждал, что гоголевские забросают их камнями, а они кинулись врукопашную. Он перевернулся на живот, подминая под себя двоих: его схватили за ноги, руки ему тянули в стороны. На спине его, соскальзывая, перемещалось два или три тела, тяжесть на спине уменьшилась, потом увеличилась, его били кулаками по бокам и по голове, он схватил ногу, надавливающую ему плечо, вывернул ее на себя, сам при этом отталкиваясь от тела, которому принадлежала нога, и выползая боком, затем кверху лицом из-под груды тел, освобождаясь от них. Он уже почти был свободен, он сел и готов был вскочить на ноги, гоголевский, чьей ногой он воспользовался как рычагом, плакал от боли, когда остальные бросились на Женю и погребли его под собой. Он лежа бил кулаками, тянул, отталкивал, ничего не видя вокруг.

Ему вдруг сделалось легче. Его отпустили. Последний удар замер на его теле. Он сел, слыша непонятные крики. В сумерках он увидел бегущих врассыпную гоголевских. Он заметил Гену и подбежал к нему. Батя сидел на земле, закрыв ладонями лицо. По склону холма спускалась плотная и темная масса, Женя узнал обитателей круглого дома, Гриню, Зуба, Татарина. Гоголевские, бегущие в том направлении, повернули и заметались. Назад им пути не было: они бежали, спасаясь от другой толпы, которая во главе с Орехом ударила по ним с этой стороны.

— Стой, Жирный!.. Иди ко мне!.. Хуже будет, скажи своей кодле!.. — Зуб, родственник Адама, шел крупными шагами, спускаясь с холма, он был привычен к темноте, и он сверху хорошо видел всех, кто находился внизу. — Орех!.. Вон тот хер с финкой!.. Татарин! ты! возьмите его!.. Кто моего земляка уделал? Ты?

— Нет, не я, — быстро сказал толстомордый.

— Кто его тронул? Ну? Батя, кто тебя? По глазам!.. Сука!..

— Ты чего? Ты чего? — Толстомордый вскинул руки, загораживаясь. — Он на меня тянул. Я в правах.

— Я предупреждал? Тебя предупреждал?

— Нет.

— Нет?

— Нет. Сукой быть, нет!..

— А его предупреждал?

— Не знаю.

— Предупреждал? — Зуб ткнул рукою в Панкрата. — Гриня. Врежь ему. Пусть отмахнется, пусть попробует. Он у меня обратно родиться захочет!.. Братцы, врежьте ему! не могу больше!..

Зуб рванул на груди рубаху, порвал ее, его рот был оскален, он завыл истерично. Он, будто от нестерпимой боли, заплакал, мотая головой. Руки его мертвой хваткой вцепились в порванную рубаху на груди.

— Ну!.. Отойдем... Ну ты, отойдем. — Паукообразный Гриня, ростом с Панкрата, но гораздо худосочнее того, толкал его руками. На помощь ему подошли трое. — Отойдем, ты!..

Бледный, словно неживой, Панкрат послушно отступил с ними на несколько шагов. Гоголевские молча смотрели на них.

Гриня ударил Панкрата. Панкрат согнулся, пряча лицо от ударов. Трое начали бить его исподнизу. Послышались клацающие удары. Гоголевские сбились в тесную кучу и смотрели растерянно и молча. Гриня размахнулся ногой и ударил Панкрата по голени. Тот застонал и пригнулся ниже, повернулся спиной, Гриня прицелился и стукнул его ногою по копчику. Панкрат упал, завывая. Трое начали добивать его ногами.

Зуб прекратил истерично плакать, глаза его были сухие. Он спросил спокойным голосом:

— Кто еще хочет?.. Хочет кто? становись в очередь.

— Возьми. — Орех передал ему финку.

Зуб подошел вплотную к прыщавому и кулаком ударил его в лицо.

— Сука! Запомни!.. Ты!..

Прыщавый, со страхом глядя на Зуба, попятился. Но Зуб не смотрел больше на него. В левой руке он держал отобранную финку.

— У них еще есть, — крикнул ему Гриня, он как бесплотная тень шнырял в толпе гоголевских, вынюхивая, высматривая и мимоходом облегчая их карманы.

— Кто хочет как он? Подходи. — Зуб показал на прыщавого. — Кто хочет, подходи. Хуже будет. Кто сам не отдаст.

Гоголевские молчали.

— Желающих нет, — сказал Татарин.

— Гриня...

— Нет, Зуб.

— Были. Вишь, земляка моего уделали. Чем? Финягой?.. Не-ет...

— Нету, Зуб.

— Я сам у него отобрал, — сказал Гена. — Где-то здесь валяется. Бритва.

— Во!.. А я чего говорю... Ладно, живи, Жирный. Только ты того... Понял?

Начинается толковища, подумал Женя. Ему было противно избиение Панкрата. Он хотел бы, чтобы драка происходила один на один, убийство и избиение одинаково были противны ему. Но был факт: пятнадцать человек гоголевских на них четверых, и бритвой Бате по глазам, это случай, что порез получился по лбу, Жирный хотел полоснуть по глазам; и Женя пытался убедить себя, что все правильно, что так надо. Все-таки радостное настроение перевешивало в нем другие чувства. Он с удовольствием вспоминал, как бросился на помощь Бате, страшные фигуры взрослых урок не устрашили его; ему было приятно, что уныние и робость, ощущаемые до начала драки, улетучились, испарились сами собой, независимо от его воли, он забыл о них, во время драки он думал только о своих действиях и действовал только так, как хотел, не помня ни страха, ни сомнения.

Все эти соображения веселили ему душу.

 

Целиком роман «Прекрасный миг вечности» опубликован по адресу: