я не я, но женщина, не отражаюсь в зеркале, в витринах хотя это никого не парит. целовать в мокрые томные глаза, волочь по неизвестному городу. тебя все хотят, а мне нужно спрятать, спрятать у себя в квартире. что представляется делом нелегким, оттого что я не знаю, где живу. все улицы одинаковые. волочится за мной с кратким нытьем. дождь и холодно.

 

Лили или Шелиз, мы оживленно спорим. Разворачиваешь неожиданно меня за локоть, смотришь серьезно и обиженно, говоришь - просто хотелось, чтобы тебя любили. Садишься на ступени какого-то казенного дома, утыкаешься в запястье.

Я и не сомневалась. Я обещаю любовь.

 

Нина. Отсюда и неуместная, но неуемная похоть, что ли. Она - я с трудом удерживаю себя от желания приложиться к твоим губам, когда ты засыпаешь утомленно, опуская длинные, густые ресницы на болезненно-белые щеки, тихо и крепко. ты испугаешься, тебя и так слишком много будили. От тебя пахнет дождем и полевыми цветами. Чужая комната, чужая кровать. это не мой дом, мы просто скрываемся. дождь нынче ночью был слишком силен. утром, дождавшись, пока ты распахнешь свои прекрасные, с ненормальным блеском васильковые глаза, я иду в магазин. Денег - монетки все одинаковые, и я путаюсь, считая - хватает только на молоко. Сам не заметив, ты выпиваешь все. Есть у нас больше нечего. Ты носишься по комнате, как кот Лили, одержимый желанием поиграть. Провожу вдруг пальцем по нежной скуле. Ты улыбаешься, неправильно растолковав.

С остальными - всеми, кто не враг, враги нам не являются - ты ведешь себя более чем непочтительно, нетерпимо и по-хамски. Я знаю; мне и это нравится. Со мной ты старательно фильтруешь базар, хотя наверняка найдется пара пунктов, которые тебя немало бесят - ты боишься, что я отдам тебя, как непослушного щенка. Не отдам. даже если сам захочешь - не отдам.

ты накручиваешь на палец мою рыжую кудряшку. мне больно, но приятно, потому что это твой палец. Руки хрупкие, бледные, руки от психопата. мы уходим отсюда.

 

Мы съебываемся из серого, грозного и неприветливого отеля через окно, прямо в дождь. На нас другие шмотки, но тяжелые капли настолько холодны, что обжигают мурашками голые плечи, в скором времени мы оба дрожим и стучим зубами. Мне очень хочется обнять, прижать к себе, но нет времени. В автобусе все на нас пялятся. Судя по твоему поведению, ты никогда раньше не бывал внутри автобуса. Какая-то баба делает неосторожное замечание по поводу то ли твоей внешности, то ли манер - они все здесь слишком чопорные - и я вынуждена вмешаться, пока ты не успел разбить ей голову. Мы надеялись на то, что удастся на автобусе выехать из города, но нет. Всех пассажиров выгоняют из салона - разрушен мост. Ты подрываешь к краю, я за тобой - перед нами расстилается затуманенная пропасть, облака внизу. Мост действительно разрушен - дело ли террористов? Возможно, следует пойти ко мне. Возможно, мне следует пойти продавать себя. Возможно, я сгибаюсь от хохота, а ты пропускаешь мои отрывистые замечания мимо ушей, завороженный высотой. Я оттаскиваю тебя за шиворот. Идем. Все время.

 

Ты очень болезненно реагируешь на детей - орущих шугаешься, лучезарным пытаешься возложить длань на макушку - то ли погладить, то ли свернуть шею. Уговоры помогают плохо, потому я хватаю тебя и уволакиваю прочь с детской площадки. Прекращается дождь; небо чуть светлеет в красивый жемчужный цвет, проясняются и наши лица. Твоя улыбка бесподобна, я замедляю шаг, заглядываясь на дьявольские черточки абсолютной невинности, а ты смотришь в небо и идешь вперед, чудом не спотыкаясь. Не отпускаешь моей ладони, крепко держишься за запястье. Тебе нравится быть ведомым, ты не хочешь ответственности. я тоже терпеть ее не могу, но хочу тебя так сильно, что обещаю избавиться от всех проблем.

В предбазарной толпе мы натыкаемся на мою тетушку. Странно, что я ее еще узнаю. Она светская и тоже рыжая. Ты впадаешь в агрессивный ужас, рискуя сломать мне пальцы, когда она начинает с любопытством тебя осматривать.

- Дикий какой мальчик у тебя, Ниночка, - курлычет она. Мне не терпится от нее отвязаться. Она удивляется, когда я уточняю собственный адрес, чуть призадумывается, вспоминает, потом произносит нараспев. Название улицы, номера дома и квартиры впечатываются в память каленым железом. Ты цепляешься за меня до посинения костяшек. Мы много молчим по дороге, наконец, домой, разговариваем лишь по необходимости. Выходит солнце, озаряет ненавязчивым осенним теплом. Ты лыбишься ему навстречу, сверкая небольшими острыми клыками, я, не в силах удержаться, провожу языком под твоим ухом, зарывая нос в густых, головокружительно пахнущих шоколадом, играющих бронзовыми искорками, потрясающих, длинных, ниже лопаток, и темных волосах. Ты кладешь руки мне на затылок и обнимаешь за шею, мило улыбаясь и жмурясь. Я смотрю на наши тени. сколько тебе. двенадцать... тринадцать. Ты чище шестилетних. хорошо, что ты не знаешь. я отношусь к тебе не как к сыну, не как к брату. Это заставляет меня краснеть.

 

Ключ со скрежетом поворачивается в замке. Мое сердце екает и замирает. Вдруг они уже узнали, кто я? Вдруг ты им все еще нужен? Вдруг они уже ждут нас внутри, небрежно развалясь на стульях? Все, кроме метросексуала в черной жилетке с мехом - мы с ним пили в баре не так давно, он не заодно с ними, хоть и такой же, как они. Отличный друг.

Я распахиваю дверь, лучи заходящего солнца слепят нас сквозь пыльные стекла окон. Я держусь устало за косяк, ты с любопытством оглядываешь комнату через мое плечо. Из кухни, из ванной никто не выходит с циничным видом, с сигаретой в зубах, я прислушиваюсь к тишине еще некоторое время, затем решаюсь войти. Дверь за нами захлопывается. Оказывается, я - обладательница двух комнат с драными шторами на окнах, пожухшими цветами на подоконниках, старым диванчиком, маленьким шкафом, кухни с круглым столом, красивыми чашками на сушилке и большим, вожделенным холодильником. Я открываю окна пошире, вдыхаю осенний постгрозовой озон, утомленно потягиваюсь. Ты стоишь у входа с растерянным видом. Я оборачиваюсь и, ухмыляясь, указываю молча на проход в кухню. Через четверть часа мы, ошалев, едим яростно, с двух рук, найденное в холодильнике вареное мясо, огурцы и персики. Ты приходишь в истинный восторг, когда я напоследок ставлю перед тобой ополовиненную банку сгущенки. Я нахожу в кухонном ящике почти полную пачку Мальборо, с наслаждением затягиваюсь, ты недоумеваешь и интересуешься, что же это я делаю.

- Курю, - отвечаю я, отпиваю кофе. Когда от сигареты остается один фильтр, я выбрасываю окурок в окно и встаю, сопровождаемая твоим пристальным взглядом, чтобы смыть с себя дождевую воду в ванной.

 

Темнеет. Я лежу на полу, заперев входную дверь, переодевшись наконец после душа, набив желудок до отказа, накурившись до головокружения. Просыпаюсь от легких, осторожных шагов по деревянному настилу, ты прекрасно ориентируешься в темноте, хоть она тебе и не нравится - не включая света, находишь меня и опускаешься на пол возле, утыкаешь лицо в мои лопатки, кладешь руку мне на ребра. Я поворачиваюсь, улыбаюсь, запускаю пальцы тебе в волосы, еще влажные после мытья. Ты засыпаешь быстро и крепко. Я лежу, вдыхаю твой запах и чувствую, как начинают гореть мои щеки. Сон не придет ко мне до рассвета.

 

- А представляешь, если бы не было неба?

Я заснула минут сорок назад и уже просыпаюсь. Ты сидишь по-турецки и смотришь на меня с нездоровой ухмылкой.

- Пиздец был бы, - привычно отзываюсь я. Спина болит - я провела на полу всю ночь, без сна, как и предполагала, в одном положении, глядя на тебя, томясь и размышляя.

Мы пьем кофе и приходим в гиперактивность. Ты скачешь по всем подручным предметам с ловкостью, которой позавидовал бы, пожалуй, и сам Маугли. Я не уверена, что Маугли тебе не родственник. Я даже не уверена в том, что Маугли - это не ты.

Застенчиво капризничаешь, хочешь мой плеер. Там - Envy and Other Sins - Man Bites God. Знакомое слово мрачнит тебя и озадачивает. Я сообщаю тебе про электрогитару, ты сосредоточенно слушаешь некоторое время, потом поднимаешь глаза, совершенно аутист, и сообщаешь - музыка мертва. Я покажу тебе и живую. Сначала надо решить все эти вопросы.

Я должна увидеться с ними, с парой знакомых. Мы покидаем мой дом. Улицы мокрые - ночью опять шел дождь, я слышала, как он шумел по асфальту - но сверкающие в тихих лучах. Отоспавшись, утолив голод и убедившись в том, что я пока расставаться с тобой не намерена, ты чувствуешь себя свободнее, уносишься вперед то и дело, потом возвращаешься, некоторое время идешь со мной за руку, потом снова даешь себе волю. Прохожие пялятся, но нам обоим поебать.

 

Я рада встрече с Волковым. Мы берем несколько бутылок портвейна, хлещем его, болтаем ногами над искрящейся прозрачной водой, сидя на краю понтонного моста на пристани. Ты пьешь наравне с нами, пьянеешь как индеец. Я не мешаю тебе, я сама косею и поддаюсь стремлению тебя испортить. Увлеченно наблюдаешь за медузами, за легкими кокетливыми волнами, мне приходится сцепить пальцы на твоем локте, чтобы ты не сиганул ненароком в воду. Волков, шикарная бестия, никак не комментирует, следит с холодным интересом. Единственная его фраза в твой адрес - хорошо, что здесь нет Кошки. Он прав. Если бы Коля был с нами, все впали бы в мрачное недоумение по поводу вашего сходства и ваших различий. У вас с ним столько же общего, сколько у Арктики с Антарктикой. Те же снега, то же Белое Безмолвие. Только одно максимально удалено от другого.

Когда мы расстаемся с Волковым, я совсем плохо соображаю, о тебе и говорить нечего. Нас носит по городу до самого заката, мы цепляемся к прохожим и приветствуем конфликтные ситуации чересчур радостно, чтобы дело хоть раз дошло до драки. У тебя в отличие от меня нет проблем с координацией движений и равновесием - твой вестибулярный аппарат поистине совершенен - но, черт побери, что же за шизофазия у тебя начинается. С обсуждения возможных причин смены дня и ночи ты переключаешься на тему о сне и кошмарах, с нее - на руки (why do we call them "fingers"?). В парке я, утомившись ходить, опускаюсь на скамейку посреди уединенной, скрытой от людских глаз зарослями ароматного кустарника лужайки. Ты еще некоторое время шуршишь прошлогодними рыжими листьями, потом, вспомнив обо мне, подходишь и устраиваешься рядом. Говоришь что-то с горящим взором, обрываешь себя на полуслове, начинаешь заново. Я протягиваю тебе свою только раскуренную сигарету и жестоко радуюсь, когда ты закашливаешься, затянувшись. Поспешно возвращаешь мне курево, набираешь воздуха в опаленные дымом легкие, смотришь обиженно, со слезами на глазах. Ты говоришь, что я - точно как они, все они, и в пьяном рейдже намереваешься уйти прочь, окружающие нас деревья придают тебе самостоятельности, но я успеваю поймать узенькое запястье, рывком усадить тебя на место, обнять, развернув к себе за плечо, разгораясь чувствами пьяными, отнюдь не материнскими и не сестринскими. Ты растерянно молчишь, по бледной щеке бежит крупная соленая слеза, исчезает под моим языком. Я силой открываю тебе рот, целую взасос, по-взрослому, зажмуриваюсь, впитываю вампирски твою чистоту. Провожу своим языком по твоему, шершавому, горячему, кошачьему, зарываю пальцы в темные локоны. Ошарашенный неведанными ощущениями, расслабляешься, отдаешься покорно, как кукла, а я даю волю рукам, забираюсь пальцами тебе под футболку, слегка покусываю твою нижнюю губу, слизываю с носа великолепный легкий румянец. Заводясь сильнее, оставляя влажную дорожку на твоем подбородке, целую и кусаю тебя за нежную шею. Тебе нравится, ты запрокидываешь голову и жмуришься. Потом неизбежно следует фрустрация, шум по листьям и ледяные, мокрые невыносимо капли дождя разом пристыжают меня, приводят в себя. С сожалением отстраняюсь, пытаясь пригасить жар в животе. Если вымокнем еще раз, здесь, так далеко от дома - от воспаления легких не уйдешь.

 

И снова - бегом, сцепив зубы от холода, в душные автобусы, по-осеннему стервозно выставленные локти, протаскивая друг друга сквозь толпу. Неожиданный эротический окрас трезвит и смущает обоих. Ты знаешь о процессе, вернее - ты о нем наслышан, но явно не размышлял над тем, что тоже к нему причастен. И то хорошо - те, в чьих руках ты оказался изначально, могли не поскупиться и на наглядный пример.

Вваливаемся в квартиру, мокрые, продрогшие до костей и злые. Чем в большей ярости ты пребываешь - тем более наивным и непоследовательным становишься. Я бросаюсь вещами, емкостями с чаем и сахаром. Ты избегаешь встречаться со мной глазами, но не уходишь из кухни даже после того, как мы наскоро и молча запихаемся гречкой с молоком - ничего другого в доме не осталось. Опасаешься, видимо, что я за что-то на тебя обижена. Не знаешь, что нужно делать. Ты еще мал для всего этого, не дорос психически, но в другом случае я не находила бы тебя столь откровенно сексуальным. В детстве я плевала на окна в нашем одноэтажном строении, чтобы они не были такими чистыми, чтобы было видно, где стекло, а где синее небо. Я опускаюсь на стул и маню тебя жестом. Ты вспыхиваешь - твой знаменитый гнев еще до конца не улегся - некоторое время стоишь, опустив голову, отчаянно что-то измышляя, потом подходишь медленно, не поднимая взгляда. В моем мозгу вновь проносится цепь ассоциаций с котом Лиллиан. Ты боишься, эскапист, хочешь максимальной простоты, но не знаешь, как к ней придти. Утыкаюсь по-братски лбом в твое солнечное сплетение, несу что-то, что ты хочешь услышать, прошу прощения, осыпаю комплиментами твою внешность. Тебе явно легчает, ты бормочешь в ответ что-то невнятное, и по голосу слышно, что ты улыбаешься. Я решаюсь окончательно поменять роли, не хочу упускать то, чего мы за прошедший день достигли, приподнимаюсь и легонько провожу языком от кончика твоего носа до переносицы. Ты снова краснеешь - восхитительно, слабый румянец чахоточно озаряет бледное лицо - и, не переставая улыбаться, чуть иначе, чем улыбался все разы до этого, покидаешь меня на кухне, скрываешься в темной комнате.

- Как первоклассница, ей-богу, - довольным тоном произношу я себе под нос и закуриваю, уставясь на потоки воды, бегущие вниз по давно немытому оконному стеклу.

 

Ночь проходит без происшествий, утром мы встаем выспавшиеся и непохмельные. Тренькающе звонит телефон, от неожиданности мы оба давимся кофе и радостно фыркаем. По звуку разыскав аппарат, снимаю трубку. Это тот метросексуал в жилетке с мехом. Он предлагает встретиться, чтобы кое-что обсудить. Я соглашаюсь, но доверяю ему не до конца - тебе придется остаться и ждать меня здесь. Тебя это не очень устраивает, в тебе просыпается недоверие к моему возвращению, обусловленное горьким опытом, но я легко целую тебя в щеку и обещаю, впихивая в тон побольше теплоты. Ты немного мрачнеешь и перестаешь возражать.

Я одеваюсь в ретро, выхожу, заперев дверь на два замка во избежание инцидентов, в утренний умытый и солнечный ангст. Все вокруг благоухает. Я иду к остановке в ритме с музыкой из наушников, с хохотом избавляюсь от обдолбанного мудака в трамвае, выхожу на указанной остановке. Передо мной - сверкающее стеклянное здание, надпись на вывеске закручена так лихо, что я не разбираю названия. Двери радушно распахиваются, на пороге стоит тот, к кому я ехала, и я снова невольно тушуюсь его великолепия. Он снимает свои широко известные солнцезащитные очки, улыбается лениво, целует мою протянутую для рукопожатия кисть. Мы заходим внутрь, выпиваем по сто дорогого коньяка - он распоряжается всем персоналом, как хозяин - закусываем божественного вкуса шоколадом. Он угощает меня сигаретой, я с наслаждением вдыхаю английского производства дым. Мы обсуждаем, я все подавляю в себе желание погладить серый мех на его плечах, размышляю над тем, что человек этот, походу, в героиновом опьянении - узость его зрачков поражает воображение, а пластика исполнена характерной вальяжности, которая всегда меня очаровывала. Он сообщает мне все, что хотел, я отчаянно благодарю. Дела наши вроде окончены, но расставаться пока не хочется, мне с ним легко и приятно, а ему просто хочется, чтобы все девушки были его, что вполне справедливо. Я делаю вид, что собираюсь уезжать. Он делает вид, что собирается меня проводить. Мы покидаем помещение и, не сговариваясь, идем гулять вниз по искрящемуся солнцем бульвару. Конечно, он так шикарен - не будь тебя, и я стала бы совершенно его. Мы отлично проводим время, смеемся, как два идиота, остатки моего смущения исчезают, я увлекаюсь, позволяя себе расслабиться. Я даже не замечаю, как мы оказываемся в салоне какого-то дорогого джипа, а его холеная кисть с длинными пальцами в кольцах с колена съезжает мне под юбку и остается тактично там, на бедре. Он целует меня и говорит, что рыжие - это в его вкусе. Черные волосы его, жесткие, как волчья шерсть, торчат в разные стороны длинным ежиком. Мы доезжаем до места - выясняется, что это его машина, с личным водителем, который кажется мне смутно знакомым.

Он, склонный к рыцарству, берет меня на руки и несет в большой, очень в его стиле дом, идет в спальню - я легонько покусываю его ухо, а он по-тинейджеровски хихикает. Там он раздевает меня, кладет на большой сексодром с пурпурными простынями и трахает. Я, изголодавшись по мужской ласке, отзываюсь с жаром и наслаждением. Он похож на большого волчьего кота, черного, аристократического и томного.

 

Я возвращаюсь к тебе, когда переваливает за полдень. Я спешила, я успела привязаться к тебе и соскучиться. Ты зол и мрачен, от природы страдаешь нехваткой терпения. В квартире царит некоторый, мягко выражаясь, беспорядок. Я все щурюсь и потягиваюсь - этот человек заразил меня сладкой истомой. Юркаю в душ, чтобы смыть с себя все чужие запахи и пережитый экстаз. Прости меня... я же здесь... я тебя не брошу - шепчу на ухо, прижимаюсь, скрыв влажное тело большим полотенцем. Эти слова действуют на тебя магически, ты лыбишься лучезарно и виснешь у меня на шее. Я совсем не чувствую твоего веса, мне кажется, что ты легче сумки, с которой я хожу на прогулки. Мне хочется, мне тебя очень хочется, но я понятия не имею, как воплотить в жизнь свои грязнее оконных стекол мечтания.

Мы идем гулять. Мы собираем с земли и рвем с деревьев орехи. На деревья ты взбираешься с большим удовольствием, рвешь - тоже, а вот к самому процессу поедания сих орехов относишься скептически, почти с отвращением. Ты бегаешь и прыгаешь по парку, а я прикидываюсь старшей сестрой и жду, покуда ты не утомишься, благо запала в тебе хватит на роту солдат. Наконец этот момент наступает, ты умиротворенно приближаешься и протягиваешь мне багряный кленовый листок. Ненавязчиво просишь - нет, требуешь - чтобы я его сохранила, мотивируя тем, что он такой красивый. Я кладу его в сумку. Ты тоже, говорю, головокружительно красивый. Это сообщение явно сбивает тебя с толку. Ты задумываешься, глядя в сторону, я спрыгиваю с парапета, беру тебя за руку и предлагаю вернуться домой поесть чего-нибудь. Ты соглашаешься, чувствуя облегчение по поводу съезда с темы.

 

Вечером, за очередным неделаньем с чашкой чая, я начинаю тебя доставать, и делаю это намеренно. Очень просто - у тебя столько больных мест, что куда ни плюнь - взбесишься. Некоторое время ты терпишь с видимым трудом, я выдерживаю паузу и вопрошаю о матери. О том, каково было столько времени находиться Там. Этого уж ты пережить не можешь, бросаешься с горящим взором, валишь на спину, вопишь, повторяя каждое слово по два раза, что я - как он, точно как он. От ярости, все еще сдерживаемой - в другом случае меня бы уже не существовало - краснеешь пятнами, задыхаешься. Я глажу тебя по волосам, по лицу, по рукам молча, лежа на полу, глядя в сузившиеся зрачки, пропуская мимо ушей наивные, но злые оскорбления. Ты теряешься, освобождаешь меня от своей жестокой хватки, садишься чуть поодаль, утыкаешься в колени - сейчас расплачешься. Я добивалась именно этого, я подбираюсь ближе на четвереньках, ласкаюсь, обнимаю, тихо признаюсь в любви. Так и рождается садомазо. Целую тебя, дразнясь языком, когда ты поднимаешь голову; устраиваюсь между твоих колен, вылизываю твое лицо, уши, шею. Сдираю с тебя футболку и покрываю поцелуями твои ключицы, четко прорисованные хрупкие ребра, по пути обласкав локти, предплечья, запястья, осторожные пальцы. Ты не совсем понимаешь, что с тобой, когда возбуждаешься, в некоторой панике смотришь на меня и не предпринимаешь вообще никаких действий. Это так прекрасно. Мне так нравится твой живот, ты чувствительно реагируешь на прикосновения, на светлой коже остаются следы от моих несерьезных укусов. Я расстегиваю твою ширинку. Я о тебе мечтала, ловлю себя на мысли, а ты шумно вдыхаешь и закрываешь глаза, когда я беру в рот. Это не длится долго, не могло бы, ты нервный и такой горячий, от тебя прет жаром как из доменной печи, а потом ты кончаешь с легким стоном, покрасневший, разгоряченный. Я погружаюсь в полную эйфорию. Я так тебя люблю. Мы засыпаем прямо на полу, в объятиях друг у друга, мне так тепло рядом с тобой. Ты тихо спишь, доверившись, так ничего и не поняв. Просто потерянный ребенок. Больная игрушка в руках психопатки. Проваливаясь в сон, я улыбаюсь.

 

- Тебе хотелось к кому-то приклеяться? Валяй. У тебя есть шанс...

Я растворяюсь. Я застреваю в твоем времени. Я тону в твоих глазах. Я запутываюсь в твоих волосах. Я впитываюсь в твою кожу, выделяюсь, впитываюсь снова. Перекатываюсь восковым шариком на твоем языке. Отдаюсь эхом у тебя в ушах.

Ты, видимо, решаешь, что это такая разновидность игры, которая длится непрерывно. Не знаю, нравится ли она тебе полностью, или нет, но играешь ты старательно. А мне отчаянно не хватает кислорода, я задыхаюсь под тобой, царапаю твою спину, покрываю засосами твои плечи. Моя голова пуста; мое сердце забито тобой под завязку. Я уже карабкаюсь на деревья. Я перестаю выносить детей, особенно шумных. Я хамлю на улицах, и взор мой горит фиалковым светом.

- Луна упадет на землю, - твердо и кратко заявляешь ты, глядя в одну точку, запихаясь мороженым. Вспоминаю Кошку с его "солнце скоро погаснет". С вашей помощью у меня начинает складываться определенное представление об апокалипсисе.

Из музыки ты предпочитаешь, как ни странно, рок и инди-рок, из еды - молоко, из людей - меня, из погоды - нежаркую, ветреную и солнечную, из книжек, которые читать вслух - то сказки, то Горького, под настроение. Удивительно. Денег нет - ничего, тетя скоро пришлет еще - и мы вламываемся на чужой участок в частном секторе, ты рвешь все персики без разбору - и спелые, и зеленые, и червивые. А я без разбору пожираю - изголодалась.

Телевизора ты не принимаешь, все пытаешься ткнуть пальцем в людей на экране. Тебе нравится железная дорога, с ее монотонным шумом и пассажирами в окнах купе. Болтаешься на качелях до тошноты.

Женщина с торбами, массивная, немолодая, взмокшая на жаре, умиляется нами:

- Ах, какой у вас красивый мальчик!

- Пшла нахуй, - раздраженно отвечает красивый мальчик и плюет на сиденье скамейки, на спинке которой сидит.

У нас общая проблема. Я расчесываюсь щеткой для чистки одежды, которую никогда не использовали по назначению, с мягкой щетиной длинными пучками, потому что любой другой давно бы повыдергала себе все волосы. Тебя изначально бесили все щетки и расчески, кроме этой. Я головокружусь от счастья, расчесывая по утрам твои волосы. Мне больше ничего не надо. Ты.