Что хочет автор. Литературные конкурсы

В то лето город посетила страшная жара. Читать в такую жару я не мог, и именно это обстоятельство выгнало меня из раскаленной квартиры. Помотавшись по городу, я добрался до набережной. Здесь было относительно прохладно, и всегдашняя благодать исходила от великой серой реки. Я присел на скамейку под раскидистым каштаном и предался блаженному ничегонеделанию.

Вечерело, свежестью благоухал политый газон, душисто запахло резедой и табачком. Здесь, поблизости от реки, даже пыль пахла как-то приятно, как земля после короткого дождя. Рядом со мной остановился старый хорошо одетый мужчина с тростью.

- И не жарко ему в такую духоту в пиджаке? - лениво подумал я.

Мужчина едва заметно поклонился и указал рукой на скамейку:

- Вы позволите?

Однако я был слегка раздосадован: сейчас начнет приставать с разговорами о политике, или о своей пенсии, давать советы, где и что дешевле купить. Я хотел подняться, но жара сковала меня, наполнила истомой и ленью, и я продолжал сидеть. С минуту мужчина молчал, а затем вежливо обратился ко мне:

- Извините, молодой человек, могу ли я обратиться к вам с вопросом?

- Пожалуйста, - процедил я не очень дружелюбно.

- Как вы думаете, сколько в мире измерений?

Я не любил сумасшедших. Перестройка наполнила улицы психами, потому что всех, кто сразу не бросался с ножом на первого встречного, выпустили из обнищавших домов скорби. Я уже начал подниматься, когда услышал.

- Не торопитесь, Александр, я бы мог предложить вам нечто особенное.

Я поневоле остановился. Кто это, пожилой сотрудник спецслужб?

- Не волнуйтесь, к органам я имею отношение только к своим собственным. Так сколько же в мире измерений?

Я почему-то смутился и пробормотал:

- А хотите узнать?

- А сами-то вы знаете?

- Приблизительно.

- Так сколько же?

- Боюсь, вы пока не готовы получить ответ.

- Так зачем же вы спрашиваете?

- Чтобы убедиться, что я сделал правильный выбор.

- Надеюсь, что правильный. Редкий человек с университетским образованием ответил бы на мой вопрос: "Не знаю".

- Ну, это вы зря, вы слишком высокого мнения о людях. Мне известно полным-полно людей, которые не только не знают, что мир трехмерный, но и вообще не знают слово "измерение".

- Мы говорим о разных вещах: вы о незнании, а я о сомнении. Вы же знакомы с аксиомами Евклида, но позволяете себе сомневаться в трехмерности пространства.

-Да я не то что сомневаюсь, а так просто, ни в чем не уверен.

Старик все более вовлекал меня в дурацкий разговор.

- А на чем основана ваша неуверенность?

- Да как-то все уж больно просто и понятно получается, слишком все известно и изучено, не верится, что все так примитивно и неинтересно устроено.

- Ну что ж, подобные сомнения в эпоху торжества научной рациональности – большая редкость. Вы могли бы многому научиться, а я очень нуждаюсь в ученике.

- В ученике? А чему вы можете меня научить? Простите за невежливость, но что вы сами-то можете?

- Обстоятельства требуют от меня, чтобы я ответил правду. Я могу почти все.

- Почти все? Что, и солнце с неба можете убрать?

- Пожалуй, смогу, только на короткое время, иначе произойдет страшная катастрофа.

Со всем доступным мне ехидством, я протянул:

- Ну что же, прошу вас, продемонстрируйте, пожалуйста.

Мужчина прикрыл глаза, сложил щепотью пальцы правой руки, нарисовал в воздухе непонятный знак и картаво пробормотал несколько неразборчивых слов. Солнце, естественно, осталось на месте.

Я поднялся со скамейки:

-Ну что ж, мне пора, засим позвольте откланяться.

В несвойственной мне манере, я, ерничая, сделал насмешливый жест, имитирующий поднятие несуществующей шляпы, и, не дожидаясь ответа, повернулся в сторону дома.

Все переменилось мгновенно. Гнусно и пакостно стало вокруг. Легкая пыльная поземка зашуршала по тротуару, взмыла вверх маленьким смерчем. Резко похолодало, и внезапно с катастрофической скоростью стало темнеть. Разом тоскливо, как волки в заснеженной степи, завыли забалованные домашние собаки, еще недавно на радость своим хозяевам демонстрирующие последние собачьи моды, гнусно закаркали вороны, заплакали чайки, заголосили цикады. Раздался дружный детский плач и отчаянные крики осатаневших от ужаса женщин, топот сотни бегущих ног. Я поднял глаза к небу. Предзакатное солнце угрожающе теряло яркость, неправдоподобно меркло, необратимо угасало, неотвратимо умирало, становилось томительно серым, сливаясь с потемневшим небом. На этом унылом и убогом осиротевшем небе возник уродливый серп луны и бельма звезд, глумливо освещавших картину всеобщего ужаса и хаоса. Повеяло холодом и погребной сыростью. Матери прижимали к груди рыдающих детей, всюду метались похожие на вурдалаков тени человеческих фигур. Как иерихонские трубы, завыли сирены автомобилей. Страх заполз в мое замершее сердце, почти остановил дыхание, заставил волосы медленно приподняться. Картина была настолько ужасной и так напоминала конец света, что сил не было даже побежать. Я задрожал и с размаху плюхнулся на лавку.

Все закончилось менее чем через минуту, но больше никто бы и не вынес. Солнце лукаво и слегка виновато улыбалось, небо было ясным, как глаза читающего ребенка. Но прибрежная аллея опустела, и только в небе летали стаи озадаченных птиц. Стало чуть прохладнее.

- Ну, как? – старик плутовато прищурил правый глаз. - Простите за излишнюю эффектность, но я был вынужден вам все это показать.

- Но как вы это сделали? Вы гипнотизер? Экстрасенс?

- Вовсе нет. Ступайте домой и хорошенько обдумайте происшедшее. И если после этого вы захотите продолжить знакомство со мной, то жду вас завтра в это же время на этой же лавочке. А теперь вынужден откланяться я.

И он, церемонно поклонившись, ушел. Я еще очень долго сидел на берегу. Голова кружилась и болела. Меня била крупная дрожь, ноги сделались как ватные. Наконец я нашел в себе силы и покорно доплелся до дома. Первым делом я кинулся к телевизору и начал щелкать пультом, надеясь услышать об увиденном мной катаклизме. Было время новостей, но ни по одному каналу не сказали ничего, что меня бы заинтересовало. Со мной произошло что-то невероятное, но я не мог понять что.

Кто этот старик? Скорее всего, экстрасенс, гипнотизер, телепат. Конечно, он не наводил обо мне справки, а легко прочитал мое имя в моей же собственной голове. Он так упражнялся, развлекался, поддерживал форму. Выбрал одинокого идиота, сладко скучающего на лавочке, и устроил для себя маленькое приятное развлечение. Я, правда, не слышал, чтобы в нашем городе жил такой сильный экстрасенс, но я мог и не знать, или старик был приезжим. Но что я зациклился на гипнотизере, может быть существуют другие объяснения? Но какие? На инопланетянина он непохож, да и бред все это. И тут всплыло пугающее и здравое: может быть, я схожу с ума? Перезанимался своими восточными языками, перегрелся, крыша-то и уехала.

Выпив чаю, я решил, что самое лучшее для меня – постараться забыть обо всем как можно скорее, а завтра уехать за город, на дачу, где отдыхала мама, пожить в прохладе, поплавать, поесть ягод и успокоиться. С тем я и отошел ко сну и спал на удивление крепко.

Назавтра моя уверенность растаяла, как забытое на солнцепеке мороженое. Мной овладели искушение и сомнение. Сколько раз я твердил себе, как невыразимо скучна и неинтересна моя жизнь, как неудачно выбрана моя профессия. Сколько раз молил неведомого мне бога, чтобы он изменил мою судьбу, сделал мою скучную жизнь яркой и насыщенной, вырвал меня из моего академического болота. Я тащился по жизни со скукой, как терпеливый верблюд по бескрайней пустыне, и мечтал о любых событиях, любых изменениях.

Чего мне бояться, за что мне держаться, что мне терять? Место книжного червя, статус ботаника, лучшего мужчины среди женщин, чемпиона родного города по арабскому? Конечно, сегодня в шесть мне надо идти, да нет, бежать, а если придется, то и ползти, на встречу со стариком. И если только он не обманет, если придет, то это будет величайшим счастьем в моей серенькой, как коридоры родного университета, жизни.

На лавочке я был в пять. Сидя как на иголках, я не верил, что старик появится. Скорее всего, он пошутил, поиграл, поманил необычным.

Старик пришел ровно в шесть. Я увидел его издалека. Он шел не по-стариковски легкой походкой, по-чаплински выворачивая ступни и поигрывая тростью.

- Добрый вечер, Александр, я рад снова видеть вас. Вижу, вы заинтригованы.

Я привстал и пожал ему руку.

-Не то слово.

- И вы не робкого десятка, раз пришли.

- Мне нечего бояться.

- Человеку всегда есть чего бояться. Так до чего вы додумались по поводу моей персоны?

-Я решил, что вы сильнейший экстрасенс, гипнотизер, что-то вроде Анатолия Кашпировского или Вольфа Мессинга.

- Вы ошибаетесь, я не экстрасенс, хотя нет ничего проще этого. Ну не буду вас мучить, да и времени у меня нет. Я каббалист.

-Человек, владеющий учением каббалы. Вы же не могли не слышать о нем?

- Ну да, конечно слышал, но так, очень поверхностно. Это тайное эзотерическое учение, грубо говоря, скрытая часть того айсберга, который зовется Ветхим Заветом.

- Приблизительно так, но только очень приблизительно. Позволю сказать вам по этому поводу несколько слов. Вы располагаете временем?

- Да, я совершенно свободен.

- Это хорошо, когда человек совершенно свободен. Ну, тогда слушайте, надеюсь, я вас не утомлю.

Старик говорил долго и наконец замолчал и внимательно разглядывая меня.

- Что скажете, юноша?

- Я, честно говоря, мало что понял. Это что, организация?

- Вы начинаете разочаровывать меня, молодой человек. Здесь невозможна никакая организация и никакая иерархия. Каббалисты – штучный товар.

- Так это правда, что все происходит от слова?

- Даже не от слова, а от букв, они начало начал. И каждой соответствует число.

- Значит, подсчитывая суммы числовых значений букв можно открыть тайные смыслы Писания?

- Не только так, способов расшифровки много. У Писания есть одежды, тело и душа. Непосвященные видят лишь одежду, изучающие Писание всю жизнь добираются до его плоти, и лишь каббалисты, причем немногие, могут добраться до его души.

- Но за три тысячелетия, наверное, уже все поняли?

- Мудрость, заключенная в Учении, бесконечна, и никогда люди не познают ее полностью. За все это время они только прикоснулись к Тайне. Хотя, конечно, сделано уже не мало.

- А почему вам понадобился ученик?

- У каждого каббалиста должен быть ученик, иначе учение будет потеряно. Мой единственный ученик по трагическому стечению обстоятельств погиб чуть больше месяца назад. Я стар и должен успеть передать то, что знаю.

- Почему вы выбрали именно меня?

- Вопрос разумный. В нашей стране выбор у меня чрезвычайно мал. Вы умны, у вас большой, хотя и не используемый духовный потенциал, вы скучаете в этой жизни, и что немаловажно – уже знаете святой язык. Есть и еще одна причина, о ней я, может быть, скажу позже.

- Не так уж я хорошо его знаю, я изучал иврит как второй, мой первый – арабский. А как вы узнали, что я знаю иврит? А, понял, вы же все знаете. Но, наверное, существуют какие-то ограничения для желающих этим заниматься? Или это может любой?

- Нет, конечно, не любой. Формально – только еврей, изучивший писание, соблюдающий заповеди и достигнувший сорока лет.

- Но я вам решительно не подхожу. Мне двадцать пять, я не соблюдаю заповеди, не еврей и никогда не изучал Книгу. Я даже не знаю, верю ли я в Бога.

- По большому счету быть евреем вовсе не обязательно. Великие каббалисты встречались и среди христиан, например, Парацельс и величайший русский философ Владимир Соловьев. В Бога вы верите, иначе я не стал бы с вами даже разговаривать. Все заповеди соблюдать невозможно, основные вы соблюдаете. А двадцать пять лет через пятнадцать превратятся в сорок, за это время, вы, может быть, и сумеете подготовиться к получению Знания.

- Готовиться пятнадцать лет?

- Это не срок, многие тратят на подготовку целую жизнь, но так и ничего не узнают.

- А вы сами всю жизнь этим занимаетесь?

- К моему величайшему сожалению – нет. В молодости я получил очень неплохое образование, закончил физический факультет МГУ и занимался науками, пока не понял, что время, посвященное изучению нашего мира – время, потраченное впустую, а наука глупа. Нет ничего проще и ничего бессмысленнее научного знания, потому что оно тратит огромные усилия на изучение самого примитивного и неинтересного из миров.

- А каббалист может творить чудеса?

- Может, но никогда не делает это своей целью, ибо магия – это всего лишь инструмент, применение которого оправдывается лишь чрезвычайными намерениями.

- Но если каббалист никогда не занимается магией просто так, то почему вы вчера применили ее всуе?

- Нет, у меня была важнейшая цель, и для ее достижения я использовал доступные мне средства.

- Какая цель?

- Этого я пока не могу вам открыть.

- А почему вы не уехали из России, здесь вас наверняка преследовали трудности?

- Нет никакой разницы, где изучать духовные миры и Свет, исходящий от Творца. С одинаковым успехом можно это делать и на побережье моря Лаптевых, и в песках Сахары. То же, что вы называете трудностями – сущие пустяки, не имеющие никакого значения. Трудности заключаются в другом, когда-нибудь вы это поймете.

- А почему погиб ваш ученик?

- Кто-то из моих врагов сумел изменить соотношение корней неблагоприятным для меня и него образом.

- Каких корней?

- И об этом вы узнаете позже.

- Так это опасно?

- Опаснее этого нет ничего на свете. Но и прекраснее тоже.

- А как вас зовут?

- Да, простите, я же не представился. Михаил Георгиевич Чарский.

- Александр Хирш.

- Говорящая фамилия. Очень приятно.

- А как же вы вышли на меня?

- Юноша, вы опять меня удивляете. Ну, что скажете?

- Тут и думать нечего. Я в вашем распоряжении.

- Какой вы, Саша, однако, авантюрист. Я бы так не смог на вашем месте.

- Не хочу быть патетичным, но это лучший день в моей жизни.

- Сегодняшний или вчерашний?

- Вчера я очень испугался. Как же вы это сделали?

- Вопрос преждевременный, скажу лишь, что это было очень просто, хотя этически и неверно. Но стандартная человеческая этика для изучающих каббалу находится по другую сторону ограды, отделяющей неведомое от обыденного.

- То есть им все позволено?

- Все позволено только Всевышнему.

- Ну что ж, я готов.

- Завтра же и приступим. Вот, держите мою визитку, приходите завтра ко мне с утра, часов в девять, сразу и начнем. О, да мы с вами засиделись, смотрите, уже совсем темно! Пойдем потихоньку.

Я проводил Михаила Георгиевича до конца Набережной, он жил неподалеку, и, помахав мне рукой, скрылся в проходном дворе. Я побрел домой. Голова опять начала болеть, тело горело, я был в смятении и замешательстве. В глубине души я продолжал не верить в то, что со мной произошло. С чего я взял, что старик говорил правду, почему так безоговорочно поверил всему? Очень вероятно, что он выдумщик, просто старый фантазер. Мало ли, кто и что расскажет. Я тоже могу рассказать встречной девочке, что я волшебник и маг, и, наверное, найдется какая-нибудь дурочка, которая поверит, если я подтвержу свои слова простеньким фокусом. А вчерашний случай с Солнцем был просто хитроумным трюком или оптическим обманом, удачно использованной аберрацией.

Ночь оказалась бессонной и жаркой. Часа в три я все же задремал, но вскоре буквально вскочил с кровати от необъяснимой щемящей тревоги. Мне не хватало воздуха, снова заболело сердце. Я пошел на кухню. Какая-то беспросветная тоска навалилась на меня, предчувствие большой неотвратимой беды, краха, горя, конца. Я понял, что мне следует завтра с утра сесть на теплоходик, отплыть на дачу, расположенную на том берегу реки, и пожить там недельку-другую, привести в порядок мысли и нервы, а затем приняться за привычную работу, засесть за тексты, используемые в диссертации. Нет, скорее к матери, она меня поправит.

Резкий тревожный стук в окно заставил меня вздрогнуть. Мои нервы были натянуты, как струна, я вскрикнул и оглянулся. Светало. На подоконнике сидел серый голубь и стучал клювом в стекло. Я слышал, что стучащая в стекло птица – вестник смерти кого-то близкого, но естественно, не верил в это. Голубей я всегда ненавидел, боялся из поддернутых пленкой глаз и пластмассовых клювов, и облегченно вздохнул, когда голубь взлетел. Я напился и механически взглянул на тикающие с методичностью весенней капели кухонные часы. Было ровно четыре.

Утром, окончательно разбитый, я сварил кофе, но внезапно, подчиняясь непонятному импульсу, бросил все и отправился к Михаилу Георгиевичу. Какая-то неодолимая сила тянула меня, я шел, как лунатик, как сомнамбула, как зомби, почти против своей воли. Сейчас пойду и извинюсь перед ним, нельзя же по-хамски просто исчезнуть. Надо объясниться со стариком. Я скажу ему, что скучен, жалок, слаб и не предназначен для чего-то серьезного, я не могу быть ему полезен, а он не может быть полезен мне, и прекращу знакомство.

Я добрел по кривым улицам до большого серого здания. Михаил Георгиевич жил в коммуналке. Дверь в длиннющий коридор, скупо освещенный единственной голой лампочкой, была приоткрыта, я пошел по нему, разыскивая дверь с номером 17.

- Ничего себе, маг и всемогущий каббалист, - подумалось мне. – Живет в такой дыре.

Найдя нужную дверь, я постучал. Ответа не было. Я продолжал стучать все настойчивее, пока из соседней двери не выглянула толстая нечесаная тетка в засаленном халате.

- Вы к Михаилу Георгиевичу?

И вдруг непотребно заголосила.

- Умер, умер наш дедонька. Сегодня ночью случился инфаркт, он, бедный постучался мне в стеночку. Я сразу скорую, да поздно, пока приехали, он и умер, все стонал, сердечко очень болело. Сделали массаж сердца, что-то вспрыснули, но все без толку, в морге он. А вы Саша?

Я не мог придти в себя.

- Он строго-настрого приказал отдать вам сундучок. А комната теперь моя, и обстановку он велел мне взять, вот у меня и ключи всегда были. А я уж буду поминать его, нашего старичка, все как положено. Ты подожди.

Она скрылась за своей дверью, и вынырнула быстро, как жирная крыса из мусорного бака, держа в руках огромный ключ. Мы прошли в комнату. Дорогая старинная мебель, бронзовый потолочный и настенные светильники, множество книг с позолочеными переплетами составляли резкий контраст с убогим коридором.

- Вот он, сундучочек.

На столе стоял очень старый сундучок красного дерева, скорее большая шкатулка, инкрустированная медью.

- Там бумаги какие-то и книги, я заглянула. Да ты бери, бери.

Баба явно торопилась закончить дележ добычи и отдать мне сундук, опасаясь, как бы я не потребовал большего.

- Да ты не сомневайся, все честно, по закону. Я ж ходила за ним, как за родным, и стирала и убиралась, вот только готовить он мне не давал. Вот он мне и подписал комнату и обстановку. А сундучок твой, все, как он сказал.

- Во сколько он умер?

- Да часа в четыре.

Я открыл шкатулку, запахло старыми книгами. В ней лежало три фолианта в потрепанных кожаных переплетах, два коричневых и один черный, а сверху – несколько старинных тетрадей и какие-то пожелтевшие почти прозрачные от старости листки с непонятными схемами и значками.

- Мне они, в общем-то, не нужны, - промямлил я нерешительно.

- Бери-бери, не стесняйся, он-то мне сразу, когда я на его стук прибежала сказал, мол, утром придет паренек, так чтоб я все из сундучка отдала, и сундучок тоже.

Я приподнял сундучок, он весил с полпуда, книги были очень тяжелые.

-А когда похороны?

- Да завтра, но у него родных нет, его община похоронит. Завтра в одиннадцать, на еврейском кладбище. А поминок у них не полагается.

Я взял сундучок и, попрощавшись с успокоившейся бабой, вышел на улице. Было пасмурно, в воздухе назревала гроза. Хляби небесные разверзлись сразу, как только я вернулся домой. Я позвонил матери, и сказал, что приеду послезавтра. Открыв настежь окно, я несколько минут вдыхал упоительную влажную прохладу и заворожено смотрел на водный поток. Чудесно пахло свежестью, влажной листвой и землей. Мир казался таким чистым, таким молодым, таким благостным, что в нем просто не помещалась смерть.

Я сел за стол и начал разбирать свое наследство. Книги были очень старые, но еще крепкие, с медными застежками. Однако текст на некоторых страницах был полустерт, почти не читался. Я попытался разобрать хоть что-то, но почти ничего не понял. Тетради, тоже переплетенные в кожу, были новее и пестрели заметками на полях. В углу шкатулки слабо мерцал стеклянный шар величиной с маленькую дыню, рядом притаились серебристый предмет, напоминавший женскую пилку для ногтей, изрисованный какими-то письменами и тонкая длинная стеклянная палочка.

- Волшебная, - грустно улыбнулся я.

И что мне делать со всем этим? Я поневоле начал рассматривать схемы, они путали непонятными знаками, стрелками, рисунками. Сначала я думал, что они написаны на тонкой прозрачной бумаге, потом понял, что это шелк. Вдруг из одной, сложенной вдвое, вылетел вполне современный листок хорошей бумаги, и медленно кружась на сквозняке, опустился на пол. Я поднял и развернул его, на нем витиеватым красивым подчерком было написано:

"Уважаемый Александр! Я вот-вот умру, и моя единственная надежда - ты. Не буду скрывать, у тебя в руках бесценное сокровище. Уничтожить эти книги и записи мне не дано, и если ты не возьмешь их себе, то они попадут в плохие руки. Забрать их силой у тебя никто не сможет, но тебя постараются обхитрить. Надеюсь, что твои руки окажутся хорошими. Будь осторожен.

Читай книги так медленно, как только сможешь. Старайся не делать ничего из того, что тебе захочется. И пока не поймешь смысла написанного, не употребляй того, что ты узнаешь, ни во вред, ни на благо. Помни, что существует то, что гораздо страшнее смерти. Если ты ошибешься, нет мне прощения. Раби Михаэль Гаон."

По-видимому, таким было настоящее имя Михаила Георгиевича. Но когда же он успел написать мне записку? Может, он написал ее заранее, на всякий случай, а не ночью, перед смертью? Но откуда он знал?

Отложив записку, я прочитал название первой книги: "Сефир Йецира". И перевел: "Книга Творения". Вторая называлась "Зогар", "Сияние". Третья, черная, названия не имела.

Я читал всю ночь, беспорядочно перескакивая со страницы на страницу. Я мало что понял, но чтение разрушило все, что я знал ранее о мире. Неутолимый интерес проснулся во мне. Я понимал, что не скоро смогу прочитать книги полностью, но уже знал, что обязательно постараюсь сделать это, даже если на это потребуется вся моя жизнь.

Опомнился я только утром и стал собираться на похороны. Маленькое еврейское кладбище находилось в центре города, поражало чистотой и ухоженностью могил. Мне показали специальные покои, предназначенные для отпевания, и, неловко потоптавшись, я зашел туда. Гроб был закрыт, его окружали несколько чем-то похожих друг на друга мужчин, хмуро взглянувших на меня. Один из мужчин, одетый в черное, раскачиваясь, гортанно и картаво начал читать слова молитвы, другие время от времени повторяли "Амен". Я невольно пересчитал, их было десять. И только один, хорошо одетый красивый мужчина стоял немного в стороне. Пару раз я ловил на себе его острый взгляд, но он тут же отводил глаза. Церемония была очень тоскливая и долгая, наконец, все закончилось. Когда гроб оказался в земле, я потихоньку направился к выходу.

- Молодой человек, - окликнули меня.

Я оглянулся, меня легко догонял тот самый красивый мужчина.

- Извините, вы давно знакомы с Михаилом Георгиевичем? - располагающе улыбнулся он мне.

- Да нет, совсем недавно.

-Откуда же у него такой молодой знакомый?

- Да мы познакомились случайно.

- И у вас нашлись общие интересы?

- Я филолог, изучаю иврит, вот и обратился к нему за консультацией.

- Вот как. Давайте-ка мы с вами помянем его.

- Так не положено же.

- Глупости, предрассудки, я приглашаю вас в ресторан, поехали, я на машине.

Мне было так тоскливо и одиноко, что я невольно согласился.

- Меня зовут Андрей.

- Очень приятно, Александр.

Андрей привез меня в лучший ресторан города, сделал щедрый заказ, и я порадовался, что захватил с собой достаточно денег.

- Ну что ж, помянем. Непростой был человек, - Андрей в ожидании еще не поспевшей еды щедро налил водки себе и мне.

- А вы откуда его знаете?

-Я его бывший ученик.

Что-то в моем голосе заставило Андрея взглянуть на меня остро и внимательно.

- Ну да, Михаил Георгиевич по образованию физик и много лет преподавал в университете, в том числе и мне. Давненько это было.

- А с тех пор вы не общались?

- Да нет, иногда случайно встречались в городе.

- Как же вы узнали про его смерть?

- Да совершенно случайно, пришел на кладбище к бабушке, смотрю - кого-то хоронят, спросил, оказалось Чарский.

- А сейчас вы тоже физикой занимаетесь?

- Да нет, я банкир. Мне хотелось бы иметь на память о Михаиле Георгиевиче какой-нибудь милый пустячок, я любил старика.

- А вы сходите к нему домой, к его соседке, она наследница и обязательно вам что-нибудь уступит.

- Эта уступит, как же.

- А вы ее знаете?

- Встречались. А у вас не найдется чего-нибудь?

- Позвольте, откуда же у меня? Я-то кто ему, чтобы он мне что-то оставил.

Андрей приблизил ко мне внезапно исказившееся и сказал очень зло и жестко:

- Ну ладно, хватит дурочку ломать. Я знаю, что у тебя его книги. Как же это тетка тебе их отдала? Но тебе они ни к чему. Все равно, тебе их не оставят. А для меня они – смысл и цель жизни. Отдай их мне, я заплачу тебе столько, сколько скажешь. Хватит до самой смерти. Сколько?

- С чего вы взяли, что он мне что-то оставил?

- Я же сказал, хватит придуриваться, книгам все равно у тебя не бывать.

- Но у меня их никто не может забрать силой.

Лицо Андрея неузнаваемо исказилось от злобы:

- Значит, он успел сказать тебе, - и он грязно выругался. - Но обстоятельства могут сложиться всяко, может быть, тебе очень понадобятся деньги, например, на лечение матери.

- Вы мне угрожаете?

- Я тебе объясняю, что тебя ожидает, поверь, для тебя лучшее – немедленно избавиться от этого наследства.

Я встал, и, положив на стол деньги, направился к выходу. Андрей вскочил.

- Не горячись, подумай, дай знать, если передумаешь.

Он протянул мне дорогую визитку. Я демонстративно положил руки в карманы и вышел на улицу. Мне не было страшно, словно мне была гарантирована какая-то надежная защита. И я прямиком пошел домой и начал читать.

Вот уже полгода я все свободное время читал книги. Очень скоро я понял, что мне и в самом деле досталось бесценное сокровище. В этих старых томах была сосредоточена вся мудрость мира, все Знание. Иногда истина открывалась читающему явно, иногда содержалась в зашифрованной форме. Но ключи к шифру у меня были. В тетрадках и схемах Гаона кропотливо были собраны семьдесят принципов толкования и расшифровки текстов, и я постепенно учился их применять. Но многого я, конечно, не постигал и понял теперь, почему при изучении каббалы необходим наставник. Мне было совершенно ясно, что всей моей жизни не хватит на то, чтобы понять тексты двух первых книг. Довольно скоро я понял, что третья книга, черная, не имеющая названия, представляет собой некое подобие рецептурного справочника, сборника инструкций по применению, руководство к действию практикующего мага. Эту безымянную черную книгу следовало бы назвать "Прикладная магия". Разобраться в написанном на ее страницах было еще труднее, потому что тексты содержали особую магическую терминологию, называвшую привычные вещи таинственными и аллегорическими именами. Страницы ее пестрели Черными розами, Красными Драконами, Глазами Ангела и прочими непонятными сочетаниями. Но постепенно я начал кое-что понимать, с каждым днем осознавая, что теперь я могу сделать то, что недоступно практически ни одному из людей, могу почти все. Я на всякий случай выучил наизусть заклинания, казавшиеся мне самыми важными, с прочими медленно разбирался.

Теперь я понимал, что дурацкое отсутствие вилок на похоронах и запрет на чоканье не является глупым предрассудком или блажью. И что всего лишь одно слово может изменить ход вещей, судьбы мира. Все эти звучащие как абракадабра заклинания, все эти "эне бене" и "квинтер финтер", пародируемые детскими считалочками, были более осмысленными, чем теория относительности или квантовая механика. Молитва же творила чудеса, и для этого были реальнейшие основания, только помещались они не в нижнем материальном мире, а в одном из многочисленных горних миров.

И вот однажды зимним вечером я наконец-то принялся за дело. За окном гудела последняя зимняя вьюга, улица была пустынна и бесприютна. Я сел за стол, открыл книгу и произнес несколько уже знакомых слов.

Я парил в центре нашей астрономической вселенной, каждой своей молекулой ощущая ее бесконечность. Три пространственных и одно временное измерения ощущались мной физически с упругостью туго натянутых струн. Неведомый мне поток увлекал меня, и я поплыл по волнам пространства, то опускающих, то поднимающих меня в иные, неизвестные мне миры.

Мир открывался мне постепенно, более всего походя на многослойный пирог, на вселенский торт, коржи которого были склеены кремом неизвестной мне субстанции, соединяющей все воедино. Каждый слой представлял собой особый мир, отличающийся от других либо числом пространственных, либо числом временных координат. В некоторых мирах время текло несколькими параллельными потоками.

Я поднимался вверх и задыхался от непривычности новых, нахлынувших на меня ощущений. Изменяющееся при переходе из мира в мир число измерений служило источником дискомфорта. Мне было странно, непривычно, неуютно, даже болезненно. Иногда мои внутренние органы словно пытались вырваться наружу, иногда тело сжималось, сплющивалось, становилось двумерным или даже одномерным. Один раз я даже превратился в точку. Число пространственных координат нигде не превышало шестидесяти четырех, число временных – двухсот пятидесяти шести, но, как правило, было значительно меньшим. Каждый раз, попадая в новый слой, я четко ощущал их количество. Они высвечивались моими ощущениями, словно электронным табло.

Некоторые перегородки между мирами были непроницаемыми для меня, тогда я менял траекторию, ища прорехи и дырки в этих временных и пространственных стенах. В некоторые миры, напротив, проникать было бесконечно легко и приятно, и я радостно делал это, словно купаясь в теплой мыльной пене.

Миры обладали разными размерами. Некоторые были практически конгруэнтны нашей Вселенной. Встречались сравнительно небольшие, не превосходящие Солнечную систему. Были и крохотные, в которых я один помещался с трудом.

Но все они образовывали определенную систему, сложнейшее сооружение, великолепное здание, явно задуманное и спроектированное по замыслу гениального и всесильного Архитектора.

Я насчитал более ста различных миров, хотя не во все смог попасть. Некоторые из них были населены обитателями, похожими на людей Я отчетливо ощущал все посещаемые мной миры как вполне материальные.

Я стремился подниматься все выше и выше, хотя несколько раз попадал в ямы, наподобие воздушных, заставлявшие меня внезапно падать вниз. Но я упорно возвращался и продолжал подъем.

Верхние миры были пятимерны в пространстве, число же временных координат иногда превышало двести. И все попытки выразить эту временную многомерность в словах были бессильны, а мои ощущения – неповторимы. Сознание мое множилось, делясь пропорционально параллельным временным потокам.

Я достиг слоев, более всего напоминающих разноцветные пирамиды из сверкающего хрусталя. Далее располагались сияющие непередаваемым радужным многоцветьем моря. Ликующие краски наполняли мою душу блаженством и светом. Великие неназываемые и неописуемые человеческим языком сущности помещались здесь, образуя строжайшую иерархию и постоянно испытывая творческое волнение.

По мере того, как я поднимался, становилось все светлей и светлей. Непрерывные волны благодати и силы изливались с сияющих высот. Послышалось то, что точнее всего было бы назвать метамузыкой, запредельным, идеально гармоничным созвучием, музыкой небесных сфер, ангельским хором, пением серафимов.

Наконец свет стал нестерпимо ярким, ослепительным, горячим, невыносимым. Я закрыл глаза и тут же уперся в неведомую твердь, небесный потолок, купол мира, преодолеть который не смог никакими усилиями, но за которым явно что-то находилось. Я еще немного поплавал в ослепительной вышине, полавировал, стараясь найти хоть какую-нибудь лазейку на эту закрытую для всех крышу мироздания, но безмерно устал и камнем рухнул вниз.

Я чувствовал себя как выжатый лимон, как спущенная надувная игрушка, как конфета, раздавленная на полу чьей-то равнодушной ногой. Лежа на диване, я долго не мог пошевелить ни ногой, ни рукой, но постепенно начал приходить в себя. За окном брезжило утро. Я едва успел с трудом сварить себе кофе, принять душ и побриться, как в дверь позвонили. На пороге стоял Андрей.

- Чем обязан столь ранним визитом?

- Почему ранним, время близится к полудню. Здравствуйте. Позвольте мне пройти, у меня к вам очень важный разговор.

Я отступил, пропуская его в квартиру. Он вошел и первым делом подошел к столу, разглядывая книгу с жадностью голодного ребенка, рассматривающего пирожное в витрине кондитерской.

- Мы с вами плохо расстались, но прошло время, и я решил навестить вас, чтобы извиниться и кое-что вам объяснить.

- Слушаю вас.

- Я думаю, теперь вы понимаете, почему я в прошлый раз был так невежлив и настойчив. Я слишком многое потерял.

- Я полагаю, по своей вине.

- Но вы теперь как никто другой можете понять, как тяжело бороться с некоторыми искушениями. Я вижу, вы путешествовали.

- Что вы хотите от меня?

- Я хочу предостеречь вас. Вы нарушаете запреты из-за собственной гордыни и любопытства.

- Вам-то какое дело?

- Мне жаль вас и страшно при мысли о том, что вы можете натворить. Поймите, вы не останетесь безнаказанным. Вам ведь совсем худо?

- Плоховато. Ну, хорошо, раз вы пришли, то подскажите, как выйти из этой ситуации. Сами знаете, больше мне не с кем посоветоваться.

- Что вы имеете в виду?

- Я хочу избавиться от книг и забыть всю эту историю навсегда.

- Боюсь, что это невозможно.

- А если я подарю книги вам?

- Не знаю, сможете ли вы это сделать сейчас.

- Но вы же хотели купить их, значит, было можно?

- Да, но тогда вы были невинны и девственно чисты перед Учением. Сейчас вы залезли в него руками и ногами.

- И ничего нельзя сделать?

- Прекратить все можете только вы.

- Каким образом?

- Если смирите любопытство и гордыню, и начнете методично овладевать Учением, до поры до времени не практикуя и не пользуясь черной книгой. Или вообще забросите все это. Но, честно говоря, я сомневаюсь, что вы способны так поступить.

- Я так слаб?

- Вы слишком завязли, Саша. Вы напоминаете мне ребенка, которому в руки попал ядерный чемоданчик с кнопкой, приводящей в действие оружие, способное уничтожить всю Землю. Вы, конечно, попали: от абсолютного невежества вдруг вознеслись на такие высоты. Оттуда можно рухнуть только в абсолютную глубину, откуда уже не подняться.

- Вы меня пугаете.

- Да нет, мне действительно по-человечески жаль вас.

- Но что я должен все-таки сделать, скажите конкретно.

- Остановиться. Слушайте, я начинаю думать, что Чарский сознательно провел с вами чудовищный эксперимент, даже умер для этого специально. Кинул вас, как котенка в воду, - и учитесь себе плавать. Да, уж вам-то божественное благо действительно достанется не как милостыня, а только после преодоления всей той гадости, которую вы сами же и натворите.

- У вас своеобразные представления о жалости.

-Человек только сам может помочь себе. С Божьей помощью, разумеется. Когда станет совсем худо, звоните. А может быть, вам на все наплевать и пуститься во все тяжкие? Стать властелином мира, например? Как вы, справитесь?

- Легко вам смеяться. Может, все-таки заберете у меня книги?

- Нет уж, теперь увольте.

И, помахав мне рукой, он ушел.

Я понял: для того, кто прикоснулся к книгам хоть раз, нет пути назад. Содеянное не позволяет остановиться, увлекая в неведомое. Семь бед - один ответ, и я решил исследовать мироустройство еще раз. Выключив вечером телефон, я снова открыл черную книгу.

Сначала я просто погрузился в Ничто, парил в Вечности и, как бы, со стороны разглядывал сложное и великолепное тело Вселенной, покоящееся подо мной. На это раз я решил спуститься вниз, хотя опасностью веяло оттуда. Как скальпель, начал я погружаться в плоть мира все глубже и глубже, рассекая упругие слои.

Двигаться становилось все труднее и труднее, я уже не летел, а продирался сквозь дебри мироздания. Рядом со мной вниз спускались эфирные тела тех, кто уже закончил земные жизни. Тела грешивших много были тяжелее и спускались ниже, пока, подчиняясь духовному аналогу закона Архимеда, не достигали равновесия, помещаясь в определенный слой. Особые бесполые холодные существа с непроницаемыми подобиями лиц следили за тем, чтобы все заняли подобающие им места.

Постепенно спустился я в слои, лишенные любви, дружбы, сострадания и творчества. Горестно и тяжело было там. Встречались слои, превращенные в неприступные цитадели, куда невозможно было попасть. Попав в другие, начинал я испытывать такое отчаяние, что прикладывал все возможные усилия, чтобы как можно быстрее покинуть их. Излучения злобы, зависти и ненависти определяли существование в них, в этом излучении сложились вся мука и вся боль мира. Страдание здесь множилось и множилось, изливалось потоком. Встречались здесь и существа, вкушающие страдания, пьющие его, как крепкое вино, но я старался миновать их. Их пищей были боль и отчаяние.

Я достиг нескольких слоев, про которые известно стало мне, что это чистилища. Первое поражало абсолютно бесцветным ландшафтом и свинцово-серым, никогда не волнующимся морем. Чахлая трава, низкорослые кустарники и мхи напоминали тундру, но ничего и никогда здесь не распускалось и не цвело. Обитатели этого мира помещались в бараках, расположенных в особых котлованах с неприступными стенами и не знали ни радости, ни любви, ни надежды. Нескончаемый, одуряющий своим размеренным постоянством труд их прерывался только для сна, а сны были лишены сновидений. Нудная и однообразная их работа исключала не только любые намеки на творчество, но и была полностью лишена всякого смысла. Бедняги старательно мыли и вытирали измазанные маслом и мазутом осколки разбитой посуды, чинили и аккуратно штопали ветхие обрывки того, что когда-то было одеждой, надраивали до блеска металлические обломки бывших устройств, приборов, автомобилей, самолетов. Лица этих несчастных вселенских золушек были смыты, полустерты, размазаны, тусклы, более всего напоминая непропеченные рыхлые блины. Скука и безысходность царили здесь, а помещались в нем те, чье сознание в земной жизни было замусорено житейскими заботами и мыслями о материальном.

Следующий слой был похож на предыдущий, но темнее и сумрачней. Здесь не было ни строений, ни человеческих толп, но каждый ощущал невидимое присутствие других по гулу, шевелению, издаваемым тихим звукам.

Дальше царили полный мрак и абсолютная тишина. А каждый, пребывающий здесь, был уверен в своем полном одиночестве, отчего великая тоска охватывала страдальцев. Общаться можно было лишь с собственной душой, болевшей воспоминаниями о страшных прегрешениях, совершенных в земной жизни Бесконечный диалог этих несчастных с собой ничем не прерывался, сводя с ума и принося безмерные страдания.

Следующий слой напоминал вязкую трясину, засасывающую любого попавшего в нее. Здесь царила постоянная ночь, окрашенная в багрово-красный цвет. Формы обитавших здесь существ были уродливы и убоги, все они были немощными глупыми карликами, наказанием для которых служило чувство стыда за себя самого и осознание собственного убожества.

Далее царило гниение. Спустившихся сюда глодало отвращение к самому себе, а их эфирные тела становились подобием кусков гниющей падали. К душевным страданиям здесь примешивались и страдания телесные, поскольку несчастных заживо пожирали демоны, имеющие вид отвратительных червей.

Еще ниже по невыразимо мрачному миру двигался медленный вязкий темный поток, заключенный в некое подобие огромной трубы. В этом адском нефтепроводе полоскались души, похожие на рваные грязные клочья, испытывающие жгучую тоску по своему бывшему телу.

Грязный поток из этой нескончаемой трубы сливался в следующий слой, представляющий собой абсолютно безвидную пустынность. Там не было ничего, никакого тела, никакой среды, и оставались лишь искры самосознания, иллюзия страшного небытия.

Следующий слой представлял собой раскаленное багровое железное море, в котором оказывались убийцы, испытывающее жгучее телесное страдание и ужас вечных пыток.

Дальше следовало шарообразное плотное нечто, куда я проникнуть не смог. За ним помещалась твердая субстанция, сковывающая любые движения, приносящая своим обитателям невообразимые муки.

В ужасе отпрянув от этого места, попал я в многомерный слой населенный многочисленными демонами, слетающимися сюда со всей Вселенной. Я не стал рассматривать их, таким ужасным и отталкивающим был их вид, и, закрыв глаза, продолжал спускаться.

Чуть ниже очутился я в двумерном мире, состоящем из бесконечных пересекающихся плоскостей, и каким-то образом понял, что это, Гееном. Не лишенный торжественности, но угрюмый этот мир помимо двух пространственных координат имел большое число временных. Духовно душно было здесь, и я почувствовал себя словно закованным в теснейший железный корсет. Здесь было темно, а источником света было самоизлучение населяющих этот слой существ. Серы были их лица и немощны сложенные за спиной крылья, поскольку плотность этого слоя допускала лишь продирание через него, а не полет

Я спускался все ниже и ниже и вот увидел то, что сковало меня непередаваемым ужасом. Лиловый океан целиком занимал этот мир. На его поверхности возлежал огромный Некто с раскинутыми от горизонта до горизонта черными крыльями, и безмерно ужасным был облик его. Он поднимал свое темно-серое асфальтовое лицо к зениту, освещенному солнцем непередаваемого жуткого, исчерна-фиолетового цвета с наводящими страх протуберанцами.

Я увидел, что вместо глаз у него – уродливые кровоточащие бельма, которые внимательно и методично обшаривают фиолетовый небосвод в поисках того, кто попал сюда. Он, временами издавая чудовищный низкий рык, искал в этой тягостной вышине кого-то своим слепым, но всевидящим взором. И я почувствовал, что горе мне будет, если я встречусь с ним взглядом. А он все ловил и ловил меня своими бельмами. Я зажмурился, но непреодолимо притягательным был его ужасающий лик, и поневоле я снова открыл глаза. Его слепой взор продолжал нашаривать меня с уверенностью локатора, еще мгновение – и я встречусь с ним взглядом. Я испытал невыразимый ужас и физически, со всей отчетливостью ощутил неминуемый конец своего бренного существования Мой вопль потряс тишину жуткого мира. И в том же миг в моем сознании всплыло одно из имен Божьих. Я трижды прокричал его, и, продолжая молиться, со скоростью света взмыл вверх.

Я лежал лицом на книге, тело сотрясала крупная дрожь, а одежда была насквозь мокрой от холодного пота. Через какое-то время я нашел в себе силы подняться и пойти в ванную. Лицо, глянувшее на меня из зеркала, лишь отдаленно напоминало мое собственное. Виски побелели, на лбу пролегли глубокие кривые морщины, страдание неузнаваемо исказило черты. Я медленно мылся и пытался сообразить, что мне делать. С таким лицом я не могу показаться людям, не рискуя вызвать многочисленные расспросы, на которые мне нечего было ответить.

После нескольких часов раздумья я позвонил Андрею.

- Мне опять нужна ваша помощь.

- Ну что еще вы натворили?

- Я спускался вниз и постарел лет на двадцать.

- Как вы смели?

- Я думал, это касается только меня.

- Простите, но вы просто дурак. До какого уровня вы спустились?

- До лилового океана.

- Как вам удалось подняться?

- Я вспомнил молитву.

- До вас это удалось сделать только Торквемаде, остальные упали на Дно. Как-нибудь расскажете?

- Вряд ли я смогу найти в себе силы.

- Человек не может хранить в себе такое, рано или поздно, вы обязательно почувствуете потребность выплеснуть это из себя. Ну, ладно. Вам надо просто помолодеть на один день.

- Как это сделать?

- Двести восемьдесят седьмая страница.

Через час я выглядел по-прежнему, но, подумав, позвонил на работу и сказался больным.

Неделю я провалялся в постели, читал умиротворяющего Голсуорси, лениво жевал принесенные матерью бананы и апельсины, грыз вялые яблоки. Мои нервы, подорванные февральскими событиями, постепенно приходили в норму, мозг включил защитную блокировку и почти освободил память от всего, увиденного мною в опытах, производимых с собственной душой. Мне стало почти спокойно и почти хорошо.

Начиналась весна. Доживший до нее кое-где снег стремительно чернел и оседал. Пригретые солнцем, торопливо начали набухать смелые почки. Я растворил окно. Пахло совсем по-весеннему, небо было светло и прекрасно так, как бывает только в марте. Жизнь продолжалась, и мой заплеванный, неухоженный, забытый властями город показался мне самым лучшим местом на земле, да нет, прекраснейшим из миров. Я грелся на солнышке и блаженствовал.

Довольно скоро мой весенний душевный подъем сменился новой волной депрессии. Я чувствовал себя мальчишкой, угнавшим и разбившем отцовский "Бэнтли", человеком, дотла спалившем оставленную под его присмотром чужую квартиру. Неотвратимое наказание висело надо мной домокловым мечом, тем более пугало меня, чем долее откладывалось. Я то решал бросить все и уехать в какую-нибудь глухомань, то принимал решение пуститься во все тяжкие перед неизбежным концом. То, что конец этот близок постигалось мной с очевидностью непреложной истины, чувствовалось в каком-то тревожном сгущении жизни.

В смятении я решил избавиться от наследства Гаона. Я заранее знал, что занятие это глупое и обречено на неудачу, но от безысходности решил попытаться. Сначала я попытался разыскать в черной книге хоть малейшее указание на то, как это сделать, но ничего не нашел. Затем решил просто выбросить сундучок со всем его содержимым. Это можно было сделать только затемно, и я, сложив все вещи старика, вечером потащился с сундуком в городской парк, пустующий в это время года. Там нашел я какое-то строение, напоминающее сторожку, и засунул шкатулку под ветхое крыльцо. Ничего не происходило. Я подождал немного и отправился домой. Мне было тревожно, но опять ничего не происходило, и я лег спать.

После работы я нашел в почтовом ящике извещение на получение посылки. Получать посылки мне было не от кого, и я, абсолютно уверенный в ее содержимом, раздумывал, как мне быть. Не брать ее? Тогда сундук вернется ко мне как-то иначе. Лучше раньше, все равно, я не спрячусь. Я в тот же вечер отправился на почту, и, проклиная свою глупость, притащил тяжеленную посылку домой. Дома внимательно рассмотрел посылку. Она была по всем правилам упакована в фанерный ящик, на котором аккуратно был выписан мой индекс и адрес. И адрес отправителя: г. Кривой Рог, ул.. Веселая, д. 17., Чарский Михаил Григорьевич. Раскрыв эту посылку с Веселой улицы, я, естественно, обнаружил свой сундук.

На следующий день я сделал еще одну попытку. Уже совсем не надеясь на успех, я решил зря силы не тратить и далеко ходить не стал, а закопал сундук поздней ночью на пустыре неподалеку от дома. Чувствовал я себя при этом то упырем-вампиром, то средневековым медиком, охотившемся за свежими трупами. Как назло, было новолуние, и в кромешной тьме выли обалдевшие собаки. Казалось, вот-вот передо мной появится Геката со своей сворой псов. Я поминутно вздрагивал от любого шороха, любого звука, но сундук все-таки закопал.

Утро прошло спокойно, но домой с работы я возвращался с опаской. Даже совсем, было, не хотел идти, подумывая заночевать у матери. Но опять решил не растягивать муки и выяснить все сразу. В почтовом ящике ничего не было, около двери и в прихожей – тоже. Я пообедал с каким-то щемящим ощущением подвоха, но ничего не происходило. Неужели я свободен?

Примерно через час я зашел в спальню и вздрогнул от знакомого сырого запаха. На письменном столе, весь в комьях тяжелой сырой весенней земли издевательски стоял мой сундук. Излишне говорить, что все его содержимое было на месте. Матерясь, я достал из него книги и тетради и потащил его отмывать в ванную. Вскоре, чистый и сухой, он вернулся в спальню.

Я решил, что на сегодня с меня достаточно, и решил отложить утилизацию сундука до завтра.

Следующий день был у меня абсолютно свободным, и я задумался. Верхом наивности было бы полагать, что я смогу уничтожить наследство физическими методами: утопить, сжечь или разбить и разорвать на части. Следовало найти подходящее заклинание, и я приступил к этому со всем рвением хватающегося за соломинку. Через несколько часов поисков я нашел то, что искал: "Сожжение магического предмета".

Заклинание действовало таким образом, что упомянутые в нем предметы сгорали синим пламенем, не оставляя даже пепла, а все окружающее оставалось целым. Поэтому я решил заняться этим в спальне. Но если бы мне сказали в тот момент, что в огне этого волшебного пламени сгорит моя квартира и я вместе с ней, меня бы и это не остановило. Подумав еще немного, я приступил к действу. Трижды прочитал нужные слова и написал в воздухе положенные знаки стеклянным стилом.

И тотчас же отовсюду: из ящиков письменного стола, из шифоньера, из-под дивана, из книг, изо всех щелей, даже из розеток полезли многочисленные змеи, сонмы, миллионы, мириады гадюк, кобр, очковых и гремучих змей, питонов, удавов, анаконд, аспидов, гюрз и каких-то еще неизвестных мне гадов. Я душераздирающе закричал и прыгнул на стол.

Змеи ползали по стенам, свисали с люстры и потолка, копошились у моих ног, поднимались по ним, обвивали меня, пытались заползти мне в рукава и штанины, множились, все более и более, заполняя комнату. Немигающие их глазки, красные, зеленоватые, желтые и черные, гипнотически рассматривали меня, наполняя мое сердце таким ужасом, перед которым меркло все, испытанное мною ранее.

Они кишели, как черви в падали, свивались в многоцветные отвратительные клубки, открывали плоские пасти, обдавая меня своим ядовитым дыханием, шипели, стучали хвостами и трещали.

Смерть стала казаться мне желанным подарком, драгоценным избавлением от этого самого жуткого из кошмаров, недостижимым счастьем, райским наслаждением, когда все внезапно закончилось. Гады исчезли все и разом, не оставив не единого следа. Еще секунда – и я бы всенепременно скончался от разрыва сердца. Я немного помедлил, а затем спрыгнул на пол.

Несколько минут спустя я понял, что произошло. По-видимому, защитные механизмы книг, охраняющие их от плохого настроения и непрофессионализма возможных случайных пользователей, сработали таким образом, что произносимое мною слово "сараф", огонь, стало восприниматься трансцендентными силами как омоним этого слова "сараф", змей.

И вместо того, чтобы быть охваченными огнем, фолианты оказались просто опутанными совершенно безобидными для себя гадами, причем ровно на то время, которое было необходимо пламени, чтобы покончить с книгами. И только условие неприкосновенности мага дало мне чудесную защиту от многочисленных смертоносных змеиных укусов. Но не смогло защитить от безграничного, леденящего душу ужаса. Теперь я понимал, какой чудовищной была смерть задушенных змеями Лаокоона и его детей, и насколько мужественным был младенец Геракл, победивший змей, заползших к нему в колыбель.

Мое поражение было абсолютным, и я окончательно осознал, что обречен.

Несколько дней все было спокойно. К книгам я не прикасался, никто, кроме матери, мне не звонил. Было спокойно и тихо, но эта была тревожная тишина, затишье перед неминуемой бурей, и я постоянно ждал беды. И, как все страждущие, дождался.

Через неделю позвонила соседка моей матери и, рыдая, сообщила, что мать сбило машиной. Она возвращалась с работы, и в двух шагах от дома на нее налетел "Камаз". Водитель пытался свернуть, но сбил мать и врезался в стену. Он погиб, а мать в тяжелом состоянии в реанимации.

Я бросился в больницу. Молодой усталый врач, отнимая у меня всякую надежду, хмуро сказал:

- Травмы, не совместимые с жизнью, поврежден мозг. Она может прожить несколько часов, а может – неделю. Но надежды на выздоровление нет. Вы мужчина, крепитесь.

- Может быть, можно что-нибудь сделать? Операцию? Я заплачу, сколько скажете, достану любые лекарства.

- Операции она не выдержит, лекарства бессильны.

- Значит, надежды нет?

- Не буду вас обманывать.

- Я могу ее увидеть?

Она лежала в отдельной палате, ее худенькое тело терялось на огромной высокой металлической кровати. Голова была забинтована, и только какие-то проводки и трубочки соединяли ее с жизнью, сосредоточенной в мигающих приборах. Я не мог поверить, что это она. Мама была еще молодая и красивая, неужели она умрет?

-Она не придет в себя?

Она была единственным человеком, любящим меня на этой жестокой земле, теперь я останусь совсем один. Было и еще одно обстоятельство, наполняющее мое сердце ужасом. Мать была грешна. Нет, она не была закоренелой грешницей. Ну, в тщетной попытке хоть как-то скрасить женское одиночество, завела пару раз ненадолго задержавшихся любовников. И, кажется, стремясь спасти меня и себя от еще большей нищеты, разок сделала аборт. Об этом я мог только догадываться.

Но никто ни в детстве, ни в юности не сказал ей о существовании Вечного, Благого и Прекрасного. А позже она по беличьи завертелась в неутомимом колесе забот рядовой русской женщины, и многолетние повседневные заботы о хлебе насущном не оставляли времени вкушать духовную пищу. Так что хотя бы верхних чистилищ ей было не миновать.

Щемящей тоской наполнилась моя душа, когда я представил, как она сидит на дне серого котлована и бесконечно долго моет разбитые черепки, начищает обломки, словно одинокий ребенок, попавший в вечную дьявольскую песочницу.

Но сейчас ей всего сорок пять, и у нее еще есть время задуматься о душе, о вечном, о Боге. Тем более, после того, что с ней случилось. И если бы она осталась жива. Я опрометью кинулся домой и после молитвы открыл черную книгу.

Я уже собирался в больницу, когда мне позвонили.

- С вами говорит Валерий Иванович Звонарев. Я лечащий врач вашей матери.

Я не мог произнести ни слова.

- Приезжайте скорее, она очнулась.

На такси я домчался до клиники. Валерий Иванович уже ждал меня.

- Это какое-то чудо, я такого еще не видел. Ее состояние нормализуется. Идите к ней, только осторожно, не утомляйте.

Глаза матери были открыты, при виде меня она слабо виновато улыбнулась. Она даже попыталась что-то сказать мне, но я ласково прикрыл ее рот ладонью.

- Тебе нельзя говорить. Теперь все будет хорошо.

Из глаз ее покатились слезы.

- Не плачь, я буду с тобой.

Поправлялась она стремительно. Дня через три начала тихонько разговаривать и осторожно садиться. Еще через пару дней уже пыталась ходить по палате. Через неделю ее перевели из реанимации, через три – выписали из больницы. Все это время я постоянно был рядом, почти не уходил домой, на работе взял отпуск за свой счет. Прощаясь с нами, Валерий Иванович сказал:

- Мария Александровна, вы родились в рубашке. Я опишу ваш случай в диссертации как совершенно уникальный. Вы любимица у Бога.

И он поцеловал ей руку.

Я прожил у матери до мая, а когда она почувствовала, что силы к ней полностью вернулись, перебрался к себе.

- Не уходи, Саша, - начала уговаривать меня мать. – Поживи у меня еще. Я чувствую, что с тобой что-то происходит.

- Я так запустил все дела, нужно разобраться.

- Вот и живи у меня, хоть питаться будешь нормально.

- Не могу, мама. Я буду приходить к тебе через день.

Мне казалось, что без меня матери будет безопаснее, что мое присутствие бросает тень на возвращенную ей жизнь.

- Ну, как знаешь, а в июне поедем на дачу.

Май цвел и благоухал. Город был наводнен ландышами, начали появляться первые пионы и ирисы. Часто шли короткие красивые дожди, пахнущие бузиной и жасмином, пару раз случались любимые мной грозы. После них воздух был восхитительно свеж и упоительно вкусен. Ароматы цветов смешивались с запахами мокрой травы и листвы в особый майский букет. Природа было так божественно прекрасна, что даже я почувствовал некоторый подъем. И с удовольствием начал представлять, что вот еще немного, всего полмая и несколько дней в июне, и у меня начнется отпуск, я уеду с матерью на дачу, и все забудется, и потечет по-прежнему. Каким же я был дураком, как не ценил свою прелестную спокойную жизнь! Но теперь я все понял.

В конце мая, возвратившись домой с работы, я услышал громкий голос диктора. Наверное, утром впопыхах я забыл выключить телевизор. Со мной это и раньше случалось. Я прошел в комнату и окаменел.

В моем кресле перед орущим телевизором, вытянув скрещенные ноги, сидел он. Я сразу узнал его и по асимметричному лицу, и по разным глазам, и по той мрачной силе, которая исходила от всей его фигуры. Он был одет в шикарный черный костюм, шелковую же черную рубашку с великолепными золотыми запонками и черный галстук с золотой булавкой. Он щелкнул пультом, и во внезапной тишине я отчетливо услышал, как бьется, вырываясь из груди мое сердце.

- Я думаю, мне не надо представляться? Ну что вы побледнели, как девица при виде мужского достоинства? Кусаюсь я очень редко.

Губы мои пересохли, и я не мог вымолвить ни слова.

- Вы не ждали меня?

- Ждал, - прохрипел я.

- Ну да, у вас же интуиция. А вы, как я вижу не робкого десятка. Многие при виде меня теряют сознание. Один чемпион мира по боксу даже начал заикаться от страха, пришлось его поправить. Но вернемся к нашим баранам, а точнее будет сказать, к козлищам. Правильно ли я понял, что вам не нужны больше книги?

- В общем-то, да, но сейчас они мне совершенно не мешают, я не трогаю их.

- Но вы же понимаете, что это временно. И мать ваша остается смертной, и вы сами. Да мало ли что еще случится, жизнь всегда подкинет повод обратиться к ним.

- Я постараюсь больше этого не делать.

- Верится с трудом. Знаете, если козел повадился жрать хозяйскую капусту… Или, как говорили древние кельты, если лисица узнала дорогу в курятник…Так нужны или не нужны?

- Да что вы скромничаете? Боитесь, что я запрошу за ваше избавление непомерную цену? Вы же больше всего на свете мечтаете избавиться от них. Правда? - и он внимательно посмотрел на меня пустым черным глазом.

На сей раз я не солгал.

- Так радуйтесь, я единственный, кто может избавить вас от них.

- Не смешите меня, Он и думать забыл о вашем существовании. Разве вы сами не чувствуете, что Он вас покинул?

Я промолчал.

- Молчите? Вы просто боитесь произнести это вслух, облечь в слова то, что уже давно видно вашим внутренним зрением. Я не прав?

- Ну, вот видите, вопреки мнению, распространяемому PR-менеджерами моего противника, я иногда бываю прав. Разумеется, я поставлю вам одно условие. У меня есть принцип: я ничего не делаю безвозмездно. Люди ценят только то, что досталось им с усилиями. Было бы просто безнравственно раздавать благодеяния бесплатно.

- Какое условие?

- Не спешите. Давайте сначала побеседуем. Вы должны привыкнуть ко мне, понять, что я честен с вами. Может быть, вы хотите меня о чем-то спросить? Не стесняйтесь, я отвечу на любой ваш вопрос.

- Почему Михаил Георгиевич отдал мне книги?

- Он справедливо полагал, а вернее, правильно рассчитал, что ваша наивность и духовное невежество позволят вам сделать то, что ему самому оказалось не под силу. Он всегда все правильно рассчитывал, многое понял, поэтому и удостоился прозвища Гаон, Гений.

- Почему я могу сделать то, что ему не под силу?

- У него слишком сильны были нравственные установки, он не смог перебороть некоторый пустячные человеческие предрассудки. И надеялся, что вы не обратите на них внимания.

- Но он же категорически запретил мне делать что-либо!

- Кому как не вам знать, как побуждает к действию категорический запрет. Гаон знал это не хуже вас

И он подмигнул мне лукавым зеленым взглядом.

- Так что же я должен был сделать?

- Я думаю, и сделаете, но об этом чуть позже. Еще вопросы?

- Но безнравственных людей так много, почему Чарский выбрал именно меня?

- Вот этого я не понимаю, я бы лично никогда не остановился на вас. На мой взгляд, вы просто нищий духом.

Я обиделся.

- Если я нищий духом, какого черта, вы ко мне пристали?

- Не упоминайте мое имя всуе, а тем более, к ночи.

- Что же вы хотите от меня?

- Самую крохотную малость и мельчайшую крошечку. Я хочу, чтобы вы сделали самую крохотную дырочку в том самом потолке, в который вы уперлись в своем первом путешествии. Вы же помните, какой он твердый и непроницаемый.

- Зачем вам эта дырочка?

- Она нужна не мне, а абсолютно всем, и, прежде всего, людям. А то Он отгородился от всех этой небесной твердью, и до него не докричаться. С дырочкой - демократичнее, справедливее, правильнее.

- Но это же разрушит всю систему мира!

- Что это за система, которая может разрушиться от одной маленькой дырочки? Такая неустойчивость не имеет права на жизнь и не достойна жалости.

- Так мир от этого может погибнуть?

- Слушайте, да у вас мания величия. Не вы мир создавали, не вам его и разрушать, тем более какой-то крохотулечной дырочкой.

- А что я получу от вас взамен?

- Вот это уже разговор делового человека. Я предоставляю вам выбор. Либо бессмертие и вечное благоденствие, либо возврат в ваше прежнее беззаботное состояние с полным забвением всего, что с вами произошло.

- Бессмертие меня всегда пугало своей скукой и безысходностью. Лучше второе.

- На вашем месте я бы так не раскидывался бессмертием, второй раз его вам никто не предложит.

- Нет, только не бессмертие.

- Ну, хорошо, договорились.

- Ни о чем мы с вами не договорились, не пытайтесь меня так бездарно поймать.

- Меня еще никто не обвинял в бездарности. Вы очень смелы.

- А как я смогу сделать эту вашу дырочку?

- О, это очень просто. В вашем многострадальном сундуке лежит маленький лобзик.

Так это был лобзик! А мне казалось, что пилка для ногтей.

- Вы смеетесь? Лобзиком распиливать купол мира?

- Именно, именно лобзиком и ничем другим. Да вы попробуйте.

- Вы меня совсем за дурака считаете. Нет, я решительно не согласен. Если вам так это нужно, поищите кого-нибудь другого.

- Я буду с вами предельно откровенен. Ситуация складывается так, что никто кроме вас этого сделать не сможет.

- Я не смогу точно объяснить это вам в человеческих понятиях, а любое упрощение выхолостит из моего объяснения смысл. Ну, что скажете?

- Нет, нет и нет!

- Зря вы горячитесь, я и не рассчитывал на ваше немедленное согласие. Это надо хорошенько обдумать. Ведь вам предстоит лишить невинности мироздание. Вы подумайте, а когда решите, позовите меня.

- Не буду я ни о чем думать.

- Любопытно, как это у вас получится – не думать ни о чем. Даже имбициллы о чем-нибудь думают.

- Хватит вам ерничать. Я уже все решил.

- И все-таки не горячитесь.

Он встал из кресла, прихрамывая, дошел до окна, и растворился в его синеющем ночном переплете.

Мое обещание ни о чем не думать было слишком опрометчивым. Я думал о полученном предложении всю ночь, и весь день, и еще ночь, и еще день. Предложение отталкивало меня своей несерьезностью. Я, конечно, понимал, что эта самая пресловутая дырочка далеко не безобидна, ибо нарушает определенные принципы. Принцип недоступности и непостижимости. Потому что в дырочку можно пролезть и через нее можно подглядеть. Но непонятно было, как мои психоделические опыты могут нарушить метафизические принципы. Чтобы во всем разобраться я начал дидактически проговаривать собственные мысли.

-Ничего себе, психоделические опыты, - сказал я себе вслух. – Ну ладно, блуждал по мирозданию, это и в самом деле, не проверяемо. Но есть же факты и материальные свидетельства. Мать от смерти спас. Не мог же я сделать все это лишь силой своего воображения. Должны существовать силы, которые мне помогли.

А если эти силы есть, то я, не знающий, как они действуют, могу наломать таких дров, что треск пойдет по всей Вселенной.

- Но ядерная война-то не начнется, - успокоил я себя. – А что там наверху, большинство жителей нашей планеты не больно-то и волнует.

А может, и впрямь человек тождественен Богу? Тогда почему я не могу провертеть дыру, соединяющую меня с себе подобным, или даже с самим собой. Эх, куда меня заносит!

- Но наказание, конечно, за это полагается нешуточное, - громко остановил я себя.

Но странное дело, меня, видевшего ужасы низших слоев, никакое наказание совершенно не пугало. Толи я устал бояться, толи чувство вины за все, что я сделал ранее, жаждало и без того неизбежного наказания, но не боялся я ни капельки. Страха во мне не было.

А вот безмерное любопытство овладело всем моим естеством. Наверное, именно это любопытство, вопреки всем нравственным сомнениям, заставляло неизвестного китайца мастерить порох, а Оппенгеймера и академика Сахарова – создавать бомбы, ставящие под угрозу существование мира. Что или Кто находится там, за непроходимой завесой, как Оно выглядит, каким образом существует? Эта вечная и бесконечная тайна не давала мне покоя.

Ну и еще одно чувство. Уж этого точно никто и никогда до меня не делал. Как он сказал: "Лишить мироздание невинности"? Если я решусь, то буду первым, кто если и не проникнет в Святая Святых мира, то хотя бы поцарапает небосвод. Любопытство и тщеславие сделали свое дело с удивительной быстротой, и я уже обдумывал технологию.

- А как же я это сделаю? – начал прикидывать я. – Даже если этот чертов лобзик и сможет что-то выпилить, то подлететь туда можно с тем же успехом, что и к солнцу, так там ослепительно, так ярко. Правда, наверное, далеко не так жарко, хотя точно не знаю. Но живет же кто-то и там, в этой вышине, может и мне удастся продержаться хоть какое-то время.

И я поймал себя на том, что уже решился, что уже готов, что уже хочу, даже мечтаю сделать дырку в небесной тверди

На третий день к вечеру разразилась сильная гроза. Она просто обрушилась на город, заливая его потоками воды. Я сидел в кресле перед телевизором, рокот грома временами заглушал звуки новостей. Внезапно в открытое окно медленно вплыла шаровая молния. Она, светясь ласково, как уютное бра, повисела в центре комнаты и направилась ко мне. Я замер, а она остановилась неподалеку от меня в тягостном раздумье.

- Ну, давай, - мысленно торопил я ее.

Вдруг в полутьме возникла сильная мужская фигура в черном трико и черном же подобии военной плащ-палатки, с которой стекала вода, взяла молнию рукой и выбросила в окно.

- Напугались?

- Мечтаете о смерти?

- Вовсе нет.

- Извините, я вам наследил, но сами понимаете – непогода.

Опомнившись, я вскочил, уступая ему кресло, а сам пересел на стул. Он устроился поудобнее, вытянув вперед хромую ногу. В сумраке мне почти не было видно его лица, и лишь глаза светились ровным сиянием.

- Как вы думаете, это Он предупреждает меня?

- Что за чушь, неужели вы думаете, что Он может опуститься до того, чтобы запугивать вас так примитивно.

- Не знаю, но этот гром…

- Просто идет гроза. Вы же смотрите погоду, до нас дошел балтийский циклон. Гроза в мае – экая невидаль!

- Да, вы правы.

Он довольно улыбнулся.

- Видите, я опять прав. По большому счету, я прав всегда, и лишь безумцы и фанатики этого не понимают. Ну, так как наши дела?

- Я решился.

- Умница! Те впечатления, которые вы получите, стоят самого огромного риска и тысячи смертей. Ваше имя останется в веках.

- А что будет со мной?

- Мы же договорились, все будет по-прежнему. Вы будете жить своей филологической жизнью и обо все забудете.

- Вы не обманете меня?

- А вот, пожалуйте, наш с вами договорчик. Все по правилам, - и он достал из-под плаща свернутый трубочкой лист. – Читайте.

- Да не надо никакого договора, я вам верю.

- А вот это вы зря.

Я раскрыл плотный свиток и прочитал слова, написанные коричневыми чернилами.

"Настоящий договор составлен между Заказчиком и Исполнителем, в дальнейшем именуемым также Александром Хиршем.

Исполнитель обязуется выполнить следующие работы по разработанной Заказчиком технологии, но своим инструментом:

1. Подняться на верхний этаж Всемирного Здания.

2. Проделать в потолке этого здания брешь любой формы и любых размеров.

3. Заглянуть в проделанное им отверстие и увидеть То, что находится над потолком.

4. Составить подробный отчет об увиденном в письменной форме на любом языке, современном или древнем, выбранном исполнителем.

Заказчик обязуется немедленно по выполнении перечисленных работ выплатить Александру Хиршу вознаграждение, а именно:

1. Избавить его от трех книг, стеклянного цилиндра, хрустального шара, иридиевого лобзика и сундука красного дерева, полученного им в качестве наследства от р. Михаэля Гаона, известного в светской жизни как Михаил Георгиевич Чарский.

2. Стереть из его сознания и сознания всех свидетелей память о событиях периода, начинающегося со знакомства с М. Гаоном, и заканчивающегося моментом окончательного исполнения поименованных работ.

Если Исполнитель откажется от выполнения настоящего договора или по каким-то причинам не сможет выполнить взятые на себя обязательства, то договор аннулируется.

Заказчик не берет на себя ответственность за причинение вреда исполнителю сторонними силами и не предоставляет ему никакой страховки на тот случай, если исполнителю будет нанесен телесный или душевный урон.

Подписи сторон. "

Против слова "Заказчик" небрежно растопырила свои поднятые вверх три пальца буква "син". Сатан, догадался я. Место против слова "Исполнитель" пустовало.

- Хорош договор, значит, если со мной что-нибудь случится, вы ни за что не отвечаете.

- Я вам этого и не обещал. Естественно, вы рискуете, иначе, какой вам интерес.

- И заказчик не поименован.

- Я же говорил вам, что опасно употреблять мое имя всуе.

- Да вы просто боитесь Его, страхуетесь.

- Но он же и так все знает. А потом, этот договор все равно не имеет юридической силы, а его моральная подоплека совершенно очевидна и без моего имени. Но я же все же расписался для вашего спокойствия.

- Почему же он не имеет юридической силы?

- А вы можете представить себе Суд, способный рассудить нас с вами, если вы останетесь обиженным? Да и трудно представить, какой областью права мог бы регулироваться подобный договор. Поэтому вы просто должны мне довериться.

- Зачем же тогда договор?

- Так полагается.

- Ну, тогда он должен быть написан кровью.

- А чем же он, по-вашему, написан?

- И расписываться кровью?

- Само собой разумеется, - и он протянул мне лобзик.

- Подождите, но здесь ничего не сказано о сроках исполнения.

- Это на ваше усмотрение, но я бы на вашем месте не медлил. Зачем удлинять собственные страдания? Вознаграждение же сразу по выполнении, как и написано. Может быть, вы хотите еще и денежного вознаграждения? Назовите любую сумму.

- Деньги мне не нужны.

- Первый раз встречаю человека, которому не нужны деньги. Но воля ваша.

Я взял лобзик и осторожно провел им по руке чуть выше запястья. Из пореза показалась кровь, капля которой упала на договор и тут же растеклась в мое имя и фамилию как раз в положенном месте. Рана мгновенно исчезла.

- Ну и чудненько. Вот ваша половина договора.

И он разорвал договор вдоль, отдав мне правую половину.

- Да, чуть не забыл. Вот возьмите, а то повредите руки и глаза.

И он протянул мне перчатки тончайшей светлой кожи и темные очки. Очки были какие-то дурацкие, с искривленными самодельными дужками и неровными, покрытыми чем-то темным, стеклами. Я повертел очки и попытался стереть со стекол сажу.

- Какие-то они ненадежные.

- Не волнуйтесь, их делали самые высококлассные специалисты.

- Но перчатки просто прозрачные.

- Послушайте, да вы неблагодарны, у вас и таких-то не было. А сделаны они из самого прочного материала на свете.

- Это из чего же?

- Из человеческой кожи. Приступайте, ни пуха, ни пера.

И он растворился в воздухе. Я пошел на кухню, заварил крепкий чай и выпил его на лоджии, с удовольствием и, может быть, в последний раз вдыхая всей грудью ароматы дождя.

Я плыл в сияющей субстанции, поднимаясь все выше и выше к куполу мира. Это было мое последнее путешествие, и любопытство заставляло меня рассмотреть все как можно внимательнее, хотя я и надеялся, что очень скоро увиденное будет вычеркнуто из моей памяти. Это неземное воздухоплавание наполняло мое сердце светлой радостью, и постепенно моя тревога рассеялась в эфире. Я подлетал к Миру Создания.

Очень скоро я оказался в области Лучезарного Покоя, обитатели которого имели вид прозрачных светящихся теней. Некоторых я из них я с уверенностью узнавал. Я пролетел мимо Аристотеля, Ньютона и Эйнштейна, хотя их черты и преобразились вечной неземной молодостью. Но они не замечали меня, погруженные в свою бесконечную благость. Сияние в этом слое было лучезарным, но невыразимо мягким, умиротворяющим, навевающем сладкие грезы. Ласка была разлита по всему слою, что-то, более нежное, чем самая нежнейшая музыка, завораживало и баюкало.

Чуть выше я попал в Страну Великого Отдыха. Эфирные тела живущих здесь праведников менялись, становились все легче и одухотвореннее. Их новый облик потрясал до глубины души светом преображения.

Вскоре я попал в Мир Творения. Все возможные идеи, когда-либо сотворенные или возникшие в человеческих умах, существовали здесь, имея вид светящихся, быстро вращающихся сгустков, размазанных как электронные облака. Иногда какая-либо из них на мгновение замедляла вращение, и я мог ее понять. Здесь были большие и даже огромные идеи, такие, как Идеи Добра, Справедливости, Любви. А были крохотные всеми забытые человеческие изобретения вроде рецептов слабительного или фасонов корсетов.

По истечении времени я ощутил все возрастающее радостное прибавление сил и ощущение, похожее на раскрывание крыльев. Эти духовные крылья означали лишь появление абсолютной свободы передвижения. Это породило предвкушение еще большего счастья.

Выше я попал в леса с чудесными гигантскими поющими цветами, размер которых не умалял их удивительной нежности. За ними тянулись радужные долины золотого, розового, бирюзового и небесно-синего цвета.

Далее я очутился в слоях, где помещались пантеоны божеств, духовные гении, величайшие пророки и провидцы всех народов. Ландшафты здесь отдаленно напоминали земную природу. Я видел области Атлантической, Египетской, Вавилонской, Китайской, Индийской, Иранской, Еврейской, Греческой и Мусульманской метакультур. Я пролетел мимо Аполлона, Будды, Соломона, Ильи, Даниэля, Зороастра, Иоанна и многих других обитателей этого мира, жалея, что не могу остановиться и хотя бы посмотреть на них.

И вот достиг я Планетарного Логоса, Божественного Разума. На моих глазах здесь творились, формировались, становились все законы мира, чуждые страданию, смерти и тьме.

Еще немного – и я влетел в Мир Сияний, тот самый, наиболее приближенный к Нему горний мир, куда могли попасть лишь самые избранные. Свет становился нестерпимым, и я, замедлив движение, надел очки и перчатки. Вскоре я, как и в первый раз, уперся в непреодолимую преграду.

Очки помогли мне разглядеть ее. Хрустальная сфера служила крышей тому зданию, по этажам которого я поднимался. На ней помещались разноцветные звезды, голубые и синие планеты, золотое Солнце и серебряная Луна. Через нее лился ярчайший свет, такой сильный, что был подобен тьме, потому что ослеплял, не позволяя ничего разглядеть. Сквозь купол, несмотря на его хрустальную прозрачность, ничего не было видно. Увидеть что-либо на куполе можно было, только спустившись на несколько этажей вниз, подобно тому, как спускаются на дно колодцев те, кто хочет увидеть звезды днем.

Но мне некогда было экспериментировать, и я остановился в непосредственной близости от вселенского потолка. Жарко не было, потому что лившийся свет был нематериальным. Мастера из преисподней неплохо постарались, закопченные в аду стекла и впрямь давали неплохую видимость. Я собрался с духом, достал лобзик и принялся за работу.

Я пилил небо, и жуткий скрежет заполнял мироздание. Привлеченные шумом, со всех сторон слетелись зыбкие светящиеся фигуры, образуя небольшую толпу. Многие укоризненно мотали головами, некоторые с мольбой протягивали ко мне руки, не произнося ни звука. Зрелый крупный мужчина с рогами смотрел на меня с выражением безмерного сочувствия.

- Моисей, - подумал я, не переставая пилить.

Какая-то простоволосая женщина беззвучно плакала от отчаяния, глядя на меня. Но помешать мне никто не пытался.

Я все пилил, пилил и пилил, уже устал, но хрустальная твердь не поддавалась. Наконец, крохотные осколки начали откалываться от нее, продолжая летать рядом со мной, как в невесомости. Перчатки не спасали меня и уже были изрезаны в клочья. Руки кровоточили, кровь капала с них и маленьким шариками тоже летала вокруг меня, но боли я не чувствовал.

И вдруг я понял, что написано на лобзике. Полустертая причудливая вязь, освещенная лившимся сверху потоком, сложилась в слово "сэхель", ум. Но было слишком поздно, чтобы осмысливать это. Я начал опасаться, что буду пилить вечно, и всеми силами старался как-то закончить начатое дело.

Наконец-то лобзик проник в твердь, но, слегка погрузившись в нее, тут же застрял. Я чудовищными усилиями пытался вытащить его, но он даже не шелохнулся. От величайшего напряжения мои сухожилия растянулись, многие мышцы порвались, сосуды полопались, некоторые кости сломались, но я так и не чувствовал боли. Отчаявшись, я схватился за проклятую пилку, уперся в небо ногами и сильно рванул.

Сила противодействия, придуманная безумным Исааком, отбросила меня прочь от купола, и его же проклятая сила всемирного тяготения стала увлекать вниз. Я, как бомба, с воем и свистом, падал вниз через все верхние слои, пробил головой землю и оказался в нижнем мире.

Мимо меня промелькнули чистилища, я на мгновение расплющился в двумерном Гееноме. Пролетел мимо Чернокрылого так быстро, что он не успел даже рыкнуть на меня, и рухнул прямо на его жидкое лиловое ложе. Теперь я быстро тонул в этих отвратительных чернилах, и через несколько мгновений достиг Дна.

Я не берусь описать словами то, что я увидел на Дне, но мгновения, проведенные там, показались мне вечностью. По сравнению с ужасами, сконцентрированными на Дне, жутчайший Чернокрылый казался безобидной летучей мышью. Но даже Дно не захотело принять меня. Оно спружинило, самортизировало, и этот чудовищный батуд подкинул мое изуродованное тело вверх с такой силой, что почти сразу я оказался на поверхности земли.

Уже давно лежу я в тусклой серой комнате и изо дня в день вижу только несколько человек. Все они в белом: пожилой мужчина с умными и печальными глазами, молодая девушка, двое широкоплечих парней и мама. Только мама остается постоянной, лица других время от времени меняются. Люди не очень беспокоят меня, иногда что-то делают с моим телом, но я не придаю этому никакого значения, оставаясь безучастным.