Критическая публицистика

 

«… Здесь нынче тон каков

На съездах, на больших, по праздникам приходским?

Господствует еще смешенье языков:

Французского с нижегородским?»

А.С.Грибоедов, «Горе от ума»

 

В последнее время эти строки то и дело приходят на ум, когда читаешь или слышишь – печатные ли, изустные ли – разнообразные стенания по поводу оскудения русского языка, засилья иностранных слов, снижения уровня грамотности пишущих или же отсутствия вкуса у публики вкупе с девальвацией художественной речи. Спору нет, отрицать наличие подобных тенденций вряд ли возможно. Вероятно, поэтому нельзя пройти безучастно мимо такого сообщения в масс-медийных новостях: «...Более того, перед страной стоят и более острые проблемы в культурной сфере. Эксперты отмечают не только снижение количества носителей русского языка, но и ухудшение качества его знания. Полным ходом идет процесс размывания норм разговорной и письменной речи…» (Ал. Поздняков, А. Леонов, «Я русский бы выучил…» 06.12.2006 10:35 «Новые известия» – «Великий и могучий» язык стремительно теряет статус мирового»). Известный литературовед, доктор филологических наук Ирина Георгиевна Минералова, выступая в ноябре 2006 по одному из общероссийских каналов, также отмечала падение уровня владения речью, как устной, так и письменной. Безусловно, когда многие уважаемые в мире русской словесности деятели, ученые и писатели хором говорят о сложившейся неприглядной картине, нельзя не задуматься о том, что же все-таки произошло и как с этим бороться (если, конечно, с этим надо бороться).

И вот здесь, когда ставится конкретный вопрос, требуется столь же конкретный ответ, причем не идеологического характера. То есть, говоря о пресловутом снижении уровня языковой компетентности отдельной личности и народонаселения в целом, необходимо в первую очередь оперировать фактами. Во вторую очередь, собранным фактам следует дать некоторое объяснение. Замечу, что требуется именно объяснение, а не истолкование, ибо последнее чаще всего и успешнее всего подвергается конъюнктуре. Дело в том, что проблема «испорченности» языка обсуждается сегодня не только на научных конференциях, но и околонаучных. И поскольку речь держат порой неспециалисты, то фактических наблюдений и аргументов не хватает, а в силу этого часто вместо обоснованных выводов звучит высокопарная патриотическая лексика. Нужно отделить зерна от плевел, то есть факты и выводы от демагогии.

А факты свидетельствуют, что в последнее время наблюдается несколько явлений языкового характера, которые вызывают подобную вышеописанным мнениям реакцию. Я бы выделил три основных процесса: это употребление в речи огромного количества вульгарных англицизмов, резкое снижение внимания к соблюдению нормативной пунктуации и орфографии, а также феномен «альтернативного русского языка», бытующий в основном в сфере интернет-коммуникации.

Обычно все три названных явления языковой действительности подвергают резкой критике, придавая всем им негативную окраску и приписывая им в равной между собой степени отрицательное влияние на умосостояние нынешнего подрастающего поколения. Но не все так просто: надо ли говорить, что сама по себе негативизация чего бы то ни было подразумевает одновременно, что наличествует некая положительная норма, относительно которой происходит данное отрицательное оценивание? Более того, указанная норма должна иметь статус доминанты, своего рода эталона. Опыт изучения языка в различных странах показывает, что подобное отношение к явлению нормативности в языке и в литературе складывается отнюдь не само по себе и не вдруг. Как правило, подобные явления аксиологизации языковой нормы, обретения ею статуса некоей ценности имеют длительную историю, которую возможно проследить в процессе исторического развития национального языка, в том числе литературного.

И когда мы обращаемся к истории, то обнаруживаем, что некоторые вещи, взятые в исторической ретроспективе, выглядят отнюдь не такими страшными, какими их хотят видеть. Начну, пожалуй, с конца представленного мною списка современных явлений в русском языке, получивших негативную оценку.

 

«Олбанский» вопрос или о «новом стиле» общения.

 

Феномен особого сленга, сложившийся в практике коммуникации в интернет-среде, заслуживает пристального внимания хотя бы в силу того, что явление настолько вошло в обиход, что вопросы о нем, пусть и в шутливой форме, задаются на самом высоком уровне власти. Я имею в виду недавнюю интернет-конференцию первого вице-премьера г-на Медведева, в ходе которой был задан вопрос: «А не пора ли в школах вводить изучение «олбанского» языка?»

Казалось бы, иначе, как с юмором, воспринимать этот момент не стоит. Но, на мой скромный взгляд, на самом деле вопрос обстоит именно таким образом – феномен «олбанского языка» пора изучать. Не в школах, конечно же, но на уровне наук о языке. Хотя, впрочем, позволю себе пошутить: на уровне наук изучение «олбанского» давно началось, достаточно вспомнить одну вполне научную фонетическую транскрипцию фразы из повести И.Тургенева «Муму». Она выглядит следующим образом: «В адной из аддаленных улиц Масквы, ф серам доме з белыми калоннами, антресолью и пакривифшымся балконам жыла некагда барыня, вдава, акружонная многачисленнай дворней...»

С одной стороны, вопросы охраны и развития русского национального языка в его различных формах и сферах употребления – вопрос, откровенно говоря, далеко не новый. С другой стороны, нынешняя диспозиция langue et parole, Sprache und Rede, language and speech, словом, «языка и речи» располагает к серьезному анализу языковой ситуации, поскольку определенные прецеденты и корреляты современных явлений в истории русской словесности можно обнаружить, если посмотреть взглядом исследователя.

Весь вопрос сводится к тому, как мы воспринимаем этот так называемый «олбанский язык». Вызывает некоторое удивление, что достаточно широко распространено представление о нем как о некоем специфическом языке, сиречь арго, употребляемом некоторой частью контингента носителей языка в определенных областях повседневной речевой практики, появившихся не в последнюю очередь благодаря условиям массовой коммуникации с помощью SMS (Short Message Service) или интернет-технологий в виде форумов и чатов. При этом в качестве аргументов приводятся разнообразные неологизмы, системные нарушения орфографии, синтаксиса, имеющие якобы явный арготический, то есть предназначенный для посвященных смысл, например, «аццкий сотона», «аффтар жжот нипадецки» или же «пешы есчо». С одной стороны, вроде бы представляется, что для понимания таких высказываний явно требуется знание некоего контекста, в рамках которого они приобретают смысл, отличный от прямого значения. И в этом смысле арготический характер таких выражений, как кажется, явственно проступает.

С другой стороны, из курса функциональной стилистики мы вроде бы помним, что арго употребляется внутри некоей обособленной социальной группы. В то же время «олбанский язык» часто именуют жаргоном или сленгом. Вот и я выше написал о нем как о сленге. И, честно говоря, считаю, что на то есть вполне определенные причины.

Задавая поле для корректной дискуссии, следует всегда определять терминологический аппарат, который позволял бы вести продуктивное обсуждение в условиях совпадения объемов используемых понятий. Поэтому в целях более точного понимания дальнейших рассуждений представляется необходимым разграничить термины «арго», «жаргон» и «сленг».

Если поднять огромный пласт литературы по данному вопросу, то увидим мы следующее: термины «жаргон» и «арго» пришли в русскую лингвистику из французского языка, а «сленг» – из английского. Во французской лингвистике обнаруживает себя ситуация смыслового противоречия. Встречаются толкования терминов «арго» и «жаргон», когда под одним термином подразумевается чаще всего нетехнический язык, закрепленный за криминальной социальной средой и используемый только ее членами, а под другим – искаженный язык общения внутри профессиональной группы, непонятный другим носителям языка той же языковой общности. Противоречие же в том, что разные французские лингвисты, говоря об одном и том же предмете, обозначают его разными терминами, называя, например, профессиональный язык то арго, то жаргоном. Некоторые же современные исследователи (Л.-Ж.Кальве, в частности) вообще понимают под арго «образный устный язык, пестрящий недолговечными авторскими неологизмами, часть которых постоянно переходит в разговорный язык». То есть речь уже о явлении, охватывающем несколько большую часть общества, чем какая-то социальная группа или криминальная среда.

В английской лингвистике эти понятия более точно определены, хотя и здесь нередко тоже взаимозаменяемы. Но есть и принципиально важный момент - в англоязычной языковой традиции принято использовать термин «сленг» для обозначения некодифицированного языка. Сейчас под этим термином понимается два феномена: во-первых, это «особая речь подгрупп или субкультур общества», и, во-вторых, это «лексика широкого употребления для неформального общения».

В русской же лингвистике и филологии ситуация с терминологическим вопросом неоднозначна, даже более, чем во французской, вплоть до изобретения новых терминов. Причем разброд и шатание идут примерно одинаковые, находя выражение в той же терминологической непоследовательности

Так все-таки: арго, жаргон или сленг? Как мне кажется, при всем понимании обширности комплекса проблем, связанных с выделением этих языковых феноменов, позволительно сказать о принципиальном моменте, который и повлек за собой терминологическую путаницу. Дело в том, что между этими терминами возможно провести, на мой взгляд, четкий водораздел, если взять в качестве существенного признака коммуникативную ситуацию и ее задачу. Если привязывать определения к участникам коммуникации (адресанту и адресату), то налицо порочный логический круг: мы будем определять термин по участнику коммуникации, а участника коммуникации – по термину. Другое дело, если брать в расчет коммуникативную задачу: если необходимо передать некую специфическую информацию, восприятие которой возможно только при знании адресатом некоего кода (иными словами, нужно быть «посвященным»), то мы имеем дело с арго. Если же речь идет о передаче экспрессивности, стилистической маркированности, рассчитанной на неопределенный круг лиц-адресатов, то мы имеем дело со сленгом. Что же касается жаргона, то оставим его профессиональным группам.

Разумеется, и здесь есть подводные камни, и можно привести ряд возражений. В частности, как уловить момент перехода арго или жаргона в сленг и наоборот? А таковой переход наверняка когда-либо и где-либо имеет место быть. Видимо, задачу следует решать в каждом конкретном случае. Но приведу все же пример: если для носителя арго при коммуникации важно передать некую информацию о действительности, то носителю сленга важно передать или обозначить определенное отношение к действительности. То есть, если, допустим, представитель некоей социальной группы говорит: «Похлили пендюхом, а прихлили мерхлядью», то он просто имеет в виду, что выехали днем, а приехали ночью. А если мы слышим или читаем, например: «Нисатвари сибе кумира, гы!», то вряд ли мы здесь увидим зашифрованный смысл. Но вот определенное отношение к комментируемой сообщением реальности, к ситуации, выраженное в языковой форме, мы увидим! Мы почувствуем стилистическую маркированность, ярко выраженную экспрессивность, и для этого вовсе не обязательно принадлежать к какой-то социальной или профессиональной группе. Поэтому я предполагаю, что в случае с «олбанским языком» мы имеем дело со сленгом.

Но теория теорией, а наш основной вопрос не снят – считать ли появление «олбанского языка» негативным явлением? Попрошу набраться немного терпения, я попробую ответить на этот вопрос, но придется сделать еще один небольшой экскурс в теорию.

Говоря о экспрессивности высказывания, мы отмечаем тем самым его функциональную маркированность, сиречь говорим, в некоем роде, о стиле. Вместе с тем, очевидно, мы имеем дело не с художественной речью. Стало быть, отличительным признаком является ярко выраженная функциональная направленность, и в этой связи позволительно говорить о функциональных уровнях или стратах языка (я лично не сторонник теории функциональных стилей, получившей в свое время широкое распространение в советской стилистике). По аналогии с газетным, научным, публицистическим стратами можно выделить страт «дивайс-общения» (название, конечно, условное – я имею в виду дистанционное общение с помощью мобильной связи или интернет-сетей).

Его отличительной особенностью, вокруг которой и ломаются копья в жарких дискуссиях, является явная оппозиция языковой норме. Казалось бы, отклонение от нормы есть негативный момент. Но не все так просто. И дело даже не в общетеоретическом рассуждении, что развитие открытой неравновесной системы (а язык является именно такой системой) возможно только в постоянном отклонении от нормы, не выходящем за границы жесткости системы.

Рассматривая оппозицию «норма – отклонение от нормы», нужно отдавать себе отчет, что как сами носители полюсов (то есть носители языка и его функциональных стратов), так и исследователь все равно остаются в рамках той парадигмы, которая породила эту систему и эту дихотомию. Более того, несмотря на явное, маркированное противопоставление нормы и антинормы, последняя, во-первых, не деструктурирует систему, не разрушает функциональные связи внутри нее, оставаясь в ее рамках кодифицированными объектом (на любых различных уровнях: лексико-семантическом, грамматико-морфологическом, синтаксическом). Во-вторых, возможность развития языковой системы зависит от вариативности нормы (и антинормы, кстати говоря, тоже).

В самом деле, посмотрим повнимательнее. Является ли использование «олбанского языка» следствием неграмотности? Возможно, что в отдельных случаях так оно и есть. Но тогда мы имеем дело не с системой. Встретившись же с систематическим употреблением подобной лексики, мы легко можем увидеть определенный набор правил, которым подчиняется коммуникант, порождающий соответствующее высказывание. Мы не имеем дело ни с нарушением грамматического строя языка, ни с нарушениями законов синтаксического связывания, ни с нарушениями семантической сочетаемости слов. В самом деле, возьмем для примера нашумевшие в свое время на сайте stihi.ru обзоры некоего Критикнах’а: оснований обвинять этого автора в неграмотности нет. Более того, я полагаю, что этот автор в знании норм и правил русского языка даст фору очень и очень многим. Главным образом, его сознательные нарушения затрагивают область орфографии и отчасти синтагматики. Ни на уровне синтаксиса, ни на лексическом, ни на уровне грамматической парадигмы серьезных нарушений нет. Есть отдельные попытки преодоления границ семантической сочетаемости, но они не получили и вряд ли получат широкое распространение, то есть их можно отнести к области индивидуального узуса.

В чем же проблема? Она, на мой взгляд, коренится в особенностях формирования кодифицированного национального русского языка, в особенностях складывания языковой нормы и отношения к ней. Обратимся немного к истории: на протяжении возникновения и кодификации русского литературного языка и нормы русского национального языка эти процессы были самым тесным образом связаны. Особенностью именно нашей языковой реальности является то, что практически на всем протяжении языковой истории, начиная с эпохи языковой диглоссии в Киевской Руси и заканчивая советским периодом, языковая норма была преимущественно литературной. Определенным парадоксом можно признать тот факт, что на протяжении столетий (от петровских времен до советского периода) декларировалось требование «писать так, как говорится», сформулированное Тредиаковским, но при этом это требование выполнялось особым образом: на практике литературный текст ориентировался не на неупорядоченную массу «разговорного» языка, а на нормализованный разговорный язык, кодификация которого должна была производиться в свою очередь именно через литературу!

Я не имею своей задачей прослеживать здесь полную, со всеми перипетиями историю формирования русского литературного языка и нормы русского языка, хотя таковая возможность имеется. Важно лишь отметить, что языковая норма имела своей основой на протяжении столетий не реальную разговорную речь, а некий абстрактный средний стиль (термин, восходящий к теории «штилей» Ломоносова), кодификация которого осуществлялась на уровне письменного текста, признаваемого литературным. Исторически сложившийся высокий статус литературы обусловил ассоциирование языковой нормы именно с литературным языком, и, в свою очередь, литература стала оказывать нормализующее влияние на разговорный язык. Совершенно справедливо Виталий Костомаров (между прочим, академик Российской академии образования, президент Института русского языка и литературы им. А.С.Пушкина) замечает: «Мы привыкли к тому, что настоящий язык – книжный, а живой разговорный – вторичен». Таким образом, влияние на формирование языковой нормы проводилось практически всегда «сверху» (не правда ли, симптоматичный для всей русской истории момент! Достаточно вспомнить языковые «акции» Петра I Алексеевича, реформы Екатерины II и Павла I, многочисленные статьи В.И.Ленина, работу И.В.Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», «литературные» выступления Сталина, Хрущева, Брежнева – прим. А.В.). При этом формируемая литературой языковая норма закреплялась в сознании носителей языка с помощью, например, обязательной системы образования.

Вероятно, эта закрепленная идеологема не позволяет иной раз объективно оценивать процессы изменения, которым оказался подвержен современный русский язык. И мы слышим или видим резкую негативную оценку таких изменений.

В определенный исторический момент стабилизирующая функция литературной нормы ослабла. В условиях перехода к иным формам государственности и идеологии собственно литературный язык и нормативный язык дистанцируются. Причем в литературе пышным цветом «распустилась» так называемая «вербальная свобода», а нормативный язык оказался приравненным к официальному. Чем нельзя было не воспользоваться – оппозиция нашла выражение в том числе и в возможности дистанцирования разговорного языка, языка реальной коммуникации от официальной нормы. Но очевидно, что подобные процессы расшатывания языковых норм русский язык испытывал уже неоднократно. Вряд ли можно считать появление «олбанского языка» угрозой столь динамичному и «общежительному» явлению, как русский национальный язык. Именно поэтому многие выступающие не с идеологических позиций эксперты, известные лингвисты и филологи не спешат бить тревогу по этому вопросу, полагая, что подобные процессы не выходят за рамки естественного развития языка.

Должен отметить, что, например, лично для автора данной статьи «олбанский язык» не является чем-то большим, нежели уместным в определенных случаях юмором. Если же говорить о процессе формирования языковой компетентности личности, то, безусловно, преждевременная рецепция именно этого языкового страта не есть приемлемый результат обучения. Но, пожалуй, не стоит оспаривать тот факт, что само употребление этого страта конъюнктурно – это всего лишь дань определенной моде, которая, как известно, имеет обыкновение проходить.

Вместе с тем сам по себе «олбанский язык» сигнализирует о некоторых проблемных точках современного русского языка. Традиционно считалось, говоря словами уже упоминавшегося В.Костомарова, что «понятие грамотности у нас на 90% связано с тем, умеет ли человек правильно писать, расставлять запятые». Как замечает Костомаров, «ныне действующий свод правил орфографии…, утвержденный в 1956 году, перестал удовлетворять молодежь. Она и выдумала своеобразную лингвистическую игру, построенную на эпатаже – «смеховую лабораторию опробования возможностей языка», как выразился один лингвист». То есть идет стихийный поиск иных возможностей орфографии, более простых, более точно отражающих представления носителей языка.

Вот мнение еще одного эксперта, ректора Государственного института русского языка имени Пушкина Юрия Прохорова: «Не так много языков, которые так жестко считают, что однозначно может быть только один вариант. Во многих языках допустима вариативность. Мы пока держимся очень жестко. Ну и что мы получаем? Мы получаем в Интернете "албанский язык", который гораздо ближе к фонетическому написанию и который пока вызывает смех и доставляет удовольствие. Поживем — увидим. "Ятей" нет, и "десятеричного" нет, "ижицы" нет. Посмотрим, что дальше будет».

Но орфография – это лишь некоторая часть проблемы. В конце концов, поиграть всегда можно и интересно. Но как быть, если игра перестает быть игрой? Когда под маркой поиска новых возможностей происходит девальвация не просто самого понятия грамотности как следования определенным правилам, а даже понятия эстетического канона? При этом, заметим, те, кто таким образом обходится с языком, редко признаются в использовании сленга или же в недостаточности собственной работы над текстом. По их мнению, они «всего лишь» пытаются писать стихи «современные», «актуальные», якобы не скованные «старомодными представлениями»…

И вот об этом мы поговорим в следующей части.

 

«Волапюк, а не язык Толстого и Тургенева…»

 

«…Представления о грамотности у нынешнего молодого поколения сильно раскачаны. Представления об обязательности в этой грамотности отсутствуют вовсе. Увы, перспектива наша не представляется радужной…» Это мнение Михаила Веллера. Многие знают его как популярного писателя. Но М.Веллер еще и филолог, поэтому его наблюдение имеет определенную ценность. Для меня ценность эта выражается в понимании обязательности знания некоего набора базисных правил оформления высказывания на письме и следования ему. Еще и потому, что грамотность – это не только умение расставлять правильно запятые, это умение ярко, красиво, убедительно и логически стройно оформлять свою речь. И пунктуация, в частности, призвана не затруднять для автора процесс написания текста, а, наоборот, помогать делать результат творчества – текст – более выпуклым, выразительным. Художественным, наконец!

Нужно учитывать, что для того, чтобы осознанно противопоставлять некоей норме свою антинорму, нужно, как минимум, хорошо знать эту самую норму. Но что делать, если мы видим отклонения от нормы, возникшие в результате полного или частичного незнания правил, неумения действовать в определенной предписываемой системе правил при нежелании создавать свою?

На этот счет весьма метко высказалась в своей статье известный критик и эссеист Елена Невзглядова: «Все не так просто, и непредвиденным следствием свалившейся на нас свободы стало отсутствие дисциплины ума, потеря, вследствие этого, профессиональных навыков. Безоглядно самовыражаться так легко. И так соблазнительно! Пиши себе в столбик что Бог на душу положит. Потом критики назовут это самоидентификацией. Мы свободны! Вольны во всех проявлениях! Так расшифровывается основная посылка, “мессидж” новых сочинителей, получивших доступ к печатному станку» (журнал «Звезда», 2007, №5 – Е.Невзглядова, «Редеет облаков летучая гряда» («Ли в одеяле сидеть сяду пельменем»).

Именно эту картину с удручающим постоянством демонстрируют многочисленные сетевые конкурсы. Берем, к примеру, результаты недавно завершившегося ежегодного конкурса поэзии петербургской alma mater – Санкт-Петербургского Государственного Университета. Мне всегда казалось, что вот где должна быть вотчина высокой литературной традиции; вот где должно радеть о сохранении лучших черт классического наследия. И, в общем-то, дело именно так и обстоит. Наряду с хорошей поэзией в стенах сего почтенного учебного заведения можно найти взыскательных ценителей оной, не опускающихся до одурманивания современным рифмоплетством из боязни прослыть ретроградами; не подчиняющихся расхожей идеологеме: «Дескать, как же, никак-с не можно идти не в ногу со временем, не видеть «прелести инноваций», современных взглядов на суть поэзии, ибо не дай бог быть обвиненным в том, что «сужденья черпаем из забытых газет»… Тем более странно, что в победители конкурса попала подборка стихов, среди которых находишь такое, с позволения сказать, «творение» («Прощание славянки»; орфография и синтаксис сохранены авторские – прим. В.А.):

 

«Подергая вперед-назад часы

Плюс жизнь под общим грузом карантина,

Невольно вздрогнешь, брызнув на трусы

И отдавая после мочевиной.

И не успеешь в чистое белье,

Едва смывая место и квартиру

Как за кварталом сразу поведет

Под новояз и питерские дыры.

И станет рудиментом тот поклон

На долгий путь от Ярославля к нашим,

Где эхо набуздырит водоем,

Когда подымем на прощанье чаши

И чокнемся балдою о бухло,

Хрустя ребром и комкая бумажку

И на билете с вордовским шрифтом

Мне проштампуют поросячью ряшку.

Свидания , маршруты, валуны

И дольники в замызганном флаконе...

Мы как никак, а были влюблены,

Срыгнув: «Весь этот мир - как на ладони».

 

Немотивированный новояз, о котором, собственно, и говорится в вышеприведенных строках, орфографические ошибки, дурная пунктуация, которая то появляется, то исчезает… «Вордовская» проверка правописания налицо. И как не умилиться «поросячьей ряшке», если потом автор находит какие-то дольники, да еще во флаконе. И не поймешь, имел ли в виду автор термин в стихосложении или же дольмены (ведь были же валуны!), которые не влезли в размер. В общем, было бы лучше, если потерянный со времен Аристофана флакончик так и остался бы ненайденным.

Авторам подобного рода всегда кажется, что «посредством ломки грамматики, синтаксиса, метра, бессмысленного игнорирования знаков препинания, при помощи обсценной лексики и т. д. создается нечто новое» (цитата из все той же упомянутой мною статьи Е.Невзглядовой).

На деле же все обстоит еще более удручающе. Позволю себе еще немного теории. Общеизвестно, что текст – это некое сочетание знаков, осуществленное по определенным правилам, несущее некую, вполне определенную информацию. В таком тексте знаком является любой элемент: буквы, пробелы, знаки препинания. Исключение знаков из системы, каких-либо элементов из семиозиса приводит к нарастанию энтропии, неопределенности значения. Поэтому и знаки препинания, расставленные в определенной последовательности, по определенным правилам, способствуют прояснению того или иного аспекта смысла, и дело за автором, какой аспект предпочесть, какое именно звучание передать.

Приведу один пример, который в свое время произвел на меня сильное впечатление. Одна поэтесса написала небольшое стихотворение, причем мне довелось видеть его в двух вариантах: в первоначальном и исправленном. Я возьму на себя смелость процитировать оба варианта стиха так, как я их запомнил:

 

«Ах, вы больны, небрежны и фатальны,

Отчаянно нуждаетесь в любви,

Слегка обижены, слегка сакральны.

И с дворником общаетесь на «Вы».

 

В кофейнике завяли георгины,

Гардина паутиной на окне.

В непониманье жизни вы невинны,

Точнее, в неоплаченной вине».

 

На мой взгляд, первые строки звучат несколько грассирующе, создается впечатление своеобразного «печоринского настроения». Кроме того, мне в момент первого прочтения вспомнился образ офицера Назанского с его беспощадной самоиронией, уничтожающе-уничижительной насмешкой… Я говорю здесь о тех ассоциациях, которые вызвали во мне прочитанные строки.

И вот спустя несколько дней автор откорректировал стих, который стал выглядеть так:

 

«Ах, вы больны?! Небрежны и фатальны...

(Отчаянно нуждаетесь в любви),

Слегка обижены, слегка сакральны.

И с дворником общаетесь на «Вы».

 

В кофейнике завяли георгины.

Гардина паутиной на окне.

В непониманье жизни вы невинны,

Точнее, в неоплаченной вине».

 

На мой субъективный взгляд, уже в таком виде первые строки передают не столько ироничное отношение, образно говоря, в них видна уже не «вздернутая насмешливо бровь» при виде лирического героя, жалкого в никчемности своих претензий, сколько жалеющее понимание, не уничтожающее и не унизительное для лирического героя, проистекающее из совершенно иной платформы жизнеощущения, мировосприятия, отношения к этому лирическому герою. Сам стих приобретает уже не столько социальное звучание, сколько более интимное, доверительно-личное и отчасти скрытое от посторонних…

Возможно, кому-то такие мои рассуждения покажутся притянутыми за уши, «вчитыванием» в текст нужного мне содержания. Но я хотел бы показать здесь сам факт возникновения различных ассоциаций при чтении одних и тех же строк, разница в которых заключена всего лишь в иной синтаксической организации, благодаря использованию иных средств пунктуации. Всего лишь! Именно это и называется «авторской пунктуацией», когда создатель стиха умеет воздействовать на читателя в нужном автору направлении путем относительно небольшой манипуляции с пунктуацией.

И в свете вышесказанного строки с банальным отсутствием пунктуации кажутся чаще всего такими же банальными. Дело не в требовании какого-то там дядечки-редактора-полицейского, который заставляет бедного автора расставить запятые или, не дай бог, тире, двоеточия или точки с запятой…

На самом деле все очень серьезно. Конечно, подобная литературная практика исключения знаков препинания (или частичного исключения, что, на мой взгляд, еще хуже, поскольку сигнализирует просто-напросто о безграмотности автора) – это издержки раскрепощенности, которой все, кто сумел, воспользовались. Так же легче! Но стремление к безудержному упрощению чревато тяжелыми последствиями, среди которых, например, можно назвать потерю глубины смысла. Кто-то, возможно, возразит, что при отсутствии пунктуационных знаков дело читателя, как организовать смысл строки, и в такой практике возможны неожиданные прочтения, находки… Но, во-первых, это возможно только у мастера, который возвел данный прием в художественный принцип (а, значит, мы имеем дело с системой, потому что эти самые «неожиданные» находки для самого автора – вовсе даже не неожиданные!), во-вторых, в противном случае это экстенсивный путь, в стихотворчестве ведущий не к возникновению новых смыслов, а к усилению неопределенности. В самом деле, как я могу обнаружить сказанное автором, если он сам затрудняется ясно и точно определить смысл сказанного собой?! Как символ, отражение духа современной нам эпохи это можно трактовать, но тогда я, как читатель, вправе требовать системы, эстетического канона, художественного самоосознания автора в качестве действующего персонажа этой «неопределенной эпохи». Но их нет!

Не случайно сленгом в полном объеме пользуются в основном подростки; взрослые люди, употребляющие сленг, преследуют четкую, вполне осознаваемую и частную цель. Я не против использования сленга вообще, равно как и в творчестве, в частности. Но это возможно только локально, как способ решения определенной эстетической задачи. Сленг имеет свою специфическую функцию и связанную с ней социальную и возрастную корреляцию. Здесь я полностью солидарен с Еленой Невзглядовой в том, что все время писать лирические стихи на сленге нельзя, потому что экспрессивность не есть синоним эстетического, художественного. Экспрессия – это не цель, а средство!

Иную ситуацию мы наблюдаем в отношении различных заимствований. Если, говоря о пунктуации, мы отмечаем отсутствие знаковых элементов текста, то при лексическом анализе выявляется чрезмерное увлечение различного рода иноязычными словами. И если произвольное элиминирование пунктуации чревато потерей смысла, то ситуация с неоправданным внедрением в язык различных англицизмов не менее опасна, потому что результатом точно так же становится потеря смысла. Чуть позже я приведу примеры, но пока хотел бы остановиться на весьма распространенном мнении о причинах появления столь большого числа вульгарных англицизмов в русском языке, которое, на мой взгляд, все же не дает полной картины происшедшего. Итак, по мнению В. Костомарова, «удивляться тут нечему: все Интернет-технологии связаны с английскими терминами. Сказался и эффект от либерализации. Я не думаю, что наплыв англицизмов повлияет на русский словарь. Дело просто в моде <…> Была блузка «хлопчатобумажной» – превратилась в «коттоновую», «встреча в верхах» стала «саммитом», а привычное слово немецкого происхождения «бутерброд» заменено биг-маком. Что от этого изменилось? Ничего. Сейчас, на мой взгляд, влияние англицизмов в русской речи ослабевает».

На мой взгляд, нельзя согласиться со столь мирной оценкой… От этого изменилось очень многое. Не тратя лишних слов, опишу ситуацию, в которой недавно оказался. Я читал статью одного знакомого журналиста, в которой при описании разновидностей морского разбоя в предыдущие эпохи мне встретилось слово «призонер» (фр. «охотник за головами», в отличие от капера и флибустьера). Поскольку меня смутило сильное сходство этого слова с английским «prisoner», я решил обратиться к поисковикам. Результат оказался для меня довольно неожиданным и даже шокирующим. Я приведу здесь подборку того, что выдала мне система Яндекс на первых трех страницах (орфография и пунктуация сохранены оригинальные):

 

Итак, что было на первой странице:

 

«Сэт этих карт (Скел призонер и зомби призонер) тру, у Ана этот сэт, на гв он слипил всех его атакующих с вероятностью 20%

Пеха, иди бей зомби призонера))»

 

«На соло кач необходим Ако сет ( потому что дает +5% экспы с нежити и 5% к скорости каста и защиту от этой самой нежити) + Зоби призонер в ботинки (10 ...

А что идет в сет, кроме шузов с зомби призонер картой? шузы на сколько точить? на +4 хватит или лучше побольше?»

 

«Сет одежды shakles +bloody shakles дает +50 атк и минус 20 % дамага от зомби призонер и призонер скелетон, но вот где достать блуди шэйклс»

 

Вторая страница:

 

«... керс тоже легко снимается, а слип там шанс всего 10% насколько я помню, хотя ещещ есть сет скел призонер (армор)+скелетон (в оружие), который дает 30% ...

ИМХО лучшая статусная карта это пест, ну на втором месте сасквач, на третьем скел призонер+скелетон, остальное бесполезно)»

 

«сэм, спэниш призонер мне не фстафил как и миллерз кроссинг

aside from personal issues, чо ф спэниш призонере фстафляет ?»

 

«Когда я на юаРО бегал сином в скелетоне призонере, я просто жрал банки, пока все не засыпали, забивал визов и бежал к импу.

После того, как все заснули (скелетон призонер - идеал, сон не снимается ничем, кроме удара), одевается марк и можно смело бежать к визам.»

 

«Незнаю до конца всей этой кухни и кто следит за балансом вещей и экспа : : но вот тебе пример маскед призонер 10млн эксп моб : : (псевдопопит комп ...»

 

И наконец, третья страница:

 

«но вообще лично по-моему, самый отстой эт конечно же: гэнглэнд, призонер, ран сайлент ран дип, и (нет мне прощения) позор на мэйден и позор на мою…»

 

«Скел Призонер даёт 30% шанса на Sleep если у меня комба со Скелетоном.»

 

Следующие найденные фрагменты я не стал копировать, предполагаю, что этого вполне достаточно, тем более, что дальше шло примерно то же самое. И вот этот набор фрагментов текстов был выдан поисковой системой с самой первой страницы отображения результатов поиска.

На приведенных примерах мы можем отчетливо увидеть, что существует разница между замещением слова «хлопчатобумажный» словом «коттоновый» и замещением понятия «опыт персонажа» словом «эксп(а)» (в приведенных примерах видно, что даже род этой заимствованной полукальки не определен – слово оказывается то мужского рода, то женского). Аналогичная ситуация со словами «повреждение» и «дамаг» – как видите, даже фонетическая норма калькирования не соблюдена. Разница эта в том, что в первом случае, о котором говорит Костомаров, заимствование кодифицировано и слово «интегрировалось» в языковую парадигму. А вот в втором случае говорить о кодификации не приходится.

Почему важна кодификация? Очень давно филологи и философы уже установили связь между менталитетом общества в определенную эпоху и языком, которая выражается в том, что язык содержит языковую картину мира. Указанная картина мира опосредованно отражает восприятие личностью глубинных социальных связей, отношений, в рамках которых живет и развивается то или иное общество. Это, конечно, довольно сложно увидеть умозрительно, но различные факты перевода с одного языка на другой демонстрируют нам примеры различия комплексов представлений о тех или иных явлениях реальности у разных народов.

Язык конституирует осознаваемую нами реальность. Если мы используем, например, слово «превед», то мы все же, на мой взгляд, не выходим за границы нашей изначальной языковой реальности. А поскольку язык является важнейшим средством социализации личности, то и такая личность не будет нуждаться в повторной, принудительной, и оттого болезненной социализации. Другое дело, если огромный пласт слов заменился ужасающей мешаниной обрезанных или неграмотных калек с английского, сокращений русских слов и жаргонизмов. Личность, привыкшая к такой языковой реальности, наверняка будет испытывать затруднения в условиях традиционной и стандартизованной коммуникации, например, в деловом общении. Скорее всего речь (особенно устная) будет очень «неряшливой», будет изобиловать различными жаргонизмами и словами-паразитами. В то же время избежать необходимости в стандартизованных видах коммуникации личности не удастся, следовательно, придется как-то ломать, перестраивать узус.

Вряд ли это тот уровень владения русским языком, к которому призывают даже самые демократически настроенные оппоненты. И вот здесь хотелось бы сказать несколько слов об истинных, на мой взгляд, истоках такого состояния дел.

Мне кажется верным, что причиной этого языкового хаоса является вовсе не тот факт, что получили широкое распространение компьютерные технологии, связанные преимущественно с американской версией английского языка… Во всем мире складывалась примерно похожая ситуация, но во Франции, например, такого результата не было. Почему?

Вот здесь самое время, на мой взгляд, заговорить о том, что такое действенная защита национального языка. Все ли задумываются, почему законодательно прописано требование к любому товару или услуге иметь описание или аннотацию на русском языке? Правильно – для удобства пользователя, который должен получить исчерпывающую информацию об интересующем его товаре. Но есть и другая, не столь заметная функция, которая заключается в избегании, образно говоря, «гоблинских» переводов, а, стало быть, и несуразных калек, и жаргонизмов, и тому подобного. Но ведь это требование действовало не всегда. Причем отсутствовало оно в самый разгул «демократии», когда с Запада хлынул поток товаров широкого народного потребления, сиречь «хлеба и зрелищ».

А на самом деле это требование, помимо защиты прав потребителей, выполняет еще и весьма важную функцию в системе защиты национального языка. Но почему же нельзя было предвидеть подобную языковую ситуацию и воплотить это требование в жизнь в самом начале? Вопрос риторический. Как известно, все решают деньги, а тогда, в начале 90-х, бизнес не был заинтересован в каких-либо препонах себе.

Но немного не об этом речь. Сейчас общество может себе позволить решать хотя бы какие-то вопросы, не оборачиваясь на бизнес, не будучи связанным экономическим принуждением. Именно поэтому вопрос борьбы с контрафактным товаром – тоже элемент защиты национального языка, если он включает в себя в том числе и требование языкового контроля. Почему многие геймеры (я тоже, как видите, не свободен от заимствований) используют такой набор полуграмотных калек с английского, русских сокращений, аббревиатур, неверно транскрибированных терминов? Потому что они привыкли играть на английских версиях. Причина проста: многие отечественные переводы грешили серьезными ошибками, как языкового, так и программного характера, из-за чего функционирование якобы «русского» варианта программы становилось весьма проблемным – игра, проще говоря, «вылетала». А почему? Потому что никто не был заинтересован в выпуске качественной продукции на отечественном рынке, ибо для пиратских копий важным было, в первую очередь, обеспечить сам факт появления русифицированных программ, которые расширяли рынок сбыта, и, во вторую очередь, их количество. И не говорите мне, что компьютерными играми увлекались только подростки!.. А на других уровнях социального общения вступать в коммуникацию все равно приходилось на обычном русском языке. Отсюда и языковой хаос. Причем эти соображения можно ведь экстраполировать и на другие виды деятельности, описываемой языковыми средствами, например, на фильмы…

 

Summa summarum или Oratio pro domo sua

 

Какая же полемическая статья обходится без подведения итогов? Вот и я воспользуюсь подобной индульгенцией, дабы не только резюмировать вышесказанное, но и раскрыть в немногих словах те аспекты рассмотренных феноменов языковой реальности, которые были обойдены вниманием.

Подводя итоги рассмотрению вопроса об «олбанском языке», хотелось бы отметить еще один факт, на который меня натолкнуло общение с одним известным поэтом. Характеризуя процесс возникновения и бытования «олбанского» в компьютерной информационной среде, Игорь Царев высказал такую догадку, не лишенную серьезного смысла: «Дело тут вовсе не в обнищании языка. Ведь на наших с вами глазах у человечества появилась новая среда обитания – виртуальный мир интернета. И сперва все говорили там обычным языком. Но выходило это не всегда складно. Почему? Инетное общение требует лаконизма. Но отсутствие видимого собеседника делает укороченную речь невразумительной. Мы ведь порой просто забываем о роли мимики, жестов, других невербальных сигналов, обогащающих живую разговорную речь. В инете ничего этого не видно. Вот и появился сперва смайлик и его разновидности, которые показывали, что фраза сказана с той или иной эмоциональной окраской. А «олбанский диалект» – логичное продолжение смайлика. Даже серьезные и грамотные люди, переходя на «олбанский», показывают, что речь пошла шутейная, несерьезная... Ну, и так далее. Уверен, что на этом дело не остановится. Инетовский диалект будет продолжать развиваться, пока не достигнет тех же возможностей для передачи эмоциональной составляющей разговора, как и живая речь тет-а-тет. И что-то делать с этим – самое бессмысленное занятие. Но мы можем с интересом наблюдать за уникальным процессом, очевидцами, да и отчасти участниками которого нам повезло быть. И, уверен, грамотность и высокий стиль вернутся в Инет (да они его и не покидали!). Просто язык виртуального общения будет со временем обогащен теми из находок «олбанского», которые устоят под прессом времени и естественного отбора…»

Гипотеза о компенсации невербального общения в процессе виртуального обмена текстами различного рода приемами, в том числе переходом от нормативной орфографии к «олбанскому языку», заслуживает, на мой взгляд, серьезного внимания. И вот здесь слово не только за филологами, но за всеми тонко чувствующими язык людьми, способными обогатить его новыми вариантами, способами выражения мысли и экстраязыковых феноменов – эмоций, настроения, иных невербализованных сообщений.

Поэтому торопиться предавать новоявленный «национальный сленг» анафеме совершенно неконструктивно, к тому же это вряд ли изменит ситуацию, ибо, как мы, надеюсь, убедились, сам сленг органично вписывается в парадигму языка.

Но владение различными вариантами языкового высказывания, колеблющимися в широком диапазоне, осознанное их применение в различных коммуникативных ситуациях для достижения той или иной задачи невозможно без четкого осознания кодифицированной языковой нормы. Особенно это касается тех носителей языка, чья профессиональная деятельность именно с ним и связана. И хотя многие великолепно владеющие русским языком люди порой прибегают к «олбанскому», нужно отметить, что делают они это, как правило, осознанно и, что весьма немаловажно, вследствие прекрасного знания языковой нормы.

Думается, поэтому следует обратить особое внимание в системе образования на формирование базовой грамотности и языковой компетентности подростков, дабы не наблюдать различные варианты языковой неполноценности, в том числе и на литературных конкурсах различного уровня. Дело ведь в том, что, перефразируя известное выражение, «скажи мне, как ты говоришь, и я скажу, кто ты»! Игра допустима, пока она не заменяет собой реальность, ибо, как я уже говорил, язык конституирует указанную реальность. Подчеркну, что не выражаю точку зрения идеализма, вовсе нет. Но наше восприятие реальности выражается языковыми средствами, и в этом отношении ими определяется. Впрочем, я не собираюсь углубляться в «основной вопрос» философии, и, в частности, расссуждать о философии языка, ибо этот разговор выйдет за рамки данной статьи. Могу только сказать, что, представляя себе сложность данной проблемы, я хотел бы избежать упреков в вульгарном понимании роли и места языка в обществе.

Говоря об «олбанском языке», хочу еще раз подчеркнуть, что сам по себе феномен не несет в себе отрицательного начала, если сосуществует с нормой, более того, если носитель языка, то есть любой из нас с вами, воспринимает языковую норму как естественную и доминантную форму коммуникации. В этом случае «олбанский» являет собой стилистически маркированный текст. Но если же ему нет альтернативы или он играет доминирующую роль в процессе коммуникации, то вот это позволяет говорить о потере определенного аспекта национальной самоидентификации, превращения в «олбанцев». И пускать этот процесс на самотек вследствие уменьшения объемов преподавания базового нормативного языка в школах – тупиковый путь.

Если же говорить об орфографии, то пока, на мой взгляд, нет настоятельной необходимости в немедленной смене принципов написания в русском языке. Если мы внимательно посмотрим, то в истории языка такая смена часто была оформлена какими-то идеологическими требованиями, и реже – собственно языковыми. К тому же в мире существует достаточно языков, в которых графическая форма высказывания очень сильно отличается от фонетической транскрипции. Таков, например, французский язык с его «enchainement», «liason», «liason vocalique», а также делением речевых периодов на синтагматическом уровне. Там тоже стоит проблема смещения письменного написания в направлении приближения к произносительному варианту. Но никто не спешит «наломать дров», никто не кричит об опасности для языка, о снижении уровня владения языком или о низкой языковой компетентности. Проблема обсуждается экспертами, без нагнетания лишней шумихи. И если они видят опасность для национального языка, то принимаются действенные и адекватные меры. В нашем случае, мне кажется, более насущной является необходимость обратить особое внимание на борьбу с неграмотно заимствованными словами.

Что же касается пунктуации, то для автора данной статьи есть некоторая прелесть в использовании длинных периодов различными сочинителями (в классическом понимании этого слова), преимущественно, разумеется, прозаиками. А это, согласитесь, невозможно без гибкого и грамотного использования возможностей русской пунктуации, всех этих тире, точек с запятой, да и просто самих запятых. И уж хотя бы выучить правила расстановки запятых в предложениях с вводными словами, обращениями, причастными и деепричастными оборотами и однородными членами предложения можно без особого напряжения.

Поэтому хотелось бы закончить перефразированными знаменитыми словами мудрой гусыни Акки Кебнекайсе из детской повести-сказки Сельмы Лагерлёф «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями»: «Ничего! Чем больше вбивать в головы, тем больше в них останется места!» И, действительно, знание никогда лишним не бывает…