НИЩЕНКА

Предновогодняя суета как всегда отрицательно сказывалась на деловом ритме. Раздражение Полтинина нарастало с каждой минутой, но он всё же старался оставаться хладнокровным, и это, благодаря огромному опыту, ему удавалось. Гася волну недовольства своими сотрудниками о кнопку селектора, он уже мягким голосом отдал распоряжение: Ира, пожалуйста, соедините меня с женой; через пять минут кофе, лимон и «полтинничек» (это было условное название 25 граммов коньяка, закрепившееся в обиходе компании Полтинина ещё на заре его взлёта как производное от его фамилии); на двенадцать у меня Фёдоров – пусть отстоится пятнадцать минут и заходит без приглашения. И последнее, Вася пусть будет наготове, я с ним свяжусь, всё. Услышав в селекторе щелчок отбоя, он почувствовал, как мысли снова стали принимать прежнюю упорядоченную стройность. Ирочка явно действует успокаивающим образом,– заметил он про себя.

– Владимир Сергеевич, жена на пр… на связи – секретарша чуть было не сказала «на проводе», но вовремя осеклась, вспомнив как шеф полгода назад, когда она только поступила на работу в его аппарат, сделал ей выговор за это изречение: «Ира, на проводе в наше время может быть только электрик Петров…ха-ха-ха…»

– Алло! Светуля, дорогая, будь в «высшем» к половине третьего. У нас с тобой очень важная встреча. Я за тобой заеду сам. Возражений нет?

– Володя, а цвет?

– Белый.

– Ну, всё. Целую.

Он положил трубку, и понял, что окончательно вошел в нормальный режим. Итак в 16 встреча с Семеном. Он достал из сейфа подборку документов. Секретарь внесла кофе и хрустальный бокал с «полтинничком».

– Ирочка, Вы прелесть.

Кажется настраиваюсь на обольстительную волну – подумал он. Это было для него сегодня важнее всего. В переговорах с Семёном он должен был, как минимум, не проиграть. «Ничья» означала прибыль в пятьсот двадцать тысяч «зеленью», победа – имела головокружительную планку, но в реальном раскладе была маловероятна. Оставалось продумать варианты проигрыша по минимальному сценарию.

По-русски опрокинув «полтинничек», он сам соединился с водителем:

– Вася, как там на улице?

– Месиво, Владимир Сергеевич.

– Приготовь мне белый Мерседес 001. Вечером отвезёшь Иру и свободен. Но на связи. Я сегодня сам. Всё.

Подборка документов и кофе растянулись почти на час, в конце которого раздался Ирочкин голос:

– Владимир Сергеевич, мэр на связи.

– (Соединяй). Юлий Назарыч, рад слышать! С наступающим! Весь внимание! (Старому лису опять что-то понадобилось, – замелькало на заднем плане.)

– Взаимно, Владимир Сергеич, взаимно, со всеми вытекающими…

– Чему обязан?

– Хочу предложить Вам принять участие в одном проекте. (Опять будет деньги выжимать, - подумал Полтинин). Проблема не просто созрела, а перезрела. Детали, конечно же, при личной встрече, но в двух словах следующая: хотим для всяких там бомжей и прочей бродячей публики открыть, помните, как у Гиляя, «ночлежку». Ну, конечно же, не «ночлежку», а приют, с униробами, мойкой, прочей «цивилизацией», а главное, с сухим законом и обязательной дактилоскопической регистрацией. Идея есть в добровольно-, так сказать, принудительном порядке предоставить им работу. Прямо из ворот на автобусах до места, и в конце рабочего дня обратно. Ну, словом, такой своеобразный трудовой «пионерский» лагерь. Сносная кормёжка, санитария и прочие важные мелочи. Если дело пойдёт, может и какая-то прибыль в перспективе. Ну, как идейка?!

– Юлий Назарыч, а от меня что требуется?

– Ориентируемся на два с половиной миллиарда, а если понравится, то на четыре, но это по максимуму. Владимир Сергеич, дорогой, (мэр нарочито перешёл на ты, тем самым пытаясь хоть как-то подсластить своё уничижительное положение просящего, и, одновременно, как бы напоминая собеседнику о своём высоком государственном ранге), ты ж понимаешь, раз я тебе звоню…

Полтинину ничего не надо было объяснять. Он не ждал никахих подробных излияний. Здесь, в кругах высшей государственной элиты, было принято недоговаривать до конца дежурные и прочие промежуточные фразы, обрывая их на ключевых словах, концовка которых была сама собой разумеющейся. Уже то, что мэр произнёс слова «раз я тебе звоню», говорило Полтинину, что вопрос основательно изучен, и его кандидатура

окончательная и «обжалованию не подлежит». Однако, то обстоятельство, что мэр перешёл на «ты» сказало Полтинину гораздо больше. Он понял, что добровольность принятия решения за ним, и в случае отказа никаких репрессивных мер принято не будет. Это его порадовало, и он, скорее шутки ради, спросил: «зелёных»?

Собеседник понял юмор, но решил не переводить разговор на шутейные рельсы.

– Владимир Сергеич, ты же знаешь, я не оперирую такими терминами. Конечно же рублей. Полагаю, что автобусы, о которых я упоминал, мы пробьем, всё-таки, через городской бюджет.

– Юлий Назарыч, ну, что сказать. Проект интересный. Надо подумать, обсчитать, посмотреть где изыскать. Единственное, о чём прошу, не торопите с ответом.

– Ну, тогда ещё раз с наступающим. Мои наилучшие – супруге.

В дальнейшей предновогодней круговерти Полтинин и сам не заметил, как уже мчал с женой по проспекту на своём Мерседесе навстречу предполагаемой прибыли. Он не замечал прохожих, суетливо скользящих в серо-буро-сахарном месиве, со своими предновогодними фантазиями. Он не замечал пасмурной погоды, которая в последние годы его практически перестала волновать. Он не замечал регулировщиков, многие из которых, уже зная его машину, вскидывали руку в непонятном жесте: среднем между отданием чести справного служаки и приветственным взмахом угодливого швейцара. Единственное, что он отчётливо ощущал, это то, что он уверенно двигался к намеченной цели, и то, что так же уверенно с ним следовали машины охранного сопровождения.

*

Она брела наугад... Она была не в себе... Нет, нет, ни в коем случае не подумайте, что это было сумасшествие, нет. Просто в истории её жизни настал момент, когда мир её мыслей стал существовать сам по себе, отдельно от её плоти – тела, несмотря на сохраняющееся биологическое единство. Объяснялось это и очень просто, и одновременно очень сложно – она нищенствовала. Её физическое состояние не просто оставляло желать много лучшего, оно было «на грани». Нищенка! – это короткое определение вмещало в себя весь трагизм человеческого бытия.

Маршрут её движения был совершенно не определён и инстинктивно ориентирован на те места огромного города, где можно было бы получить какое-либо подаяние и тем самым поддержать угасающий уголёк жизни. Взор её скользил по всему встречающемуся совершенно неосмысленно и лишь с одной только целью не дать ей споткнуться, поскользнуться, или, того хуже, попасть под машину. Время от времени её сознание и окружающий мир соприкасались. Результатом этого в мыслях делался полный сумбур, поскольку то, на чём задерживался взгляд не укладывалось в логику её грёз-воспоминаний о счастливом (по крайней мере, ей так казалось), далёком прошлом. Исключение составляли пустые бутылки, сулящие конкретный приработок. Вот и сейчас её взгляд безошибочно выделил торчащее из-под снега горлышко пивной бутылки, видимо поставленной на бордюр газона, как это стало модно, «новым русским» юнцом. Извлекая бутылку из снега, она мельком увидела в низинке пруд и зияющее посередине чёрное окно проруби, вероятно, сделанной любителями зимнего купания микрорайонного масштаба. Взгляд, скользнувший по глянцу воды, был таким же неосмысленным, но, по всей видимости, это был как раз тот самый случай, когда соприкоснувшийся с её грёзами мир оставил в душе такой же чёрный, как эта прорубь, леденящий след. Скверный осадок усугбился ещё и тем, что бутылка оказалась треснутой, и нижняя её часть так и осталась примёрзшей ко дну маленького снежного колодца. Увидев рваные края бутылки, она вдруг нестерпимо остро ощутила чувство голода, и ей показалось, что кто-то медленно проводит стеклянными бутылочными когтями вдоль по пищеводу от желудка до самых глотательных вершин. Сбросив минутное оцепенение от обиды и голодного спазма, она побрела дальше. Чувство досады незаметно притупилось. Её взгляд обрёл тот же неосмысленный характер. А мимо неё по заснеженному проспекту, несмотря на дорожный беспредел городских служб, ползла, катилась, мчалась четырёхколёсная жизнь двадцать первого века. Её взгляд скользил по сытым лоснящимся бокам иностранных авто и не замечал их. Не замечал по одной только причине, – между ними и ею была непреодолимая пропасть. Неожиданно машины замерли. Да нет, жизнь не остановилась. Просто зажёгся красный свет.

Словно повинуясь законам физики её взгляд тоже замер. Он упал на тонированные стёкла шикарного, сверкающего даже при неярком свете ненастного зимнего дня «лимузина». Она не знала, да и не хотела знать, ни марки этого автомобиля, ни тех, кто находится за его окнами. Видение этого авто, соприкоснувшееся с её подсознанием, родило в её мыслях другое видение. Ей почудилось, что за рулем этого прекрасного гордого детища цивилизации сидит её сын. Но не тот опустившийся и посиневший от вечной нехватки укольных доз огрызок жизни, а холёный, дорого и чуточку небрежно одетый молодой красавчик. А рядом с ним была она. Она не дрожала. Она улыбалась. Улыбалась всему: красному светофору, сумрачному дню, месиву на дороге, прохожим, красивому сыну, роскошному запаху новенького авто, словом всему – она была сыта!

Пока горел «красный» она, как загипнотизированная, смотрела на чёрное зеркальное окно, совершенно не ведая о том, что с той стороны на неё смотрело смазливое личико, отороченное дорогим белым мехом. Она даже не могла подозревать, как комфортно было в этом чёрном зазеркалье. Личико было холёным, юным, изысканным, но с таким же неосмысленным взглядом. Оно смотрело на остановившуюся в тротуарной каше старуху и не видело её. О чём оно думало, было известно разве только самому Господу Богу, да ещё её спутнику, сидящему за рулём своего белоснежного Мерседеса. На его чуть подёрнутом жирком лице невозможно было прочитать ничего, кроме того, что он привык ни в чём себе не отказывать, и его слово не терпело ни малейших возражений, кроме женских. Вот и сегодня, вопреки зимним дорожным превратностям, он отказался от личного водителя и сел за руль сам, так как предстоящая встреча была конфиденциальной, а главное очень важной. И именно по этой причине и разместилось на соседнем сидении это очаровательное существо.

Вспыхнул «зелёный», чёрное зазеркалье с предупреждающим номером 001 умчалось, оставив в её душе смутный, но такой же чёрный, леденящий, как и прорубь, след. Углубившись в свои мысли, она побрела дальше.

Она абсолютно не понимала, что происходит. Зато она очень остро и внимательно перелистывала страницы выскальзывающей теперь из рук жизни. Она поражалась тому, что на какой бы странице ни открывала свою жизненную книгу, на первом месте всегда оказывалась работа, её милые и одновременно пленительно-безобразные своим юным непредсказуемым поведением и дерзостью, ученики. Она торжественно заходила в класс, и испытывала щемящее чувство своего величия. Да, да, именно величия! Не превосходства сильного над слабым, умного над незнайкой, а величия. Величия того святого дела, которому она посвятила и себя, и всю свою прекрасную, но как теперь оказалось, никому ненужную, жизнь.

Перелистывая страницу за страницей, она тщетно пыталась отыскать тот момент, когда маленький овражек, образовавшийся из-за чрезмерной любви к работе между ней и её мужем, превратился в непреодолимую пропасть. Она заглядывала в эту пропасть и, теперь уже, с ужасом обнаруживала, что по её склонам стекали струи портвейна, водки, самогона, шампанского, денатурата, одеколона, словом всего, что, так или иначе, имело спиртовое содержание. Из-за чрезмерных возлияний муж умер от инфаркта прямо в автобусе накануне 50-й годовщины Октября, оставив ей в наследство трёхлетнего Борюсика.

Как чистые лазурные пятна на заволакивающемся небосводе мелькали страницы тёплой поддержки со стороны коллег, вопреки бытующему мнению о «крысиной» атмосфере в учительской среде.

Она отчётливо видела крупные Борькины слёзки радости, когда она забирала его с «пятидневки». Она вела его за пухлую вспотевшую ручку по улице мимо её школы, мимо заросших липами кварталов, где жили её ученики. Её узнавали, здоровались, и от этого сердце опять наполнялось величием. Приближаясь к дому, она неожиданно обнаруживала, что Борька из карапузика, десять минут назад вышедшего из детского садика, превращался в юношу с пушистыми русыми усиками. Также неожиданно из арки дома налетал ветер, рьяно срывал с лип и тополей изумрудную листву, сметал её в огромные охапки и подбрасывал высоко в небо. От смешения красок лазурные страницы становились лиловыми, принимая очертания туч. Капающий из них артритный свинец наполнял её суставы, делал их тяжелыми и неповоротливыми, оставляя в качестве компенсации лишь ясность и остроту ума.

Еще непорочными, светлыми пятнышками оставались странички, связанные с её сыном, ставшим военным переводчиком, и, к зависти знакомых и друзей, уехавшим в командировку в одну из азиатских стран. Но тут память её упиралась в коричневую злую болотообразную массу и из неё, уже взрослый, Борька появлялся в окружении каких-то злых, болотных духов, сливающихся в единое облако, которое Борька медленно вдыхал через трубочку, становясь таким же газообразным и противным, только уже синюшного цвета. Это облако обволакивало их комнату, в нём постепенно таяли все предметы, а с ними и их жизнь. Подойдя к ступенькам супермаркета, она выбрала местечко поудобнее, и застыла в брезгливой подавляющему большинству позе, вытянув вперёд озябшую ладонь. Сегодня ей повезло: не прошло и десяти минут, как её ладонь согрел тёплый кругляшок. Она не видела ни того, кто протянул ей монетку, ни самой монетки. Она стояла с закрытыми от стыда и позора глазами. В свои «за семьдесят» она ещё острее чувствовала позор своего положения, но жизненный пасьянс разложился так, что ей ничего не оставалось, кроме как просить милостыню. Альтернативой была только смерть. Монета грела ладонь довольно увесисто, давая понять подкожным ощущениям свою значимость. И действительно, поиграв ею на неоновом свету витрины, она увидела, что это был пяти рублёвик… ура!…, но на буханку ржаного ещё не доставало. Конечно, можно было бы себя побаловать вкусной булочкой, но она была слишком маленькой, а буханку можно было бы растянуть на пару, тройку дней. Зажав монету как можно крепче, она опустила её на самое дно кармана.

До последнего времени у неё был надёжный, ещё довоенный, кожаный кошелёк, напоминающий мешочек с металлическим бантиком. Особенно удобными были два хромированных шарика его замочка. Даже мёрзлыми пальцами они открывались без особых усилий. Он плавно вползал в карман и также плавно извлекался. Но однажды черноголовый пьяный выродок, один из тех, что как тараканы развелись в столице после развала Союза, выхватил его из её замёрзших рук, заранее выследив и подобрав момент, когда она прятала в нём очередную медяшку. Конечно же, он выследил её, потому, что напал не утром, не днём, а в то время, когда она совсем было уже собралась уходить, и в кошельке была вся её дневная выручка – восемь рублей шестьдесят копеек. Обида её была так остра, что слёзы вместе с каким-то комом перехватили дыхание. И главное, ей было обидно не столько за потерю любимой старинной вещи, к которой она привыкла, и даже не из-за денег, достающихся хоть и не трудом, в общечеловеческом понимании, но в муках позора, которые не приведи Господи испытать кому бы то ни было, сколько за то, что у этой нечисти не было ничего святого, особенно по отношению к русским. Ей было обидно за Державу.

В конце вытянутой предмагазинной площади показались двое в униформе. Бойкие торговки сигаретами, воблой и туалетной бумагой шустро растворились среди прохожих. Те двое подошли к ней: «Ну, что, старуха, опять?! Ты же знаешь, – не положено. Администрация ругается – вид портишь, посетителей отпугиваешь. Давай, топай отсюда, а то в КПЗ заберём». Она вспомнила ту ужасную ночь, которую однажды ей довелось провести в так называемом «обезьяннике». Да, она была нищенкой, но не скотиной же! Может быть по стечению обстоятельств, но тогда она попала в компанию сопливых чесоточных бомжей, частично страдающих моченедержанием, и теперь любое воспоминание об этой «ночлежке» её просто коробило. Правда, в большинстве случаев блюстители порядка обходились с ней достаточно мирно, просто прогоняя с глаз людских, но и в их поведении всё более сквозил ледяной ветерок бессердечия и цинизма. К тому же прорвавшаяся лихорадка на её губе ало кровоточила и придавала ей действительно пугающий вид. Стирая рукавом образовавшуюся на носу каплю, она чувствовала, как набухают слезой веки. Двое продолжали что-то говорить ей, но она уже их не слышала. Мир её мыслей вновь отделился от плоти. Под тяжестью своего бессилия, безнадёжности и безысходности движения её становились машинальными. В подсознании неожиданно промелькнули два чёрных окна – одно в проруби, другое – в сверкающем белоснежном «лимузине». Она автоматически просунула пальцы в тесёмку лыжной палки, служащей ей последней точкой опоры, и побрела куда глаза глядят…

А мимо неё, в совершенно необъяснимых направлениях сновали люди. Сколько лиц и глаз! Но её взгляд не видел людей, он видел массу, груду, которая мчалась прямо в никуда. Её утомлённые глаза кричали в эти лица, пытаясь проникнуть в их глубины, но тщетно. Глушь, почище ужаса болот. Изредка эта груда отторгала от себя призрачный силуэт, который приближался к ней, вкладывал ей в руку тёплую монетку, и так же незаметно и неожиданно растворялся. Все они были такие разные, и всё-таки очень похожие. Все они были просто прохожими. К концу дня они становились всё более замкнутыми, похожими на съёжившиеся грецкие орехи. Из щёлок глаз струилось змеиное шипение. Они стремительно складывались в одно целое, и также стремительно делясь, умножались, образуя длинные вереницы очередей на забвение. Неожиданно этот круговорот лиц соприкоснулся с её сознанием. Она почему-то стала всматриваться в них. Ей вспомнились её ученики, только теперь они приняли форму больших грецких орехов. Она раскусывала их, и с удивлением и одновременной радостью обнаруживала целые миры, галактики. Где-то глубоко у неё внутри, словно воробей в пыли, трепыхнуло крылышками забытое чувство величия. Ей на секунду показалось, что мимо неё движутся сотни двигателей внутреннего сгорания, приводящие в движение какие-то неведомые страстные пылающие силы, делающие человека не массой, а яркой личностью. То, к чему она так безнадёжно стремилась. Её кто-то нечаянно задел, видение исчезло. Орехи захлопнулись, стали маленькими, потом превратились в серых монотонных карликов и стали падать с веток на землю, превращаясь в обыкновенное удобрение. Неужели целью их существования – подумалось ей, – является создание гумуса для произрастания того единственного цветка, о котором говорят, что он появляется на свет лишь один раз в сто лет.

Поддержав себя лыжной палкой, она перебралась к газону, где две вороны отнимали друг у друга копчёную скумбрию, видно случайно выпавшую у нерадивой хозяйки из прорвавшегося пакета. Рыба, видимо, недавно оказалась на снегу, так как выглядела свежо и привлекательно. Пухлые, полосатые, как у её покойного кота Барсика, рыбьи бока говорили о малосолёной жирности. Она инстинктивно сглотнула голодную слюну. «Да, – подумалось ей, – вороны, и те сытнее живут. Одно слово, хищники». Вселенская обида за человечество ввергла её сознание в трагические мысли. Она вдруг отчётливо увидела чёрный глянец проруби и отражающееся в нём окно белого «лимузина». «А может, закончить свои мучения?!», – подумала она, и тут же, вздрогнув, забыла об этой безбожной идее. Вид аппетитной скумбрии придал ей внутренний толчок, и она решила перебраться поближе к выходу из метро, из которого в геометрической прогрессии плодились орехи-карлики, безошибочно указывая на приближение конца рабочего дня. Смеркалось.

С каждым шагом, приближающим её к мраморным ступеням, предшествующим развязным, наподобие подвыпивших юнцов, стеклянным дверям, её взгляд, как бы что-то предчувствуя, становился всё более прояснённым. Он отчётливо фиксировал увеличивающуюся скорость, с которой «орехи» вылетали из освещённого проёма, напоминая пинг-понговые шарики телевизионного розыгрыша «Спортлото». Завернув за угол книжной автолавки, он врезался в какой-то чёрный пинг-понговый шар с тонкой белой полосой и небольшим алым пятном. Этот шар, словно пуля, вылетевшая из-за угла, пронзил её полупрозрачную плоть, и даже не заметив этого, полетел дальше.

Она почувствовала, что падает. Её взгляд, прилипший к чёрному шару, увидел, что это был вовсе не шар, а молодой красавчик в чёрном распахнутом пальто с развевающимся белоснежным шарфом и с «хрустящим» букетом алых роз. Юноша даже не обернулся в её сторону. Наверное он подумал, что пола его пальто просто задела за угол книжного автофургона. Он был так устремлён навстречу своему счастью, что молниеносно пропал в этом обезличенном людовороте. Затем, неведомая сила слегка приподняла её и ударила виском о торчащий из фургона кронштейн-сцепку. Последнее, что зафиксировал её взгляд, было ненастное темнеющее полотно и на его фоне склоняющиеся над ней пинг-понговые шарики, насажанные при помощи коротеньких спичичек на грецкие орехи. Полотно стало размываться, потом почернело и превратилось в глянцевую оконную прорубь «лимузина», в котором отражались влажные розовые ноздри телёнка. Они были такие нежные, что она потянулась к ним губами, чтобы поцеловать, но ноздри превратились в пухлые губы Борюсика, которые прямо на её глазах стали лиловыми… и исчезли…

*

– Владимир Сергеевич, – старший охраны, высокий, но чурбанообразный человек подошёл к Полтинину, – конец рабочего дня. Аминьевка наверняка забита. Может, по МКАД?

– Конечно, по МКАД, – подписал сам себе приговор Полтинин.

Через несколько минут трёхмашинный экспресс мчался по левой полосе трассы в направлении жемчужного ожерелья красавицы Москвы, именуемого Московской Кольцевой Авто-Дорогой. Время от времени он издавал звук, чем-то напоминающий трубный клич огромного селезня, предупреждающего окружающую среду о своих серьёзных намерениях. Полтинин торжествовал.

– Ах, Светуля, если бы не ты! Да! «Ничья» в наше время дорогого стоит! – он, не снижая скорости, нежно притянул жену к себе и поцеловал в ложбинку между носом и щёчкой.

– Знаешь, Володечка, совсем забыла тебе сказать. Эта старуха...

– Какая старуха?

– Да ты не помнишь, мы ещё только ехали к Семёну, остановились на «красный», не помню, где…. Она стояла…. Я её тогда и не заметила вовсе. Вот только сейчас почему-то вспомнила…. Она так упёрлась в окошко…, но только взгляд, кажется, шёл мимо меня…, да, да…, мимо меня.

– Ну, Бог с нею, чего ты о ней вспомнила-то!

– Да, конечно, только я сейчас вспомнила, что у меня проскочила мысль, что нам должно повезти. И вот видишь, такая удача.

– Да, теперь можно будет подумать и о предложении мэра.

– Что-нибудь интересное?

– Да подкидывает один проектик…

 

Машины уже мчались по МКАДу. До Нового года было ещё больше недели, а все московские улицы, включая и МКАД, были похожи на кровеносные сосуды принявшего хорошую дозу спиртного. Красные, белые и совершенно разнообразных цветов и оттенков кровяные тельца неслись с бешеными скоростями навстречу друг другу. Особенно нетерпеливыми были «тельца» строгих тонов. Они сиренами, мигалками и фарами пытались разогнать досаждающий им прочий рой. Особое раздражение вызывали тромбофлебитные «телища», не просто ползущие, а ползущие сразу по нескольким полосам, и автоматически поднимающие температуру головного мозга. Вот и теперь, за несколько машин впереди левый ряд занял какой-то настырный «копеечник», в котором видимо сработало ложное чувство гордости за своё любимое тягловое животное, ласково именуемое «ласточкой». После нескольких трубных кличей «огромного селезня», «животное» резко швырнуло себя под колёса несущейся фуры.

Да, импортные реагенты, впрочем, как и весь иностранный образ жизни, видимо, не подходят ни русскому человеку, ни российским дорогам. Всё произошло в считанные секунды. Фуру стало разворачивать поперёк дороги. «Копейка» и три машины, ехавшие за ней, включая первую машину охранения Полтинина, успели проскочить вперёд. Полтинин, пытаясь уйти от столкновения, левым колесом заехал на дугообразный разделительный бордюр, и в этот момент услышал характерный хлопок в задней части Мерседеса. «Боднул, всё-таки!». Мгновенно машину подкинуло. Полтинин, не успевая соображать, услышал ещё два почти одновременных хлопка. Это сработали подушки безопасности. Мерседес, словно штопор вращаясь в воздухе, и ударившись крышей о «жемчужное ожерелье», упал на колёса, и, медленно крутясь, как пластинка сломавшегося патефона, замер метрах в ста от оставшегося позади машинного месива.

– Светуля, ты жива?

– Жива.

– Слава Богу!

Возле машины уже стоял чурбанообразный и разговаривал по рации. «Копейки» нигде не было видно. Самостоятельно перебравшись с женой в охранную машину, Полтинин вдруг почувствовал резкую давящую боль где-то в подзатылочной части, но, всё равно, «слава Мерседесу!», – подумал он и потерял сознание. Но, что такое?! Он почему-то воспринимал всё происходящее на подсознательном уровне. Он слышал, как через короткое время с сиреной подъехала «карета» реанимации. Слышал, как вышедший врач сказал, что они из ЦКБ, что они ехали по вызову, но их срочно переориентировали на эту точку. Слышал, как старший охраны стал резко говорить врачу: «Доктор, это Полтинин, и давайте…». «Давайте без давайте», – также резко оборвал его врач, стремительно направляясь к Полтинину, – «в бане и в морге все равны. Но мы, слава, Богу, не в морге. Я знаю, кто, что, как и почему». Осмотрев Полтинина, он облегчённо выдохнул: «а вот в баньку, если он любитель, господин Полтинин перед Новым годом, надеюсь, сходит». Полтинин слышал, как, профессионально быстро осмотрев Светлану, врач сказал, что абсолютно ничего ни серьёзного, ни не серьёзного, кроме, разве что, испуга, не находит, и что она может располагать самой собой по своему усмотрению. Но при этом добавил, что господина Полтинина необходимо срочно доставить на Щукинскую в клинику трансплантологии к Муромскому. «Неужели, что-то серьёзное», – промелькнуло у Полтинина, – «но ведь я же всё соображаю!»

 

– Господа, господа, – Муромский взял главенствующую роль в дискуссии консилиума в свои руки. С тех пор как Полтинин стал щедро спонсировать исследования института, планка взаимоотношений между её сотрудниками поднялась на головокружительную высоту. Коллеги обращались друг к другу не иначе как «господин…», или «коллега», и только по имени отчеству, даже к медсёстрам и нянечкам. Профессиональная конкуренция была ещё выше. «Породистые, но бездарные щенки», как мотыльки, вившиеся вокруг лампы Гиппократа, исчезли сами собой. Муромский не давал притупиться скальпелю первооткрывателя ни на секунду. К слову сказать, он был вовсе не Муромский, хотя по паспорту именно таковым и являлся. Он был сыном того знаменитого доктора Борменталя Ивана Арнольдовича, который ассестировал профессору Преображенскому при оперировании пса Шарика на заре Советской власти. Судьба его отца как близняшки была похожа на судьбу многих врачей сталинской эпохи. Однако, будучи человеком дальновидным, он заставил в угрожающе-приказном порядке тогда ещё совсем юного Борменталя младшего отречься от отца, дабы спасти те научные открытия и изыскания знаменитого «родителя Шарикова», которые Борменталь старший нёс как хрустальную вазу по своей жизни. В юном возрасте Муромскому удалось затеряться в военной неразберихе, и позже жениться на прекрасной женщине, по роковому совпадению обладавшей такой же фамилией, что и дорога, по которой был этапирован её неизвестный ей свёкр. Его мать, кроткая и безропотная «машинисточка», которая чуть было не стала жертвой зарвавшегося Полиграфа Полиграфовича, как и большинство жён, разделила участь своего мужа и затерялась в безвестности на Сибирских просторах. Позже, Борменталь-старший был посмертно реабилитирован, но сын, в знак благодарности своей жене, не стал менять фамилию, – коллеги! – Муромский чуть повысил голос – итак, что же мы имеем? А имеем мы феномен. За те короткие полчаса, пока пациента везли к нам в клинику, у него отросла совершенно белая борода на двадцать три с половиною сантиметра! И она продолжает расти! Такими темпами к Новому году мы будем иметь клинического Деда Мороза – пошутил он. – а если серьёзно, то я ставлю диагноз, прошу внимания: поражение эпифиза путём сдавливания питающих его сосудов в результате локальной гематомы, образовавшейся от надавливания со стороны шейных позвонков. – (Раздались аплодисменты.) – Позвольте ваши аплодисменты считать за эмоциональное согласие, и всё же я прошу проголосовать… Нуте-с, пять, не считая меня, «за», один воздержался. Какие, коллега, Ваши соображения?

Профессор Садовый густо покраснел: – Филипп Иванович, я всё же полагаю, что поражена задняя доля гипофиза, что как раз и подтверждается чрезмерным ростом волос нижней части лица, из-за разбалансирования выделяемых гормонов. На это же косвенно указывают и полностью сохранившиеся у пациента нервные рефлексы.

– Господин Садовый, Вы совершенно верно определили вторичную составляющую. Но, по сути, это следствие, а первопричина и заключается в прекращении нормальной функции эпифиза, так называемого «центра души», что повлекло за собой сбой работы хранилищного, заднего, отсека гипофиза. (Гениально!– раздались голоса.) Итак, господа: трепанация черепа, и пересадка эпифиза от донора. Это уже отработано. Остаётся срочно подыскать соответствующий материал. Время кардинального

значения не имеет, но прошу не затягивать. Внимание обращать на доноров с черепно-мозговыми травмами. Ни в коем случае не отбирать погибших или умерших в результате остановки сердца или повреждения сердечно-сосудистой системы! Там эпифиз уже мёртв. Для него важно, чтобы мозг первым прекратил свою работу и оставался заполненным кровью.

– Вот это да… – протянул про себя Полтинин. Он лежал на осмотровом столе и всё слышал. А вдруг в меня вошьют мозги какого-нибудь шизофреника?! Нет, надо как-то этому воспрепятствовать. Он попытался встать, но это ему только показалось. Он по-прежнему лежал без сознания.

Как бы услышав его мысли, Муромский продолжал: «Ведь, что поразительно, господа! Эпифиз относится к одному из уникальных и универсальных частей организма. Он может быть пересажен не только от мужчины к мужчине, но и, невзирая на пол, то есть, от мужчины к женщине и наоборот. Это как лампочка. Ей всё равно где светить, в квартире или в ресторане. Более того, он почти не стареет и защищён от нервно-психических расстройств головного мозга. А главное, коллеги, что противопоказаний мы пока не имеем», – Он энергично встал и распустил консилиум. – «Ай, да Полтинин!» – мелькнуло у него, – «Как будто заранее знал, где соломку постелить».

 

Через две недели Полтинин уже стоял вместе с женой в Храме Христа Спасителя на богослужении в честь Рождества Христова. Он уверовал! Крещён он был ещё в детстве, но креста не носил и церковь не посещал.

На следующий день режим его работы был опять расписан по минутам, однако в половине второго он нажал на кнопку и сказал: Ирочка, в ближайшие минут сорок – пятьдесят меня ни для кого нет.

– А для Светланы Арсентьевны?

– Ни для кого. И я на Вас не сержусь, лишь потому, что «исключительно из добрых намерений» - верно?

Селектор в ответ хихикнул и прошептал: слушаюсь.

 

Полтинин не знал, сколько прошло времени… Он брёл наугад... Он был не в себе... Нет, нет, ни в коем случае не подумайте, что это было сумасшествие, нет. Просто он нищенствовал. Маршрут его движения был совершенно не определён и инстинктивно ориентирован на те места огромного города, где можно было бы получить какое-либо подаяние и тем самым поддержать угасающий уголёк жизни. Глаза его скользили по всему встречающемуся совершенно неосмысленно и лишь с одной только целью не дать споткнуться, поскользнуться, или, того хуже, попасть под машину. В сугробе он безошибочно определил горлышко пивной бутылки, и, предварительно отбросив от неё снег при помощи лыжной палки, о которую постоянно опирался, достал её из снега. Бутылка была разбита. Накатившийся спазм голода заставил его остановиться. Он взглянул на мчащийся мимо него поток автомашин: «Кто они, и как их много?» – подумал он. Внезапно машины замерли. Его взгляд упал на тонированные стёкла белоснежного, сверкающего даже при неярком свете ненастного зимнего дня, «лимузина». Он узнал свой Мерседес! Для пущей убедительности он посмотрел на номер – 001! Его охватил ужас. Оставалась последняя надежда, что за рулём сидит Вася, его водитель, но, заглянув сквозь лобовое стекло, он увидел… себя… Ему стало плохо и… он очнулся.

Он сам набрал номер телефона мэра.

– Юлий Назарович, это Полтинин. Я согласен по максимуму.

И нажал на кнопку отбоя…

Январь 2002 года