Боже, какая у вас душа!

Лев Хоботов.

 

Около одиннадцати утра на пустой улице мимо меня проходила девушка в белом платье. Я мгновенно представил себе ее обнаженной. У нее было удивительно чистое, белое тело. Длинные золотистые волосы рассыпались по плечам и волнами ниспадали на грудь. Я так отчетливо представил себе даже пальцы у нее на ногах: белые, тонкие, какие-то словно детские – хотя она была обута в черные лакированные туфли. Бедра девушки были до того гладкими, а линия их настолько совершенной, что у меня на мгновение остановилось дыхание от ощущения какого-то невероятного водопада красоты, нахлынувшего на меня. Как жаль, что я не художник! Я почувствовал себя так, словно у меня отрублены руки. Я конечно же сразу побежал бы домой и взялся за кисть.

Проходя мимо, девушка тоже посмотрела на меня. Интересно, уловила ли она хотя бы краем сознания тот необыкновенный ворох мыслей, который в кратчайшее мгновение переполнил мою голову, стоило мне лишь мельком взглянуть на нее? И если уловила, то что подумала в ответ? Согласилась бы она, чтобы я рисовал ее обнаженной?

Господи, как пошло то, о чем я сейчас думаю! Нет, вот эту мысль я не доверю даже листам верного моего дневника. А эту, последнюю, я и думать не хочу, выгоню из своего сознания!

Боже, почему же эта мысль нагло гнездится в моей голове, расталкивая всех остальных, словно кукушонок в чужом гнезде? Ведь она мне чужая, это не моя мысль, я не мог подумать такое! Насколько же я испорчен, если сознание мое может породить подобное? И на что в таком случае способно мое подсознание, о котором я совсем ничего не знаю?

Вспоминая давешний сон, в котором привиделась мне девушка из автобуса, встреченная мною на прошлой неделе, – что подумалось бы ей, увидь она себя во сне перед чужим мужчиной такою, какой являлась мне вчера ночью? Наверное, умерла бы со стыда. В том сне она не знала, куда спрятать свое юное, прекрасное тело от острых стрел моего взгляда, пронзающих ее насквозь снова и снова. Ах эти стрелы! – ведь каждая маленькая боль, вызванная попаданием такой стрелы, рождала невероятно сладкое наслаждение, залитое потоками стыда, которому невозможно сопротивляться! Она только гнулась, как тростник на ветру, залитая краской стыда, глаза ее закрылись, руки обхватили лицо, и тело прогибалось в потоке теплой сладкой истомы, противостоять которой было невозможно, истомы, льющейся на нее, словно ливень из бездонных облаков моих глаз.

Ах, это был только сон! А наяву я такой скромный, такой неуклюжий, такой недотепа...

Но что это? Я бессовестно, стоя посреди улицы, смотрю вслед удаляющейся девушке в белом платье и продолжаю видеть ее без одежды! Вот она обернулась. Раз, потом другой. Покраснела. Я вижу, как покраснело все ее тело. Что это? Откуда у меня эта необыкновенная способность? Может, я экстрасенс? Наверное, меня можно использовать в медицине. Или скажем, для обнаружения поясов со взрывчаткой на террористках-смертницах.

Она снова обернулась. Теперь рассержена. Надо догнать ее, объясниться. Извиниться, придумать что-нибудь! Я мучительно напрягаю мозг, но какое-то отупение охватывает меня. Я ничего не могу придумать. Что за черт! Воображение мое мне не подвластно.

Как пахнут сегодня цветущие деревья на бульваре! Мне хочется догнать эту прекрасную незнакомку, обхватить за талию и закружить в каком-нибудь сумасшедшем танце. Но что это? Она повернулась и идет назад. Может, забыла что-нибудь дома и решила вернуться? Она приближается. Все ближе и ближе. И идет теперь медленнее. Смотрит на меня. Сердито и с вызовом. Как стыдно. Я обидел ее тем, что пялил на нее свои глаза. Что делать? Неудобно. Может убежать?

Но вот опять! Что я могу с собой поделать? Горе мне! Я снова вижу ее голой! Я вижу буквально всё! Вот она останавливается в двух шагах от меня. Я вижу каждую маленькую родинку на ее теле, каждую его выпуклость и впадинку, каждый в отдельности волосок. Буду смотреть ей только в лицо. Это, все же, менее бесстыже с моей стороны.

Она смотрит на меня. В упор, прямо в глаза. У нее глаза синие. Какая красавица... Неужели кто-то целует или когда-нибудь поцелует ее? Мне кажется, этого человека тотчас поразит молнией, и он погибнет, не успев насладиться мгновением, которое дороже, чем прожитая жизнь.

- Я знаю, - говорит она. – Точнее догадываюсь.

Чистый, звонкий голос. – Я знаю, что вы видите меня голой.

- Простите...

Мы молчим. Вокруг пахнут деревья, и где-то шумят школьники.

- Я, правда, не виноват. Что делать, у меня такие странные способности... Я, наверное, экстрасенс. Мне честное слово стыдно. Я лучше уйду, еще раз простите.

- Нет, почему же? Это очень даже интересно, - говорит она. – Я хочу вас проверить. Посмотрите и скажите, что вы там видите?

Я опускаю глаза и вижу ее грудь и дальше живот и белые бедра. Мне ужасно неловко. Лицо мое пылает.

- Как... то есть... нет, вы меня не так поняли, - спохватывается она, опишите например, где у меня родинки.

Я стараюсь сосредоточиться на родинках.

- Вы всех так видите?

- Н...нет, это т...только иногда, - отвечаю я. Мне становится тяжело дышать.

- Ну так что же вы видите?

По выражению ее губ я понимаю, что она мне не верит и хочет посмеяться надо мной. Мне становится гораздо легче, и я уже не чувствую себя так неловко.

- Смелее, смелее, - подбадривает она.

- Вот тут, на животе, справа, - говорю я, - у вас маленькая коричневая родинка.

Я указываю пальцем и тут же отдергиваю руку, потому что мне кажется, что я вот-вот коснусь ее обнаженного тела.

- Ну... ладно, еще где?

- Здесь. На ноге, возле бедра.

Я показываю. – Две родинки: одна побольше, другая поменьше. Вот здесь еще одна, над коленкой. Выше тоже есть, вот, - я показываю на плечо. И тут, совсем маленькие три прямо посередине, в десяти сантиметрах книзу от ямочки у вас на шее.

Я киваю на это место. И только тут вижу, как она смущена, как горит ее лицо, и как она не глядит теперь вовсе мне в глаза.

- Правда, – наконец тихо говорит она. – Вы действительно видите все.

И добавляет:

- Боже, как стыдно.

И закрывает лицо руками, как та незнакомка из автобуса в моем вчерашнем сне.

...

- Мы видим друг друга только первый раз в жизни, а вы уже столько знаете обо мне, - говорит она.

- Вы обо мне теперь тоже знаете не мало.

- Что же я знаю о вас? – удивляется девушка. – Ах да. Ваша поразительная проницательность.

- В сущности, это я о вас ничего не знаю, - отвечаю я. – Если бы вы открыли мне свою душу...

- Душу нельзя открыть. Это не комната, в которую можно войти и все осмотреть...

Она замолчала. Мне вдруг стало очень легко возле нее. Я почувствовал, как соседние дома, улица и весь город вокруг словно растаяли, как будто исчезли и мне показалось, что вдали, за спиной девушки, я вижу чистый горизонт. Я вдруг понял, что мне никуда не нужно идти, и что я уже на месте. Я просто все время должен быть около нее – вот и все.

- Душу нельзя открыть. Это не комната, в которую можно войти и все осмотреть. Душа это как музыкальный инструмент, если умеешь – сможешь на нем сыграть, а если нет...

- Мне кажется, что я если не умею, то мог бы научиться.

- Знаете, - сказала она, - я смотрю вам в глаза... глубоко-глубоко, внутрь ваших глаз, и мне кажется... и мне вдруг на мгновение показалось – глупо, конечно, что я вот так могла бы просто нырнуть в них и очутиться в глубине вашей души...

Так глупо разговаривали мы первый раз, встретившись на улице, стоя друг напротив друга, не двигаясь и глядя друг другу в глаза, каждый в бездонную глубину глаз другого, губы как бы пытались свести все к полушутливой улыбке, но глаза наши были серьезными.

Теперь, спустя два года, глядя на мою обнаженную жену, безмятежно спящую сегодняшним ранним утром, я вспоминаю, как отчетливо видел каждую линию ее белого, прекрасного тела тогда, когда серьезная, но с вот-вот готовым соскочить с надменных губ едким смешком, она стояла передо мной в тени вишневого дерева, ни на секунду мне не веря, и все же готовая в любое мгновение броситься вместе со мной, взявшись за руки, в бесконечно-запутанные джунгли жизни. Теперь она была на третьем месяце беременности, и ее белый живот едва округлился. Для меня никогда не было большего наслаждения в жизни, чем солнечным ранним утром видеть перед собой свою спящую обнаженную жену и чувствовать, как вдохновение любви заполняет меня, как сосуд, тягучим медовым напитком, медленно, по капле, так, что когда кажется, что я давно уже полон, место для следующей капли все же всегда остается.

Утро сегодняшнего выходного дня очень тихое, но теплое, даже жаркое. В праздном безделье, ни встать, ни уснуть не хочу, и взгляд невольно скользит по холмам и долинам любимого жениного тела. В который раз изучаю эту дивную карту, словно птица с высоты исследую острыми глазами каждую мельчайшую возвышенность и лощину, будто парю над ней. Ее нагота мне как животворный напиток, без нее я вяну, а явись она глазам моим – и я расцвел, распустился, ожил и рассыпаю вокруг себя жизнь бесчисленными цветущими гроздьями.

Но, как мы это вскоре после свадьбы узнали, это свойство не только мое, но и моей жены – наше общее. Она вянет, как иссушенный солнцем цветок, если нагота ее долгое время не доступна моему взору. Однажды пришлось нам убежать с середины спектакля в Художественном театре. Мы, задыхаясь, бежали под потоками дождя по темным улицам в центре, пока не попали в пустой переулок, где она обнажилась, и глаза мои ласкали ее, а она смеялась, радостная и мокрая... Смешно, но я ревновал ее к дождю, который бесчисленным множеством своих тонких мокрых рук скользил по гладкой поверхности ее любимого мною тела. Мы бежали подальше от людей, забирались в невиданную глушь... У нас был один давно не посещаемый грибниками лес, заваленный буреломом, ей даже иногда становилось там страшно – нет, она боялась не волков, которые там водиться не могли, а, быть может, призраков...

У нас не было терпения. Мы продирались сквозь колючий кустарник, перелезая через рухнувшие, гнилые деревья. Она хохотала, когда я торопил ее, тащил за руку, ныряя под упавшие сосны. Забравшись подальше, в самую глубину леса, мы наконец останавливались. В полутьме под ветвями, среди старых, поваленных стволов, она как будто бледнела, становилась совсем серьезной, и смотрела только в мои глаза, а я в ее... Так мы стояли друг напротив друга, не отводя глаз, и она медленно, пуговицу за пуговицей расстегивала платье, снимала пояс, платье опускалось с плеч, падало на землю, ложась в сырые папоротники. Я глядел только в ее глаза, и она не отводила своего серьезного взгляда и потихоньку снимала с себя то одну оставшуюся вещь, то другую. Она всё отдавала мне, не глядя, и я не глядя брал ее вещи, лишь рукой чувствуя их на ощупь – легкие, почти невесомые чулки, мягкий платок, который так нежно гладит кожу, шляпу... Последними она снимала золотой кулон, который я подарил ей на день рождения за несколько дней до нашей свадьбы, тонкие золотые серьги и кольцо, и отдавала мне. Когда на ней не оставалось абсолютно ничего, она медленно отводила глаза от моих глаз, скользила взглядом по зеленым зарослям, потом за них и дальше, в какую-то воображаемую, невидимую сквозь чащу даль, а я опускал глаза и наслаждался долгим, казалось, бесконечно долгим созерцанием ее тела. Она молча смотрела сквозь бесконечные ряды стволов, сквозь лес, в сторону далекой опушки. Она чувствовала кожей, как мой взгляд скользит по ней… «Знаешь, - шепнула она мне как-то, - моя кожа вот здесь, на бедре, чувствует сейчас, что отражается в твоих зрачках…»

Она наслаждалась. Моя обнаженная жена, казалось, была в страшном волнении, она трепетала, глаза ее были полузакрыты и зубами она прикусывала нижнюю губу. Бывало – я видел это – ее с самого начала, когда только начинала снимать шляпку и расстегивать верхнюю пуговицу платья, захлестывало невероятно сильное чувство стыда. Она краснела лицом и даже всем телом. Чем стыднее было ей, тем острее было наше наслаждение. Я расстилал покрывало, она медленно опускалась на него обнаженная, ложилась, будто склоняющийся на закате цветок... Я приближался к ней, видел каждую самую маленькую складку, каждое пятнышко на ее теле, она поворачивалась, изгибалась, подставляя моим глазам каждый миллиметр своего тела... Я изучал его всякий раз словно новую, неизведанную землю, будто восторженный географ наносил на карту своего сознания каждый уголок только что открытого мира...

Вначале мне казалось, что мы оба сумасшедшие. Впрочем, во всем остальном мы жили, как самые обыкновенные любящие друг друга муж и жена. Но и когда нашему ребенку было пять лет, и он гостил у бабушек с дедушками, мы ехали на озеро, заросшее по берегам высокой травой и камышами, вытаскивали из зарослей старую, найденную несколько лет назад лодку, и я греб подальше от берега, в самую травяную чащу. Она раздевалась донага, купалась, капли блестели на ее белой коже. Она расцветала, словно цветок любви.

Мы никогда не говорили об этом. Мне кажется, мы оба поняли – любовь появилась раньше, чем язык. Наши далекие предки любили друг друга и научились наслаждаться красотой возлюбленного задолго до того, как появилась речь, и стало возможным выразить чувства словами. Любовь во все времена нужна была, чтобы найти друг друга и преодолеть расстояние, отделяющее тех, кто потом вместе породит следующее поколение и вырастит его. Любовь – это наше воображение, наша прекрасная мечта о том, как жизнь будет происходить на самом деле. Эта длинная игра, это чередование надежд, их воплощений и разочарований нужно для того, чтобы каждый раз на шаг или полшага приближаться к своему избраннику, а быть может наоборот - навсегда покинуть его. Каждый со мной согласится – ведь если бы не было любви, совершенно не подходящие друг другу люди производили бы на свет несчастных детей.

Так вот, я сказал, что в любви мы избегали слов. Нам каждый раз удавалось каким-то образом обойтись без них. Например, жена молча брала меня за руку и вела по пахнущему разнообразной едой коридору, соединяющему здание моей работы со столовой. Я как-то сразу понимал, и сам не заговаривал с ней. Мы садились в лифт, оказывались на проспекте, ловили такси и плыли куда-то в теплой, ватной машине с закрытыми окнами по заснеженным улицам… В городе шел снег; звуки, как известно, прилипают к падающим снежинкам, которые очищают воздух, и наступает тишина.

Когда начинает падать снег, жизнь течет по-прежнему, автобусы так же резко осаживают перед остановками, толпа все так же напирает, и люди кричат и машут руками через улицу, не слыша друг друга. Но внезапно, когда первые снежинки достигают тротуаров, происходит так, словно кто-то повернул рукоятку громкости – были такие круглые рукоятки раньше у телевизоров. Вы все так же отчетливо продолжаете видеть изображение, и город продолжает быть все таким же облепленным оранжевыми и желтыми пятнами фонарей, как картинка Клода Моне, но в ушах у вас теперь вата.

Мы с Катей ездили в Лианозово – там сохранилась действующая общественная баня. Ее построили в середине двадцатых годов. Во многих квартирах тогда не было горячей воды. К мытью относились серьезно. Люди собирали белье, мыло, шли в баню. Пар очищал сознание, и человек выходил из бани преобразившимся. Это тогда, во времена коммунальных баталий, возникло выражение: «Иди ты в баню!»

Мы здоровались со старушкой банщицей. Она радовалась, когда мы приходили – сейчас ведь мало кто общественные бани посещает, а для пожилого человека всегда праздник, если молодежь проявляет внимание к его делу. Она давала нам лучшие веники – законсервированные еще с довоенных времен. Баня была общей. До пятьдесят шестого года, - рассказывала старушка, - это была женская часть, а напротив, через дорогу – мужская. Потом мужскую – она почти всегда пустовала – забрали под склад, и бани объединили.

В этой общей бане посетителей днем практически не бывало, так что можно было не бояться кого-нибудь встретить. Тем более, что банщица Анна Михайловна, стараясь для нас, напускала столько пара, что в пяти шагах уже ничего не было видно. Катя сразу сбрасывала всю одежду в предбаннике и меня приучила к тому же. «Меня не надо стесняться, - говорила Анна Михайловна, - я стольких на своем веку голых людей видела…»

Мы проводили в бане весь день, до девяти вечера, пока она не закрывалась. Самое веселое было играть в догонялки в пару. В бане был небольшой бассейн, куда мы окунались, спасаясь от перегрева. Сидевшего в воде салить было нельзя…

 

Зачем я вставила в свой дневник эти странные записи? Вообразила себя мужчиной, да еще и эротоманом. Смешно! Неужели женщина... неправда – девушка, девственница способна представить себе, что творится у мужчин в голове?

Это было – ведь правда же это было – две недели назад, двенадцатого сентября, когда я встретилась ему на улице, и он как-то странно посмотрел на меня. Глупое выражение «как-то странно посмотрел», ну да ладно. Посмотрел, и все никак не мог разойтись со мной на узком тротуаре: шагнул вправо, и я случайно в ту же сторону, шагнул влево – и я, дура, туда же. Впрочем, наоборот, это для него влево, а для меня это выходит вправо. Неважно! К чему гоняться за частностями в собственном дневнике, если, кроме тебя самой, его никогда никто и не прочтет? А так, для истории… Ну так вот. Тогда я и решила предоставить право действовать мужчине. Встала посреди тротуара и подняла голову туда, где очень красиво запела какая-то птица. Врешь, это была ворона!

Ладно, правда ваша, это была ворона. Я подняла глаза на ворону, а он, вместо того, чтобы попытаться меня обойти… Что? Ну что ты себе вообразила? Ведь не было ничего!

А он, вместо того, чтобы попытаться меня обойти, тоже поднял глаза на ворону. А потом вот так странно посмотрел на меня. Остановился и посмотрел мне в лицо, а я продолжала смотреть вверх, на ворону. Я не видела его глаз. Я стояла, подняв лицо к небу, и глядела на птицу, которая пела в вышине. Я не видела его глаз, но я чувствовала кожей, куда он смотрит. Он смотрел вначале мне в лицо. Потом опустил глаза. Я чувствовала кожей сквозь одежду его скользящий по мне взгляд.

Он не заговорил со мной. Он значительно старше меня, ему, наверное, лет тридцать. Когда я наконец бросила рассматривать ворону, он вежливо улыбнулся, снял шляпу и, сделав два шага назад, освободил мне дорогу. Да, я забыла сказать, что на нем была шляпа, и одет он был в темно-серый костюм со светло-розовой рубашкой и бордовым галстуком. А на ногах у него были черные туфли. Очень блестящие.

Я, кажется, что-то смущенно прошептала – кажется «простите» - и прошла мимо него. Он долго глядел мне вслед. Ложь! Хорошо, пусть так. Потом я остановилась… Потом ты пришла домой, села за стол и написала всю эту выдумку…

Да, выдумку… Я представила себя его женой. Мне бы совсем ничего от него не надо было бы, только чтобы он иногда на меня смотрел. Какая же у меня скучная жизнь! Студентка экономического факультета. Живу в женском общежитии. Никому не нужна. Утром я встала и надела халат. А могла бы и не надевать. Так и разгуливать по комнате голышом. Все равно до меня никому дела нет. Тем более, что здесь так сильно топят.