Все началось с утреннего материнского возгласа:

– Родик! Ты вытер туфли?.. Конечно, не вытер. Видно пана по халявам. Не станешь туфли вытирать, тебя никто уважать не будет!

Родион слегка отер сухой тряпкой носки своих черных, не сильно еще заношенных туфель и вышел на улицу. Родион в свои недавно исполнившиеся тридцать пять был, страшно сказать, профессором математики. Дело усугубляло еще и то, что выглядел он при этом почти недопустимо молодо. В еще совсем недавнем прошлом один из консультантов его докторской умудрился перепутать его с кем-то из своих студентов-дипломников. Впрочем, тогда это оказалось в конечном итоге весьма кстати…

Сегодня на работе Родиону предстояло прочитать две лекции, слегка пошнырять по кафедре, проверить письма на компе, чуть-чуть, для приличия, посидеть на полувековом юбилее одного из сослуживцев, а после и честь знать. В сущности, ничего особенного. Родион не был классическим вундеркиндом. Школу он закончил в положенные семнадцать лет и даже не с золотой, а только с серебряной медалью. Русский и литература слегка подгуляли. Иное дело, что по математическим способностям он намного опережал своих сверстников – что в школе, что в вузе. В двадцать шесть – кандидатская, в тридцать три – докторская. Теперь, вот, как раз заканчивал работу над второй монографией. Обычный график для способного математика, если учесть, что математические способности вызревают раньше всех прочих, нуждающихся в проявлении индивидом хотя бы толики высокого интеллекта.

Обуреваемый своими обычными мыслями о лекциях и о предстоящем юбилее, Родион едва даже заметил, как вошел в нужный троллейбус, купил и закомпостировал билетик и сел на совершенно свободное еще переднее сиденье. Через две остановки все сидячие места в салоне троллейбуса уже были заняты, а в салон ко всему вошел ветеран войны с медалью на пиджаке и остановился совсем неподалеку от витающего в облаках Родиона.

– Вот, молодой человек сел на место для инвалидов и даже не думает старику место уступить, – нарочито громко и назидательно произнесла одна из характерных старушек.

– Да уж, и чему их только в школе учили?! Чему угодно, только не старшим место уступать, – чуть не заголосила ей в ответ другая, не менее характерная старушка.

– А! Нынешних учи – не учи, на все один ответ, – немедленно отозвалась первая.

Родион, наконец, очнулся и буквально взлетел со своего места.

– Учить меня совсем не обязательно. Вы бы, вот, лучше подошли бы на улице к ближайшему “мерседесу”, отловили бы в нем какую-нибудь суку и научили бы ее хорошенько, как жить на белом свете, как не красть да людей не обманывать, – решительным образом возмутился Родион. – А меня учить нечего: живу на свою зарплату, в троллейбусе езжу. Незачем меня уму разуму то учить.

– У старших, милок, поучиться – оно никому не помешает, –прорезалась снова другая характерная старушка.

– Знаете ли! – нешуточно осерчал Родион. – В мои годы Шекспир вовсю писал своего “Гамлета”, а Лобачевский, при всем, при том, уже вовсю строчил свою неэвклидову геометрию. И они ни у кого, заметьте, не спрашивали, как им себя вести, как им жить на белом свете!

– Ну вот! – запричитала вконец разобиженным голосищем первая характерная старушка. – Мы, значить, такие лишения перенесли, такую войну выиграли, а он и рожу свою от нас воротит…

Родион и в самом деле рассержено отвернулся и уже в сторону, почти шепотом доцеживал: “Война, да! Знаем мы вашу войну! Гнал вас Сталин босиком на танки – вот и вся ваша война…”

В университет Родион заходил уже донельзя расстроенный и сильно не в духе. На лекции студентки сидели нахохлившись, хорошо зная, что этот молодой и неженатый профессор относится к ним скорее как к неизбежной вредности на производстве и что ловить здесь, как это, в сущности, ни обидно, совершенно нечего. Некоторые студенты при этом имели наглость нарочито зевать и даже не слишком громко, но вполне доходчиво комментировать лекцию. Время от времени в аудитории звонко играли песенки студенческие мобильники, и тогда по рядам пробегала быстро затухающая волна деланного оживления.

“Во нахалы, – успевал подумывать про себя Родион. – В мои студенческие годы попробовали бы мы позволить себе такое! Конечно, конечно, к чему им все эти уравнения Шредингера или Пфаффа, если вокруг такие заи сидят. Преподаватель теперь для них не более, чем назойливый, но весьма неисполнительный официант. А вот за какой-нибудь 18-летней смазливенькой соплячкой они готовы бежать хоть на край света. И все, что она им скажет, становится для них нобелевской речью, невиданным откровением! Тошновато, однако…”

В перерыве между лекциями, ко всему прочему, один студент все тыкал другому в дипломат Родиона, и Родион не без раздражения заметил и это. Да, дипломат был старый, уже ободранный, можно сказать, но это был его любимый дипломат, с которым начинал он еще в студенчестве, прошел две защиты. Это был удобный, любимый дипломат, который Родион берег совсем не потому, что не хватало ему денег на новый. Это были как бы привычка и ностальгия, сфокусированные в одном предмете, в одной коробченке с лягушонкой, если хотите… Что вообще могут понимать в жизни эти розовощекие оболтусы, интригующие друг друга почти исключительно своими все более навороченными мобилами…

Выходя из аудитории после лекции, умудрился зацепиться за ручку двери карманом пиджака. “А тебе, деревянная, чего от меня еще может быть нужно?” – рассеянно подумал Родион и высвободился из вынужденного плена спокойно и сознательно, не паникуя.

На кафедре его не без тайного торжества поджидал завуч. Это был невзрачный, ограниченный человек, так и не выбравшийся из своего скромного доцентского бытия, отличавшийся, однако, неукоснительным соблюдением порядка и громким, слегка даже полязгивающим на лекциях голосом.

Деваться было ни направо, ни налево. Он пристал к Родиону по поводу того, что якобы он, Родион, неверно дает студентам решение одной сложной системы уравнений. И Родион, конечно, не стал говорить старику, что дает он студентам новое решение, которое переоткрыл сам лет пять-шесть тому, но которое, как оказалось, известно в научной литературе уже лет 25-30.

“Молчи, молчи”, – настойчиво повторял сам себе Родион. – “Не рыпайся. Дай ему эту счастливую возможность торжествовать свою мнимую победу. Если ты докажешь ему на пальцах, что он осел, он возненавидит тебя до скончания века… К чему тебе обижать старика, да еще и завуча кафедры ко всему?” Вслух же он возразил только, что материал этот вообще-то факультативный и, если его преосвятейшество завуч не возражает, то он и вовсе не будет впредь к нему обращаться. Дешево и сердито.

Дело, однако, стало клониться к юбилею. Молодые и не очень лаборантки бойко сновали туда-сюда с продуктами и посудой, стол уже был почти накрыт, и Родион стал невольно подумывать – а не удрать ли ему. Но удрать не получилось. Уже чуть ли не в шапке он был перехвачен самим юбиляром и жестко водружен на свое законное застольное место.

Пил Родион мало и от произнесения две тыщи первого заздравного тоста каким-то чудом все-таки уклонился. И вспомнили о нем только тогда, когда за столом к слову, как-то само собой, зашла речь о матримониальных делах.

– Пора нам Родика женить, – зашевелился юбиляр.

– Давно пора, – откликнулись за столом.

– Да я уж как-нибудь того, своим ходом, – вяло отшучивался Родик.

А слегка захмелевший декан факультета неожиданно повернулся к Родиону и проникновенно произнес: “Этим надобно заниматься! Заниматься этим надо!” И Родион с невольным досадливым облегчением про себя заметил: “Ну, слава Богу, что он хоть не показал прилюдно, со своей собственной секретаршей как именно всем этим надобно заниматься…”

Улизнув с самой середины заздравного юбилея, Родион отправился в городскую библиотеку. В старинном, еще царской постройки здании во второй половине дня на абонементе была нешуточная очередь. Честно ее отстояв, он взял все интересующие его книги, и уже подходя к раздевалке, вдруг вспомнил, что забыл взять еще одну.

– Только после меня, – взвизгнула первая по очереди сопливая студенточка.

– Да-да! – подхватила откровенно базарного вида, щедро заплывшая жиром вальяжная бибилиотекарша. – Станем его воспитывать! Вот, становитесь в конец очереди, раз не умеете вовремя все заказывать. Вот так-то!

Родион оценивающе поглядел на очередь – человек десять! – потом на окончательно и бесповоротно ополоумевших теток: “Ну что, два нокаута?.. Нет, во всяком случае – не сегодня”.

“Свиньи”, – отчетливо произнес Родион и пошел обратно, к раздевалке, не прислушиваясь, хрюкнули ли ему вдогонку хоть что-нибудь.

Буря бушевала в душе Родиона. Но даже жестокая душевная буря не может заглушить в человеке здравых размышлений о хлебе насущном. Вернее даже – о насущном печеньи. С этими мыслями Родион заскочил в подвернувшийся кстати супермаркет, долго копался в груде кульков, пока не выбрал два вида искомого продукта. Молодая, густо раскрашенная продавщица, сидящая за кассовым аппаратом, бодро обсчитала товар.

– С вас 5.52.

– Но как же? – невольно удивился Родион. На одном кульке написано два ровно, на другом – 3.28. Откуда же 5.52?

– С вас 5.52, – механическим голосом и с непроницаемой маской на лице повторила раскрашенная продавщица.

– Ну, хорошо, пусть будет 5.52, – трезво рассудил отходчивый Родион. – Но вообще это очень интересная и неоднозначная математическая головоломка...

В голове у Родиона стали вдруг тихо мешаться свиньи, книги, печенья, кассовые аппараты, промелькнула лысина завуча кафедры невзначай…

– Карету мне! Карету! – мысленно закричал Родион, и почти тут же был подхвачен проезжавшим прямо мимо фасада супермаркета маршрутным такси. Спустя десять минут впереди замаячили очертания родного дома. Почти стемнело.

– Остановите, пожалуйста, перед домом, – попросил водителя Родион.

– Где, говоришь, остановить? – грубовато, но вместе с тем даже как-то слегка кокетливо потянул водитель, как ни в чем не бывало проезжая мимо указанной остановки.

– Да здесь, прямо здесь остановить! – не выдержал Родион.

Маршрутное такси остановилось точно напротив дерева, да так, что открывая дверь, Родион не мог не стукнуть ею о ствол.

– Но-но, осторожней, профессор, – вызывающе заворчал водитель.

Родион сперва хотел признаться, что он и вправду профессор, но потом почему-то раздумал. Пришлось возвращаться к дому метров сто. Пока шел, почему-то вдруг вспомнил байку об историке Карамзине. Где-то читал, а где – уже и не помнил, что когда юный Пушкин заигрывал с женой Карамзина, тот, по свидетельству мемуариста, был “уже на закате своей славы”. “Странное дело, – подумал Родион. – Если в тридцать четыре года он был на закате славы, слава то была когда? Сама слава то была когда?!”

Произнося эти слова едва ли не вслух, Родион механическим движением открывал дверь своей квартиры. Матери дома не было. “Верно, пошла по подругам”, – подумал Родион. Снимая шапку, обнаружил на ней уютно пристроившийся незагашенный окурок, который скорее всего удачно метнул кто-нибудь с энного этажа, пока Родион обходил вокруг родную многоэтажку. Расстраиваться по новой не стал – в конце концов, шапка то, сама шапка практически не пострадала.

Близость ужина немало развеселила и успокоила его. Свиньи, рафики и даже неверно обсчитанное печенье стали уходить куда-то далеко в сторону. Родион принялся напевать; пел и раздевался, пел и умывался, пел и ставил разогреваться рагу на сковородке. Кажется, он напевал арию герцога из оперы “Риголетто”.

И вдруг острая боль обожгла голень Родиона. “Гадина. Убью!” – только и вырвалось из его перекошенного рта. “Кошка! Она терпеть не может, когда в доме кто-то кричит или громко поет. Укусила, зараза!” Впрочем, вылавливать ее откуда-нибудь из под кровати Родион все же не стал.

“Безумная, развратная, насквозь воровская страна, – раздосадовано переживал Родион. – По уши в дерьме, и столько начальников, и столько учителей! К чему я здесь, когда она что так, что эдак благополучно летит в тартарары? Зачем я здесь? Кому это нужно?!”

Однако здоровый позитивизм математического мышления все-таки брал свое. “Ну, нет. Недоволен местом проживания – принимай хоть предложение, вот, хотя бы того симпатичного австрийского профессора Бергмана и катись по добру, по здорову за бугор – на все четыре стороны,” – подумал Родион и принялся, крутясь и обжигаясь, уплетать изрядно перегретое рагу, причудливой математической формулой разбросанное на сковородке.