Ничто не предвещало грядущих чудес. Почему-то захотелось просто пройтись. Может, и за грибами, если попадутся. А почему бы и нет? «Солнце, воздух и вода». И не простая, и даже не золотая и не серебряная, а самая настоящая живая. Байкальская и ангарская. Природный дистиллят. Камертон чистоты. Огромный. До сих пор сопротивляется двуногим хищникам. Пока. Но силы неравные... Подальше от борьбы! В тайгу! ...Собрал столько грибов, что больше и не хотелось. Их же надо ещё и тащить на себе домой. Захотелось размяться ангарским заплывом. Оставил одежду и добычу на берегу, залитом золотом солнца в краю золотодобычи. Могучая река гостеприимно увлекла желанной прохладой. По обыкновению переплыл. Отогрелся декламированием Б А Й К А Л У Не с баргузином* ли несётся стрелой небесной мне в глаза в жемчужном оперенье солнца глубин высокая слеза? Тебя не ею ль оросили кровинки сотен павших рек, кандальный перезвон России – былого неизбывный грех? Собак безвременья облава не тает в голубых мирах. В тебе – заноза лесосплава и целлюлозы бумеранг... Прильну душой к прозрачной боли, к бессольной искренности слёз. На мне, Байкал, твои побои, во мне твоя вскипает злость. И чувствую, как эти скалы сдавили горло нам вдвоём – нерукотворными тисками наш человеководоём... Твой непокорный темперамент становится совсем по мне, когда, вскипевшим штормом ранен, взбиваешь пеной цепь камней; в отчаянном седле Шамана**, былинный, сказочный герой, подхвачен крыльями-шумами, в галопе скачешь Ангарой; балластом сбрасывая робость, тараня крепости плотин, на режущий турбинный проблеск летишь, светило воплотив. Мучитель-камень! Сталь-убийца! Сообщник-железобетон! Байкал в боренье углубился, пружинит, словно заведён. Но нет! Он самородно вечен, все страхи смерти потеряв, – глубин взволнованное вече, студёный факел бытия. Прищуром узким, азиатским скула Сибири рассеклась. Тебе ль не звонко называться, таёжный зазеркальный глаз? Волшебней лампы Аладдина – дистиллированный хрусталь, пронзительная холодина и дождь, что солнце отхлестал... Слегка заплаканы ресницы, стекают светлячки лучей туда, где омуль нерестится, качнув бессмертия качель. В твоих объятьях я – как омуль, хоть холод или баргузин до боли хваткою знакомой под рёбра когти погрузил. Исполнен письменных и устных легенд из твоего пайка, плыву – союзник твой и узник. Согрейся мной чуть-чуть, Байкал! *Байкальский ветер. **Шаман-камень стоит в истоке Ангары. А на обратном пути внезапно мелькнул хвост, решительно и безжалостно ударивший по воде. Огромный. Правда, не кита, но и явно не омуля. Тянул на какую-нибудь не самую грандиозную акулу. Метра полтора-два длиной. Но и такая вполне может откусить конечность-другую. Правда, пока не приходилось слышать о сибирских акулах. Но ведь завелась пиранья в Бодензее... Скорее к берегу! Однако и хвост не отстаёт. Правда, и не нападает. И не демонстрирует остальных частей своего тела. Наверное, они всё-таки имеются. Не на сковородке же и не на блюде... И вдруг он исчезает. Неужели навсегда? Успокаиваюсь и плыву к берегу. А там лежит какая-то девушка. Ноги – в воде. Остальное – загляденье. «Ни в сказке сказать...» Но не буду описывать, чтобы не упрекнули в натурализме. И какой-то загадочной улыбкой без косметических ухищрений одаряет меня. Какой магнит! Не устоять... Тщетно пытаюсь. Но всё равно подхожу. Жаль, к ней, однако вряд ли ей. Здороваюсь, но даже не нахожу дальнейших слов. Пропадает красноречие. Она отвечает мне, и так тепло и задушевно, что, кажется, мы целую вечность знакомы. И просит меня сказать пару слов обо мне. Не смею ослушаться, но и не хочу повторять их здесь, чтобы не сочли меня нескромным, хоть и чистая правда и голые, как на пляже нудистов, факты. Царю зверей и поэту на четырёх языках девушка признаётся, что её зовут Олеся, и просит для начала прочитать на русском стихотворение для души, если такое есть сразу на всех четырёх. Сразу вспоминаю Куприна, удивляюсь её логике, но радостно читаю вслух Е Д И Н С Т В Е Н Н О Й Едва не танцуя, ступаешь божественно превыше колючих камней бытия. Ребро ты моё, сокровенная женщина! Тебя потерял – значит, всё потерял. Всегда напоказ и предельно таинственна, и мать, и сестра, и супруга, и дочь, в едва ощутимой вуали наивности моей поэтической музой идёшь. Я вижу тебя животворной мадонною, в секунду меняющей свой колорит: отчаянно-горькой и сладко-медовою, собою влекущей почти в короли. Вдыхаю тебя – ты пьянишь ароматами. Как морем, напиться тобой не могу. Ты веешь ласкающим ветром романтики и выбора муку стираешь в муку. Возвышен твой голос, исполненный музыки. В тебе всё волнует, играет, поёт. Когда б не стеснение рамками узкими, – как песня, взлетела бы в страстный полёт. Не сетуй, что розовой ты обрисована и фон идеала найдёшь голубой. Тебе как богине моей адресована молитвою вера, надежда, любовь. И благодарю её за такую просьбу, ибо прозой так не скажешь. Олеся признаётся, что очарована. Я приникаю к ней, как к роднику, и мы сливаемся в единое целое. Тихо плещет вода – единственная свидетельница неповторимого и несказанного блаженства... ...Усталое солнце клонится червонным золотом к очарованному закату. Олеся, не отрываясь от меня, приглашает перейти в её хоромы неподалёку. Нелепо отказываться от счастья! Осторожно поднимаюсь, беру её на руки и внезапно вижу, как на мгновение мелькает уже знакомый хвост и тут же тает в вечернем воздухе, превращаясь в стройные ножки как заключительные аккорды чудесной песни совершенного, такого зовущего тела. Галлюцинация? Но несу и несусь. Не как наседка, но как на крыльях. Куда? «Куда глаза глядят»? Нет – куда словА велят. И нежный голосок. Думать не могу и не хочу. ...Расступается вековая тайга, и явственно проступают контуры избушки «без окон, без дверей», завуалированные вечерней дымкой. Мелькает какая-то палка, даёт войти и стремительно исчезает. Осторожно кладу драгоценную ношу на постель. Возобновляется поэзия страсти. Раскачивание кровати почему-то кажется необычайно сильным. Неужели стал гигантом? Списываю это на мощные чувства и энергетику. Под утро слегка дремлем в нерушимых взаимных объятиях. Просыпаюсь первым. И нет моей прелести рядом, а страшная баба – взамен. Боже мой! Резко отстраняюсь. Она просыпается и тут же вновь становится прекрасной Олесей. Опять обман зрения? Не много ли сразу? Снова сливаемся в экстазе. Ничего не понимаю. Да и зачем? Сколько так продолжалось, не знаю. Месяцы? Годы? Какая разница? И вдруг однажды я просыпаюсь один. Что случилось? Что делать? Выхожу во двор и не вижу моей волшебницы и там. А что и кого вижу? «Следы невиданных зверей». Курьи ножки избушки. Кота, который кажется тоже учёным. Лешего, который бродит. Правда, не как вино, а как у «Лукоморья». Но где же моя «русалка на ветвях сидит»? Начинается тайга. Оглядываться не решаюсь, чтобы вслед за женой Лота не превратиться в соляной столб или ещё что-нибудь такое. Здесь тоже нечисто. Периферическое зрение осторожно замечает, что чудесная поляна не видна извне. Но это меня сразу не настораживает. Только потом понимаю, что возврата на неё нет. А пока ищу русалку и размышляю. Почему именно пушкинские строки воплотились в этих всегда столь далёких от него краях? Это Чехов по пути на Сахалин здесь оставил следы. Но ведь Александр Сергеевич адресовал сюда «Послание в Сибирь». Да и сказки-то народные, а народ жил и в Сибири... Но почему чести попасть сюда удостоился я? Потому что объехал многие местА ссылки и каторги декабристов, как и весь Союз, включая всё тот же Сахалин? Увы, я больше не нашёл ни моей русалки, ни прежней дороги в сказку. Прямо по Высоцкому: «Лукоморья больше нет». Для меня... Вновь собрал грибы и вдоль Ангары вернулся домой. Видимо, так было угодно Всевышнему... ...УжЕ в Мюнхене на оживлённом перекрёстке мой БМВ при крутом повороте на приличной скорости перестал слушаться руля и въехал на бордюр. К счастью, машина всё же не перевернулась, и мне удалось её тут же остановить. Съехал обратно на дорогу. Последствий никаких ни для кого. Было или не было? Редко рассказываю о подобных происшествиях. Кто поверит? Да и сам сомневаюсь. А вдруг такое лишь приснилось? |