ЦВЕТЫ ПАПОРОТНИКА

Душа и тело, тело и душа –

какая это загадка. В душе таятся

животные инстинкты, а телу дано

испытать минуты одухотворяющие...

Кто может сказать, когда умол¬кает

плоть и начинает говорить душа?

Оскар Уайлд

"Портрет Дориана Грея"

 

Купальская ночь. Стрекотание кузнечиков и разноголосье лягушек слились воедино, как пение в хороводах. У реки горят костры, моло¬дёжь забавляется, играет, озорничает.

"Эх, мне б те годы!" - думает Третьяк, пробираясь через еловый валежник.

Он, в свои семьдесят, ещё помнит сказки своей бабушки, помнит предания и былины, которые слепой гусляр пел в далёкие годы его дет¬ства. Третьяк не только помнит всё это, но и искренно верит. Нынче молодёжь уже не та: на праздники ходят лишь затем, чтобы, напившись браги, повеселиться вдоволь, а не для того, чтобы отдать богам долж¬ное. Они стали забывать богов-предков, и потому боги отвернулись от русичей. Что ни год, то новая напасть: то набеги иноземцев, то междоусобицы, то засуха, то град...

Третьяк вышел на звериную тропу, ведущую в самую глубь леса. Его посох то и дело цеплялся за коряжистые корневища дерев и кустарников, лапти заметно пообтрепались об траву и сухие ветви, ноги гудели, как дуплистые стволы в ветер. Присесть бы на пенёк, отдохнуть бы, но нет, нельзя, нужно спешить, ибо папоротник цветёт лишь сегодня, в Купалу, в самую полночь. Третьяк помнил от бабки и от бродячего гусляра, что кто увидит цветущий папоротник, может попросить у богов всё, что угод¬но – и сбудется ему.

Красава всегда смеялась над его детской верой в чудеса, говори¬ла, что он подобен чаду несмышлёному, но Третьяк не обижался на неё, ибо любил её крепче жизни.

Они сошлись в такую же ночь, на Купалу, лет пятьдесят назад, а может и больше... Разве упомнишь всё, когда за плечами – годы и годы многотрудной жизни, войн, болезней...

Красава поддразнивала его, прыгая через костёр: задирала юбки выше, чем следовало, смеялась громче, чем обычно, а Третьяк, не будь дураком, хвать её за руки – и в лес! Уж они любились-миловались чуть не до утра.

- Ой! – спохватилась Красава. – Девчата, небось, уже побросали венки в реку. А я то?!

- Да на что тебе те венки? – бормотал Третьяк, не желая угомо¬ниться.

- А как же я узнаю, выйду ли замуж нынче? – В её голосе слыша¬лась лукавинка.

- Я тебе и без гадания скажу: выйдешь!

- Почём знаешь? Уж не ты ли возьмёшь? – Красава уже смеялась.

- Я и возьму, - отвечал Третьяк. – Нынче же, как жито уберём.

Сдержал он своё слово. Сыграли свадьбу на зависть. Зажили ладно да складно. Третьяк дом построил, детей нарожали, затем женили их, замуж поотдавали...

А потом будто разгневались боги на русичей: первая же междоусо¬бица отняла у них старшого, Радомира, а детей его и жонку древляне в полон забрали.

А третьего сына, Черняка, иноземцы к кресту гвоздями железными прибили. Мол, нашего бога не приемлешь, так и мучайся на кресту, как господь наш мучался. Детки-сироты черняковы Третьяку достались, а баба его умом тронулась, да и в реке утопилась.

А лет двадцать назад пришёл Чёрный Мор и забрал стольких, что и рассказать страшно: Добрыня и Борис, Лада и Любава… Один из сыновей лишь остался – Егорка. Да и тот непутёвый: бегал за бродячими скази¬телями, греческой грамоте у них учился, а как вырос, так и убёг на волю вольную. Теперь Третьяк видит его редко, только встречи те ра¬дости не приносят: Егорка зовётся нынче Егорием, книгу в мешке носит, про чужого бога распятого рассказывает... Тьфу! Хоть бы память Чер¬няка чтил, отпрыск недостойный!

Всё бы ничего, русский человек к бедам и напастям приспособлен, вроде как даже крепчает от них, только Красава на шестом десятке за¬хворала, иссохла совсем.

- Незачем мне жить больше, - говорила она Третьяку. – Детки мои сгинули, так и мне дорога туда.

- А Егорка! Егорка жив-то!

- Отрезанный ломоть Егорка наш. Тоже вроде как помер – внуков от него не дождёшься.

- Красава, неужто тебе Черняка деток мало? Пятеро душ на нас. Миколка совсем ещё малой!

- Ах, Третьяк, устала я. Черняк громче зовёт, чем детки его.

Так и померла Красава.

Тяжело было Третьяку, но внуков вырастил, теперь разбрелись они по свету – кто куда... А бабу никакую в свою избу так и не привёл, так и прожил бобылём до глубокой старости – Красаву забыть не мог...

Третьяк вспугнул беспечную парочку – прямо на тропинке любова¬лись-целовались.

- Чтоб вас!

Брызнула смехом молодёжь – и в кусты бегом! Отрок портки на хо¬ду подтягивает, ломится сквозь орешник, как сохатый, а девица – за ним, звенит колокольчиком.

- Черти окаянные! Думал, лешак с русалками тешатся. Напугали старика!

Дорога вновь повела Третьяка в самую чащу, в непроглядную те¬мень. Совы над головой ухают, сухие ветки вокруг трещат – жутковато.

"Эх, Красава! Кабы не ушла ты раньше срока, зачем бы мне тот папоротник! А то ведь ни жить не могу, ни умереть. Семь десятков лет землю топтал, детей пережил, а уж мужиков-однолеток – и подавно: в боях сгинули, болезнями съедены, а кто отрухлявел как пень осиновый, да и исчез, будто не было его, один я наказан богами долгой жизнью. И за что, спрашивается?! Заветы предков чтил, бесчинств не творил, всё делал по закону. Не хочу я жизни без тебя! Найду цветы папоротни¬ка – попрошу богов соединить нас. Ты мне живая здесь нужна, на земли¬це нашей бренной, а ты в Ирий сбежала, к детям нашим, будто не спра¬вятся они там без твоей опеки. Красавушка, лебёдушка моя..." - Причи¬тал в уме Третьяк, горевал – и о страхах человеческих забыл. Идёт по тёмной тропинке, сов не замечает, хруст сушняка не слышит.

Вдруг споткнулся Третьяк, со всего маху растянулся на узкой троп¬ке, посох отлетел в сторону, ударился старик шибко о сыру землю. Эх, ноги старческие! Не держат как следует и в могилу не ведут.

Поднял голову дед и увидел перед собою поляну как бы огнём горя¬щую – цветы папоротника! Свет льётся от тех цветов холодный, как с болот, но в то же время обжигающий, как вспышки стрел перуновых.

Цветы папоротника!

Третьяк приподнялся, отряхнул прошлогоднюю листву с рубахи и ещё не успел ничего попросить у богов славянских, как вышла из этого сия¬ния его Красава! Не та Красава, которую звали бабкой Третьячихой, а та Красава, которую в купальском хороводе за руку держал. Глядь – а и сам он стал отроком! И куда бородища седая делась! На лице один лишь пушок над верхней губой. А руки стали тонкими, плечи – узкими, но какая сила появилась в них – молодецкая сила!

- Красавушка!

- Третьяк!

Взял он её за руку – холодны её пальцы, обжигают, как вода в полынье. Обнял, поцеловал – всё тело обожгло, иглы вонзились прямо в сердце – а не страшно!

- Нарвать тебе цветов папоротника, милая?

- Зачем же? Айда через костёр прыгать!

И не стало поляны цветущей, а возник костёр купальский. И, взяв¬шись за руки, прыгнули Красава и Третьяк через этот костёр, полетели над ним, словно две птицы. Языки пламени плясали под ногами, но не жгли. Расступились деревья, вспыхнули звёзды в вышине, а они всё ле¬тели над пламенем, держась за руки, улыбаясь друг другу. И когда они перепрыгнули через тот костёр, по ту сторону не было уже тьмы, не бы¬ло тепла или холода, не было боли и слез, была одна лишь Любовь.

2003 г.