Живу я уже давно. Мне больше пятидесяти лет. Страшно сказать, но я родился ещё в середине предыдущего века. Моя бывшая жена любила повторять, что я ещё при Сталине жил. Наверное, чтобы подчеркнуть нашу разницу в возрасте... И действительно, я не только жил при Сталине, но и отчётливо помню его похороны, хотя мне было тогда всего два с половиной года.

Я помню солнечный тбилисский весенний день. Мы с моей мамой стоим на тротуаре про-спекта Руставели, около института марксизма-ленинизма, где теперь расположен парлам-ент. Мама тихо плачет и по её красивому лицу текут слёзы. Она то поднимает меня на ру-ки, то снова ставит на тротуар. А по проспекту, не останавливаясь, идёт нескончаемая процессия с венками и транспорантами, и я всё жду, когда, наконец, пронесут гроб со Ста-линым. Но его всё не несут. А солнце ласково согревает, и плакать совсем не хочется. И уже кажется, что это не похороны, а просто обыкновенная праздничная демонстрация, и люди плачут не от горя, а от радости, от облегчения, как после хорошо сыгранной траге-дии.

Кажется это было так давно, что с тех пор прошли не десятилетия, а века. И действитель-но, какая разница для молодых людей, когда говоришь, что это было во времена Сталина, а не во времена, скажем, Наполеона или даже Юлия Цезаря. Прошлое, если это, конечно, не тобой пережитое прошлое, как, впрочем, и будущее, едино в восприятии и имеет лишь умозрительное различие во времени.

Так вот, хоть я личность историческая и живу так долго, но чувствовал я себя до послед-него времени совершенно молодым и здоровым, хотя несколько и располнел сверх меры. Тянет всё меня на диван полежать. Впрочем, меня всю жизнь туда тянуло. Но жену волну-ет моя пассивность, и я решил купить себе велосипед.

Эта новость мою жену напугала. Не лучше ли бег трусцой или просто прогулки вокруг пруда по вечерам? Начались разговоры об опасности езды на велосипеде, угрозе простати-та в моём возрасте, хотя здесь, в Америке, велосипед очень популярен и кругом полно велосипедистов всех возрастов. В конце концов, увидев моё упорство, она неожиданно спросила:

«А ты, вообще, умеешь ездить на велосипеде?»

Что я мог ответить на такой вопрос? Разве что показать. И я поехал покупать велосипед, что в принципе, дело не лёгкое, так как выбор очень велик. А по дороге я стал вспоминать всё, что связано у меня в жизни с велосипедом...

 

 

Мой отец, видимо, считал велосипед необходимой атрибутикой для воспитания мужчины, вроде лошади в XIX веке, и поэтому я имел велосипеды всех типов и для всех возрастов: трёхколёсный, двухколёсный, «Орлёнок» и, наконец, в десятилетнем возрасте «Спутник». А надо сказать, что велосипед в те времена для мальчишки была роскошь, как сейчас накрученная спортиваная машина, а, может быть, и больше.

К примеру, как-то мы с моим товарищем, сидевшем на багажнике «Орлёнка», выехали с бульвара на улицу и скоро были пойманы милицией и приведены в участок. Жил я тогда с бабушкой и дедушкой в Батуми. Мой дедушка, полковник в отставке, фронтовик, отчаянной смелости человек, выскакивавший на улицу с двумя револьверами, как только там слышалилсь крики или просто громкая ругань (что случалось достаточно часто, так как наш дом находился по соседству с рестораном и гостиницей «Интурист», наиболее злачным местом в городе в то время), пришёл забирать меня из милиции.

Я уже предвкушал заслуженный реванш, так как пойманы мы были довольно грубо: милиционер сначала сбросил велосипед с нами на асфальт, потом заломил нам руки и с помощью второго милиционера мы, как настоящие преступники, были доставлены в участок. Учитывая, что нам было лет восемь-девять, это было, конечно, несколько черезчур, и я не без основания надеялся на некоторое возмездие, зная взрывной характер моего деда и то, что он в борьбе за справедливость никогда не останавливался перед употреблением крепкого выражения или, даже, физическим воздействием.

Однако, неожиданно, мой дед повёл себя спокойно и, даже, по моим понятиям, робко: выслушал проповедь милиционера, о том что нельзя выпускать детей одних на велоси-педе, тем более в город, обещал нас примерно наказать и в дальнейшем не выпускать далее двора, что в принципе было невозможно сделать, разве что приковав нас наруч-никами к забору. Но больше всего меня поразило, когда в конце разговора, перешедшего уже на мирные тона, перед тем, как отпустить нас, милиционер спросил деда:

«И откуда только такие деньги берутся, чтобы покупать мальчишке велосипед!»

Тут, вдруг, мой дед растерялся. Я ни до, ни после не видел его таким. Он как-то неуверенно стал объяснять, что велосипед купил отец, который работает главным инженером на крупном строительном объекте в Тбилиси, но всё равно он не знает, откуда у него такие деньги и как он их зарабатывает. Милиционер с важным и недоверчивым выраженим слушал его и покачивал головой.

Всю дорогу домой мы шли молча. Мне было стыдно, как будто меня только что поймали за воровство. Мне было стыдно за моего отца, который неизвестно как зарабатывает деньги. Но больше всего мне было стыдно за моего любимого бесстрашного деда, который только что сдал моего отца. После этого случая я всю жизнь ненавидел и ненавижу милицию, полицию, да и любые другие властные органы. Но по улицам я ездить не перестал. Только теперь при виде милиционера я не останавливался, а отрывался от него как можно дальше и как можно быстрее.

А деда я продолжал любить также, как и раньше, хотя стал понимать, что и у него есть предел возможного. Только много лет спустя я понял, как много он значил в моей жизни и как много он сделал для меня. Собственно он и сделал меня мужчиной, а в то время пацаном, которого уважали на улице и на бульваре.

Он научил меня паре приёмов борьбы, я довёл их до совершенства и успешно применял вплоть до того времени, когда переехал в Тбилиси, где уже не было благородного противостояния один на один, а нападали, в основном, группами. Он сделал мне первую рогатку с «авиационной» резиной, которая прицельно стреляла метров на сто, а то и больше. Видимо, как офицер, он считал, что у мужчины должно быть оружие, которое делает его ответственным и уверенным в себе.

Он никогда не сюсюкал со мной и обращался, как со взрослым. Он пытался что-то рассказывать мне о себе и о жизни, но я был ещё слишком мал, чтобы его понимать. В принципе, он одобрял меня. Единственное, что смущало его, был мой маленький курносый нос. Сам он обладал большим орлиным с горбинкой носом, и мой нос никак не укладывался в его представление о настоящем мужском носе.

«Пипетка какая-то!» - говорил он с призрением и учил меня каждый день рукой массировать нос сверху вниз с оттяжкой. И я многие годы ежедневно его массировал, но мерзавец так и не вырос.

Сам дед, коренастый и широкоплечий, обладал красивыми усами и блестящей лысиной. Ходил в папахе, галифе, сапогах, френче, а зимой – в шинели. Он так и не научился носить гражданскую одежду – военная ему была удобней. Он был очень силён и каждый день тренировался: плавал или поднимал в корридоре штангу, которую соорудил из колёс вагона узкоколейки. Ещё дед любил играть на бульваре в шахматы, которые, в основном, заканчивались скандалом, так как проигрывать он не умел, а играл, по-видимому, слабо.

Зато, что касается наведения общественного порядка, он был первым. Наш дом был построен для офицеров армии. Видимо, в то время считалось, что офицерам, как, впрочем их жёнам и детям, и в домашних условиях не нужно расслабляться, а нужно жить в условиях приближенных к фронтовым. Поэтому в нашем доме не было кухонь, а на лестничной площадке у каждой двери стояли столики с керосинками и кирогазами, на которых вечно жарилась рыба, благо тогда её в Чёрном море водилось много. Рядом со столиками висели умывальники с тазиками и вёдрами под ними. Воду на третий этаж приносили со двора и заливали в умывальник. Ещё у нас было три туалета на этаж, приблизительно один на пять-шесть семейств. Наш туалет называли «кремлёвским», потому что в нём был стульчак, тогда как два другие были азиатские. Соблюдалась чистота и строгое дежурство по расписанию, хотя почему-то пахло псиной. Через улицу был дом офицеров морского флота, с которым у нас, пацанов, было военное перемирие, иногда прерываемое небольшими, но жестокими стычками. Батуми тогда был закрытым приграничным городом и военных там было много. С другой стороны нашего дома, как я уже говорил, была огромная по тому времени гостинница «Интурист» с кафе, рестораном, большим количеством приезжих и, даже, иногда, в летнее время, иностранцев.

Кутить в ресторане «Интуриста» считалось большим шиком. Естественно после закрытия ресторана частенько происходили дебоши, драки, сопровождаемые криками и женским визгом. Тут мой дед оживлялся, хватал оружие и выскакивал на улицу. Потом, когда крики стихали, дед, возбуждённый и довольный, возвращался домой и рассказывал о происшедшем бабушке и группе взволнованных соседских женщин.

Однажды сильно подвыпивший мужчина, видимо спутавший наш дом с филиалом «Интуриста», постучал к нам в квартиру. Ему открыла моя бабушка. Мужчина, насколько позволяло его физическое состояние, изящно поклонился и учтиво сообщил:

«Маку хочу!»

Моя бабушка, всю жизнь сохранявшая девический стан и светскую любезность, вежливо проинформировала его, что никакая Маквала здесь не проживает и, решив, что инцендент исчерпан, закрыла дверь. Однако ни в коем случае не бросая тень на репутацию неизвест-ной нам Маквалы, надо сказать, что её достоинства очень манили в тот вечер подвыпив-шего мужчину и он, через некоторое время опять начал громко стучать в нашу дверь. Но на этот раз ему открыл уже мой дед.

«Маку хочу!» – опять, как заклинание, произнёс мужчина.

Мой дед хотел уже потехонечку вытолкать непрошенного гостя на улицу и там объяснить ему правильное направление, но в это время из-за его спины выглянула бабушка. Мужчи-на оживился, замахал ей руками и с криком: «Маку хочу!» ринулся к нам в квартиру.

«Маку хочешь? Сейчас я дам тебе маку!» – рассвирепел мой дед, вытащил мужчину из квартиры за шиворот, а потом с помощью подоспевшего соседа, они привязали его к перилам лестницы между третьим и вторым этажом. Мужчина, впрочем, не угомонился и всю ночь распевал хорошо поставленным голосом арии, романсы и народные песни. Утром его отвязали, и он удалился прочь.

Но история на этом не закончилась. Появилась милиция, началось следствие. Оказалось, что мужчина известный певец, солист какого-то знаменитого хора или ансамбля и чуть ли не народный артист республики. Назревал скандал. Офицеры, как предполагалось, русские, потому что большинство офицеров были русскими, жестоко привязали грузинского народного певца к железной решётке и оставили на всю ночь на цементном полу. Зверство, одним словом, с чем моя бабушка, порывавшаяся всю ночь освободить несчастного, была совершенно согласна.

Однако по ходу следствия выяснилось, что оба офицера были грузинами. Начала вырисовываться совершенно другая картина. В дом к грузину, да ещё заслуженному ветерану войны, среди ночи врывается другой пьяный грузин, совершенно забывший свою честь и достоинство, и устраивает дебош, требуя женщин. Пусть ещё благодарит бога, что его не пристрелили, как он того заслуживал!

Через несколько дней к нам явился весь сияющий, как новый пятак, певец, с огромным букетом цветов. Долго извинялся и щебетал что-то на ухо ухмыляющемуся деду, после чего был прощён и удалился навсегда.

 

 

Мой дед был родом из горного рачинского села. Ещё молодым ушёл в город. Что он там делал, где работал – история умалчивает. Когда меньшивиков сменили большевики, ему было двадцать два года и большивики, уничтожившие дворян и богачей, были для него в самый раз. Однако и при большевиках он карьеры не сделал. Известно, что в тридцать седьмом году он был всего лишь старший лейтенант в армии, а ему уже шёл тридцать восьмой год.

Но тут ему решил помочь его двоюродный брат, росший с ним вместе, очень продвинув-шийся при большевиках и занимавший высокий пост в НКВД. Он ему предложил перейти в милицию с автоматическим повышением звания и, более того, устроил его командовать ротой охраны в самом комиссариате в Тбилиси. Таким образом, карьера деду была обес-печена. И быть бы ему генералом лет в сорок, так как скоро его брат, следуя за Берия, был переведён в Москву чуть ли не заместителем министра. Но судьба распорядилась по другому.

Одной из обязнностей роты охраны было время от времени сопровождать арестованных к месту казни и обеспечивать охрану её проведения, и скоро, после вступления в должность, деду вышел черёд командовать ротой. Расстреливал в ту ночь сам Шашуркин, лучший палач НКВД.

Деда познакомили с Шашуркиным. Это был средних лет мужчина с бабьим лицом и жирной ладонью. Знаменит он был тем, что любил заключённым читать стишки и стихотворные прибаутки, которые сам, говорят, и придумывал. Очень часто его физиономия торчала из окна квартиры на первом этаже из-за цветов в горшках, в обилии стоящих у него на подоконнике. Он любил со слащавой улыбкой, не сходящей с его лица, часами наблюдать за детишками, играющими во дворе, и за прохожими, старающимися быстро проскочить мимо его окна. С соседями он всегда здоровался первым и старался сказать им что-нибудь забавное. Например: «Что-то птичек сегодня совсем не видно. Наверно, им кушать ничего не осталось. Надо подсыпать»

Так вот, в ту ночь мой дед с ротой охраны сопровождал несколько больших грузовиков переполненных заключёнными. Приехали за город, куда-то в район Соганлуги. Выгрузились. Людей было так много, что, как говорил мой дед, если бы они побежали, то охрана ничего бы не смогла сделать. Но они не побежали…

Им выдали лопаты и они стали копать длинный траншей, свою братскую могилу. Через часа три приехал Шашуркин на эмке. Заключённых построили в шеренгу друг за другом, полубоком к траншее. Шашуркин достал из чехла своё любимое орудие убийства – что-то типа обреза – и посвистывая приступил к работе. Он не торопясь подходил к жертве сзади, стрелял в затылок и человек падал в яму. Шашуркин заглядывал в неё, если надо было добивал жертву и делал шаг к следующему. Всё это происходило при почти полной тишине и на глазах оцепеневшей шеренги, ждущих своей очереди людей.

Продолжалось это бесконечно долго. Шашуркин отдыхал, давал остыть своему обрезу, что-то пил из термоса, балагурил и опять продолжал расстрел. Наконец казнь закончи-лась, он ещё немного повертелся, похихикал и уехал. Охрана засыпала тела и тоже уехала.

На другой день дед подал рапорт о переводе его в армию.

В списке самых чудовищных злодеев всех времён и народов Андрей Чикатило стоит на восьмом месте. Ростовский потрошитель обвинён в смерти 52 человек, хотя признавал за собой 55. Гарольд Шипмен из Великобритании за 25 лет врачебной практики умертвил не менее 215 человек. На первом месте в списке Педро Алонсо Лопез из Колумбии, прозван-ный «монстром из Анд». Ему инкриминировали убийство 300 человек, хотя доказать уда-лось только 57 смертных случаев. Шашуркин убивал 300 и более человек только за одну ночь.

Чикатило и Лопес были казнены, Шипмен повесился у себя в камере. Шашуркина хорони-ли под духовой оркестр при большом стечении народа. Впереди несли ордена на подуше-чках, а почётный караул салютовал ему несколькими залпами в воздух. Хорошо что в воздух! Интересно бы узнать, сколько таких Шашуркиных было по всей стране? И можем ли мы после этого считаться нормальной нацией?

 

 

 

 

Когда мне исполнилось десять лет мой подозрительно богатый отец купил мне последний велосипед моего детства. Вернее не купил, а прислал на него деньги. В Батуми мы подхо-дящего велосипеда не нашли. Зато он оказался в Махинджаури, городке недалеко от Батуми. Мы поехали туда на автобусе все вместе, купили «Спутник», полугоночный, с тремя скоростями велосипед, и вернулись домой, а дед сел на него и покатил в Батуми. Было деду тогда шестьдесят лет.

Весть о том, что мне купили велосипед уже разнеслась по двору и целая толпа детей и даже некоторые взрослые стояли со мной на улице, ожидая деда. Ждали долго. Наконец он появился, несколько вспотевший и побледневший, но довольный. Все щупали велоси-пед, восхищались и вспоминали всякие велосипедные истории, соглашаясь, впрочем, что такого велосипеда ни у кого никогда не было. Одна маленькая девочка, сразу же вцепив-шаяся двумя руками в раму и никак не хотевшая её отпустить, сообщила доверительно мне на ухо, что, когда она вырастет, ей купят точно такой же. Наконец, мы подняли велосипед домой и поставили в углу за шкафом. Он был салатового цвета с блестящим хромировнным рулём и обещал много радостей и приключений.

Вечером, перед ужином, дедушка, вдруг, упал на пол во весь рост и уже больше не поднялся. Приехала скорая помощь и его увезли. Потом сообщили, что он умер сразу – инфаркт миокарда, по нашему, разрыв сердца. До этого он никогда не болел.

Мёртвым, в гробу, я своего деда не видел, потому что меня сразу же увезли из дома, и не могу себе его таким представить. Так и осталось последнее воспоминание, связанное с ним, то, которое я запомнил на всю жизнь: мы едем из Махинджаури в автобусе, догоняем деда, едущего на велосипеде, начинаем махать ему из окна и что-то кричать. К нам присо-единяется весь автобус. Дед смотрит на нас, ухмыляется в усы и продолжает свой путь. Мы обгоняем его, вот он уже далеко, почти не виден, а я всё высовываюсь и машу ему рукой...

Потом у меня было много велосипедов. В основном, я покупал их на велотреке, где у меня были друзья-велосипедисты. На велосипеде я часто ездил через весь город в бассейн на тренировки по водному поло. И моя первая любовь тоже связана с велосипедными ночными поездками, с песнями, криками и ночёвками в стогу сена на ипподроме с весёлой и отчаянной моей подругой...

 

А потом я стал старше, пересел на машину и уже больше на велосипеде не ездил.