– Ты чё орешь, как потерпевший?

Пацан и впрямь распяливал слюнявый рот и ревел на выдохе басом, протягивая к Даньке грязные, свезённые ладони. На вдохе он надрывно всхлипывал.

Даня отпихнул ногой громоздкий спортивный велосипед – жалобно тренькнул звонок. «Надо же, девять скоростей», - подумал Данька и вынул из кармана залежалый носовой платок, присел, очистил протянутые к нему ладони от земли и крови, вытер зелёную соплю под носом.

– Вставай! Ну, вставай же! – пришлось дернуть пацана за воротник куртки, поднимая на ноги.

Поднявшись, тот оказался вдруг плотным белобрысым пареньком ростом едва не выше Даньки. Он даже отшатнулся от неожиданности – только округлое лицо с замершей на щеке слезой оставалось детским.

– О, мать! – выругался Даня и отступил еще на шаг.

Парень вытер огромным кулаком распухший нос, оставив грязный след над верхней губой, и потопал поднимать велосипед.

Данька ретировался за столик, достал пачку Мальборо и закурил, искоса поглядывая на нового знакомца. Тот плёлся к столу, приволакивая велосипед – колёса выписывали восьмерки – сел на лавочку напротив, уложил руль на колено и принялся тренькать звонком.

У Даньки аж руки взмокли: не любил он убогих, не хотел связываться. Но тот попросил, все так же, басом: «Дай сигарету!» – и Данька дал.

– Ковбой Мальборо! – крикнули сзади, и чьи-то руки дернули высоко поднятый воротник кожаной куртки, – Кто это с тобой?

– Харлей Девидсон, – буркнул Данька, поправляя ворот, как было, и понял вдруг, что вот так, запросто, получил погоняло и прописку в новом городе.

 

Ковбой колесил на своем велике по всему микрорайону, без устали дергая язычок звонка. «Трень-трень» – раздавалось с раннего утра до поздней ночи. Петлял он без толку и смыслу – мать давно уже не просила его съездить в магазин, собес или заплатить за квартиру. На все деньги он покупал сигарет – самых дешевых, «Приму» или «Беломорканал» – и дымил не прекращая, круглые сутки. Когда денег не хватало, он разгружал вагоны на станции. Силён он был как медведь. Иногда они ходили на станцию вместе – Данька загорелся собрать мотоцикл, а присылаемых отцом башлей едва хватало на комнату в университетской общаге да еду.

Ковбой, а вместе с ним и Данька, был вхож во все тусовки района. Запросто подкатывал на своем велике, подсаживался. Клал руль на колено и просил закурить – никто не давал, и тогда он вынимал папиросы. Стоило Даньке подойти через пару минут и пожать Ковбою руку, как никто уже не спрашивал, кто он, и какого хера ему нужно – теснились, уступая место. Ковбоя уважали за силу и побаивались отчего-то. Но движняк на районе был мутен: малолетки глушили водку, обкуривались травой и трахались, как кролики, не разбирая, кто с кем, и хотя тут же, у ЦУМа среди бела дня постреливали, а ларьки-однодневки горели каждую ночь, район оставался подозрительно глух и слеп к происшествиям. Трёп никогда не выходил за рамки шмотья, боевиков и музыки. Казалось тема не была под запретом – просто беспредел, творившийся в городе, не был никому интересен. Это создавало определенные проблемы, и скоро Данька начал испытывать ощутимое беспокойство. Отец присылал всё меньше денег, намекая, что пора бы уж сыну найти себе работу.

Дело сдвинулось с мертвой точки в декабре. Сперва Ковбой нашел ему квартиру.

Рано утром, в начале пятого принялся тренькать звонком под окнами – общага заворочалась, продрала глаза и разразилась трехэтажным матом. Едва успевая отвечать на ругань, Данька пулей оделся, слетел по лестнице, едва не поскользнулся на крыльце, схватился за железные перила и понял, что забыл надеть перчатки. От души выматерился.

Не проронив и слова, Ковбой оттолкнулся от бордюра и покатил по утрамбованному насту. Данька, ориентируясь на едва заметный в тонком слое жёсткого, свежевыпавшего снега след, да на редкое «трень-трень» впереди, скоро засеменил следом, пытаясь отогреть руки в карманах тонкой кожаной куртки.

Ковбой ждал его у хрущобы за пару кварталов от общаги. Велосипед стоял уже прикованный к низенькому заборчику палисада тяжелой черной цепью с огромным амбарным замком. По тёмным пролётам с выкрученными лампочками они поднялись на пятый этаж и остановились перед опечатанной дверью.

Данька поглядел на Ковбоя – тот, как и всегда, стоял, чуть распялив безвольный рот – пальцем потрогал покрытую инеем, с синими печатями, бумагу. На пальце остались замерзшие, осыпавшиеся чернила. Дверь была опечатана больше года назад. Данька потянул уголок листа, и клей прозрачными кристалликами зашуршал вдоль по стенке. Замка не было, в дырку на его месте кто-то забил деревянные чопы. Дернул – из квартиры дохнуло холодом. Стены в прихожей были ободраны. Санузел засран – несмотря на мороз, дух оттуда шёл тяжелый. На кухне не нашлось ничего, кроме старой плиты, где в алюминиевой миске лежала пара почерневших шприцов. Данька замер на пороге – передёрнул плечами, прогоняя мелкую дрожь, и не стал заходить.

Спальня была пуста, а в центре зала – разодранным ватным одеялом, лентами весёленьких, в цветочек, обоев, да плашками выдранного из пола паркета – красовался вовремя затушенный кем-то костёр, а через окно с выбитыми стёклами заглядывала в комнату заиндевевшая инеем ветвь дерева.

Данька сорвал печати и уже через час поставил на дверь замок. Но еще неделю – переезжал и чистил квартиру. Ковбой с удовольствием помогал ему. Старухи в малиновых ватниках и дутых сапогах цвета металик топтались, греясь, у подъезда и настороженно глядели, как они мешками выносят мусор, но, когда Данька привёз кресло-кровать, электро-камин и тяжелый, совдеповский, зелёного сукна, письменный стол, успокоились. Данька демонстративно прошел мимо них, держа в руках связанные в две стопки книги. А полусобранный мотоцикл Данька предусмотрительно протащил в квартиру ночью.

Жил он в маленькой спальне, которую проще было отапливать, мотоцикл собирал в зале, а кухню выкрасил краской «Белая плюс» и постелил на пол кусок линолеума, стибренного из комнаты в родной общаге – и всё равно не мог ни есть, ни готовить, ни даже находиться там. Пришлось покупать электроплиту в комнату. Благо платы за электричество никто с него не требовал. Переводы от отца больше не поступали, как-то сама собой отпала необходимость ходить в университет, а денег нужно было всё больше и больше – на запчасти для мотоцикла – и Данька устроился грузчиком официально, на полный рабочий день.

На спине старой куртки кислотой Данька вытравил надпись “T-birds” и силуэт морской птицы, то ли чайки, то ли альбатроса – как у парня из мьюзикла «Бриолин». Презирая растрёпанные хайры рокеров, зачесывал себе смоляной кок – как у короля рок-н-рола. Ковбой приносил бутерброды с селёдкой пряного посола, жрал, не вынимая изо рта дымящейся папиросы, и раскладывал гайки, сортируя их по размеру, в банки из-под майонеза «Провансаль». В феврале Даньку отчислили за неуспеваемость, а в апреле он вывел мотоцикл на лестничную клетку и, с рёвом, взвиваясь на дыбы в узких разворотах пролётов, подпрыгивая в седле – на ступеньках, вылетел во двор, распугав присевших у крылечка старушек.

Весь день колесил он по городу, наслаждаясь свободой, ветром и скоростью, и лишь к вечеру вернулся домой. Теперь ничего не стоило запросто подрулить к любой кодле, тормознуть, завести разговор, не слезая с седла. Девицы норовили примоститься сзади, сунуть руки в карманы – якобы погреться – спрашивали, что означает надпись на куртке. Данька ухмылялся молча. Парни уважительно разглядывали байк, стукали носками кроссовок по колесу. Когда часа через пол раздалось знакомое «трень-трень», и Ковбой подрулил на своем железном коне, настороженно глядя на новую Данькину игрушку, Харлей первым протянул ему руку и, не дожидаясь просьбы, угостил сигаретами – Мальборо, целой пачкой.

В тот же вечер к нему пришли – невысокий, картавый, с юрким взглядом черных глаз. Постучал в дверь деликатно, стоял на пороге, не пытаясь завалиться внутрь – и предложил работу, не работу, а так… собеседование.

 

На собеседование Данька притопал ногами, без мотоцикла, что сильно не понравилось заказчику. Зато за плечом у него маячил, неуклюже переминаясь с ноги на ногу, Ковбой, что не понравилось заказчику еще больше.

Тот, что стоял у открытой дверцы джипа, скривил губы, тот, что приходил к Даньке, покачал головой укоризненно, спросил, картавя.

– Мальчик, о какой работе может идти речь, если ты пришёл на собеседование без машины? И зачем ты притащил с собой его?

Данька, посмотрел на тонированные стекла и, играя под дурачка, улыбнулся и пожал плечами.

– Он такой же дебил, как и его дружок, – всплеснул руками первый и опустился на сиденье.

– Я думал, вы меня нанять хотите, – ответил Данька искательно.

Второй закатил глаза. Картавчик успокаивающе похлопал его по плечу.

– Даня, мальчик, нам нужен курьер. Курьер! Со своей машиной! Ты понимаешь?

– Чё ж тут непонятного, – ответил Данька, и вдруг подмигнул.

Первый склонил голову, удивленно вглядываясь.

– Известное дело – курьер. Привезти, отвезти, быстро, точно, аккуратно. Без пыли, так сказать, и шуму.

Первый вскочил, сграбастал за воротник картавчика.

– Ты кого привёл, придурок?

– Он чист, – залепетал картавый, – чист, мы проверили.

– Алё, дядя! – Данька сделал шаг вперед, и оба они повернули головы в его сторону, – да не тупой я, и не вчера родился. С осени работу ищу. Денежную. И для приятеля моего – ему на сигареты не хватает. Хорошие. А вам ведь нужен курьер? Со своей машиной?

 

Уже на следующий день Даньке выдали трубу: как в китайских боевиках, что крутили в видео-салонах – большую, черную, с выдвигающейся антенной. Данька купил себе и шлем с тонированным стеклом – сам нарисовал синие языки пламени. Ковбой смотрел, высовывая язык, и послушно мыл и протирал кисточки. Каждый день с утра Харлей рассекал по городу, повинуясь инструкциям, выдаваемым по телефону. Привезти, отвезти, быстро, точно, аккуратно.

Ковбоя взяли ночным охранником в центральный офис конторы. А курил он всё так же «Приму» или «Беломорканал» – покупал на все деньги и складывал пачки аккуратными стопками, от пола к потолку, в зале у Даньки. Утром под окнами раздавалось «трень-трень» – Ковбой приезжал завтракать бутербродами с селёдкой пряного посола и делиться наблюдениями. Говорил Ковбой плохо, очень плохо, но запоминал хорошо – и Данька, краснея от натуги, поминутно вытирая вспотевшие ладони о штанины, и едва сдерживаясь, чтоб не заорать, по крупице вытягивал из него нужную информацию.

Через месяц он уже знал, где, как и кого.

Через два он был вполне готов.

 

Нож Данька воткнул в плашку паркета, в зале. Огляделся – по стенам громоздились пачки папирос, составляя правильный шахматный узор. «Прима» – красные клетки, «Беломорканал» – белые. Лунный свет падал в распахнутое настежь окно, бликом отражался в лезвии, а где-то в университетском парке трелью заливался соловей. Данька поежился – меж лопаток, от затылка к кобчику скользнуло ощущение дрожащего, заходящегося в песне тельца. Нос непроизвольно дернулся, почуяв болотный дух с застоявшихся озер Ботанического сада. Лягушки аккомпанировали ночному певцу нестройным хором. Данька сглотнул.

Он трижды обошел комнату, медленно проворачиваясь вокруг своей оси, и, остановившись у окна, глядя на черные неподвижные ветви, медленно закрыл глаза и сделал сальто назад.

 

Ковбой сидел напротив прозрачной двери и таращился сквозь неё, не мигая – это была его новая работа, и он выполнял её лучше всех. Настолько хорошо, что все уходили спать, оставляя его сторожить в одиночестве.

Он курил и думал, что его наверняка видно с улицы: через решётку, через чёрное стекло – маленький красный огонек. Ему очень хотелось выйти и посмотреть, но он чуял, что с этой идеей что-то не так, и потому просто сидел на месте, представляя себя со стороны мысленно. Красный трепещущий огонек за черными стёклами – это было очень красиво.

Каждый час огромные напольные часы в холле принимались гулко, натужно бить – и в этом тоже была своя прелесть. Часы били десять, потом одиннадцать, потом двенадцать раз. А потом отсчет начинался заново. Иногда, когда часы били три раза, к двери подходил человек, и нужно было встать и нажать кнопку на пульте, чтобы открылась наружная решетка и дверь.

Когда часы ударили первый раз, человек вышел из-за угла, когда часы ударили во второй раз, Ковбой начал приподниматься на стуле, когда часы ударили в третий раз, черная тень упала на лицо человека, и тот упал, закричав.

На секунду замешкавшись, Ковбой развернулся и, неуклюже размахивая короткими руками, побежал к пульту, а за спиной заходилось, вопило и хлопало крыльями. Огромный чёрный филин, впившись когтями, чуть склонил, примериваясь, голову и клюнул – в глаз. И еще раз – мимо. И еще раз – точно. И, отталкиваемый окровавленными руками, подпрыгнул, стал на крыло и, заложив крутой вираж, скрылся в низеньком декоративном ельнике.

Не решаясь переступить порог открытой двери, Ковбой смотрел через порог, как, плача, ползет по песчаной дорожке человек, помогая себе одной рукой, и придерживая другой разорванную щеку, а сзади уже слышался топот многих ног.

– Кто? – орал картавчик заполошно, как кликуша. – Кто?!

 

Утром Ковбой не пришел завтракать. Звонков на радио-телефон тоже не было. Данька не усидел дома – уехал колесить по городу. Ветер, свобода и скорость не доставляли радости.

Уже через час он обнаружил себя у Ковбоя под окнами.

Трепыхались раздуваемые июньским ветерком тюлевые занавески, внутри, кто-то тихо и нерешительно трогал клавиши аккордеона. Данька поёжился – меж лопаток снова… скользнуло. Оставил мотоцикл без присмотра и поднялся на третий этаж – позвонил.

Дверь открыла старая, седая старуха с пустым ртом – ковбоева мать – открыла, и сразу ушла, ворча, на кухню. «Сколько же ему лет?» – подумал Данька. Запинаясь в узкой, загроможденной прихожей, прошел по длинному коридору коммуналки мимо ряда дверей в крохотную, будто детскую, спаленку. Ковбой сидел на аккуратно застеленной, чистой кровати, положив подбородок на черный лакированный бок аккордеона, и по одной нажимал клавиши, едва шевеля мехи. Позади трепыхались легкие тюлевые занавески.

– Ковбой, – позвал Данька тихо, – ковбо-ой? Это я, Харлей.

Ковбой смотрел мимо.

– Ковбой, ковбо-ой, – Данька сглотнул, и тихонько коснулся пальцами пальцев, – не узнаешь меня?

Тот замер. Потом медленно, чуть шевеля мехи, утопил клавиши аккордеона.

– Узнал, значит… вот как, – усмехнулся Данька, сразу обо всём догадавшись. Сглотнул внезапную горечь.

– Шел бы ты, – в дверях, вытирая руки о серое полотенце, стояла ковбоева мать, – от него теперь неделю толку не будет. Вишь, гармонику свою взял… Пиликает, как отец его. А ведь играл когда-то… Говорили – гений! Гений…

И Харлей поднялся, оставил на кровати, с краю, ключи от квартиры и шлем. Сказал матери:

– Это от квартиры моей. Ковбой знает, где. Там деньги, в зале, в углу, под паркетной плашкой. И папиросы его – много. А шлем – на память.

Мать покивала, не веря, но проводила до двери.

Данька вышел, не попрощавшись, поглядел на почерневшую табличку напротив звонка: «Профессор И.П. Благодаров».

Гнал на вокзал во весь опор – глаза слезились от бьющего в лицо ветра. Дал с вокзала телеграмму: «Денег нет, университета исключен, еду домой, Даня» – и сел в поезд до Владивостока, оставив мотоцикл без присмотра.