Южный вход Татарского пролива к Амгу выделяется мысом Белкина. Мыс высокий и обрывистый. Море и охотское течение наталкивается на отроги горного хребта Сихотэ-Алинь, образующего возвышенное плато, постепенно понижающееся от пирамидальных вершин и обрывающееся у подножья мыса скалами, оконечностью прозванной Арка, имеющей сквозное отверстие, хорошо заметное при подходе с северо-востока. От устья реки Амгу, прижатой к скалам, долина расширяется просторно вглубь и образует низкий берег, окаймленный приглубым галечным пляжем, удобным для временной стоянки судов, трап можно бросать чуть ли не на высокий бар.

 

За деревьями видна крыша пакгауза, на берег высыпали крестьяне, а не служивые. Это старообрядцы-семейские, поселившиеся здесь еще до официального вхождения Приморского округа в состав Приамурского края. Корабли союзной англо-французской эскадры, заполонившие в 1855 году Татарский пролив и Охотское море, разорявшие и сжигавшие прибрежные русские поселения, - не тронули Амгу, столь незаметно здесь жили. Члены сельской общины стремились селиться отдельно и от приверженцев официальной православной церкви и от старообрядцев иного толка и согласия. Отказывались они и от несения воинской повинности – рекрутчины. Не найдя в низовьях Амура хороших условий для хлебопашества и не захотев расстаться с ним, сто семей отправились в Уссурийский край.

 

Мужики помогли завести канаты и якоря, «Викерс» стал как влитой в берег. Старообрядцы показались на одно лицо, явный северорусский тип, строгий, все с бородами, напоминающими лопаты – это потом, когда сгрудились в толпу, удалось подробнее рассмотреть каждого. Одежды - рубаха-косоворотка, подпоясанная тканым поясом, штаны с узким шагом, на ногах - самодельные ичиги или сапоги, пацаны босоноги.

Приметив, что среди прибывших - нет российского начальства, помогли матросам перевезти заказные товары в пакгауз. Крестьяне доброжелательны.

Бакунин спустился в лодку, и голубоглазый гребец, сильными гребками повел ее к урезу прибоя и воткнул в гальку. Покачиваясь неустойчиво, Мишель поднялся наверх сквозь кусты и траву, густо пахнувшую полынью, на оглубый берег, и не увидел ожидаемой деревни. Она стояла на версту от бухты, пришлось идти неспеша, разминая отвыкшие от твердой земли ноги.

 

Старообрядцы принесли с собой северорусские традиции с «сибирской окраской», малодворная деревня была свободной планировки; срубные избы сложены в охряпку и не успели почернеть от времени. Обойдя ближайшую, с двускатной крышей, Бакунин вышел на просторную, поросшую травой-муравой выгон. По его краям разбегались тропки к гумну, крепким амбарам на сваях, ведущими к дверям-воротам крутыми настилами, высились во дворах копны наколотых дров, а высокие поленицы тянулись вдоль жердей заплота. Цветники под окнами и огороды, засаженные картофелем и подсолнечником. Долина Амгу и ее притоков благодатное место: луга обильны, крестьяне сеют овес, ячмень, рожь, пшеницу, гречиху, также – коноплю.

К любознательному Бакунину приставили толкового парня, он словоохотливо и с какой-то завидной гордостью рассказывал о своей старообрядческой общине, образованной дюжиной многодетных семей из числа «беспоповцев». Крестьяне были выходцы в основном из Тарбагатайской волости Верхнеудинского округа Забайкальской области, переселились на Аянский тракт, куда были вызваны для обслуживания почтового сообщения между портом Аян, построенном в 1851-1852 гг. на побережье Охотского моря, и Якутском, бывшим в то время основной перевалочной базой между Сибирью и Камчаткой. С открытием Амура, основной путь снабжения Камчатки и Аляски переместился на него, и им разрешено было оставить службу на Аяне и поселиться вольно на вновь открытом побережье Сихотэ-Алиня. Вначале привезли с собой одомашненных оленей, но вскоре заменили их лошадьми и коровами. В способах охоты, рыбалки, изготовления промысловой одежды и обуви многое переняли от местных орочон, старообрядцы быстро приспособились к местным природным условиям. Единственно, что они не приняли от туземцев, это выращивание и курение табака, занесенное в эти дальние края еще иезуитами сто лет назад.

 

Основной народ находился на еланях, ближе к сопкам долины. Среди обкашиваемых полян в мелком дубняке, мужики выделялись белыми длинными рубахами и шляпами, а женскую одежду составляли сарафаны, «лямошные», головы покрыты белыми платками.

Было жарко, наезженная телегами дорога среди высокой траве и непроходимой таволожке по обочине. Матвей говорит, что в двух часах хода, у водопада есть теплые источники вельма сильной воды, излечивающей многие хвори. Каменья, устилающие дно ключа, - разноцветная яшма, столь ценимая китайцами!

К вершине долины раскорчевка, пахота, и подступает великолепный лес, дохнувший на путников хвойным запахом, чистый, с могучими кедрами, елями и аянскими пихтами. У Мишеля защемило сердце, вспомнил весеннее токование глухарей в гулком бескрайнем бору под Томском на заимке Асташева, и свою милую Антошу.

 

В вечерних сумерках, принарядившись, молодая деревня в картузах и цветных шалях подтянулась к галечной полосе морского берега, где американцы на шкуне играли на банджо и гитаре. Шум прибоя обрамлял мелодии чужой страны. Матвей пришел с девицей, выписанной из Великой Кемы, поселения, что в сорока морских милях по побережью к югу. Он пригласил Бакунина ночевать в дом к родителям. На следующий день намечалась загрузка шкуны строевым лесом, и Мишель согласился.

Матвей по деревни шел позади Бакунина со своей невестой.

 

- Откеле же вас бог нанес, с Рассеи ли? – спросил рослый Матвей.

- Я из Сибири, в России не был давно. Жил в Томске, Иркутске. А вы, давно из России?

- Ишшо с Алтая-то. Два сты годы.

- И не хочется?

- Оне нужжа нам-та Рассея? – сказал усмешливо Матвей.

- Не оглядывасся-та, - грубо, низким грудным голосом сказала девица, когда Мишель приостановил шаг, краем глаза заметил, что Матвей засунул руку в расстегнутый вырез сарафана подруги, откинувшейся телом на поддерживающую ее другую руку ухажера, и нежно тискал молодую ее грудь.

 

Изба была небольшая, хотя и пятистенка, с «русской» печью посередине и подпольем. Матвей ушел на вечёрку. Мати его, ладная женщина, одетая в чистый сарафан, подпоясанный передником, в шашмуре, шапочке, покрывающей волосы, хлопотала с ухватами у печи, собрала на стол ужин и ушла на другую половину. Горела лампа на нерпичьем жире, подвешенная на крюке к низкому потолку. В красном углу на полочке стояли развернутые медные складни, изображающие сцены из «Ветхого Завета», светилась лампадка.

Бородатый отец Матвея, Ляксандра Ионович, в нательной рубахе - не смущал гостя, и оказался приятным собеседником. Он по возрасту ровесник Мишелю, разве что, нет седины в постриженных полукругом волосах. С печи, попердывая и кряхтя, спустился совершенно белый, как полярная сова, дед, с пронзительно обесцвеченными голубыми глазами и рыхлой бороденкой. Похлебав из миски затирухи, послушал начало разговора. При упоминании Бакуниным старца Евфимия, по-юному подмигнул Мишелю и снова залез на печь, затих там, и больше не показывался. По мере углубляющейся ночной тишины, установившейся в избе, разговор напротив, все больше приобретал характер острой религиозной дискуссии.

 

Еще от своего тестя Квятковского, Бакунин много знал о староверах крайних беспоповских толков русского старообрядчества. Именно он, беларус, после своей деловой поездки на Бухтарму по золоторудным делам магната Асташева, у которого работал приказчиком в Томске, обратил внимание Бакунина на староверов страннического согласа, в просторечии именуемых «бегунами».

 

«…Победа зла в России и в мире повсеместна. Церковь может быть только бегствующей, только скитальческой, только скрытнической. Так рождалось учение о Беловодье, о «блуждающей Москве», о параллельной Родине истинного православия.

Бегуны видят мир как пространство воцарения «духовного антихриста». Его следы повсюду, он размазал свою мертвящую жижу на чиновников и обывателей, на знать и на простолюдинов, на попов и беснующихся сектантов, на дела людей, на их инстинкты, на их мысли.

Иерархии зла страшно описаны в базовом религиозном тексте странников «Цветнике» старца Евфимия - основателя этого толка. Люди, которые нас окружают теперь - уже нелюди, учит старец. Это «иконы сатанины», «телеса демонские» и «трупы мертвые». Вот что с ними сделал духовный антихрист: извратил он, окаянный сын погибели, саму природу человека, пришедшего в мир в тяжкие последние времена.

«Телеса демонские» суть дворяне, аристократия. Выполняют они волю богооставленного Государства, лишь пародирующего святость Московской Руси. Они — псы Вавилона, движимые конформизмом, растленные темным духом Санкт-Петербургского отчужденного уклада. «Скобленые рожи», «инородцы», «немцы», «шуты» - привнесенный антирусский класс деспотичных романовских надсмотрщиков над оживленными на время сынами могил. Нет власти над духом, который по ту сторону ума. Бог в тебе, а не в церковных ритуалах попов».

 

Странным было другое - как к староверам проникли кабалистические представления, Бакунину знакомые по Западному краю. Главенство текста и приоритет заповедей над традиционной иерархией жрецов. А еще чистота не только учения, но и кровного родства, за двести лет сохранение единого русского типа, не помешанного с многочисленными племенами, на пути староверческого рассеяния.

Разговор с раскольником закончился. Странническое согласие — это не нигилизм, не пароксизм отчаяния, не дуалистическая ересь борьбы Добра и Зла, не уход от сражения с действительностью. Это экстремальная форма утверждения достоинства живой души.

 

- Не всегда вы будете бегать от зла. Когда-то придется вступить с ним в бой.

- Зла-та неможно сбодат, тажже-та добра. Сумлеваюсь соглася-то людей по доброй воле единяття.

- А чего они боятся?

- Не дано всем-та воссоздат святу Родину, познат глубжыны последушной тайны Христа. Согласся и единення.

Ляксандра Ионович замолчал, взгляд его посуровел.

Мишель понял, нет ценностей, которые заслуживали бы того, чтобы их по-настоящему защищать. Нет святынь, которые заслуживают того, чтобы им по-настоящему поклоняться, мало извлечь их из-под давящих пластов абсолютного ужаса смерти, надо еще и согласиться с ними.

 

- Плевать на тых, которые верят-та в истинность, которая есть. Всё которая есть - мала толика, которая должна быть. Импыраторска мирска Рассея - адово зыркало крыво с мордами которым-та нету жизни в Бытии. Оне воглы ли карчи, утряшней денницы ли прызраки. У их нету корней, оне вырванны с гряды незрелы, и бросаты до краю сюды в зашшиту лихоимцев сатанински. ИмЯ законы, печати креплены тока мухлай слюнёй. Нету любви у тых, согласся. Плюнь тым в морду! - Ты свободен.

- Оне прислат начальничка-ли попа-ли, утекём дальше с детьми.

- Куда?

- У Астраллю, оне собират-та отвержанн, таки могим в Британску Канаду.

- А почему не в Америку?

- Америка рожжёна под рабством, там-то така сила надо духам, которая - и в Рассеи.

 

Утром над выгоном стоит серебристый и бодрящий туман. Деревня собирается на покос. Возвращаясь на американское судно, Бакунин с тоской думал: «Европеец ли он русский ли…?». Над памятью его - взведенный бровью взгляд молодого раскольника Матвея, выпустившего Мишеля со двора, не прощаясь.