Стоял январь. Нет, лучше февраль. И не стоял, а явно лежал – потому что снежные хлопья, как парашюты, пол вечера накануне прыгали с неба и штурмом баррикадировали лысую землю – ложились.

Так вот, значит. Лежал февраль. Обыкновенный снежный февраль, перемешанный с песком и солевыми меньшинствами, страдающими от непрофессионализма дворников и снегоуборочных машин, а может, где-то и снегомашинных уборных. Туда и сюда сновали люди, а может, и не люди вовсе – кто сколько выпил, или как посмотреть (люди – те же точки, только из космоса). Погода была лётная. Нет, лучше летящая: мороз и солнце окрыляли даже во времена классиков. Поэтому люди сновали туда и сюда достаточно бодро и приминали своими разновесовыми категориями блестящий снегодром. Никто из них и не думал печалиться, потому что погода была летящая. И если бы кто-то в чёрном плаще с капюшоном в такую-то погоду подошёл к одному из них и предложил подумать о печали, каждый бы из них расхохотался незнакомцу в лицо. Потому что в такую погоду даже печаль летающая - взяла и улетучилась. «И не пристало Вам в такую погоду о печали-то вспоминать, мистер?» - скажет каждый из них. Потому что единодушие в такую погоду границ не ведает. Нету их попросту!

Мороз и солнце пробивались к каждому, даже к тем, кто дремал и храпел в опылённых квартирах. Даже к Вениамину Кузьмичу, что жил в десятиэтажном бетонном блоке с множеством окон и подмножеством квартир. Мороз сквозь щели не заклеенных на зиму рам щипал ему нос, а солнце теребило седовласую шевелюру. По привычке закалённого арифметика Вениамин Кузьмич пытался было сопротивляться, но вскоре чихнул, крикнул в немое пространство «ой» и быстро вскочил с кровати. Он и сам не понял, зачем крикнул, но звонкое «ой» пробежало по всем комнатам квартиры и ударилось о каждую из 14 стен. Улыбаясь, Вениамин Кузьмич сначала вздумал считать, но быстро сбился и вдруг вспомнил, что что-то не так.

Есть у людей такое свойство – переданное от бабушек-вязальщиц - накручивать себе на клубок событий, или наматывать на редеющий ус какие-то неприятности и проблематичности. Причём их как таковых и не было, но накрутить – дело чести. И вот сидишь потом весь вечер, а то и 2, и не можешь раскрутить эти нитевидные лабиринты мыслей обратно. Сидишь и страдаешь. И жить спокойно не можешь, и спать, и есть, и даже во время фильма интересного то и дело отвлекаешься на этих нитечервяков. А они всё сидят и грызут там внутри. А тараканы, между прочим, тоже сами по себе не приходят. Грязь нечего разводить. Только вот червяки от дихлофоса ещё прожорливей становятся. И вот ты сидишь третий вечер подряд, как Вениамин Кузьмич сидел. Вчера.

Мало кто знает, что три вечера подряд сидел Вениамин Кузьмич с мрачным видом за столом и в кресле и выковыривал свою нитечервовидную занозу разного размера иголками, даже шилом пробовал – ничего не помогает. От каждой попытки он становился всё мрачнее и мрачнее, даже тучи на его фоне выглядели куда жизнерадостней. И от каждой его попытки заноза всё глубже и глубже заходила внутрь и уже даже нарывать начала. Под утро Вениамин Кузьмич заснул. И вот теперь он сидит на кровати и думает, что что-то не так. « У меня ничего не болит и не нарывает, я сижу на кровати и, пожалуй, больше всего на свете хочу выскочить на улицу, где такая летящая погода. Да, так я и сделаю!» Вениамин Кузьмич с армейской скоростью оделся и выбежал на улицу, по-мальчишески забыв закрыть дверь.

На полу рядом с кроватью валялась толстая-претолстая заноза. Нет, даже бревно. А в прошлом комнаты застыла непроизвольная, самая искренняя и летящая на свете улыбка.