Странные и непредсказуемые фортели выкидывают порой Небо и Провидение. Вот – все готово к тому, чтобы человек был устроен, надежно упакован и погружен в различные приятности… – но нет. Кто-то там, наверху, дергает нитку, открывается дверь с надписью «Стучать головой», и шлепает человек по кривой тропке, пытаясь сообразить – как же это меня занесло?

Только ведь хорошо это. Потому как, если долго не происходит никаких изменений, становится человек грустен и печален, и появляется у него желание начать новую жизнь. И срок обычно назначается подходящий – с понедельника или с первого числа, а удобнее всего – с Нового Года. И если наши действия совпадают с манипуляциями там, наверху – мы радостно хлопаем в ладоши…

–Удалось!

 

Послушная кнопка перемотки, отсчитав, сколько положено пленки, выключилась. Лоо-ондон–Париж… раздалось из динамиков.

Марина – вся такая маленькая, чистенькая, аккуратненькая лежала на обочине жизни. Обочина находилась в однокомнатной квартире, которая бережно хранила следы бытовых драм и комедий, неясно проступавших в прокуренной атмосфере творческих взлетов и падений и случавшихся низменных страстей и предательств. Желтые, отставшие местами обои, прожженные поэтическим накалом шторы, паркет, зашарканный множеством ног – как ей все это надоело. Сейчас Марине больше всего хотелось зажить, наконец, спокойно, избавиться от психически–неуравновешенной богемы, дурацкой суеты и неустроенности. Не самой, конечно, избавиться. Все должно быть по–взрослому. Должен явиться Он – герой романтических грез и видений, тот, кто, властно обняв – или нет… лучше – взяв на руки и прижав к груди, скажет:

– Вперед!

Куда? Она сама не знала. Только не за романтикой, которой Марина была сыта по горло. Хорошо бы опять стать девочкой, выйти замуж – и чтобы белое платье со шлейфом, и свадьба со сватами, длинными столами с холодцом и винегретом, и утренним походом по соседним улицам с рябиной – все как у людей. И чтобы свила она гнездо и натащила туда всякой ерунды, которая совершенно необходима для нормального самочувствия. И чтобы происходило все это далеко–далеко, подальше отсюда.

Марина в очередной раз нажала клавишу и включила понравившуюся песню. В Лондон ей совсем не хотелось – чего там того Лондона, чего она в нем забыла? А вот в Париж – это с нашим удовольствием. Она, прямо–таки, видела: как сходит по трапу самолета в Орли, а внизу стоят люди – все похожие на молодого Боярского и кто–то там ждет ее с нетерпением… – хорошо, чтобы этот кто–то походил на одноклассника Лешку Андрианова, который любил ее с пятого по одиннадцатый класс и сто раз повторял, что однажды наступит голубой закат, и он увезет ее в Париж. Да только, пока Лешечка в носу ковырял, не дождалась она голубого заката, а махнула как–то ранним утром со старшим лейтенантом Николаем в далекие забайкальские края. Конечно, перед этим, все было, как полагается – как увидел Николай Марину, так и влюбился Николай в Марину, и как увидела Марина Николая, так и влюбилась Марина в Николая.

– Ты для меня – это все, – убежденно шептал лейтенант, призывая в свидетели без дела болтавшуюся над головой Большую Медведицу, и Марина как эхо вторила.

– Ты для меня – это все.

И ведь преступила волю родителей, бросила институт и махнула «за туманом и за запахом тайги», за симпатичным до невозможности, настырным и уверенным в своей правоте.

Туманы и запахи тайги хранились в военном городке, в котором скучно стало через неделю. Чтобы как–то занять, Николай устроил ее в полковую библиотеку, а все остальное время, Марина сидела, перебирая гитарные струны, напевая песни Окуджавы и Вертинского, и ожидая мужа с никогда не заканчивающегося дежурства. Бывали и приятные события, кто ж спорит: однажды к какому–то празднику ей предложили участвовать в концерте, и когда Марина вышла на сцену – маленькая вся, такая, с огромной гитарой – зал взорвался от восторга. Она села бочком, ножку на ножку, в коротенькой юбочке с кружавчиками, поставила на колени гитару… и все замерли. Они могли бы просто сидеть и смотреть на нее часами, а она еще и запела. Хотя пела Марина неважно, восторгам не было предела, а когда она встала с трогательным красным пятном на коленке, оставшимся от гитары, то пару минут ей казалось, что жить тут очень даже хорошо.

 

Промурлыкал телефон, и Марина нехотя сняла трубку. Звонила Надя – фифа размалеванная – подружка, оставшаяся от второго, сбежавшего спутника жизни.

– Ну, ты как? Что слышно от Гоши?

– Я никак. От Гоши ничего не слышно… – и тебя бы не слышала, – подумала вдогонку Марина, положив трубку.

 

Гоша встретился ей так же неожиданно – выскочил как черт из табакерки из автобуса, в котором в часть приехали артисты. Выскочил и замер, уставясь на Марину. А она даже совсем была и непричесана, и джинсы на ней были какие–то паленые, а вот – на тебе. После того как артистам показали полковое знамя, столовую, спортивную площадку и комнату досуга – в клубе состоялся концерт. Здесь, конечно, Марина в грязь лицом не ударила и, сидя в первом ряду, выглядела – как положено, так что Гоша, исполнявший собственные песни, два раза забывал слова. А тут капитан Медведев – вечный конферансье, деликатно посоветовавшись за кулисами с ее Николаем, вышел по окончании последнего номера и громогласно заявил артистам, что они тоже не лыком шиты и не сапогом щи хлебают, а очень даже имеют своих талантов и сейчас это всем продемонстрируют. Потом начал идиотски улыбаться, хлопать в ладоши и, помогая себе руками, нудить в микрофон – Марина Сергеевна, просим, просим… и весь зал захлопал и чеканно проскандировал: – Про–сим! Про–сим!

В общем, случилось то, что должно было случиться и этот дурацкий Николай своими руками, можно сказать, толкнул ее в Гошины объятия. Гоша, конечно же, взялся помогать ей и довольно ловко подыгрывал на второй гитаре, а после выступления долго целовал руку и шептал: – Марина Сергеевна, я вас умоляю… поговорить… десять минут… уезжаем утром.

И ведь, словно нарочно, в этот вечер у Николая было дежурство, словно не мог он поменяться, и что же Марине прикажете делать? Конечно, вышла она, накинув новенькую кофточку из турецкой шерсти, туда, где, по ее расчетам, должны происходить все романтические встречи – на аллею героев, украшенную портретами тех, кто в веках прославил секретный номер этой войсковой части – а какой, я вам не скажу. Одно достоверно известно, что память о Марине сохранится в этой части тоже надолго, и вспоминать ее будут как «…ту, которая убежала с артистом».

Мраком, воем собак и пронизывающим ветром покрыта встреча Марины с Гошей. Дул он про то, что она достойна совсем другой жизни, что с ее талантом должна вращаться в столичных кругах и можно начать прямо сейчас – с Гошиного круга. Что здесь, в этой глуши, она похоронила себя, а должна – совсем наоборот, позволить всему миру любоваться… и много других, подходящих случаю глупостей. И, конечно, к отходу поезда Марина была на оговоренном месте, под вокзальными часами, оставив Николаю, стерегущему рубежи Родины, записку: «Я уехала, меня не ищи. Перекипяти суп, ему уже пятый день».

Возможно, кто–то назовет это женским коварством. Я так не думаю. Коварная женщина про суп бы и не вспомнила.

 

Вот так случилось, что Марина оказалась в стольном граде Петрограде, в Гошиной однокомнатной квартире, в горниле богемной жизни.

– … ах, милочка, вам так удались эти пирожки! Точно такие подавали на приеме у Сальвадора… как какого? Дали, разумеется… общались, конечно… и неоднократно… он такой выдумщик и баловник. В тот раз, только представьте себе, он не вышел к гостям, но в окончании приема раскрылась дверь в залу, и он промчался сквозь толпу на трехколесном велосипеде, совершенно голый, в кайзеровском шлеме, размахивая красным флагом. Все так хохотали… ах, эти безумные времена… ха–ха–ха…

Постоянными гостями Гошиной квартиры были всевозможные барды, музыканты, художники, непризнанные поэты. Они появлялись и исчезали, оставляя после себя ауру свободы и гениальности. Они были веселы и независимы, даже когда хмурились и сидели в отделении милиции за мелкое хулиганство. Только один – кришнаит по имени Банга – за все время так ни разу и не улыбнулся. Он всегда был сосредоточен, потому что постоянно находился в состоянии осознания и удушливой атмосфере любви. Бангу обхаживала худосочная редакторша одной малотиражной газеты Кристина, с гордостью носившая смешную фамилию Пуговкина. Они всегда приходили вместе: Банга садился на пол в углу и внимательно следил за происходящим, а Кристина внимательно следила за Бангой, незаметно напиваясь от огорчения, что ей никак не удается влюбить его в себя, и заставить поменять загадочную религию на уют и тепло родного дома. К двум часам ночи она, как правило, падала, со стуком ударяясь головой об пол, извещая тем самым, что вечер пора закруглять. Кристину укладывали на диван, ставили на лоб примочку и начинали разбредаться, завершая дискуссии и демонстрируя соседям запомнившиеся гитарные пассажи.

Гошины дни были заполнены репетициями, работой в студии, встречами, свиданиями – чем угодно, только не Мариной. Сотни раз за это время она задавала себе вопрос – зачем она сюда приехала? Гошина страсть оказалась скоротечной, а Маринина, кажется, умерла, не успев проснуться.

Через три месяца она взвыла от такой жизни и в лоб спросила Гошу – зачем он ее привез? Гоша пожал плечами и заявил, будто он искренне полагал, что ее творческий потенциал гораздо выше и вообще… гм… ну, да ладно… как раз завтра у него встреча с режиссером телевидения, и он что–нибудь придумает.

На телевидение ее действительно взяли – шестым помощником младшего администратора, и это Марине совершенно не понравилось. Да и вообще, ей там не понравилось, и через месяц Марина ушла. Она уже подумывала – а не покаяться ли перед Николаем? Грохнуться на коленки, биться истово лбом о линолеум, а ее хорошенькие кучеряшки будут отчаянно трепетать и подметать накопившийся в квартире мусор. Но как только она представляла полный презрения взгляд, картинно сложенные на груди руки – тут же и оставляла эту мысль.

А ситуация приняла неожиданный оборот. Гошин директор сумел реализовать давнюю мечту и договорился о том, что Гошу включат в сборную команду, которая должна будет проехать с гастролями весь Израиль и три четверти США. Естественно, для Марины места в этой команде не было, и ей светила безрадостная перспектива оказаться на улице. Кто он ей – да никто. Сегодня есть, а завтра – был. Однако, Гоша оказался благородным человеком, а может совесть грызла. Он заверил Марину, что все остается на месте, квартира в ее распоряжении и даже некоторая сумма денег на первое время, а потом он вернется и все будет хо–ро–шо. Марина не очень поверила в это хо–ро–шо, но деньги взяла. Они даже пошли к нотариусу, долго стояли в очереди, и Гоша оформил на нее доверенность на осуществление правомочных действий по содержанию квартиры. Очередь к нотариусу была огромная, всем хотелось зарегистрировать правомочность действий и Марина, разглядывая табличку с надписью «Нотариус Дорофеева С.Н.», скучала. От скуки она даже начала сочинять поэму:

 

Нотариус Дорофеева любила Степана Петровича.

Любила любовью трепетной, рассчитывая на связь.

Подарки делала ценные и прочие знаки внимания,

А этому гаду–сантехнику она была не нужна…

 

Но тут подошла их очередь, и поэма осталась недописанной.

 

Отходную зафиксировали шумно, а уже назавтра двери квартиры оказались закрыты. Постоянные гости, по привычке стекавшиеся вечерами, звонили, недоуменно топтались на лестнице, шумно сопели, спускаясь вниз, а Марина выглядывала из–за штор и видела, как снежинки садятся на лысую голову смотрящего на окна Гошиной квартиры кришнаита. Садятся, тают, стекают по лицу и от этого кажется, что кришнаит плачет. Снег в этом году шел часто.

Наступало Рождество…

 

Звонок был настойчив и продолжителен. Так звонит тот, кто абсолютно уверен, что его ждут. Марина, прислушиваясь к трели, долго думала открывать или нет, но потом откуда–то пришла уверенность, что это вернулся Гоша, и она пошла к двери. На пороге стоял Дед Мороз.

– Становитесь детки в кучу, я вам что–то отчебучу…,– радостно, нараспев пророкотал он поставленным голосом.

– Кто здесь ожидает Дедушку Мороза? – дед трижды грохнул посохом о пол из метлахской плитки.

– Никто не ожидает, дедушка, – сказала Марина, прислонясь к косяку, – вы, наверное, квартирой ошиблись, это номер сорок три.

Дед Мороз растерянно заморгал, собрался, было, уходить, но внезапно повернулся и уставился на Маринку, словно увидел внучку Снегурочку хозяйкой наркопритона.

– И для тебя, девонька, у меня подарок есть, – просипел он севшим голосом и потянул с головы, шапку и ватную бороду. Перед ней стоял нарумяненный Лешка Андрианов.

– Лешенька, – пискнула Маринка и кинулась ему на шею…

 

Разные встречи бывают. Жили люди рядом, учились, работали, встретились через несколько лет, а поговорить не о чем. Привет–привет, пока–пока… и весь разговор. Здесь был не тот случай. И припасенная на Новый Год бутылка шампанского пригодилась. Они сидели на кухне, пили вино, и Маринка чувствовала, что Лешка – тот человек, которому ей хочется рассказать все–все–все. И он поймет и ничего плохого не скажет, а пожалеет и посочувствует.

– Ты–то, как? – спохватилась она, выложив ему всю свою историю, – семья, дети? Где живешь, чем занимаешься?

– Жена? – он задумчиво покачал головой. – Сам не пойму. Прожили три года, только общего у нас ничего не оказалось. У нее работа серьезная, с внешнеэкономической деятельностью связанная, свой круг, а я туда не вписывался, ну никак. Год назад уехала работать в Лондон и по сей день там. Звоню иногда. А я бизнесом занялся, да только какой из меня бизнесмен? Прогорел, в долги влез, потом квартиру родителей продал, рассчитался, бросил все к чертовой матери да и уехал.

– Куда? – Маринка почему–то внутренне напряглась, ожидая ответа.

– В Париж, – просто ответил он.

– К–как… в Париж? – выдохнула Марина. Она ощутила себя девочкой, которой подсунули в обертке от конфеты камушек.

– Леша… а я? А голубой закат, как же? – слезы сами собой полились по щекам, в них было все, что накопилось за эти годы.

– Да это не тот Париж, не переживай, – улыбнулся он, – поселок такой есть, в Пензенской области.

Тут Маринку накрыло. Она смеялась и не могла остановиться, размазывала старые и новые, уже от смеха, слезы и хохотала, вспоминая магнитофон с дурацкой песенкой и детские обещания.

– Ну, ты даешь, Андрианов! – задыхаясь сказала она. – Так ведь девушку остатков душевного равновесия лишить можно.

Лешка смотрел на нее и тоже смеялся. Внезапно, он спохватился.

– Елы–палы! Мне же еще три адреса обойти нужно!

– А это, вообще, что? Зачем это? – она указала на дедморозову шубу, валявшуюся в углу.

– Я в Питер на три дня приехал, по работе. Остановился у товарища, а он подрядился Дедом Морозом поработать и заболел. Вот, пришлось выручать. Еще три заказа и все. А завтра утром уезжаю.

– Как… завтра? – растерянно выговорила она.

Ну не может так быть, чтобы вот Лешка сидел тут и Маринка чувствовала себя легко и свободно, как давно не чувствовала и вдруг – все это закончилось даже не начавшись.

– Раз надо, иди, – сказала она потухшим голосом.

– Марина. Ты не обижайся, – он уже стоял в прихожей, нацепив дурацкую бороду. Я позвоню.

– Иди, Леша, иди. Тебе нужно.

Сейчас больше всего хотелось, чтобы он поскорее ушел, и она всласть могла нареветься. Марина вытолкала его за дверь и бросилась на диван.

 

Утренний телефонный звонок прозвучал, как всегда, не вовремя.

Марина сидела, с ненавистью глядя на аппарат, и примеряясь как выдернуть шнур. Но включился автоответчик, она услышала треск сети, и тут же раздался голос Лешки.

– Маринка! Алло! Ты слышишь?

– Слышу, Леша. Что? – она сняла трубку.

– Ты, эта… я вот… что–то… всю ночь не спал. Как–то все неправильно. Знаешь… поезд через сорок минут, я тебя жду на вокзале, билеты есть. Я жду под часами! Алло! Слышишь? Что тебе тут делать? А там все же… Париж.

 

Говорят, в тот вечер метеорологи отметили странное атмосферное явление – голубой закат. Причины его до сих пор не выяснены.