Princess:

Мария Михайловна Лермонтова: « Ландыш за стеклом или размышления над семейной хроникой.» Новелла – биография.

 

От автора.

С портрета неизвестного художника, скорее всего - домашнего живописца –самоучки - смотрят на меня глубокие, как омуты, как звездные пропасти, как тайная жизнь Души, как колодезная влага, глаза.

Глаза не юной, шестнадцатилетней барышни, какой, по видимому, и была она в ту пору, когда писали с нее сию «домашнюю парсуну» (по заказу властной, но безмерно любящей ее матери), а человека, знающего нечто – Тайное, некую магическую волшебную силу чувств и не менее магическую, сладостною горечь больших страстей человеческих, сладостную настолько, что можно и напрочь забыть о горечи страстей сих..

О матери Михаила Лермонтова известно непозволительно, до дерзости отчаяния, – мало. Ни даты рождения, ни даты венчания. Небольшой абзац в солидном томе – «кирпичике» Лермонтовской энциклопедии, разбросанные, сухие строки в примечаниях к изданиям писем, и пара прекрасных, до озноба, строчек - рифм гениального ее сына, сохранившего о ней на дне Души своей едва ли не самое пылкое, не самое чудное, по короткости своей печальной, воспоминание..

С него и начнем, пожалуй…

 

 

«Когда я был трех лет, то была песня,

от которой я плакал: ее не могу теперь вспомнить,

но уверен, что если б услыхал ее, она

бы произвела прежнее действие.

Ее певала мне покойная мать.»

М. Ю. Лермонтов. Дневник.

 

1

…Машенька Арсеньева певала частенько. Она полностью, всею душою уходила в чарующие, медленные напевы, в которых изливалась ее тоска, ее неизбывная печаль от преждевременного знания горечи этого мира: странного, пленительного, ужасающего одновременно! Первое впечатление детства, застывшее навсегда в ее душе: свежий, дурманящий запах хвои, блеск завернутых в серебряную бумагу орехов, разноцветные ленты из фольги, оживленный говор и смех гостей в зале и искаженное ужасом лицо матери, судорожно сжимающей в руках ворот замысловатого маскарадного платья: не то вдовы, не то стареющей венецианской догарессы. Маменька и оделась в тот черный гипюр лишь по странной прихоти супруга, Михаила Васильевича, накануне вечером, словно бы невзначай, за игрою в пикет, обронившего странные слова: «В завтрашнем маскераде будешь ты у меня, Лизанька, вдовушкою, а ты, Машенька, сироткой».

Маменька тогда и бровью не повела, лишь чуть сморщила лоб в неудовольствии внутреннем: пристало ли ей, урожденной Столыпиной, рядиться в маски, да еще столь причудливые, в угоду капризам арсеньевским?! И Машенька, сползшая в ту минуту вечернюю с колен отца, в непонятной тревоге ахнувшего где то в горле сердечка, словно прочла тайные мысли матери: «Ах, Мишель, Мишель, все никак не уймется, по полтораста человек гостей приглашает в вечер, а сами в долгах, будто в шелку, последний фермуар жемчужный*(*дамское украшение, крепившееся на волосах – Р.) заложил на днях. Да вот еще просит бумагу в Опекунский совет подать, дабы карточные долги чести оплатить смог! А может, и не долги это вовсе, а прихоти многочисленных его молодых капризниц – одалисок, кто ведает доподлинно?»

Да уж, любезностью и веселой живостью нрава своего мог Михаил Васильевич Арсеньев любую даму очаровать без усилия видимого, в какие – нибудь четверть часа, с легкостию и грацией мотыльковой истинного ценителя жизни, жуира, светского остроумца, бывшего гвардейца, одним словом!

Да и сама она, Елисавета Столыпина, гордая, чересчур степенная, даже несколько неуклюжая, двадцатилетняя девица, из знатной и славной фамилии, не красавица, но наружности приятной, украшенной старинным достоинством манер и румянцем во всю щеку, легко попалась в путанные сети блестящего ритора - гвардейца!

В двадцать семь лет своих, при поддержке влиятельных родных супруги, стал Михаил Арсеньев местным предводителем дворянства, и часто самые спорные и неразрешимые «гордиевы узлы» жизни уездной мог легко распутать с помощью истинного природного обаяния и всем завидного дара красноречия.

На все «столыпинское», прочное приданное жены и на свадебные подарки – серебряными ассигнациями, полученными от родных, людей сериозных и практичных, – купил Михаил Арсеньев несколько десятин земли в чембарском уезде Пензенской губернии и назвал новую усадьбу затейливо, по местному: «Тарханы»..Записал ее на имя супруги.

Там, в Тарханах, и родилась вскорости единственная дочь молодых помещиков, Машенька, Мария Михайловна Арсеньева…*. (*Подлинная дата рождения матери Поэта – неизвестна - Р.)

2.

Поначалу грезили молодожены Арсеньевы счастливо окружить себя целым выводком ребятни, но Бог рассудил иначе: вскоре после первых родов занемогла Елисавета Алексеевна тяжко, румянец на щеках ее угас, и к тридцати годам напоминала она наружностию своею увядающую старуху. О наследнике имения мужеска пола забыть пришлось по совету доктора - напрочь, да только темперамента своего не смог Михаил Васильевич, при всем пылком желании, никак удержать!

И зажить степенным помещиком, как о том судила - думала Елисавета Алексеевна, муж ее в усадьбе своей совсем, совсем не возжелал. Каждый месяц устраивал в Тарханах то концерты, то спектакли, то охоту, то маскерад шуточный, с колпаками, нарядами да масками, и сам первым шутейником был в маскерадах тех, изысканным и столь артистичным, что гости уездные диву давались: на такое ум их не был способен, а ведь почти у каждого, по обычаю того времени, водились в усадьбах крепостные театры с домашними актерами и актерками! Устраивал Михаил Васильевич и яркие елки для ребятни уездной, а на потеху соседям из Москвы привез карлика – слугу. Да тот, как забавен не казался, но малым ростом своим и сериозною миною пугал домашних в темноте до обмирания сердечного: уж на что Елисавета Алексеевна сама не из пужливых была, а и то рукою махала и крестилась, встретя ненароком разноцветный шар на коротких ножках в антресолях дома тархановского! Спать сей карлица несуразный любил на подоконнике фасадного окна, и к вечеру обычно собиралась возле дому господского целая толпа усадебных крестьян, да и помещиков окрестных – тоже. Всем умел потеху устроить Михаил Васильевич, что ни говори! Никому покою не давал. И прежде всего – себе!

3.

Даже Машеньку, тихую голубку болезную, и ту норовил неугомонный батюшка - жизнелюб увлечь пожарами души своей, что горели в нем, не угасая. Брал вечерами на колени, наигрывая простенькие мелодии на клавикордах, песенкам французским учил, да разным па замысловатым.. Хрупкое дитя по вощеному паркету скользило, ручки худенькие воздымая к потолку, и играли на своде тени узорные от свечей восковых, дорогих, по шестьдесят четыре рубля ассигнациями за пуд; и тоскливо замирало сердце у Елисаветы Алексеевны, тревожно взглядывала она на Машеньку, а уж что думала – бог ведает!

Еще кисть держать учил Машеньку папенька, и барышнею вовсю уж рисовала она тщательно в альбомах своих черною тушью раскидистые деревья, цветы – розаны, ручьи и реки, а чаще всего – лица человеческие, профили. К примеру, профиль кузины своей, Машеньки Шан – Гирей, изобразила пером тонким столь отчетливо, что отец последней решился рисунок вывесить в кабинете у себя: вместо парсуны.

Под тихостью натуры тлел в Машеньке - голубке опасный «арсеньевский» огонь, и мать замирала в ожидании: к чему то он приведет?

4.

Михаила Васильевича, чуяла она сердцем, нескончаемый пыл натуры привел, несомненно, лишьк краю пропасти. На старости лет влюбился чембарский предводитель. Безумно, страстно. Проживала роковая пассия господина Арсеньева по соседству, прозывалась госпожою Мансырьевой, и была замужнею дамою, но муж ея, человек военный, пребывал в вечном отсутствии, и молодая чернобровая и вертлявая хозяйка села Онучи, на положении «соломенной вдовушки» принимала галантного соседа безотказно! Что за нею, безотказностью, скрывалось, многие – догадывались. А владелица Тархан и законная супруга старалась и вовсе - не думать. Отмахивалась от досужих сплетен. Закрывала глаза рукою. Но все чаще не шел пасьянс любимый, не складывались угодным узором карты, и под звук Машенькиного тихого напева, роняла Елисавета Алексеевна скупые слезинки, а глаза ее блестели. Но не влагою, а жарким огнем.. Судя по горести, которой часто предавался влюбленный в чужие прелести супруг, тайный его роман немного приносил ему счастия. А раз так, думала про себя Елисавета Алексеевна, остается все – перетерпеть. Перемелется – мука будет..

5.

Но не перемололось. Страшный гром грянул в семействе Арсеньевых первого января 1810 года. Затеял Михаил Васильевич на этот раз в Тарханах к обычной усадебной елке впридачу еще и - маскерадный спектакль, на этот раз из Шекспирова мрачного «Принца Гамлета» - и себе костюм смастерил – могильщика, ни меньше, ни больше. И гостей, как водится, пригласил, и даже нарочного в Онучи отправил за дамою сердца, не моргнув и глазом перед женою! Да к даме той не вовремя муж воротился, и камердинеру верному восвояси с приглашением маскерадным и запискою пылкою пришлось воротиться. Записка фривольная, разумеется, побывала сей час в цепких руках Елисаветы Алексеевны, но, узнав от камердинера, что маскерад зимний все же не будет омрачен тенью очаровательницы хищной, хозяйка Тархан немного повеселела. Она еще не знала, какою натуральною, а не англицкой, маскерадной, трагедией обернется для нее сия шумная новогодняя ночь.. Елка и веселие новогоднее были в полном разгаре, и Михаил Васильевич, выйдя из кабинета в костюме и маске, сел в кресло и, посадив с собою рядом по одну сторону - жену, а по другую - несовершеннолетнюю дочь, повторил им вполголоса свою – шараду, сказанную за вчерашним пикетом. Они, хотя всеи выслушали среди маскерадного шума, но значения тому не придали вовсе: внимание их отвлекали то и дело подходившие гости. Елисавета Алексеевна, за хозяйскими заботами и думами, пропустила слова мужнины мимо уха: вздор все, достаточно с него будет и черного гипюру, что на себя надела, он ей не слишком к лицу: бледнит и полнит!

После произнесенной загадочной тирады, хозяин Тархан вдруг встал и вышел из залы в соседнюю комнату, буфетную, вытащил из шкафа пузырек с ядом, выпил и упал. Изо рта у него тотчас пошла обильная пена, он несколько раз передернулся судорогою и затих, вытянувшись, ибо был - мертв!

Среди гостей раздались вопли ужаса и сдавленные рыдания, дамы выбегали в переднюю, роняя украшения и цветы с волос. И прежде, чем Елисавета Алексеевна поняла, что роль так причудливо означенная ей мужем, стала навсегда горестною явью, дом ее - опустел. Ей сделалось дурно, пришедши же в себя она тотчас выехала с ошеломленной холодом ужаса дочерью в зимней карете в Пензу, к родным своим.

«Пробыла она в Пензе шесть недель, не делая никаких поминовений». – писал позднее П. Шугаев, сосед Арсеньевых по имению.

6.

В роль властной вдовы вошла поручица Елисавета Алексеевна Арсеньева не постепенно, а почти сразу, ибо и при жизни мужа ощущала себя полною хозяйкою четырехсот девяноста шести душ крепостных, земель, лесов и угодий пахотных. И одиннадцать душ дворовых, что принадлежали мужу, после кончины его, тотчас переписала на свое имя, прибрала к рукам и орловских крестьян, пересланных в Тарханы по ее настоянию, после семейного раздела имущества между родными Михаила Васильевича. Лишь один резон приводила она беспрестанно охавшей родне: Машенька у нее на руках, барышня, почти что на выданье…

 

Да, о Машеньке надлежало теперь думать более, чем прежде, хотя поначалу, от крепкой душевной обиды на мужа, едва не отправила Елисавета Алексеевна единственную кровинку свою в Смольный институт девиц благородных, под опеку Императорского семейства. Прошение на имя начальницы Смольного подано было, и ответ получен благосклонный, но в списках воспитанниц за 1810 год, противу фамилии «Арсеньева», значится сухо: «Не представлена»..

Не вырвалась тонкокрылая пташка из родительского гнезда, тихо звенел нежный ландыш форфоровыми чашечками цветка своего под стеклом тесной оранжереи пензенского поместья, с парками, прудами, куртинами, аллеями и беседками.. Машенька вроде бы и не противилась воле родительской: все пела да в альбомах чертила, дитя воздушное.. К щекам ее больно редко румянец приливал, и наровила чадо свое Елисавета Алексеевна, по совету доктора домашнего, чаще на воздух вывозить, благо, бывали, по надобности денежной и семейственной, то и дело в Васильевском, имении «арсеньевского наследства», которое тоже, по разумению Елисаветы Алексеевны, справедливо разделить надлежало!

7.

Ну, а пока «вдова маскерадная», поручица Арсеньева с родными покойного супруга бумаги по разделу имущества разбирала, Машенька ее на окраине аллеи парка Васильевского судьбу свою негаданно нашла. Пехотный капитан Юрий Петрович Лермонтов, вышедший в 1810 году в отставку, приехал в имение свое, Кропотово, и сделался соседом Арсеньевых по Васильевскому. Зачастил на их чаи и вечера с танцами. В шумном, веселом и беззалаберном доме, этому кудрявому шутнику, красавцу, начитанному, обаятельному, с обворожительною ямочкою на подбородке и живыми темными глазами, вспыльчивому «дамскому угоднику», выпускнику Петербургского кадетского корпуса, быстро нашлось место… И не только в доме Арсеньевых, но и в сердце тихони Marie!

 

Родные отца ее, прознав о склонности сердечной, обрадовались до восторга, и на Елисавету Алексеевну попробовали немедля воздействовать:

браки, де, совершаются на небесах! Но та – уперлась. В какую бездну безнадежности себя Машенька толкает, ведь капитан Лермонтов не просто – беден, он нищ, гол как сокол, имение заложено – перезаложено! На что же они жить то станут?! Не быть по сему, не быть.. Однако ж – сбылось… Машенька в разговоре с Елисаветою Алексеевною столь упряма была, что пригрозить решилась: либо - материнское благословение и с Юрием Петровичем под венец, либо – яду примет, как покойный батюшка. Затрепетала «рсеньевская жилка», загорелся тлеющий доселе тихо уголек.. и испугалась Елисавета Алексеевна до тоски смертельной, хоть и не видела надежности в капитане гвардейском, Жорже Лермонтове.. Надежности истинной, мужской, что была все же, явственно ощущалась ею сквозь светскую, маскерадно – мишурную пыль в супруге покойном, Михаиле Васильевиче.. И еще одно мешало Елисавете Алексеевне с зятем будущим до конца примириться: как омут темна и скрытна была для нее его натура: и любезен то, и разговорчив, и светски тонок, а все не поймешь, что на уме, прозрачности душевной нету. И опять же: семейство его кропотовское, все у него на шее камнем висит - и старуха – мать, и три незамужних сестры – вековухи… А когда такой хвост, то змеится он больно удушливо и длинно..

Но Машенька – натура пылкая, романная, даром, что тиха, но коли уж душа ее попала в омуты «кропотовского обольстителя», то и руку ему свою она обещала без колебаний и промедлений практических, куда ей матушкины резоны! У нее свои были: «люблю, жизни не мыслю», и не было в сей упрямой дочерниной пылкости докучливого: «должна любить», как присутствовало то, не означенное словами, когда то в душе Елисаветы Алексеевны. И, невысказанное, смутно радовало это Елизавету Алексеевну, а чем – не понимала она. Не могла уяснить себе, лишь вздыхала со смутной улыбкою. Знала ли, что истинное сердечное расположение волю душе дает или что иное мыслила, кто ведает?...

8.

Ну а Машенька, та летала горнею птичкою, все с «адамантом» в альбомах тушью рисовали: ивы склоненные над рекою ли, ручьем, озером; то розно стоящие, то ветвями и стволами сплетенные друг с другом, да французскими виршами баловались: Жорж – разлучник был большой охотник переводить да декламировать, Машенька – писать, но все что то – о грустном: разлученных сердцах, вздохах томных, прощании и ожидании…

 

При этом чарующая пылкость сверкала в ее очах, слабый вздох вырывался из груди, и непрошенный жених с готовностью приникал к ее бледной руке, скользя вопрощающим взглядом по лицу Елисаветы Алексеевны. И столько во взгляде этом было мучительного для гордой столыпинской своенравности вдовы - поручицы жгучего моления, что уступила она, приняла разумом выбор дочери, хотя сердце и горело противностью!

9.

Ни даты, ни места венчания молодых влюбленных беспечная к их роману история в своих скрижалях не сохранила. Мы знаем только, что скоротечным, горько – медовым счастием своим наслаждалась юная госпожа Лермонтова (*Ей едва минуло 16 и в некоторых документах совсем недавно упоминалась она как малолетняя дочь госпожи Арсеньевой! – Р.) совсем недолго, увы! Да и как было наслаждаться им, если Матушка, под крылом которой с изящною неумелостью пыталась юная «капитанша» Мария Лермонтова свить свое семейное гнездышко, то и дело бросала на нее из – под нахмуренных бровей, косые, напряженные взгляды, разговаривала – мало, все более – молилась, крестилась да вздыхала, с с новоявленным зятем за ужином не любезничала! А ежели что и говорила, то все - со скрытою насмешкою.. А тут еще зарево войны с французами заполыхало, заговорили о скорой победе маленького корсиканца, о соженных деревнях и сотнях убитых. Почти все дядюшки Столыпины – братья Елисаветы Алексеевны - на поле брани обретались, и она, никогда прежде не плачущая, вечера и ночи проводила в молельне, жарко выпрашивая у Матери Божией живота любимым своим братьям, мужскому началу семьи Столыпиных, чей корень издревле был крепким, не то, что хлюпкий, взрывной арсеньевский, да жидкий, женолюбивый лермонтовский…. Однако семя его прельстительного и переменчивого настроением как вода вешняя, лермонтовского, рода, скоро должно было прорасти во чреве хрупкой голубки Машеньки, и несмотря на все тяготы дороги повезла ее властная хлопотунья – мать в Москву - полусоженную треклятым Буонапарте, растерянную, растерзанную, строящуюся, пахнущую лесом и смолою, наполненную возвращающимися в нее жителями.. На многое не надеялась Елисавета Алексеевна в ту, послепожарную, пору: жили у родных, рады были лишней чашке драгоценного молока, и редким встречам за чайным столом со знакомыми, которые не опомнились еще от горестей потерь своих, людских и имущественных, но одно твердо знала про себя вдова Арсеньева, собиравшаяся по осени стать бабушкою:ежели что, Машенька ее в надежных руках очутится - и повитухи умелые, и врачи в Москве все же сыщутся, чай, не захолустье пензенское!

 

 

10.

Так оно и вышло: сыскались в ночь с 3 на 4 октября 1814 года и доктор, и повивальная бабка, да уж больно напугала она и Машеньку и саму Елисавету Алексеевну, приняв на руки долгожданное дитя, внука Мишеньку: что умрет чадо желанное не своею смертью! Мария, та было слезами залилась, но прицыкнула на нее матушка, рукою махнула: полно бабские бредни слушать, мало ли, что с дури в голове - то выдумать можно!

Ну и что ж, что Мишенька слаб, вот весною выедет в деревню на воздух, да на молоко парное, сил то и наберется! А Марии надобно себя теперь для более драгоценного дитяти блюстить, а не следить мокрыми от слез глазами за каждым вздохом и недовольною миною Юрия Петровича, супруга разлюбезного! Тот только и знает, что шмелем кружит вкруг столов робберных, хотя в кармане и алтына не водится, да с горничными шалит, передники им оправляя в уголках темной залы.

 

О последнем, разумеется, не говорила вдова Арсеньева дочери, но часто, склонясь над колыбелью внука, закусывала губу от досады, слыша, как в соседней комнате нервно спорят о чем то молодые: как оправдывается взвинченным фальцетом Жорж и нервно всхлипывает Машенька. Должно быть сердце ее не могло смириться с охлаждением супруга к ее тихим чарам. В горячечном ее тоне, похожем все более на бред, слышались столь тоскливые ноты безысходности и какой то скрытой угрозы одновременно, что хваталась Елисавета Алексеевна за голову, волосы, еще не седеющие под строгим шелковым вдовьим капором, шевелились от ужаса: чудились ей в этих укорах – всхлипываниях нечто недоброе, бедовое, ведь знала она – сначала огонек арсеньевский тлел в Машиной душе исподволь, а потом разгорелся в большой пожар – любви к непутевому бонвивану - гвардейцу. Так и полыхает огнем тем ее душа до сей поры. Все напряжение сил своих на это она кладет! Такая уж уродилась: половиною сердца и разумом жить не может.

 

Но уж что, что, а сей силы чувства Машенькиного, по разумению Елисаветы Алексеевны, не был отставной капитан из роду шотландев Лермонтов достоин, ибо скользил всегда лишь по поверхности жизни. И вдову – поручицу неотвратимо ужасал момент предстоящего прозрения дочери – как то выдержит крушение романтических надежд душа ее, жаждущая, одновременно: загадки и простоты, новизны и постоянства, тепла и прохлады недоступности?!!

Сложная натура супруги была в чем то для взрывного и капризного Жоржа не -постижимою загадкою, а над загадками задумываться он не очень любил.. Интрижки же свои с горничными он и вовсе всерьез не воспринимал – обычное барское времяпрепровождение от скуки, вполне в духе времени! А ведь и правда, грехом сие ни у кого не считается, так только - плотскою забавою! А что матери семейства от этого всего часто слезы льют, так ведь известно, слезы женские - дело несурьезное, все одно, что летний дождь.. Высыхают быстро, да и какая девка арсеньевская их достойна? Разве что – бонна Мишенькина, Сесилия Феодоровна, пухлая немочка, кареглазая и живая, смешливая, кстати и не очень?... Вот тут, кажется, закралось что то в сердце зятя - Жоржика посерьезнее, остеречь бы его, беспутного, ну да разве углядишь!

11.

… А Машенька все еще певала, как не лежала в постеле* (*Старинная форма произношения – Р.), но – тише, день ото дня. Коли чувствовала себя немного здоровее, то вышивала крестом или гладью, вяло переберила нитки гарусные, да клавиши фортепьянные, усадив сына Мишеньку к себе на колени, тот склонялся к ней на хрупкое плечо темно русой головкою и начинал раздумчиво плакать или засыпал.. Гнала тотчас Елисавета Алексеевна в гостиную нянек, да не хотел внук с материнских колен слезать, одаривал таким сумрачным взглядом, что нянюшки верные шарахались, даром, что дитяти два годка было! Ходила Машенька и по деревне, в избы крестьянские заглядывала, лекарство занедужившим раздавала, только барыня с нее была больно плохая: воротившись с прогулки не могла ни на какие расспросы матушки толком ответить: где крышу поправить надо, кому лошадь нужна, а кому – корова.. Махала на нее рукой в сердцах Елисавета Алексеевна: «госпожа то ты, госпожа, да не нашей породы, не столыпинской!» Машенька тихо краснела, силилась улыбнуться, и снова льнула к крошечному Мишеньке, заглядывала в глаза супругу. Тот вспыльчиво журил ее за излишнюю тихость нрава, но рад бывал безмерно, что предпочитала она ему не возражать ни в чем, даже и в том, что часто ездил с визитами к соседям, допоздна засиживаясь за вистом и бостоном, что на ее глазах ухаживал за чужими женами, в своем хроническом безделии «не хоязина дома», таковым образом, словно оправдывая и всячески утверждая свое существование на земле! Юрию Петровичу достаточно было давящей властности Елисаветы Алексеевны, в чьем доме он чувствовал себя скованно, каких бы то ни было проявлений натуры жениной, мешавшей ему так увериться в мужском своем начале он бы уже не стерпел, и вспыльчивость его природная была тому большою порукой!

12.

Счастливы были молодые господа Лермонтовы лишь тогда, когда хотя бы на пару недель вырывались в наследное имение Юрия Петровича - Кропотово или - в соседнюю с Тарханами Михайловку, купленную вскоре после рождения Мишеньки..

Словно расправляли крылья от невидимого, «столыпинского» гнета: веселились, устраивали домашние вечера с шарадами и танцами, прогулки по парку, катание на лодке в пруду, тихое буриме в столовой за обеденным чаем.. Но Машенька тосковала по сыну, оставшемуся на руках бабушки, и душа ее, невольно вздыхая, устремлялась в Тарханы, туда, где юркими мышами бегали по комнатам и коридорам смазливые горничные, шуршала юбками пышнотелая Сесилия Феодоровна.. …

 

Возвращались, и Мишенька, чуть подросший за неделю – две отсутствия родителей, бежал им навстречу, смешно переставляя пухлые ножки. Следом спешила бонна, приседала, затеняя ресницами карие, плутовские глаза – маслины. На все нервные распросы Марии Михайловны бонна отвечала отчетливо – неразборчивою немецкой скороговоркою, но вскинуть взор на Юрия Петровича боялась, лишь белая и полная шея ее неумолимо покрывалась розоватыми пятнами.

Мария отводила взгляд, ей было неловко следить за тем, как неотрывно , словно зачарованный, смотрит супруг на эту полную, розовато – белую, молодую шею. Ей самой шея сия напоминала свиной окорок, и она, не в силах сдержаться, брезгливо кривилась.

Елисавете же Алексеевне, стоявшей при этой всегдашней встрече в дверях в парадную залу с вечною иронической усмешкою, казалось, было ведомо все, что творилось в моменты возвращения домой в душе дочери. Но Мария, плотно закрывая двери своих покоев, словно силилась закрыть от матери и вход в собственную, истерзанную сомнениями, душу…..

Она ничего никому не говорила, только чертила пером в бархатном альбоме и часами рыдала, положив голову на руки. Или же - до рассвета читала, лежа в постеле, баллады Жуковского и вечную руссовскую «Элоизу». Юрий Петрович ночами всегда отсутствовал – «винтил» в пух и прах или же - возвращался под утро из комнаты бонны, крадущимися шажками пробираясь к дверям запертого на ночь кабинета. Половицы предательски скрипели, и чуткое обоняние нервной отшельницы тотчас угадывало знакомый запах вина, табаку и чужих пачулей. Мария вздыхала, роняла книгу и опять заливалась тихими слезами, глаза ее темнели, губы она от досады искусывала в кровь, и то и дело кидалась к окну, распахивая его настежь. Густой туман тотчас окутывал ее худенькие плечи в тонкой ночной сорочке, она то и дело потирала их руками, зябко ежась. Ноги стыли и в туфлях на лебяжьем пуху, но от окна она не отходила, упрямо всматриваясь жадными темными омутами глаз в молочно – сероватую даль. Что она силилась там разглядеть?.. Никто ведать сие не мог. Быть может, свое ускользающее счастье? Или – только страстную грезу о нем?…… Рассеянно – виноватая нежность мужа по утрам лишь усугубляла ее пылкие мучения, как и молчаливо тревожный, вопросительный взор матери.

13.

В августе 1816 году в семействе Арсеньевых – Лермонтовых разразился неожиданный скандал. Суть его состояла в том, что Елисавета Алексеевна отказалась выдать дочери и зятю, по подписанному прежде ею же заемному письму ( вместо приданного) очередные десять тысяч рублей ассигнациями. Отговорилась тем, что доход с имения якобы составил за год всего – то 500 рублей! Жест сей был достаточно красноречивым: ни он сам, ни Мария Михайловна не посчитали нужным скрыть досады, но и открыто обвинить мать и тещу в прямом обмане не посмели. Едва только Юрий Петрович заикнулся о необходимости хоть какой то ренты, ему тонко намекнули на карточные долги и частые отлучки.. Отставной гварлдии капитан вспылил и тотчас выехал в Кропотово. Оставив Марию Михайловну в нервическом припадке и слезах. Уехала, не в силах видеть страданий дочери, и Елисавета Алексеевна, вконец раздасадованная, – в Пензу, к родным, да вскоре птицею назад обернулась: посланный в Тарханы за известиями нарочный, привез письмо домашнего доктора: молодая барыня уж неделю как с постели не встает..

 

23 января января 1817 года, Михаил Михайлович Сперанский, давний друг и сосед по имению Арсеньевых, писал Аркадию Алексеевичу Столыпину, брату Елисаветы Алексеевны: «Есть новость для Вас печальная, племянница ваша Лермонтова.. весьма опасно больна сухоткою или чахоткою.. Мало надежды, а муж в отсутствии».. И тут злопамятствовала Елисавета Алексеевна, «вдова маскерадная», зятю не сообщала вестей печальных! А может, и не до того было ей ибо ночами просиживала у постели безнадежной Машеньки, днем - зорко надзирала за хозяйством, да силилась улыбаться Мишеньке, что печально и не по детски серьезно смотрел очами своими прямо в измученную беспрестанным страхом еще одной потери, Душу?

14.

24 февраля 1817 года Мария Михайловна Лермонтова скончалась. Ее сыну не было еще и трех лет. Но день похорон матери он запомнил, описав его в поэме «Сашка». Там есть строки, идущие вовсе вразрез с общим саркастически – «бейроновским» тоном всего повествования, и наполненные острой, неизбывной тоской:

 

Он был дитя, когда в тесовый гроб

Его родную с пеньем уложили.

Он помнил, что над нею черный поп

Читал большую книгу, что кадили,

И прочее.. и что закрыв весь лоб

Большим платком, отец стоял в молчанье..

__________

5 марта 1817 года Юрий Петрович, выждав, по обычаю, положенные первые девять дней траура, покинул Тарханы. Уже – навсегда. Взять с собою сына Елисавета Алексеевна ему категорично не позволила. А срок своего заемного письма продлила еще на год. Более того, оберегая внука, как свою личную собственность, от всяческих возможных « посягательств отца» составила следующее свое духовное завещание:

«Ныне… сим предоставляю по смерти моей, родному внуку моему, Михайле, принадлежащее мне, с тем, однако, ежели оный внук мой будет по жизнь мою до времени совершеннолетия его возраста находится при мне, на моем попечении и воспитании, без всякого на то препятствия отца его, а моего зятя, ежели же отец внука моего истребовает, чем, не скрою, нанесет мне величайшее оскорбление: то я, Арсеньева, все ныне завещанное мною движимое и недвижимое имение предоставляю, по смерти моей, уже не внуку моему, а в род мой»* (*Текст духовной Е. А. Столыпиной – Арсеньевой, как и все другие документы, цитируется по книге А. Марченко «С подорожной по казенной надобности» стр. 50. Москва. Изд. «Книга». 1984 год. Орфография подлинника сохранена. –Р.)

15.

Юрий Петрович, скрепя сердце и гвардейскую, дворянскую свою гордость, - отступился. Он ведь не мог гарантировать своею нищетою того положения в обществе, которое давало его сыну властное и безмерное в своем обожании, попечение бабушки. Но Елисавете Алексеевне словно мало было видимого всеми унижения зятя и она растянула мучительную для него выплату денег по заемному письму – приданному – еще на полтора года. Деньги зять - вдовец получил от тещи только мае 1819 года. Злые языки в округе поговаривали, не зная об условиях займа и духовной, что игрок и кутила Жорж Лермонтов продал единственного своего сына теще за двадцать пять тысяч рублей ассигнациями! И, быть может, были языки сии не так уж не правы – как то странно во все века и времена выглядит желание вдовца во чтобы то ни стало получить приданное покойной жены, а не оставить сии деньги сыну, который рос у «матери обожаемой им женщины»* (* Собственные слова Ю. П. Лермонтова из письма - завещания сыну. – Р.), согласись, милый читатель?..

 

Краткий эпилог.

 

….Но судить обо всем этом нам слишком неловко в маленьком и беглом очерке – новелле, да и к то нашу немного печальную историю «о хрупком ландыше за стеклом, о бледном цвете подснежном», (*М. Ю Лермонтов) - о Марии Лермонтовой, чей прах покоится около церкви мученицы Святой Марии Египетской, построенной в саду бывшей усадьбы Тарханы. В фамильном склепе. Памятник из светло - серого гранита и сдержанная в скорби надпись : «Под камнем сим лежит тело Марии Михайловны Лермонтовой, урожденной Арсеньевой….. Житие ее было двадцать один год, одиннадцать месяцев и семь дней», да разросшийся неподалеку от церкви сад с прудом и аллеями, это - все, что напоминало впоследствии юному Михаилу Лермонтову о трагедии, столь расплывчато встающей перед мысленным взором его младенческой памяти, но столь ясно и остро пережитой его пылкою и тонкой Душою Поэта, его мощным Даром воображения и Провидения сквозь пелену времени.. Времен. Дом же, хранящий дух матери, ее бледное отражение в зеркалах и оконных переплетах властная бабушка Арсеньева распорядилась продать на слом в соседнее село. Заложив церковь и приведя в порядок фамильный склеп, она перезимовала в Пензе, а уже весною принялась за строительство нового дома, ибо и жизнь ее и судьба начиналась заново… Точнее, продолжалась в темных омутах глаз ее любимого внука, так похожих на глаза дочери Машеньки.

Смотрела в них Елисавета Алексеевна и сердце ее холодело: арсеньевский живой огонек в них разгорался новою невиданною прежде искрою, а точнее – пламенем.. «К чему, к чему - то оно приведет!» – хваталась мысленно за голову властная дщерь рода Столыпиных и немного боялась смотреть в открытую дверь, за которою простиралась непонятная ширь будущего.. Пока еще темного. Точь в точь,как омуты Мишенькиных глаз. Или – Машенькиных, воскресших?..... Вернее, – все еще - живых.. В вечном круговороте жизни. Страстей человеческих. Памяти. Любви. Скорби. Надежды. ..

 

31 августа – 11 сентября 2005 года.