-Вы просто не знаете, что такое голод, - так говорит отец, если вдруг видит брошенный, недоеденный кусок хлеба. И старческими, высушенными многолетней работой руками, собирает аккуратно крошки со стола, медленно так, одну за другой.

- В глаза голодных уличных собак и кошек не могу смотреть. Счастлив тот, кто никогда не видел таких же глаз ребенка, устремленных на него, никогда не встречал свою младшую сестру, тайком от всех собирающую кусочки пищи, упавшие с прилавка.

 

Норма хлеба для неработающих во время войны хорошо известна. Нас спасала от голода картошка, которую мы выращивали тогда в поле. До войны отец работал в конторе «Сортсемовощ». Когда его забрали на фронт, семью прикрепили к этой организации. В 1942 году нам выделили в близлежащем колхозе землю для посадки картофеля. Землю распределяли по душам: то есть по количеству человек в семье. Это было довольно много для нас, тем более обрабатывать её было некому: три малолетние сестры да старая бабушка в расчет не шли. Оставались только я, пятнадцатилетний пацан, и мать. Картофель с трудом посадили. Для прополки ездили в битком набитых вагонах - теплушках. Кажется, что весь город собирался в эти поездки. Жара, а мы копошимся в поле под палящим солнцем.

 

Но картофель вырос отменный. Нужно его копать, вывозить как-то с поля, а не на чем. Тогда мать пошла в контору просить, чтобы помогли с лошадью.

- Копайте, лошадь дадим, сами вывозите, - таков был ответ управляющего.

Убирать было труднее, чем сажать. Мысль о том, что дома голодные сестры и бабушка делала нашу работу какой-то осмысленной, нужной. Картошки накопали много, сложили её в мешки, но стемнело. Ночевать пришлось в поле на мешках. Рано утром мать послала меня за лошадью в контору. Шел пешком, голодный. Увидел, что по арыку плывет спелая дыня, точнее полдыни. Достал, дыня была хорошая, съел. Идти стало легче.

 

Контора «Сортсемовощ» находилась около базара. Теперь этой улицы нет, как и базара тоже. Он начинался там, где сейчас пожарка, и тянулся до самой железной дороги. Контора - обыкновенный большой деревянный дом, наверное, бывший кулацкий. Там размещались бухгалтерия и управляющий, который и послал меня за лошадью в конюшню.

 

Конюх – мужик лет так за шестьдесят, подозрительно смерил меня взглядом и сказал:

- Выбирать у меня нечего – вот только одна Каурка осталась, бери. Да только когда поедешь, лошадь напои по дороге.

Здоровых лошадей действительно всех призвали на военную службу, как и людей. Остались только старики и калеки. Каурка была старая кляча, коричневой окраски, с тощими, высохшими от работы ногами и понурой головой. На лбу у нее – белая отметина. Она была уже запряжена в телегу. «Непризывная. Каурка. Странная кличка», - думал дорогой, - это как в сказке: Сивка Бурка – вещая Каурка. Встань передо мною, как лист перед травою. Свистнешь и прилетит».

 

- Ну, пошла, Каурка!

Но, это, наверное, было давно и не про нее: кляча плелась еле-еле. Проехал полдороги, подъехал к тому месту, где мне её нужно напоить. Вода в корыте, подвел лошадь к нему, а ведра нет. А Каурка не может пить – не достает до корыта. Тянется, а не достает. Я ей помогаю, да только все без толку. Лошадь будто плачет, глаза грустные, идти дальше не хочет. Требует, чтобы её напоили, головой мотает.

 

-Пошли, Каурка, дальше!

А Каурка упирается, не идет. Я её и кнутом бил и за поводья дергал – ни в какую.

-Ну, милая, ну, пошли. Мама вторые сутки в поле, голодная, сестры голодные дома, а ты упираешься. У тебя, вон, какое имя хорошее – Каурая, Каурушка. Ну, пошли, родная, ну, хорошая, пошли!

Лошадь повела ушами, будто прислушалась к тому, что я говорил, фыркнула и вдруг пошла. Дальше едем, лошадь еле тащится, но идет. А меня в сон потянуло от такой езды. И кто-то мне тихо говорит:

 

-Ну и дурак же ты, парень. Смотрю я на тебя и не пойму, чему тебя только в школе учили, ничего-то ты не знаешь, не умеешь. Мужик перво-наперво должен научиться на лошади ездить, а потом в школу идти. А ты сейчас свалишься. Ты хоть бы не падал, а я довезу тебя как-нибудь. Мне твою мать жалко, работает с утра до вечера, муж на фронте, моих ребят тоже всех забрали. Живы: нет – не знаю. А ты, поди, все на улице гоняешь.

 

А я действительно не знал, как с лошадьми обращаться. У нас их не было, только корова да кролики. В колхозе, когда ездили от школы на все лето, первый раз попробовал верхом ездить. Сел на лошадь без седла и в первый же день сбил себе зад. Утром надо идти на работу, а у меня штаны к телу прилипли. А как ухаживать за лошадьми - не знал.

Очнулся я тогда, когда доехали до места. Лошадь сама довезла. Мать обрадовалась, что меня наконец-то дождалась. Погрузили картофель на телегу. Опять поехали. Как только лошадь поняла, что повернули домой, то понеслась, чуть ли не галопом. Еле сдерживал её. Так пить хотела. Рассказал матери про то, что лошадь не хотела отходить от воды, и что я не смог её напоить.

 

-Надо было освободить от упряжки, – пояснила мне мать.

Сгрузили картофель около дома, лошадь повел сдавать в конюшню. Конюх сразу:

-Лошадь поил?

- Она не могла достать до воды, не поил.

Конюх плюнул, выругался, но потом махнул рукой. Что с меня взять, с городского пацана. Это только в деревне мальчишки моего возраста умеют обращаться с лошадьми. А мне стыдно стало. С той поры я решил научиться всему мужскому ремеслу. До сих пор лошадь стоит перед глазами, смотрит на меня и как будто говорит: «Напои меня, напои». Жалко. Если уж в войну люди не доедали, то животные страдали еще больше. Но работали в войну лошади, так же как и люди. Или люди как лошади, теперь не разберешь.